Красные и белые. На краю океана

На место, где они стояли, с горной кручи хлынул поток камней.

— Еще бы секунда, и обоим каюк. Копаетесь здесь у смерти под носом! — Елагин выругался.

— Я в долгу перед вами, вы спасли мне жизнь,— растроганно сказал Донауров.

Оскальзываясь на мокрых камнях, Андрей шел на прииск Благословенный, мрачно поглядывая по сторонам; его настроение иногда зависело от случайных обстоятельств: то радовался он солнечным зайчикам в горном потоке, то впадал в тревогу от лунного света, встающего со дна того же потока. Неуравновешенность настроения сам Андрей объяснял поэтической своей

19 А. Алдан-Семенов

натурой — объяснение столь же легкомысленное, как и неубедительное. :

Послышались истошные крики. На таежной поляне десятник оил старателя, приговаривая;

Возверни самородок, собака!

Старатель корчился под ударами, но молчал, десятник развернулся для нового удара. Донауров перехватил его руку

— Не смей бить человека!

Может, целовать его?.. — Десятник отступил на шаг взмахнул лопатой над головой Донаурова.

Стой! крикнул повелительный голос, и Елагин вышел из-за кустов.

Десятник бросил лопату, почтительно снял шапку.

Это тебе за старателя! — Елагин ударил десятника по физиономии, тот взмотнул головой, —А это за то, что посмел

поднять лапу на моего гостя. На своем прииске могу бить тоть-ко я.

Десятник выплюнул зуб, ответил беззлобно:

— Напрасно бьешь, хозяин. Ахметка спер самородок. Сам видел, как из проходнушки выдернул. Я его за кражу приласкал, а меня за что?

Где самородок, Ахмет? — спросил Елагин.

— Врет он, бачка, не брал я самородка, хоть секим башка, не брал. ’

— Подойди ко мне поближе...

Старатель опасливо приблизился к Елагину.

— Куда спрятал самородок?

— Обыщи — нет, башка под топор — нет!

Я обыскивать? Сам отдашь! Раздевайся быстро, мне ждать недосуг.

Старатель стал раздеваться. Елагин вынул трубку, закурил и ждал, словно не замечая Донаурова.

Стой и не шевелись. Заберись на тот пенек и стой.— Елагин выбил пепел из трубки, повернулся к Донаурову: —■ Славно, что пришли. Сейчас тронемся на старательный совет.

Донауров смотрел на Елагина, а видел человека, черного от мошкары. Тот извивался на пеньке, размахивая руками, отбиваясь от гнуса.

Не шевелись! прикрикнул Елагин, но татарин заорал во весь голос, призывая на помощь.

На его крики сбежались старатели, послышались ворчливые голоса:

— Живого человека на съедение мошкаре!..

Елагин шагнул к старателям.

— Марш по забоям!

Бери свои самородок, бачка! Сейчас его в кустах разыщу,— простонал Ахмет.

Елагин пододвинул ногой одежду татарина.

— Одевайся, дурак! Вы ступайте в «Дунькин кабак», я загляну на минутку к себе,— сказал таежный властелин Донау-рову.

...Поселок старателей — горстка лачуг, пекарня, кабак, лавочка колониальных товаров — раскинулся на берегу речушки, у невысокого горного перевала. «Дунькин кабак» находился на самом приметном месте, и никто из старателей не проходил мимо.

Просторная изба, сработанная из неошкуренных, толстых лиственниц, была опрятной, по стенам висели зеленые лапы стланика, на столиках лиловели цветы кипрея. Подавали хорошенькие девочки, безотказно исполняя все капризы старателей.

Перешагивая порог, Донауров увидел Матвейку Паука в компании собутыльников. Паук тоже заметил его, вразвалочку пошел навстречу.

— Здорово, приятель! Ну давай, давай для встречи чепла-щечку чекалдыкнем! — Паук с размаху сел на табурет, ущипнул Дуньку. — Спирту, живо! Друг-приятель из Охотска, угощай по-таежному.

— Сперва купи, потом лапай! — одернула его Дунька искосилась рыжими нахальными глазами на Андрея.

— Ишь, стервоза, выломилась из оглобель. За фарт! — поднял кружку Матвейка и выплеснул в волосатую пасть неразбавленный спирт. — Ты в тайге новичок, тебя наши мужики зараз зануздают. Бери меня в напарники, тогда нам сам дьявол не брат.

— Боюсь, обманешь. И ручательства надежного не вижу.

— Мое честное слово.

— Маловато, Матвей Максимович.

— Ванька Елагин под мое честное слово мильен отвалит, не

( поморщится. Я раздет-разут временно, ты — постоянно.

В кабак вошел Иван ЕЛагин, его встретил почтительный гул. С приходом Елагина задвигались табуреты, девочки засновали между столами, Дунька зажгла фарфоровую лампу, хотя в окна лился нежный закатный свет. Старатели подходили к Елагину, чокались кружками — жесть звякала пустынно и холодно, знакомились с Донауровым и уже только по одному тому, что с ним сидит сам Елагин, принимали Андрея в свое братство.

— Господа старатели! От нашего сегодняшнего согласия зависит судьба завтрашнего дня. Полковник Широкий приказы,-вает создавать отряды самоохраны. Скоро начнем карательный поход против партизан Алешки Южакова,—звонко, властно, с леденящей визгливостью сказал Елагин. — Вопросы есть?

— Как не быть! — отозвался Матвейка Паук.—Что же теперь с россыпями Горной артели? Там ведь золотишко-то самое жирное.

— Теперича все участки Горной артели—собственность гос-

19 *

подина Елагина. Он и станет распоряжаться, не правда ли Ванечка ? — вставила словечко Дунька.

— Я^разделю их между таежными мстителями. Так называется мои отряд самоохраны. Желающие записаться, прошу Торопитесь, господа! Русские дворяне профукали революцию и очутились на задворках не только истории, но и России. Вы вступаете в отряд, господин Донауров? — спросил Елагин.

— Я мужик, а не дворянин.

Вы нз сословия золотоискателей, и это накладывает определенные обязанности,—нахмурился Елагин.

Пиши меня. Подпись свою буду подкреплять вот этим,— ііаук положил на стол револьвер.

