Критика евангельской истории Синоптиков и Иоанна. Том 1-3 - читать бесплатно онлайн полную версию книги автора Бруно Бауэр (Раздел восьмой. Столкновения с Законом и фарисеями.) #11

Раздел восьмой. Столкновения с Законом и фарисеями.

§ 48. Обзор.

Нет особой необходимости рассматривать раздел, к которому мы переходим, в целом, прежде чем рассматривать отдельные его части. Его тенденция уже обозначена. Отношение Иисуса к Евангелию должно быть показано на примере Его борьбы с фарисеями, поэтому отрывок начинается с сообщения о двух нарушениях субботы. Затем Иисус демонстрирует смирение и скромность, которыми должен отличаться Мессия, уже провозглашенный пророком в духе пророчества, и с которыми Он должен заботиться о страждущих и несчастных, раздавленных и сломленных старым порядком общества. Теперь фарисеи получили возможность выразить свое ожесточение против того, кто так решительно выступил против старого закона, и осмелились обвинить его в союзе с сатаной. Если этот случай показался евангелисту уместным, поскольку фарисеи боролись с Господом, то он был вынужден включить его сюда еще и потому, что нашел его в Писании Луки вместе с другим случаем, уже связанным с требованием знамения, и хотел сообщить о нем здесь, поскольку он дал Господу повод противостоять жажде чудес враждебной толпы. Отрывок завершается эпизодом, который внутренне не вписывается в намеченный контекст и тенденцию целого, но Матфей не заметил, что этому фрагменту здесь не место; скорее, он записал его механически, потому что нашел его в писании Марка слишком тесно связанным с сообщением об обвинении в союзе с дьяволом и не знал, как поместить его по-другому; Кроме того, он счел не лишним включить в конец отрывка фрагмент, не имеющий отношения к целому, — в конце концов, он мог бы притащить себя сюда, в конец, как случайный придаток, как мог бы и мог бы! — И такой вариант нам кажется еще менее вредным, поскольку он скорее доказывает, что Матфей формировал этот отрывок не свободно, исходя из своей собственной точки зрения, а из материалов, изначально принадлежавших совершенно другому контексту.

Таким образом, и с этой стороны доказывается то, что уже было доказано нами выше с других точек зрения, что Матфей соединил в этом отрывке части, которые по своему первоначальному назначению должны были служить другим целям и относиться к другим группам. Обвинение фарисеев в том, что Иисус находится в союзе с сатаной, и одновременный приход родственников первоначально принадлежали друг другу; мы уже видели, как оба куска были разделены, как первый связан у Луки с требованием знамений и в этой связи подхвачен Матфеем; для нас также не осталось неизвестным, как Матфею была дана возможность восхвалять скромность и смирение Иисуса; Наконец, мы уже видели, что и почему Матфей опустил рассказ о двух субботах, когда он переработал вторую часть рассказа об общественной жизни Иисуса, как он видел ее перед собой в сочинении Марка, в совершенно ином аспекте и использовал ее для своего рассказа о втором дне. Теперь он вновь берется за то, что было оставлено им ранее: сначала он догоняет историю двух суббот, затем через посредничество Марка (Мк. 3, 7-12) переходит к рассказу об обвинении, которое фарисеи выдвинули против Господа, и, передавая этот рассказ у Луки в связи с требованием знамений, он хочет составить особый раздел, в котором показывает Иисуса в столкновении со старым законом, с суровостью смиренной натуры и ее защитниками, фарисеями, — мнение, которое уже утвердилось в его сознании, когда он записывал приглашение к усталым и обремененным, мнение, которое привело его к награде за смирение и скромность Иисуса, но которое он уже не мог утверждать, когда сообщал о посещении родственников Иисуса.

То, что теперь доказано нам со всех сторон, что только могло прийти в голову, будет окончательно подтверждено рефреном о прагматической связи отдельных фрагментов.

Мы не хотим беспокоиться по поводу того, что Матфей говорит «в то время», что Иисус прошел через семена, поскольку и до этого, когда мы думаем о послании Крестителя, мы не знали, где мы находимся, когда это послание, это определенное послание, вдруг выпало из величайшей неопределенности, как будто из воздуха. Мы также не хотим найти ошибку в том, что второй случай произошел в ту же субботу, что и первый. Мы также знали, когда могла произойти вторая битва с парижанами после первой, к которой привело ковыряние в ушах учеников. Не в ту же субботу, но он держит этот вопрос в соответствующей неопределенности, чтобы идеальное распространение содержания могло наступить, когда Иисус снова пойдет в синагогу.

Если Матфей в своей абстрактной, краткой манере относит оба происшествия к одной субботе, то Лука, как и его предшественник, уже не довольствуется тем, что через содержание дает читателю понять, что между двумя происшествиями должно пройти какое-то время; напротив, когда он доходит до второго происшествия, он говорит, что оно имело место в другую субботу. Наконец, он также включил в свой рассказ определенность, которая объясняется не им, а только Марком. Когда он говорит, что Иисус вошел в «синагогу», и при этом не сообщает, в каком городе он находился, мы хотели бы пропустить того богослова, который осмелился бы доказать, что Лука не умеет строить воздушные замки. Он строит в воздухе, потому что заимствует из письма Марка прагматическую решимость, которая в его письме остается лишь воздушной конструкцией и обретает твердую почву только тогда, когда ее соединяют с предпосылками письма Марка. Марк говорит нам, что битвы с фарисеями происходили, когда Иисус вернулся в Капернаум после своего первого путешествия; Лука же ни словом не сообщает нам, где происходили эти битвы с фарисеями, поскольку он

Марк не хотел заполнять пробел, который мог бы возникнуть, если бы он отнес второй случай к другой субботе, поскольку в противном случае эти два случая были бы слишком сильно разделены. Однако оба они должны быть связаны, и поскольку теперь он стремится представить деятельность Иисуса как непрерывное целое, он позволяет заполнить пробел отголоском первого столкновения с благословением субботы и значительным заявлением Иисуса, которое вызвало упреки фарисеев.