За час был скомплектован отряд под водительством Ивана ълагина, и совещание превратилось в пирушку.

— Если понадобится мука, чай, табак, заглядывайте в мою лавку. Вы встали на путь частного предпринимательства значит, товарищ по духу, а не какой-нибудь Южаков. Этот тип весь в политике, словно гусь в перьях, он классовую борьбу сделал смыслом жизни. Тут я с ним, пожалуй, согласен, людей надо больше давить, чем беречь,— говорил Елагин.

— На песке ненависти не построишь добра,—возразил Донауров.

— На золотом песке можно.

— Против кого действовать будут ваши мстители’ — споо-сил Андрей. 1

— А против таких краснокожих, как Южаков. Он о войне с дворцами турусы разводит, среди старателей дураков немало верят, что Южаков из хижин их в дворцы переселит,

Паук, уже захмелевший, закрякал:

— Верно, Вань! Едиотов не сеют, не жнут, а Южаков как сбежал с прииска, так в болотные кочки и забился. Думал козырным валетом наших королей побить, да карта-то подвела Дунька, с приплясом ходи, толстопузая...

— Деньги на кон, отец дьякон, и я тебе голая чечетку отчебучу,—заявила Дунька, ставя перед Пауком белый, в розовых разводах, чаиник со спиртом.

Разослать бы тунгусам письма, пусть ловят болыневич-ков, а нам волокут трофейчики — ну, уши там али пальцы а мы станем недурненько платить,—постучал трубкой о столешницу Паук.

Не понял, о чем это вы? — пецеспросил Донауров чувствуя неожиданный ожог в сердце.

Матвейка Паук повторил.

— То, что вы говорите,—подлость!

— Матвей Максимыч пошутил, туземцы не знают грамоты бесполезно писать им письма, — начал успокаивать Елагин.

— За такие шутки бьют по морде! — вскипел Андрей.

— А-ты не больно-то квакай!

— Я привык к более деликатному обращению,— тяжело вставая, сказал Донауров. — Об отрубленных ушах, подлец, размечтался...

Коротким-взмахом кулака он опрокинул Паука на пол. Тот вскочил, ухватился за револьвер, но Елагин вырвал у него оружие, выстрелил в потолок.

— Дунька, спирту! Пить будем, гулять будем до самого до утра. Матвейка, музыку!

Паук погладил ушибленную скулу, взял из-под стола гармошку и заиграл. Дунька притопнула ножкой, надвинулась на Паука, закрутилась вокруг него, девочки цветной метелицей понеслись между столами, старатели заухали, зарычали, заколотили кулаками по столешницам.

Дунька вспрыгнула на прилавок. Лихо приплясывая над пузатыми чайниками, на дребезжащей ноте пропела:

На Кухтуе я жила,

Золото копала, '

Если б не было... ха-ха!

С голоду б пропала!

Старатели хором подхватили частушку, раскачиваясь на табуретах, стуча подкованными сапогами. Полотнища табачного дыма тянулись к окнам, да мигал, подпрыгивая, фитиль в лампе.

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

Полковник Широкий жил в комнатах, предоставленных ему Каролиной Ивановной.

До революции Виктор Николаевич Широкий служил в царской охранке, занимаясь мнимой подготовкой покушений на видных государственных деятелей и «своевременным» их раскрытием. Умение играть роль «преданного без лести» приблизило Широкого и к верховному правителю. Колчак назначил его начальником контрразведки в управлении военного полевого контроля.

Это могущественное учреждение распухло до чрезвычайных размеров. В атмосфере гражданской войны, политических переворотов, иностранной интервенции контрразведчики чувствовали себя как щуки в пруду, переполненном карасями.

Управление полевого контроля пригрело целые табуны провокаторов, доносителей, сыщиков, жандармов, палачей; они стекались сюда, как кровавая грязь в клоаку. Колчак не обращал внимания на деятельность полевого контроля. На жалобы военного министра о произволе охранки адмирал отвечал: «В охранной деятельности надо, чтобы чистые головы руководили грязными руками и сдерживали их преступную похоть. У меня же чистых голов не осталось».

Женщин, вино, карты Широкий предпочитал служебным делам, на чужое добро смотрел, словно на военный трофей. Жен-

581

щин, особенно хорошеньких, тоже расценивал как награду за военные подвиги. Возможность разгульно жить и звучно шуметь на пирушках вскружила голову Виктору Николаевичу; он зарвался. После одного очень скверного происшествия адмирал приказал отдать полковника под военно-полевой суд. Спасли Широкого друзья-покровители, уговорившие верховного правителя ограничиться почетной ссылкой в Охотск.

Адмирал^ назначил полковника начальником Охотского уез-дз богатейшего, пустынного, необозримого. С сотней уссурийских казаков и адъютантом гвардейским поручиком Боренькой Соловьевым полковник Широкий прибыл в Охотск, стал безраздельным его властелином и уверовал в незыблемость власти верховного правителя России и в то, что сам надежно обосновался на краю океана. * ■

В кабинете стояла пустынная тишина, в окне, за церковными куполами, виднелись сопки, больше похожие на оранжевые облака. Наступил тот ломкий, прозрачный период осени, когда светится все, даже грязные лужи, старые пни, лишайники.

Виктор Николаевич любил этот ранний период осени, хотя испытывал непонятную грусть: глядя на сопки, он представил расстояние от Охотска до Петрограда, и стало знобко от бес-крайности таежных троп. Тогда он открыл шкаф — под пышной грудой мехов прятались кожаные мешочки с золотым песком. Он пересчитал их: все те же девять мешков и в каждом по десять фунтов. Виктор Николаевич запер шкаф, посмотрел на себя в трюмо.

Длинное, с пятнышками рыжих усов, пресыщенное удовольствиями и утоленными страстями лицо не понравилось полковнику. Он не узнавал себя в этом скучном, придавленном какой-то незримой тяжестью зеркальном отображении.

В кабинет вошел Боренька Соловьев.

— В Булгине, что за Кухтуем, тунгусы на ярмарку съехались. Пушнины навезли — страсть! Отборная все пушнина—• голубой песец, серебристая лиса,—сказал он.

— И что же из этого следует?

А вот что! По закону военного времени всю пушнину надо конфисковать для правительственных нужд. Убьем сразу двух зайцев: и дорогие меха приобретем, и спекулянтов накажем.

— Недурно — двух зайцев сразу...

•— Я возьму казаков — и в Булгино.

— Только не кнутобойничать у меня!

— За кого вы меня принимаете, господин полковник? Я, столбовой дворянин, стану марать руки?

Виктор Николаевич проводил Бореньку настороженным взглядом: он побаивался своего адъютанта, знал, что Бореньке Соловьеву покровительствовала царица. Сам Боренька про это рассказывал мало, предпочитал многозначительное молчание и

лишь под настроение говорил кое-что, и тогда Виктор Николаевич слушал, притаив дыхание.

Боренька Соловьев — петербургский аристократ, гвардейский поручик —начал свою придворную карьеру с женитьбы на Матрене Распутиной, дочери всесильного старца, но так счастливо начавшаяся карьера оборвалась в феврале семнадцатого года.

Временное правительство отправило императора с императрицей в Тобольск; Боренька Соловьев отослал свою жену в сельцо Покровское, что неподалеку от Тобольска, а сам укрылся в доме Вырубовой, царицыной фреилины.

В кружке Вырубовой уже созревал план освобождения царской семьи. Видные монархисты, священнослужители, преданные престолу гвардейские офицеры собрали^миллион рублей на подкуп охраны и приобретение оружия. Фрейлина решила тайно послать к царице Бореньку Соловьева. Хитрого, напористого мужа Матрены Распутиной можно было послать в Тобольск: кто-кто, а Вырубова знала фанатическую любовь царицы к Григорию Распутину, ко всему, что связано с ним.

Получив от Вырубовой двести тысяч рублей и рекомендательное письмо, Боренька отправился в опасный путь. С большими приключениями добрался до Тобольска, к командиру отряда особого назначения. Тот обрадовался еще одному деятельному заговорщику, прибывшему от Вырубовой^ поздней ночью он привел Бореньку Соловьева в губернаторский дом, где жила царская семья. Царица была к нему милостива: зять Григория Распутина, друг Вырубовой — что лучше подобной рекомендации?

Боренька Соловьев развернул бурную деятельность. Ун носился на перекладных между Тобольском и Тюменью, направляя работу подпольных монархических групп.

А тайные группы росли как грибы. Кроме Вырубовой, появились группы архиепископа Гермогена, офицера Крымского полка Сергея Маркова. Оружие, секретные письма, срочные инструкции Боренька Соловьев развозил по явочным квартирам заговорщиков, ему доверяли бриллианты, золото и фамильные реликвии не только царедворцы, сама императрица передала часть бриллиантовой коллекции на сохранение зятю Распутина...

«Какие карьеры рушатся, какие умы пропадают!» вздохнул Виктор Николаевич, думая о судьбе своего адъютанта и глядя в окно.

По церковной площади с волчьей легкостью проносил свое поджарое тело Дуглас Блейд, на паперти, опершись на суковатую палку, отец ІТоликарп беседовал с Никифором Тюмтюмо-вым. Купец и священник степенно спустились с церковной паперти и зашагали к дому Каролины Ивановны. Из дверей радиостанции появился Илья Петрович Щербинин, из-за угла Феона. Она шла с таким победоносным видом, что Виктор Ни-

колаевич приосанился. Феона ему нравилась, хотя краешком уха он слышал про ее любовную связь с Андреем Донауровым.

«Власть посильнее любовных слов,—решил Виктор Николаевич, присаживаясь к письменному столу.—Донауров мне не соперник». .

Стопка папок с материалами высилась на столе: полковник держал,, в своих руках секреты как именитых, так и простых жителей Побережья. Никому не доверяя, он. подшивал в каждое секретное дело письма и рапортички, которые могли стать уликами.

В дверь постучали.

Войдите! — крикнул Виктор Николаевич.

В кабинет вошла Феона.

Это вы? Даже не верится, что это вы.

Каролина Ивановна приглашает к ужину...

— Счастлив видеть вас, Феона! Побудьте хоть минутку — умоляюще попросил полковник.

Потом когда-нибудь, сейчас ожидают гости. Каролина Ивановна получила письмо от Елагина, важные таежные новости.— Феона вышла из кабинета.

— Вас мучают тени прошлого,—услышал Виктор Николаевич, входя в комнаты Каролины Ивановны,—а я могу жить в тени сердца своего возлюбленного,— звенел голосок Феоны.

Русский удел всемирность, приобретенная не завоеваниями, а стремлением к воссоединению людей в христианской церкви, говаривал Федор Михайлович Достоевский,— сослался на великого писателя отец Поликарп.

Христианство устанавливает мир уже два тысячелетия, а человечество все ходит по -заколдованному кругу войн,— возражал Щербинин.

Я устал от политики,-я хочу мыслящей тишины,— думал вслух мистер Блейд. — Еще хочется созерцать внутренние ландшафты сознания.

Бесцельная вещь созерцание. Если у человека нет цели, у него нет и будущего. Вы можете представить науку без стремления к познанию природы? — кокетливо улыбалась Каролина Ивановна.

— Современная наука —враг искусства. Она убивает веру в непознаваемое...

Перед глазами Виктора Николаевича то вытягивались, то перекашивались самоуверенные лица; почему-то думалось: на них лежит печать обреченности и вырождения, им уготована гибель. Тихий, но не совсем обычный разговор Каролины Ивановны с Боренькой Соловьевым привлек внимание полковника. Он еще с порога, по тревожным глазам Каролины Ивановны! понял, сегодня не простой ужин с традиционной картежной игрой. Он мало пил, но внимательно прислушивался к общему

застольному разговору. Гости болтали о самых разных вещах с той непринужденностью, когда все знают друг друга, каждый понимает с полуслова, с полунамека. Голоса то распадались, то сливались в неразборчивый гул: всем хотелось выразить свое мнение, показать свое остроумие, проявить осведомленность, покрасоваться чужой, вычитанной из книги мыслью. Полковник наблюдал это суетное фразерство,— военная косточка, он красивому слову предпочитал дело.

— На святой Руси воцарилась классовая ненависть и тенью своей закрыла наше будущее,— разглагольствовал отец Поликарп.