Сюжет, по которому Марк отправил Господа в Капернаум, подобно магической формуле, которая может доказать свою силу только один раз, была припасена для последующего случая, когда он приведет сотника встретить Господа у входа в Капернаум.

После того как было так ясно показано, что Матфей не создал прагматической связи отдельных фрагментов одновременно с самими фрагментами, не придал событиям новой естественной связи после того, как переложил их на свою руку, и даже не сообщил читателям самых необходимых предпосылок, нет нужды в дальнейшем доказательстве того давно доказанного факта, что в этом разделе он также выбросил отдельные фрагменты из писаний двух своих предшественников. Укажем только, что формула «в то время» мало подходит для связи того, что она должна связывать с этим временем, и что формула: «когда он еще говорил», связывающая посещение родственников Иисуса с его речью против фарисеев, заимствована у Марка, который употребляет ее в другом, но истинном месте (C. 5, 35.).

§ 49. Воспитание учеников.

Тайный ужас охватывает апологета, когда ему приходится хотя бы на мгновение рассматривать позитивное определение, которое он считает божественным откровением, таким, которое каким-то образом должно быть втиснуто в негативную диалектику и подчинено высшему принципу. Более того, он даже пугается, когда история хочет дать ему фактическое доказательство того, что позитивные положения Ветхого Завета не имеют того значения, которое он им придает, — он должен насильственно сдерживать столь неудобную для него диалектику и ее видимость.

Однажды в субботу Иисус проходил по посевным полям; Его ученики были голодны, срывали колосья кукурузы и ели. Фарисеи, которые всегда были озабочены тем, чтобы что-то увидеть, увидели это и указали Иисусу на то, что Его ученики делают то, что не разрешается в субботу. Иисус ответил, что они не читали, как поступил Давид, когда он и его спутники проголодались, как он вошел в дом Божий и съел сноп хлеба, который не разрешалось есть ни ему, ни его спутникам, а только священникам. «Или ты не знаешь, — спрашивает Иисус, — разве ты не знаешь из Библии, что в субботу священники в храме оскверняют субботу и при этом остаются непорочными?»

Тем не менее, говорит Кальвин, Иисус выступал не против закона о субботе, а лишь против мелочного духа фарисеев и их самоизобретенных традиций. Если Иисус говорит, что Давид сделал что-то, что не причиталось ему по закону, то Кальвин знает лучше: он говорит, что Давид не сделал ничего против закона. Или если Иисус говорит о том, что священники оскверняют субботу ради храмовой службы, которая требует от них работы, то Кальвин говорит, что Иисус выражает себя неаутентично и подстраивается под слушателей. Слушатели-оппоненты, которым Он должен был противостоять, люди, которых Он поражает именно смелым заявлением о том, что даже священники оскверняют субботу из-за того, что они заботятся о служении в храме!

Другой интерес заставил более поздних критиков разрушать суть доклада так же, как это делали апологеты. С одной стороны, они находят противоречие в том, что Иисус, как утверждается, возвысился над позитивным законом, в то время как на заре Церкви люди все еще боялись, как примириться с ограничениями старого; с другой стороны, они все еще находятся в плену буквы, так что над написанным нужно работать так, как будто оно не написано железными буквами, пока противоречие не будет устранено. Так, говорят, что Иисус не возвышался над законом о субботе, а только над «мелочным духом» фарисеев, «когда исцелял в субботу или позволял своим ученикам вырывать уши».

С той точки зрения, на которую сейчас встала критика, вопрос решен, поскольку поставлен правильно и является не чем иным, как тем, как смотрело на это дело творческое сознание, из которого возникли определенные евангельские взгляды. Если вопрос ставится таким образом, то мы должны думать, что ясно, что это усилие мысли и языка, это обращение к Давиду, который сделал то, что ему не причиталось, это смелое, необычное выражение, что и священники оскверняют субботу, это заключение, что Сын Человеческий есть Господь над субботой, эта смелость мысли и эта беспощадность языка могли быть возможны только тогда, когда нужно было разрушить барьер позитивной мысли. Когда же идет борьба с «мелочным духом» фарисеев, язык становится иным, и последующие положения о святости субботы не рассматриваются.

Господь должен быть представлен в борьбе с положительным злом, поэтому фарисеи сразу же нападают на него, возлагая на него ответственность за то, что делают его ученики, поэтому Иисус с самого начала берет дело в свои руки и закрывает свою ответственность словами о том, что Сын Человеческий есть Господь над субботой, поэтому Лука не составил этот отчет первым, а изменил первоначальный отчет, когда он не заставляет фарисеев сразу же нападать на Господа, а говорит ученикам: «Что вы делаете, что не позволительно делать в день субботний?

Матфей также не первый, кто создал этот рассказ. Прежде всего, Господь ссылается на пример Давида, что действительно доказывает, что это тот случай, о котором говорят: «Необходимость ломает железо». Но когда следует апелляция к закону, который требует от священников работы даже в субботу и заставляет их осквернять субботу, то аргумент уже уходит в сторону от того вопроса, который должен был рассматриваться, так как «здесь вообще не говорилось о работе, а только о работе, к которой вынуждает необходимость». Если бы речь действительно шла о том, разрешается ли работать в субботу, то достаточно было бы ссылки на субботнюю работу священников. Но Матфей, который, как мы теперь видим, хочет исчерпать все, что только служит диалектике против старого сосуда, идет дальше и позволяет Господу сделать вывод, что если храм и его высшее право давало священникам право осквернять субботу, то здесь, в том, кто стоит здесь, есть нечто большее, чем храм; он больше, и поэтому имеет в себе право и власть против субботы. Матфей оставил учеников без внимания: он возвращается к ним. Если бы вы знали, говорит он Иисусу в ст. 7, что это такое: милости хочу, а не жертвы, вы бы не осудили этих невинных. Слишком коротко! Следовало бы подробнее указать на то, что обвинение фарисеев было не только несправедливым, но и суровым, нелюбовным, и что истинное спасение требует не соблюдения внешних уставов, а любви. И наконец, как можно оправдать эту цитату из Евангелия от Матфея — ср. С. 9, 13 — утверждением: «Ибо Сын Человеческий есть Господь и над субботою»? Как они связаны между собой? Никак! Только в Писании Марка последнее изречение имеет связь, там оно является заключением С. 2, 28: «Так Сын Человеческий есть Господь и над субботой», после того как ранее было отмечено, что суббота создана ради человека, а не человек ради субботы, — замечание, выражающее общую истину, которую Давид доказал в частном случае, когда ел хлеб.