— А надо мной стоят тени погибшей династии,— отвечал Боренька Соловьев.

— Да что там говорить! Свобода обернулась распущенностью, равноправие узаконило праздность, — возмущался Тюм-тюмов. — Страха не стало, священные авторитеты поколеблены. Разве не так, отец Поликарп?

— Воистину так! Но если революция не съела войну, то война сожрет революцию, большевики исчезнут с лица земли, яко дьяволово наваждение'.

— На аянских промыслах много рыбаков зимует? — спросил Боренька Соловьев.

— Душ двести, и все желтолицые. Япошки, китайцы, наши туземцы,— ответила Каролина Ивановна.

— Надежный народец?

— Надеяться можно, верить нельзя.

— Значит, сожрут, а косточки выплюнут?

— Что же вы хотите от них? Любви к представителям белой расы?

— Не хотелось бы мне сгинуть от пули тунгуса,— с наигрышем в тоне заметил Боренька Соловьев.

— Белку здешние туземцы бьют только в глаз, чтобы шкурки не попортить,—усмехнулась Каролина Ивановна, умеющая одновременно успокаивать и вызывать беспокойство.

— Азиаты, как и большевики, нашей шкуры не пожалеют. Желтолицые заражены расовой ненавистью и этнической психологией, а перед ними теряют силу все идейки. Когда пробьет их час, растопчут нашу Русь, как варвары Древний Рим,— сразу темнея лицом, сказал Боренька Соловьев.

— А русские разве не варвары? — приподняла тонкие брови Каролина Ивановна. — Разве Азия не наложила своего отпечатка на всю русскую жизнь? Или двести лет монгольского ига ничего не значат?

— Милейшая Каролина Ивановна, я вспомнил одного немецкого философа,—вмешался в разговор Виктор Николаевич.— Этот философ писал, что колыбель Москвы стоит в кровавой тине монгольского рабства. Он утверждал еще, что Рос-

сия играет роль раба, ставшего властелином. Не правда ли живописное определение русской души?

— «Раб, играющий роль властелина» — сказано недурно — согласилась Каролина Ивановна.

Все рассмеялись, громче всех полковник Широкий, но оборвал смех, услышав голосок Феоны.

— И войны, и революции — ничто перед любовью. Одна любовь-начало начал, без нее высыхают источники жизни. Ненавижу войну, презираю вояк! По их вине погибают мужчины а женщины становятся продажными тварями...

Тогда все заговорили о любви; тема эта была возбуждаю-щей и неисчерпаемой.

Своим презрением к войнам вы убиваете во мне человека,— с нарочитой серьезностью возразил полковник Широкий.

Нравственность во время войны снижается до нуля —• пробасил Тюмтюмов. ’

— Любовь нуждается в свободе и времени,—заметил Дуглас Блейд. У меня как у человека делового нет времени для нее. Я покупаю новую или подержанную любовь. Вот и все.

— Любовь не может быть новой или старой, она была и будет вечной,— возразила Феона.

Виктор Николаевич с неожиданным сладким волнением слушал Феону. «Она излучает магнетическую силу, от нее кружится голова». Феона продолжала развивать свою мысль о любви немного запутанную и прихотливую.

— Тот, кто любит, не может допустить оплошки перед лю-.бимои. Как это выразить на примере, что ли? — Феона приложила к стене ладонь, растопырила пальцы,—Если бы здесь оказался человек, который меня любит, я сказала бы: стреляй между моими пальцами. Уложи подряд пять пуль, любовь даст тебе меткость взгляда, верность прицела. Ты не поранишь моей руки, а я не боюсь...

' Попытаюсь, Феона,— посмеиваясь, полковник вынул из кобуры наган.

— Вам-то я и не могу довериться! Вас-то я как раз и боюсь,— Феона опустила руку.

— А я, между прочим, стреляю в туза на сорок шагов...

Каролине Ивановне не понравилось полушутливое объяснение полковника, она нахмурилась и обратилась к Бореньке Соловьеву:

Расскажите, пожалуйста, о Григории Распутине и его отношениях с царской семьей! Вы так интересно рассказы-

Боренька стряхнул пепел с сигары и без паузы, будто вспомнил, на чем остановился в прошлый раз, начал:

«Наследник жив, пока я жив. Когда меня не будет, царского двора не будет. Моя смерть будет вашей смертью» — так

говорил он императрице, и сбылись вещие слова. Что там ни болтают про старца, а был он ясновидец, колдовской ум, маг и волшебник. Женщины обожествляли его все без исключения, от царицы до простой крестьянки. — Боренька влажными глазами повел по Феоне. — Лишь одна-единственная посмела поднять на Распутина руку, а звали ее редким именем Феония...

Боренька замолчал на полуфразе, выжидающе откинул голову.

— У любовницы Распутина такое же имя, как и мое? Имя редкое, а совпадение исключительное,— язвительно заметила Феона.

— Мало ли в жизни нелепых совпадений... Так вот, была эта Феония Гусева — жительница села Покровского, в котором родился и мой тесть, и тоже безоглядно верила в его святость, а в четырнадцатом году вонзила ножик в брюхо: Все лето провалялся тестюшко в тюменской больнице, потом царя с царицей корил, что без его разрешения войну с немчурой затеяли. А Фе-онию арестовали, и она показала, что мстила за поруганную свою честь...

— Правда ли, что у Распутина вместо паспорта была фотокарточка, на которой он снят с царицей? — спросила Феона.

— Что правда, то правда! Такой фотоснимок для полиции был поважнее паспорта, но Распутин им не спекулировал. И у него была совесть.

— Была осторожность,— возразила Феона.

— Когда я ездил в Тобольск на свидание с царицей, то .она сказывала... — продолжал было Боренька, но в комнату вошел слуга.

— Господин Елагин, просит принять...

— Где он? Где он? — Каролина Ивановна и все удивились неожиданному приезду таежного властелина.

— Добрый вечер, господа! Я только что с приисков, не успел переодеться, даже причесаться. — Елагин провел ладонью по каштановой своей шевелюре. — Прошу извинить, но время не ждет, опасные события захлестывают тайгу. Южаков — этот красный волк белого Севера — собирается похоронить нас в вечной м.ерзлоте. Моим людям не устоять против банды Южакова. Расправившись с нами, они придут в Охотск и перевешают всех состоятельных, всех именитых граждан. Необходимо действовать немедленно и решительно...

— Совершенно верно! — подхватил полковник. — Только для решительных действий нужны солдаты и деньги.

— Раздобудьте солдат, за деньгами дело не станет! — крикнул Дуглас Блейд. — Фирма «Олаф Свенсон» готова снабжать ваших людей и оружием и провиантом.

— Солдаты! Мне жалко денег на туземных вояк,— заворчал Тюмтюмов.

— О ком вы говорите? Об якутах, о тунгусах? Им цена—•

на рыжего

песка. Для губы, рас-

ломаный грош! Нанимайте уссурийских казак™

широкий рот. Или не дадите? У ' У В0ИНЫ очень

Что за вопрос! Даю.

— Сколько?

— Пока не знаю.

— А все же?

Тюмтюмов отстегнул кожаный пояс, похожий удава, шлепнул на стол перед полковником.

— Здесь ровно пятнадцать фунтов золотого начала жертвую! - Тюмтюмов округлил толстые пушил волнистую бороду.

— Я вручу вам чек на пятьдесят тысяч долларов как пеп-увыи взнос, мистер Широкофф... р ’ как пе Р

— Вот это прелестно,—выдохнула Каролина Ивановна — Мы тоже не поскупимся для общего блага...

гин"^-'д Ю гп Л т 1 ^ деловые Р азг °воры,—задушевно сказал Ела-

. А солдат надо вербовать на аянских рыбных промыслах господин полковник. И хорошо бы разорить разбойничье гнез до Алешки Южакова и уничтожить красного волка, в тайге и на побережье тогда воцарится мир.

„ ~ У М6НВ В6ДЬ Т0Же не ахти какие силенки. Всего-навсего пьянст У ва СУРННСКИХ Ка3аЧК0В> Д3 И Т6 раздагаютс * от безделья и

~ Новости с фронта есть? Мы, таежные медведи, ничего не знаем об успехах белого оружия,—сказал Елагин.

Удача пока осеняет красных...

Гражданская война это буря и натиск, триста верст можно проскочить В три дня. Сам воевал, знаю.-Елагин в?ял из коробки сигару, торопливо чиркнул спичкой, —Совсем оди-чал в тайге, сигары разучился курить, позабыл вкус вина про хорошеньких женщин уже и не думаю, —Он бросил мимолетный взгляд на Феону, на бархатные портьеры, на ковер расшитый золотистыми цветами. р ’ Р

— Иметь миллионы и жить зверем лесным? Без удоволь-Б^к Б а е ^= еННЙ? К Ч6МУ Ж6 ТОГДа д еньги?-заговорил

ротко ра 0 ссмеялсяТлагГ аН " Я собстм ™° го Достоинства,- ко-

— Миллионы не всегда поддерживают достоинство.

У нас разный взгляд на богатство, но мое вторжение помешало вам что-то рассказывать,—спохватился Елагин.

-О Боренька говорил увлекательнейшие веши Сейчас подадут вино, закуску, и мы еще послушаем о тобольской ссылке императрицы,—восторженно сказала Каролина Ива-новна.

— Все, что касается государя и государыни, интересно, тут каждая мелочь исторична,— живо согласился Елагин. — Кстати, я все еще не понимаю, почему именно Тобольск оказался местом царской ссылки?

— Опоздавший пьет двойную. — Каролина Ивановна налила вино Елагину. — Вам рюмочку для вдохновения, Боренька.

— Благодарю! Ваше здоровье! — Боренька сделал значительное лицо и продолжил: — Тобольск понравился Керенскому тем, что удален от эпицентра революционных бурь. В городке ушкуйников, старообрядцев, монахов, купцов тогда еше не разгорались революционные страсти и большевики не возбуждали народ. В Тобольске к тому же был губернаторский дом на восемнадцать комнат со всеми удобствами — императора ведь не поселишь в лачуге...

Боренька потянулся за сигарой: каждое движение его было продуманным — от строго изящного до снисходительно-небрежного. 4

— Архиепископ Гермоген — друг моего тестя—особенно настаивал на Тобольске, он был тобольским архиепископом. Да и государь его любил. В молодости Гермоген служил в Преображенском полку и был среди самых приближенных к императору офицеров. Архиепископ убедил Керенского, что лучшего места для царской семьи, чем Тобольск, не найти. И это действительно так. Когда я отправился к императрице, то еше по дороге понял, как ловко выбиралось место ссылки. Ловко, конечно, с точки зрения нашей, монархической, к сожалению, не все ловко начатые предприятия удачливо кончаются. Из Тобольска можно было увезти царское семейство по Оби в Англию или перебросить в Японию по зимней санной дороге через Томск. Императора в Тобольске охраняли преданные ему люди, туда съезжались со всей России гвардейские офицеры, знатные аристократы, высшее духовенство. Все, а я же больше всех, мечтали об освобождении их величеств. Я-то, пожалуй, являлся самым отчаянным, жизнью был готов пожертвовать, но судьба, но рок сильнее наших желаний...

Боренька сокрушенно развел руками, опустил скорбные глаза.

— Весной восемнадцатого года на перекладных я добрался до Тобольска, по дороге накатанной сто верст в сутки отмахивал. Если бы посмелее, порасторопнее были освободители, их величества жили бы себе за границей, Россия не превратилась бы в страну позора и бесславия,— подчеркнул Боренька и зашелся прерывистым нервным смешком. — Над чем смеюсь? Над своей памятью идиотской смеюсь! Важное забывается чуть ли не сразу, а пустяки помнятся. Из разговора с ее величеством остались в памяти какие-то обрывки фраз, а как императрица кусала губы, как ласкала своих собачек, помню. Даже собачьи име-

на Джимми и Ортипо — помню, а царицыны напутственные слова забыл. Их величество прониклось ко мне доверием и я стал ее связным между Тобольском и Тюменью. Без отдыха в распутицу, в мороз носился, словно на крыльях, триста верст туда, триста обратно, передавал инструкции, деньги, оружие Императрица часть своей бриллиантовой коллекции отдала мне на хранение. Я берег ее как зеницу ока, но читинский атаман Семенов отобрал. Не понимал, подлец, что царицыны бриллианты— исторические реликвии...