Короче говоря, Марк создал реальную связь, поскольку привел только один аргумент, применимый к данному конкретному случаю, — пример Давида, и вывел из него общую истину и ее применение к Сыну Человеческому. Матфей сохраняет структуру аргументации, начало и конец, но подчеркивает конец как заключение и в заключении ссылается на предыдущее, хотя частично отодвигает предыдущее слишком далеко назад, частично — общее утверждение, что человек создан не ради субботы, — опускает его и вставляет новые ссылки, не имеющие ничего общего с заключением, которое, тем не менее, предстает как находящееся в наилучшем согласии с ними. Его обогащения, которые он допустил в этом отрывке, красивы, находят правильными, но не совсем соответствуют случаю и не связаны с изречениями, которые он скопировал у Марка.

Лука же, напротив, сократил ее: после ссылки на Давида он сразу же повторяет: Сын Человеческий есть Господь и субботы (С. 6, 3-5.). Но читал ли он вообще фразу «суббота создана ради человека, а не человек ради субботы» у Марка? Вилле сомневается в этом. Но, вероятно, ошибочно, ибо было бы непонятно, как кто-то мог впоследствии, после утверждения рассмотрения Сына Человеческого, хоть на мгновение отказаться от него и поставить перед ним другое рассмотрение человека. Скорее, у кого-то могло возникнуть искушение упустить последнее и сразу перейти к более конкретному, более популярному и более привычному для верующего, — но сформировать его уже после того, как было сформировано и записано единственное, что интересовало верующего, — мысль о том, как Господь установил субботу? Лука и Матфей опустили это изречение. Марк, несомненно, записал его, и он смог записать его только потому, что сначала сформировал эпиграмматическую подготовку всего изречения, ссылку на то, что сделал Давид, и все равно должен был живо ощутить неуместность немедленного вывода из Давида об оправдании Сына Человеческого. Поэтому между подготовкой и сутью эпиграммы он вставил это общее изречение. То, что оно называется: «Итак, Сын Человеческий есть Господь «и» над субботой», объясняется, конечно, тем, что Марк все еще думал о Давиде и его осквернении хлеба: если Давид сделал это, то Сын Человеческий есть Господь и над субботой.

Нет сомнений, что более поздняя неуклюжая рука вставила в неподходящее место надпись «при Авиафаре первосвященнике» ст. 26 и тем самым нарушила контекст.

§ 50. Исцеление в субботу.

Случилось ли это в ту же субботу, в которую с ними только что весьма сурово расправились, или в другую: это ничего не меняет — в любом случае остается непонятным и неуместным, что фарисеи прямо поставили перед Господом вопрос, позволительно ли исцелять в субботу, когда Он вошел в синагогу, в которой как раз находился человек с иссохшей рукой. Законно ли исцелять в субботу? Они только что услышали, что Сын Человеческий является Господом и над субботой, и они также слышали, что Иисус знает, как ответить. Зачем же провоцировать Его? Ни с исторической, ни с эстетической точки зрения?

Совсем другое дело, когда Марк сообщает, что они следили за Ним, чтобы увидеть, исцелит ли Он больного в субботу, чтобы потом обвинить Его. Все верно: они хотят посмотреть, как он поведет себя в этом случае, но при этом стараются не провоцировать его вопросом и не привлекать внимания к опасности и своим намерениям. Об этом сообщает и Лука. В другой раз, однако, тот же евангелист выясняет — что удавалось часто только ему и только ему — что Господь был в гостях у одного фарисея. На этот раз речь идет о руководителе фарисеев — персонаже, в остальном нам неизвестном, и Иисус, как видно, по собственной воле пришел к нему в дом «есть хлеб». На самом деле Лука старательно умалчивает об этом, поскольку хочет с самого начала изобразить фарисеев враждебными: «они наблюдали за Ним». Была как раз суббота, и вот, перед Ним (не знаем, откуда это взялось) — водонос. Иисус спросил фарисеев, можно ли исцелять в субботу. Вот это вопрос! Он уже ответил на него словом и делом! Так зачем же снова ставить этот вопрос под сомнение? Не надо говорить, что присутствующие не слышали о предыдущем инциденте: ведь в оригинальном евангельском представлении все бывает только один раз, все происходящее известно всем, а публика, поскольку она едина, всезнающа. Вопрос сделан как ситуация и должен служить лишь темой для последующей речи, точнее, лишь надписью. Матфей объединил этот рассказ Луки с сообщением Марка, упустив из виду, что эти субботние инциденты первоначально предстают у Марка как практические столкновения нового принципа с позитивным законом и враждебным миром; он также сместил интерес к теории как таковой, и теперь фарисеи должны немедленно перейти к вопросу о том, разрешено ли исцелять в субботу.

То, что Матфей спутал две вещи: первоначальный рассказ Марка, который Лука воспроизводит вместо него без существенных изменений, и более поздний рассказ Луки, доказывается также таким образом. «Кто из вас, — сказал Иисус на вопрос фарисеев, — имея овцу, которая упадет для него в яму в день субботний, не возьмет ее и не поднимет? Насколько же лучше человек, чем овца? Итак, законно делать добро в субботу». Это либо слишком много, либо слишком мало. Слишком много! Ведь оппоненты уже были побеждены, когда им напомнили, что субботнее благословение было нарушено из-за животного. Слишком мало, поскольку идея благодеяния по отношению к обеим сторонам не была поставлена на свое место, т. е. «либо недостаточно четко обозначена как та, что должна осуществляться по отношению к людям, либо, взятая в этом смысле, настолько оторвана от тех примеров благодеяния, которые осуществлялись по отношению к животным, как будто это нечто иное, а не благодеяние». Господу достаточно было один раз спросить своих оппонентов: «Законно ли делать добро или зло в субботу? Спасти жизнь или дать ей погибнуть?», а в другой раз: «Кто из вас, упав в колодец, не вытащит его тотчас в день субботний? И того, и другого было достаточно, и если Лука справедливо говорит, что на последний вопрос народ ничего не смог ответить, то Марку, со своей стороны, было позволено, чтобы Господь после первого вопроса сразу же бросил яростный взгляд на противников и исцелил страдальца. Теперь только приходит критик, богослов может сказать, если у него есть сердце, теперь только «утверждать», что Иисус не творил чудес! Разве Он не исцелил человека, пристрастившегося к оружию в субботу, и человека с иссохшей рукой? Разве не ясно, что Он исцелял чудесным образом, ведь у нас сохранились изречения, которыми Он противостоял своим противникам по этому поводу? И не являются ли эти изречения настолько необычными, что они должны быть подлинными? Подлинные! Подлинные! Добрый богослов, вы ничего не выигрываете, утверждая, что критика довольствуется лишь тем, что «утверждает» что-то; она лишь доказывает, но не «утверждает»! — Вы ничего не выигрываете, запутывая все категории мира. Настоящее! Подлинное! Подлинное! О, и чего только нет!

Итак, теперь, доблестный богослов, критик просит вас еще раз рассмотреть, как Матфей изменил историческую ситуацию, которую он видит написанной перед ним у Марка, и изречение, переданное ему тем же Марком, причем изменил очень неуместно, и вы теперь смеете думать, что в устной традиции такие вещи могут жить неизменными много-много лет? Если письмо остается не написанным, то неужели письмо, которое написано или сохранено в традиции — то есть где? в тысяче голов, и пусть всегда добавляют, в тысяче сердец, тут и там, в столь разнообразных индивидуальных сосудах? — написаны или сохранены, остаются и сохраняются? Видишь, добрый друг, как первоначальное повествование Марка стало темой, на которой свободно играют позднейшие вариации! Или изречение, передаваемое Лукой С. 14, также пришло из традиции? Тогда, по крайней мере, не обязательно было бы сообщать о нем Луке, а не Луке, который так часто приглашает Господа на завтрак или на пир к фарисеям, чтобы дать ему возможность самым решительным образом выступить против этих заклятых врагов или обличить их в обычаях и традициях. Тогда Луке не пришлось бы сообщать об очередном исцелении в субботу и заставлять Господа отвечать за него, говоря, что в субботу каждый отвязывает своего вола или осла от яслей и ведет его к водопою. 6, не надо было вставлять рассказ о том, что в тот же день, когда Иисус доказал свою власть против закона о субботе, Он увидел человека, работающего «в субботу» (!), и сказал ему: «Если знаешь, что делаешь, блажен, а если не знаешь, то проклят и нарушитель закона». Это, как я уже сказал, вариации на одну тему, которую сочинил Марк.

Марк сочинил его первым! Богослов должен поблагодарить нас и пожелать себе удачи, если мы докажем ему, что эти сообщения — свободные, позднейшие творения, ибо если бы они были историческими и «достоверными», то было бы несомненно, что Иисус лишь поколебал закон о субботе, но не прорвал эту ограду. Если Иисус ссылается на авторитет Давида, то из этого следует, что в случаях необходимости субботнее благословение не действует; если же оно может быть перенесено только ради необыкновенного доброго дела, то, как правило, оно остается вне этого исключения. Возможно, Уайт втайне предвидел эту опасность или, скорее, был заинтересован в том, чтобы приписать Господу безусловное превознесение закона о субботе, но факт остается фактом: если понимать эти рассказы как исторические, то Иисус лишь условно допускал исключение из правила, более того, требовал его, но тем самым лишь еще больше подтверждал правило. Если бы Иисус хотел отрицать гезеш, он должен был бы придать своим высказываниям более далеко идущее направление.

Тем не менее, верно, что отчеты, сформированные Марком, основаны на предположении, что закон о субботе как таковой больше не имеет силы; через частный случай и через решение этого частного случая должен быть достигнут прогресс к общему числу всех случаев и к высшему правилу, которое стоит над старым законом — но этот прогресс, это предположение, существует только само по себе, и не развивается и не детализируется в действительности. Почему? Потому что счеты сложились лишь позднее, когда община уже давно смирилась с законом, и ее самосознание, когда он предстал в единой фигуре, в конкретном анекдоте из жизни ее Господа, автоматически дополнило недостаток этой конкретности, добавило всеобщности, подобно тому как оно нашло то же самое подтверждение в одном изречении Господа.

Эти анекдоты говорят лишь о самосознании общины, каким оно было в то время, когда она формировалась. Если мы хотим узнать о позиции Иисуса, нам нужны другие исследования, к которым мы сначала прокладываем путь, изучая евангельские взгляды и, если нужно, развенчивая их. Чудо падает, разум, самосознание стоит!

У Матфея, кстати, уже была потребность действительно перенести определенность индивидуального на всеобщее, только у него это не совсем получилось. Лука тоже внутренне испытывал ту же потребность; поэтому он увеличивает число частных случаев, давших Господу повод объявить себя противником закона о субботе: но многое из частного не есть общее. Оба они рассматривали только частные случаи, сформированные Марком, и уже не думали о том, что в основе всего этого лежит общее самосознание общины. Марк сработал великолепно.