В рискованных предприятиях Бореньке Соловьеву ревностно помогал тюменский свящещіик Алексий. Этот несокрушимый чалдон с метельной бородищей, с дьяволом в глотке, как будто являл собой конкретный образ русского монархизма. Ссылку Николая и Александры он воспринял словно вызов господу богу, как смертельный удар по всему, чем дышал. Большевики — враги царизма и церкви —стали личными врагами Алексия дом его превратился в гнездо заговорщиков. Там составлялись планы освооождения царя и царицы, прятались оружие, деньги драгоценности, необходимые на подкуп. Солидные суммы получил Алексии от князей и графинь, что последовали за Николаем и Александрой в Сибирь. Не всем из них удалось пробраться в Тобольск, многие осели в Екатеринбурге, Тюмени, но все они ждали своего часа и помогали заговорщикам.

Боренька Соловьев пришелся по душе Алексию,’ но полностью священник поверил ему, когда увидел Матрену — дочку Распутина, которую знал прежде. Между Алексием и Боренькой произошел задушевный разговор.

«Императора Михаила Романова венчал на царство костромской епископ Гермоген. Императора Николая Романова высвободит из дьяволова плена тобольский епископ Гермоген. В совпадении этих имен я вижу высшие таинственные предначертания, а нам, рабам грешным, надлежит исполнять их. А посему каждую копейку станем тратить токмо на освобождение божьих помазанников», говорил Алексий, строго пристукивая волосатым кулаком по столу.

Боренька морщился, глядя на страшный кулак, отвечал с постной улыбкой, но в тон:

«Воистину так, отче! Животы свои положим на алтарь святого дела. Их Императорские величества воздадут сторицей...»

Боренька допустил непоправимую оплошку: решил вознаградить самого себя, не дожидаясь царской милости. С помошью Матрены начал из-под полы спекулировать царицыными драгоценностями, присваивать подарки и деньги, предназначенные на освобождение их величеств.

Отец Алексий узнал про эти проделки совершенно случайно но возмутился беспредельно. При встрече с Боренькой он пропалил его уничтожающим взглядом, мрачно постучал кулаком и пригрозил жалобой в Губчека.

Боренька решил не дожидаться чекистов: забрав Матрену и царицыны бриллианты, бежал из Тюмени, но добрался только до Читы, где безраздельно правил атаман Семенов.

На первых порах Семенов отнесся покровительственно к Бореньке. Атаману, человеку плебейского происхождения, льстила мягкая подобострастность аристократа, а Матрена Распутина подружилась с атамановой любовницей Серафимой Маевской. Синеокая Серафима была большой любительницей драгоценных камней. Матрена предложила ей бриллиантовый кулон императрицы.

«Сколько же он стоит?» — спросила Серафима.

«Пятьдесят тысяч золотом»,— прошептала Матрена.

Серафима .обратилась к атаману.

«Пятьдесят тысяч псу под хвост? — с солдатской непринужденностью захохотал Семенов. — Сделаю проще — и кулон будет твоим, и червонцы в моем кармане. Поставлю Соловьева к стенке...»

Бореньку арестовали. Чтобы спасти мужа, Матрена даром отдала царицыны бриллианты, но Боренька оказался неблагодарным. В ту же ночь, оставив жену на произвол судьбы, он скрылся из Читы и вынырнул только во Владивостоке. Там-то и встретился он с полковником Широким, стал его адъютантом и теперь в Охотске чувствовал себя в относительной безопасности.

Об этих подробностях смятенной своей биографии Боренька не любил рассказывать. Елагин, впервые слушавший его рассказы, заметил убежденно:

— Вам надобно писать мемуары. Когда-нибудь история потребует подробностей о гибели династии Романовых, а подробности-то зарастают травой.

— К тому времени из наших костей вырастет трава, именуемая чертополохом,— грустно ответил Боренька.

— Говорят, генерал Дитерихс многое сделал, чтобы восстановить историю последних дней царской фамилии,—сказала Каролина Ивановна.

— Да, адмирал Колчак поручил генералу Дитерихсу возглавить следствие по делу казненных. Дитерихс и следователь Соколов собрали огромнейшее количество документов, показаний, царских вещей в Екатеринбурге, Персии, Алапаевске, допросили сотни человек, в том числе и меня.

— Где сейчас генерал Дитерихс? — заинтересовался Елагин.

■— В Харбине, на покое...

ГЛАВА ПЯТАЯ

Водяная стена, вскипая пеной, играя прозеленью, обрушивалась в пропасть. Феона пробралась за водопад, остановилась на узеньком выступе.

Она смотрела в пропасть за водопадом, но не замечала радужных стволов водяной пыли, скал, изузоренных пеной, замшелых лиственниц, дрожащих от непрерывного грохота. Мысли сосредоточились на Андрее, и уже ничто больше не тревожило, не интересовало ее. От полноты любви Феона испытывала душевную легкость и ту особенную окрыленность, без которой нет вдохновения. Поэты — вечные труженики мечты — раньше других приближаются к состоянию влюбленных и пониманию страстей.

Феона нетерпеливо ожидала возвращения Андрея. Прошли намеченные сроки, Андрей не возвращался, и ей казалось, что он заболел или попал в какую-то беду. Мучило желание отправиться к Андрею, но одной было рискованно. Можно было ехать в сопровождении полковника Широкого, но в последнее время он настойчиво, даже прилипчиво стал ухаживать за нею.

Феона подшучивала над Виктором Николаевичем, иногда грозила^ пожаловаться Каролине Ивановне; о любовной связи охотской миллионерши и полковника сплетничал весь городок. Феона избавлялась от частых встреч с Виктором Николаевичем тем, что с раннего утра уходила в сопки; тайга, как и море, были ее родиной, она знала и любила их и не боялась одиночества.

Феона на вертлявой «ветке» переправилась через Кухтуй в поселение Булгино, где жили якуты, тунгусы, потомки русских землепроходцев. Лачуги и яранги были разбросаны между деревьями, на пряслах висели связки вяленой кеты, сырые оленьи шкуры, у дверей дремали собаки. Феона вошла в ярангу Элляя — давнего своего приятеля-оленевода. У Элляя сидел ша-ман о ржавый и сухой, с морщинистой, заостренной физиономией, похожий на деревянного идола.