§ 51. Защита от обвинения в союзе с Вельзевулом.

Как три синоптиста представляют Господа в деле против обвинения в союзе с князем нечистых духов. Уже объяснялось, как синоптисты изложили суть дела, по которому Господь должен был ответить на обвинение в союзе с князем нечистых духов.

1. Абсурдность обвинения.

Отвечая на него, Господь исходит из того, что сатана, конечно же, понимает пока свой собственный интерес и не станет замышлять гибель своего царства: «всякое царство, разделившееся само в себе, опустеет, и всякий город или дом, разделившийся сам в себе, не устоит; и если один сатана изгоняет другого, то он разделился сам против себя, как же устоит царство его?»

Этого доказательства, как нам кажется, будет достаточно. Но не мешает добавить еще несколько аргументов, если они убедительны и уместны. Самое большее, что можно применить к следующему замечанию: «и если я изгоняю бесов веельзевулом, то как они изгоняют сыновей ваших? Поэтому они сами произнесут над вами суд». Если же ст. 28 продолжает: «Если же Я Духом Божиим изгоняю бесов, то наступило для вас Царствие Божие», то это выходит слишком далеко за рамки сказанного, так как, во-первых, не сказано, изгоняли ли иудейские дети бесов Духом Божиим, а если бы эта посылка относилась к ним, то они всегда должны были бы доказывать наступление Царствия Божия еще до появления Иисуса. Но путаница становится еще большей, когда в конце ст. 29, хотя предположение о том, что Иисус изгоняет бесов Духом Божиим, уже было установлено и закреплено ссылкой на иудейские знамена дьявола, утверждается, будто оно должно и обязано быть сначала доказано другим предположением, что «вообще нужна высшая сила против дьявола»: «Или, говорится в ст. 29, как можно войти в дом Божий без Духа Божия? 29, как можно войти в дом сильного и расхитить домашнее имущество его, если он сначала не свяжет его, а потом не разграбит дома его?»

Матфей заимствовал всю аргументацию со всеми ее элементами у Луки, но только последнее предложение оставил не в той форме, которую ему придал Лука, а в той, которую он получил от Марка. В Евангелии от Луки также сохраняется неадекватность: после аргумента о том, что сатана не станет устраивать заговор с целью разрушить его царство и что иудейские изверги сами будут судить об обвинениях Иисуса, следует другое замечание, что о наступлении Царства Божьего можно судить по тому, что он, Иисус, изгоняет бесов «перстом Божьим». Лука, однако, не ставит последнее замечание так, чтобы еще раз доказать необходимость высшей силы в борьбе с сатаной, но позволяет речи — хотя она всегда неуместна и достаточно вяла — перетечь в описание смелой атаки на крепость сильного человека (Лк. 11:17-22): «когда сильный в полном вооружении охраняет дворец свой, то и сам остается в покое; но когда кто сильнее его придет и победит его, то берет доспехи его, на которые он полагался, и делит добычу». Изменения были необходимы, но какой смысл в этом бессмысленном эпическом описании?

Теперь мы вполне в правильном настроении и конституции, чтобы поразмыслить над тем, как Марк сохранил доказательство красиво, просто, поразительно, причем для таких рефлекторных оборотов и формы, которые не впервые возникли в сургутской традиции. Очень уместно — двое других опустили их — поставлен вопрос: «Как может сатана изгнать сатану?». Затем следует замечание, что всякое царство или дом, противоречащий самому себе, не может утвердить себя, следовательно, не может и сатана, если бы он захотел выступить против самого себя, и, наконец, следует реплика, что дом сильного не может быть взят и разграблен, если он не будет предварительно связан. Ничего больше, но достаточно и, главное, связно!

Не хочет Марк ничего знать и о следующем изречении, которое Лука, а за ним и Матфей, добавляют к предыдущему о штурме замка сильного человека. «Кто не со Мною, тот против Меня; кто не собирает со Мною, тот рассеивается». Если бы все богословы объединились и объединили свои усилия, чтобы создать видимость согласованности, они бы не смогли этого сделать: они тоже должны, наконец, научиться понимать, что невозможное остается невозможным. Они не относятся к отношению Иисуса к сатане, как считалось раньше, ибо Иисус только что прямо сказал, что надо связать сильного, если хочешь иметь с ним дело; они так же мало относятся к отношению фарисеев к Иисусу, поскольку на этот раз они выступили как решительные противники. К чему же они относятся? Ко всему остальному, но только не к данному случаю. Вероятно, Лука сформировал это изречение в противовес другому изречению «кто не против нас, тот за нас», которое он, вероятно, также впервые сформировал в связи с сообщением учеников Иисуса о том, что они видели, как кто-то изгонял бесов его именем.

Что мы должны сказать и подумать, когда Матфей после подобного изречения с формулой «потому говорю вам» переходит к изречению о грехе против Святого Духа, то есть к изречению, относящемуся к поношению фарисеев? Мы не скажем ничего, хотя бы отдаленно напоминающего утверждение, что здесь есть связь. Матфей возвращается к письму Марка — Лука привел изречение о грехе против Святого Духа в другом месте — и поскольку он теперь видит там связь, поскольку он даже читает там, что Иисус говорил об этом грехе «потому что» фарисеи сказали: «у него есть диавол», он думает, что он дал все в наилучшем возможном контексте, когда он переносит это замечание Марка: «потому что они сказали» в переход: «поэтому». Матфей уже имел в виду изречение о непростительном грехе, когда заставил Господа сделать вывод: «Если Я Духом Божиим изгоняю бесов, то приблизилось к вам Царствие Божие». Матфей даже изменил выражение Луки: «если Я перстом Божиим изгоняю бесов», учитывая следующее, что Луке не нужно было принимать во внимание, поскольку он поместил изречение о величайшем грехе в другое место, а непосредственно перед изречением об этом грехе приводит другое, которое вообще не имеет к нему никакого отношения? Но почему он также хочет сделать слишком много хорошего, объединить сокровища Луки и Марка и не дать потерять ни одной части, и почему он не всегда поступает, как иногда, смело и дерзко в сочетании изречений, которые передают ему его предшественники?

2. Грех против Святого Духа.

Даже передавая в конце концов изречение о непростительном грехе, Матфей делает слишком много хорошего. Дважды он говорит, что хула на Святого Духа не простится, один раз в простом противоположном смысле, что всякий грех и хула простятся людям, другой раз в более изощренном противоположном смысле, что простится тому, кто говорит на Сына Человеческого. Но одного этого было достаточно! Ибо если всякий грех, кроме одного, может быть прощен, то среди прощаемых есть и хула на Сына Человеческого; или если она может быть прощена, то она прощается и против всех других, кроме одной, потому что она выше всех других и ближе всего к хуле на Святого Духа. Это было известно Марку и Луке, причем у первого есть только простая антитеза, а у второго — более определенная, причем последний говорит: «сынам человеческим прощаются все грехи, даже все хулы, какие они произносят; но кто хулит Духа Святого, тому нет прощения вовек, но он подлежит вечному осуждению», а Лука С. 12, 10: «и кто скажет слово на Сына Человеческого, простится ему; а кто похулит Духа Святого, тому не простится».

Лука приложил это изречение к тому замечательному случаю, когда десять тысяч человек столпились вокруг Господа и топтали друг друга. Матфей знал, что делать с таким прекрасным случаем и аудиторией; он поместил изречение Луки вместе с изречением Марка, хотя оба они, по сути, являются одним и тем же изречением.

Если до сих пор остается под вопросом, как Лука пришел к форме своего изречения, и если Вайс предполагает, что упоминание сынов человеческих у Марка — это «ошибка памяти» с его стороны, «который помнил это выражение в контексте этого изречения из повествования Петра — но уже не знал, как найти правильное соотношение», если Вайс надеется таким образом прояснить вопрос, мы скорее допускаем, более того, несомненно, что Лука скорее был приведен к своей форме изречения аллюзией на это слово и неточным его пониманием, в то время как он в то же время руководствовался чувством и инстинктом противоположного изречения.

Таким образом, новое изречение, которое мы получаем от Луки, как и многие другие в Евангелии, является открытием того инстинкта, который сам по себе верен и правилен, даже глубокого содержания, и нуждался лишь в случайности, в случайном поводе и отголоске, чтобы найти прекрасный объект. Дети Марка привели Луку к Сыну Человеческому.

3. Высказывания, чуждые предусмотренному случаю.

Марк еще знал — поскольку он первым составил евангельский труд по истории — как надо побеждать противников, а именно: короткими, меткими и язвительными аргументами; но он еще не знал, что можно использовать и аргументы, не имеющие отношения к самому вопросу или соприкасающиеся с ним лишь отдаленно; короче говоря, он еще не знал, что защитительная речь должна состоять из набора самых разнообразных изречений и заканчиваться непонятной патетикой. Только его преемники, имевшие перед глазами его речи и не желавшие просто копировать их, пришли к такому пониманию; это понимание руководило Лукой — мы уже видели, как далеко оно зашло, но оно привело Матфея еще дальше.

Матфей пускает в ход четыре изречения, после того как противники уже давно были повержены на землю изречениями, заимствованными им у Марка. Итак, с мертвым врагом сражаются — и как? Во-первых, ст. 33: «Или ешьте дерево доброе, и плод его будет добр, или ешьте дерево порочное, и плод его будет порочен; ибо по плодам познается дерево», т. е. определенность действия зависит от общей определенности личности. Далее, «вы, ехидны, как вы можете говорить доброе, видя, что вы злы: ибо чем сердце полно, то и уста говорят» (ст. 34), развитая далее в ст. 35. Новая мысль следует в ст. 36: «за всякое нечистое слово, какое они говорили, дадут люди отчет в день суда». И, наконец, новый поворот в ст. 37: «Словами твоими оправдаешься, и словами твоими осудишься», т. е. поступки еще могут скрывать внутреннюю природу человека, но в слове она невольно раскрывается в своей истинной определенности.

Не будем останавливаться на искусственности теологов! По поводу первого изречения Кальвин замечает, что Иисус хотел лишить фарисеев лицемерия и напомнить им, что они должны быть либо решительно добрыми, либо злыми — но фарисеи уже показали свою решительную порочность. Кальвин замечает по поводу третьего изречения в ст. 36, что оно представляет собой вывод от меньшего к большему: если каждое слово взвешивается, то как же Бог оставит хулу безнаказанной? Но об этом следовало бы сказать, тем более что изречение в его нынешнем виде образует самостоятельную величину. Но если де Ветте приходит с объяснением: «Иисус продолжает о злобной речи фарисеев и ее злом источнике и применяет предложение С. 7, 16. к речи фарисеев», — то прежде всего отметим, что в начале изречения говорится о решительности действий вообще, а не о речах людей, а затем вспомним, откуда Матфей взял это изречение для Нагорной проповеди из параллельной речи Иисуса в Евангелии от Луки! Теперь отсюда он записывает изречение о дереве и его плодах, которое он уже использовал для Нагорной проповеди, но на этот раз более кратко, потому что находит его в тесной связи с изречением о речах, исходящих от стыда сердца, и потому что это другое изречение напомнило ему аргумент против фарисеев из-за их речей. Отсюда непристойность первого изречения; поэтому Матфей, прежде чем скопировать изречение из речи, приправляет его вопросом: «Как вы, род ехидный, можете говорить доброе, видя, что вы злы?» Отсюда и путаница. Два последних изречения принадлежат Матфею.

§ 52. Отказ от знамения.

Прав ли Шлейермахер или де Ветте, когда последний находит более естественным то, как Лука сочетает требование знамения и обвинение Иисуса в союзе с дьяволом, последний отдает предпочтение рассказу Матфея, поскольку теперь «требование знамения осталось только утверждением Иисуса, что Он действует через Святого Духа»: этот вопрос Марк решил так, что ни один из них не прав.