Капсэ бар, девка Феонка? — обрадованно спросил Элляй.

— Нет новостей, рассказывай ты,—ответила Феона традиционным приветствием.

— Хорош урожай на кедровые орехи, будет урожай на белку. Нынче много тетеревиных выводков — соболя много, а речки потемнели не от заморозков— от рыбы,—выложил свои новости Элляй.

Феона одобрительно кивала: было приятно, что старик посвящает ее в новости таежного мира. Шаман же вынул изо рта трубку, свел к переносице черные брови.

— Скажи, ты охотница?— спросил строго.

— Я не промышляю белки.

— Может, умеешь ловить рыбу, женщина?

— Рыбалкой не занимаюсь...

— Покупаешь звериные меха?

— У меня нет товара для обмена.

— Тогда зачем тебе знать наши новости, женшина? И для чего ты явилась в стойбище?

— Я пришла к своему старому учителю,— мягко ответила Феона.

Она не лгала. Элляй с детства учил ее своим охотничьим навыкам. От него узнала она, что стланик осенью ложится на землю, чтобы не погибнуть от северных морозов. Снегом засыплется, перезимует в тепле. Элляй научил ее разжигать костер на ледяном ветру и в проливной дождь, определять свое местонахождение по звездам, по деревьям, обраставшим мхом или вытянувшим свои ветви в одну сторону. Еще показывал он, как надо мастерить ледяные ловушки на горностая, как ловить белых куропаток. Как это просто и как интересно! Феона наливала в бутылку горячей воды и вдавливала посудину в сугроб, держала так минуты три, потом вынимала. Отверстие покрывалось ледком, в него нужно было бросить брусничную ягоду. Куропатка просовывает головку в отверстие, чтобы достать ягодку, но обратно выташить уже не может, лапки скользят и нет размаха для крыльев. Все эти и другие маленькие тайны тайги и сейчас волновали Феону и казались такими же сказочными, как полет во сне.

На закопченных стенах между пучками лекарственных трав и прозрачными щучьими кожами висел шаманский бубен, украшенный совиными перьями, расшитый розовым бисером. От крепких запахов ворвани, дикого чеснока, тюленьего жира у Феоны закружилась голова.

Слух о появлении гостьи разнесся по стойбищу, в ярангу заходили жители, рассаживались на корточки вдоль стен, закуривали трубки, сосредоточенно сплевывали на пол. Пожилая якутка подала Элляю какой-то сверток, он вынул из него запотелую флягу. Старики равнодушно глазели на флягу, и только напряженные складки в уголках губ выдавали их волнение.

Феона знала нравы таежных жителей, уважала обычаи, подчинялась неписаным, но непреложным их законам. По этим законам обязательна помощь в беде всем, даже злейшим своим врагам, так же как обязательно гостеприимство или честность. В простоте и заземленности таежных аборигенов Феона не видела трагедии. Не видели такой трагедии и сами жители стойбища.

Феона не принадлежала к поборникам социальных перемен в жизни малых народов Севера, она просто жила рядом с ними, помогала, чем могла, пользовалась их помощью. Старики стойбища, особенно Элляй, познали то, что Феоне еще предстояло познать,— борьбу за жизнь и любовь.

Но у стариков и у Феоны были разные небеса.

Если небо Элляя было его прошлым, в котором жили души сородичей да сонмища злых духов, то небо Феоны цвело всеми красками будущего. Небо ее состояло из голубых горизонтов, розовых облаков, поющих ручьев; в центре этих блистательных видений находился он — единственный и любимый.

Солнце жило в каждом кристалле инея, все: от полыни до серых валунов — словно покрылось крупной солью. Феону по самое сердце заливало сияние осеннего дня. В этот день она столкнулась на площади с полковником Широким.

— Что за счастье увидеть вас! —жмурясь от солнца, воскликнул Виктор Николаевич.

— Нечто подобное вы говорили Каролине Ивановне,— напомнила Феона.

— Больше не говорю.

— Не знаю. Не верю. Каролина Ивановна не скрыла бы от меня этого.

— Женщины редко открывают свои тайны. — Виктор Николаевич умоляюще заглянул в лицо Феоны.

— Кто кого бросил? Вы Каролину Ивановну, она вас?

Дайте мне радость одной-единственной встречи,— сказал полковник, не отвечая на вопрос.

■— Чего вы от меня ждете?

•— Счастья! Могу я прийти в гости?

— Нельзя.

•— Тогда приходите ко мне.

— А если увидит Каролина Ивановна?

•— Придете или не придете?

— Возможно, приду,— пообещала Феона.

Вечером в камине метался огонь, мохнатые тени таились в углах кабинета, на письменном столе высилась стопочка досье, напоминая Виктору Николаевичу о важных делах, но он не мог заниматься делами. Он ждал Феону. Ожидание оказалось мучительным, полковник то взглядывал на окна, то прислушивался к женским шагам за стеной дома. Время шло, Феоны не было, беспокойство Виктора Николаевича возрастало, от напряженности ожидания заломило в висках.

Феона появилась, когда Виктор Николаевич перестал ждать. Она вошла, легкая и бесшумная, словно тень; полковник трясущимися руками снял с нее дошку. Давно не испытывал он такого нервного возбуждения при виде женщины, и это уже было маленькой наградой за мучительное ожидание.

В зеленых глазах Феоны мелькали искорки, волосы вздыбливались волной, губы улыбались, она была хороша той юной женственностью, для которой мужчины долго подбирают точные слова и не находят их.

— Наконец-то дождался,— заговорил Виктор Николаевич, держа Феону за кончики пальцев. — Проходите, садитесь, будьте как дома.

— Ну вот я и пришла,— сказала Феона, взглядывая на Виктора Николаевича. — Что скажет Каролина Ивановна, если увидит нас?

— Какое мне дело до Каролины Ивановны! Сейчас вы — моя сказка!

•— Сколько у вас было таких сказок?

— Ну зачем знать ненужные вещи, ну зачем? — с ласковым упреком спросил Виктор Николаевич. ^Хотите коньяку?