1. Знамение Ионы.

«Род лукавый и прелюбодейный, просящий знамения», — отвергает Иисус в ст. 39, говоря: «И не дастся им знамение иное, как знамение пророка Ионы». «Ибо в ст. 40 добавлено: как Иона был во чреве кита три дня и три ночи, так и Сын Человеческий будет три дня и три ночи на лоне земли». Без связи с этим добавляется: «Ниневитяне явятся на суд с родом сим и осудят их за то, что они покаялись по проповеди Ионы; и вот, здесь больше, чем Иона. Царица южная явится на суд с родом сим и осудит его, потому что она пришла от концов земли послушать мудрости Соломоновой; и вот, здесь больше Соломона».

Вот видите, как богослов уже крутится, вертится, сжимает кулак и грозит этим изречениям, которые что-то дико кричат, что им лучше соблюдать законы гармонии или опасаться, что один из них, если он не подчинится, будет задушен. Они не хотят подчиняться — богослов не мастер героев, ему не хватает магической формулы, значит, пора душить! Только знак Ионы должен быть дан этому полу? Да! И в чем же оно заключается? В воскрешении? Но это просто чудовищнейшее чудо. А рассказал ли Иона ниневитянам о своем приключении с китом и привел ли он их этим сообщением к покаянию? Вовсе нет! Сам Господь говорит, что проповедь пророка Ионы, который с самого начала называется «пророком», имела такой успех, а ниневитяне потому поставлены выше чудесного поколения, что их подвигла к покаянию проповедь человека, который в остальном ничем не выделялся; проповедь этого человека имела для них такое же значение, какое мудрость Соломона имела для царицы Полуденной. Короче говоря, начало речи и конец — это как тема и казнь, и оба вместе должны были лишить иудеев всякой надежды на то, что они увидят знамение от Иисуса.

Но Иисус действительно творил чудеса, и воскресение, которое он в тот же момент обещает как знамение, тоже является чудом, и притом очень сильным, говорит Неандер, Иисус также говорит о своих чудесах во всей этой речи. Мы говорим здесь не только об учении Христа, но и обо всем его облике, который превосходит облики Соломона и Ионы». Но каким туманом и дымом слов прикрывается богослов, чтобы со своей возвышенной позиции смотреть вниз на тех, кто думает здесь прежде всего об учении. Можно подумать, что когда говорится о явлении Ионы в Ниневию, когда упоминается путешествие царицы южной к Соломону, то Иона и Соломон принимаются во внимание ради того, что они несли в сфере своего духа и возвещали через слово. 41 «проповедь Ионы» и ст. 42 «мудрость Соломона» прямо и единственно мыслимы — так, о чем же еще нам думать, если из чистого благородства мы не должны думать «только об учении», как же внешность Соломона и Ионы должна была выражать их внутреннюю сущность иначе, чем через «учение»? Но это только вред для самого богослова, если он относится к учению так пренебрежительно, как будто оно не является надлежащим проявлением Духа, или как будто явление Соломона и Ионы имело нечто совершенно иное, чем мудрость и проповедь иноземной царице и ниневитянам. Ему жаль, потому что он неверно оценивает изречение, его силу, упускает из виду то огромное значение, которое имеет язык для появления великих людей, и тем не менее во всем мире он не приходит к тем чудесам, к которым хотел бы прийти с помощью этого изречения. Или, в конце концов, чудеса — это единственное, что должно быть добавлено, чтобы личность стала более великой, чем были Соломон и Иона? Конечно, Иисус сравнивает свою «внешность» с внешностью Соломона и Ионы, но только в той мере, в какой внешность этих людей была истолкована ими самими в их мудрости и проповеди и целиком помещалась в это проявление духа, т. е. в той мере, в какой учение этих людей раскрывало степень их духа. Теперь, когда Иисус говорит о Себе: вот больше Соломона, больше Ионы, указывает ли Он при этом на Свои чудеса, поскольку «ко всему Его явлению как знамению принадлежали и в особенности Его чудеса?». Тогда бы он был меньше этих людей! Иона раскис, чтобы убедить ниневитян покаяться силой своего слова, Соломон только попросил у Бога мудрости и через нее завоевал признание своих современников, как говорит нам все Писание, а то, что эти люди заработали раскисшими, Иисус хочет завоевать особенно чудесами и указанием на Свои чудеса, таким образом, одним махом, способом, который иначе не доступен бедным детям человеческим в этом мире?

Поднимись от меня, богослов! Ибо написано: вот больше Ионы, больше Соломона, то есть ниневитяне покаялись по проповеди Ионы, царица полуденная пришла от концов земли послушать мудрость Соломона, но вы не поверили словам моим, речам моим, а между тем слова эти есть выражение и изречение личности, ядовитый размах которой безграничен, тогда как Иона и Соломон были еще ограниченными личностями. Но так и останется, только знамение Ионы будет дано вам, вы не увидите никакого другого знамения, кроме этой моей личности и ее, хотя и бесконечного, выражения в слове. Так где же чудеса «в частности»?

Мы, наверное, не перегибаем палку, когда выражаем надежду, что люди наконец-то перестанут ругать философию в предисловиях и с крыш. Вы достаточно долго играли в эту игру, господа, но теперь ей пришел конец, поскольку философия идет, чтобы сбить Писание, за которое вы до сих пор боролись, против вашей оскорбительной защиты, и спасти букву против вас самих. Вы хотите изгнать нас из государства, вы провоцируете против нас правительство, вы призываете против нас небо и ад, и вот! вот! вот! суд пришел на вас: мы изгоняем вас из храма — не веревкой, не страстью, нет, в полном спокойствии, освобождая букву из ваших рук, которые хотели ее задушить, и пусть она свидетельствует против вас! Он изгоняет тебя из храма! Камни храма кричат и обвиняют тебя! Беги! Беги!