Феона улыбалась, но молчала.

•— Значит, коньяк?

— Да, коньяк,— согласилась Феона.

— Оставлю вас на минутку. — Виктор Николаевич вышел из кабинета. Феона торопливо придвинула к себе секретные папки, стала перелистывать их, выхватывая из рапортов и доносов знакомые имена и фамилии.

«Дело корабельного мастера Василия Козина»,— прочитала она и, подкинув на ладони папку, швырнула в камин. — «Дело Ильи Щербинина — начальника радиостанции», «Дело старателя Донаурова Андрея». Ах, полковник, вы примеряете петлю на шею моего возлюбленного, а меня тянете в постель...»

Папки придавили было огонь в камине, но языки пламени прорвались из-под них, и рапорты, доносы, письма филеров вспыхивали, скручивались, чернели. Когда загорелась последняя папка, вошел Виктор Николаевич.

— Что вы наделали! — закричал он, подбегая к камину.

— Что я наделала? Сожгла клевету и доносы...

— Это преступление, преступление!

— Какое? Перед кем? Уж не перед вами ли? — спросила Феона.

— Вы уничтожили труды многих за долгие месяцы.

— Это всего-навсего похабный труд негодяев! Мне стыдно, что такая грязная стряпня находится на вашем столе.

— Не судите строго работенку филеров, моя милая,—смягчился полковник. — Я занимаюсь такими делами по долгу службы, но, если бы придавал значение доносам, жители Охотска давно бы переселились в тюрьму или на тот свет.

Полковник смотрел в отяжелевшее лицо Феоны, испытывая смущение и не находя слов для продолжения разговора. А хотелось сказать что-то интересное, значительное, вызвать к себе симпатию у несговорчивого сердца девушки.

— Вы любили Каролину Ивановну, сейчас говорите, что влюбились в меня. Нельзя же бесконечно вырезать любовные фестоны из своего сердца,— сказала Феона.

— Да, конечно,— поспешно согласился полковник. — Но я не виноват, что вы затмили Каролину Ивановну.

— Так вы ее разлюбили?

Разве сердцу прикажешь? — Виктор Николаевич забрал в ладонь Феонины пальчики. Феона приподнялась со стула. Опасаясь, что она исчезнет, Виктор Николаевич прислонился к косяку двери.

— Я не могу без тебя, Феона...

— А Каролина Ивановна?

— Отдам тебе все, что имею...

•— А Каролина Ивановна?

— Никто не посмеет сказать о тебе худого слова...

— А Каролина Ивановна?

— Да цропади она пропадом!— взвизгнул полковник.

Дверь распахнулась, на пороге стояла Каролина Ивановна.

По улыбкам женщин полковник понял, что они подстроили это свидание.

ГЛАВА ШЕСТАЯ

Зима пришла в тайгу, как всегда, неожиданно, хотя природа уже приготовилась к встрече ее — стланик полег на землю, кедровки трещали с поразительной грустью, рыхлый снег укрыл грязь, тайга просветлела.

Донауров нервничал: хотелось в Охотск, но задерживал золотоносный участок; единственный серьезный покупатель Елагин еще не возвратился, и Андрей невольно жил мечтами о Феоне.

«В моей душе резцом нерукотворным изваяно прекрасное лицо»,—повторял он строки Камоэнса и спрашивал себя: «Что общего между мною и каторжником? Каторжник постоянно думает о свободе, я — о Феоне».

Как все влюбленные, он преувеличивал достоинства своей любимой и не видел ее недостатков.

Однажды, возвращаясь из тайги, он заметил над своей крышей дымок. Насторожившись, приоткрыл дверь: у камелька неизвестный пил чай. При появлении Донаурова он встал, расправил окладистую бороду.

— Незваный гость как в горле кость, не правда ли?

— В тайге не бывает незваных гостей.

— Алексей Южаков, председатель Горной артели. А вы Донауров?

— Наконец-то мы встретились,—сказал Андрей, напирая на «о» и оканьем выдавая свое вятское происхождение.

Землячок вяцкой — мужичок хвацкой! В рай попадешь, там вяцкой плотник избу для ангелов ладит, в аду очутишься—он смолу для чертовых котлов гонит,—пошутил Южаков.

— Какими ветрами ко мне занесло?

— Только-только из Охотска. Был по неотложным делам, теперь вот и к вам дело.

— Как не заграбастала охотская охранка? За вашу голову полковник Широкий награду назначил,— сказал Андрей.

— Я в городе тайно был, у своего приятеля укрывался, полковничьи ищейки про меня не пронюхали. Вам письмо принес.—Южаков вынул из внутреннего кармана меховой куртки конверт.

— От кого бы это? — спросил Андрей, надрывая конверт.

«Я тебя люблю. Я по тебе тоскую. Без тебя живу, как без солнца. Возвращайся скорее. Феона».

— Где вы познакомились с Феоной?’—просияв от радости, спросил Андрей.

— У Ильи Петровича Щербинина.

Донауров не поинтересовался, почему Илья Петрович оказался приятелем Южакову, его помыслами сразу овладела Феона. Он жадно, с подробностями выспрашивал у Южакова обо всем, что относилось к возлюбленной, и всякие пустяки приобретали значение. Южаков видел Феону, и одно это совершенно расположило к нему Андрея, он накормил гостя ужином, распил с ним последний спирт.

— Милый ты мой, а ведь Ванька Елагин тебе не компания. Он матерый хищник с душой рабовладельца, а ты поэт,— говорил Южаков.

— Кто сказал, что я поэт?

— А Феона и сказала. Поэты же всегда певцы свободы.

— Ну не все и не всегда.

— Должны быть, иначе на кой черт поэзия!

— Я ведь тоже из отряда Елагина,—напомнил Андрей.

— Так же похож на елагинского молодчика, как я на красного волка белого Севера,— рассмеялся Южаков. — А ведь меня красным волком окрестил Елагин. У меня просьба. — Южаков выволок из угла тугую кожаную сумку. Поставил перед Донауровым. — Тут сорок фунтов золотого песка, прими артельное добро на хранение.

— Доверяешь встречному-поперечному? Я, может, жулик первостатейный? — Донауров приподнял сумку, определил ее вес. — Да, фунтов сорок, не меньше.