Матфей не сам сформировал это изречение, не сразу, ибо он довел его до безмерности, невозможной в свежем, оригинальном построении. Сначала говорится, что этому нечестивому роду должно быть дано только знамение пророка Ионы, это знамение — трехдневное пребывание Иисуса на лоне земли, то есть знамение необыкновенное, и при этом «прелюбодейный» род должен быть посрамлен примером ниневитян, поверивших проповеди пророка без чудес. Невозможно! Но возможно, если учесть, как Матфей — вспомните С. 4, 13, 14! — умеет втиснуть ветхозаветные типы в уже сформировавшееся до него литературное произведение.

Он выписал Луку, но превратил одно предложение изречения с сохраненной конструкцией в ссылку на ветхозаветный тип воскресения Иисуса. В Евангелии от Луки С. 11, 29-32 говорится: «Род сей лукав: знамение нужно ему, и знамение не дастся ему, кроме знамения Ионы. Ибо как Иона был знамением для ниневитян, так будет Сын Человеческий для рода сего» — далее следует изречение о царице полуденной и ниневитянах. Здесь связь, здесь все ясно: как Иона стоял перед ниневитянами без знамения и должен был ждать и смотреть, побудит ли их его проповедь к покаянию и избавлению от гибели, так и Сын Человеческий стоит перед этим поколением, и хотя Он больше Ионы, это поколение все равно хочет знамения и поэтому будет осуждено ниневитянами, которые думали совсем по-другому.

Матфей же, поскольку ему не нужно было создавать эту речь и он мог позволить своим мыслям блуждать в самых отдаленных пределах, вспомнил, что Иисус воскрес на третий день, что и сходство пребывания Иисуса на земле для евангелиста было сходством — с судьбой Ионы, который был «три дня и три ночи во чреве рыбы кита», эти две аллюзии побудили его увидеть свое объяснение знамения Ионы на месте Луки, и так мало он заметил громадное противоречие, которое теперь появилось в речи, что он сохранил конструкцию первоначального изречения.

До тех пор, пока критики принимали это изречение в том виде, в каком его составил Лука, за реальное высказывание Иисуса, они могли, конечно, считать, что с его помощью они могут отвергнуть идею о том, что Иисус был чудотворцем. Но оно было сформировано Лукой с позиции, на которой требование чувственной уверенности противостояло провозглашению Евангелия и должно было быть успокоено ссылкой на чистый взгляд на личность Иисуса и на силу Его учения.

В своем первоначальном виде изречение еще не имело такого общего смысла; там оно, скорее, предназначалось для отпора фарисеям, которые, желая искусить Господа, требовали от Него знамения с неба, просто без всякого обращения к общему. «Что, говорит Иисус, род сей просит знамения? Истинно говорю вам, что роду сему не дано знамения». Тогда Иисус оставил их стоять». Лука сразу же спутал это конкретное столкновение с более поздним, которое пережила только община, и таким образом сформировал рассуждение, которое учитывает более общий интерес; Матфей, наконец, ввел в безграничную путаницу превосходный ход мыслей этого рассуждения, сделав, в своей манере, историю Ионы прообразом воскресения Иисуса.

2. Возвращение изгнанных бесов.

С очень определенным переходом, как бы в лучшей связи, с формулой «а если» Иисус начинает описывать, как нечистый дух, выйдя из человека, бродит по пустынным местам, тщетно ищет пристанища, решает вернуться и, найдя человека нездоровым, берет с собой семь других духов, еще более злых, чем он сам, и вместе с ними снова входит на свое первое место. С тем же человеком, говорит он, впоследствии будет хуже, чем прежде. «Так, — заключает Иисус, — будет и с этим злым родом».

Но если это поколение было злым и нечестивым, то как его можно сравнивать с человеком, который некоторое время был свободен от бесовских духов, а его внутренность была «выметена и украшена» во время отсутствия злых духов? Можно ли предостеречь это поколение, которое с самого начала было злым, только от «распущенности»? И если это так, то почему вдруг в этом образе, взятом из демонических условий?

Матфей взял это изречение у Луки. У Луки оно приводится не в ответе Иисуса на требование знамения, а как заключение речи в защиту от обвинения в союзе с дьяволом. Но невозможно определить, для чего здесь это изречение, так как оно следует после изречения, которое само по себе уже было вне всякой связи с поводом, после изречения: «Кто не со Мною, тот против Меня». Лука также опускает вывод, сделанный Матфеем: «Так будет и с родом сим нечестивым», поэтому мы даже не знаем точно — какая жалость! — как понимать это изречение — просто как описание демонических условий или образно. Но если Лука уже далеко отошел от случая с изречением в ст. 23 и позволил себе пойти еще дальше, поддавшись искушению разработать и записать изречение о возвращении злого духа на случай, то неужели мы будем мучиться два тысячелетия, не находя связи, а выдавая ее за свою и других?

§ 53. Посещение родственников Иисуса.

Когда Марк объявляет о приходе родственников к Господу словами: «Мать твоя и братья твои ищут тебя снаружи», он фактически сообщает, зачем они пришли к нему и хотят, чтобы его вывели. Два других, поскольку они опускают предварительное замечание о намерении родственников, должны включить в объявление об их визите какие-то более определенные слова, которые говорят нам что-то об их намерении: Лука объявляет о них словами: «они хотят видеть Тебя», Матфей — словами: «они хотят говорить с Тобой», после того как он сам сказал, что они пришли с этим намерением: но ни один из них не может теперь дать нам понять, почему Иисус так резко отвергает своих, спрашивая: «кто моя мать? кто мои братья? В грядущие времена богословы уже не захотят говорить, что только Его небесное величие побудило Его так революционно заявить о своем несогласии с семейными отношениями.

Матфей и Лука также выдают свою зависимость от Марка, предвещая некую ситуацию, на которую они не намекали ранее, а скорее предвосхищали ее противоположность. Лука говорит Господу: «Мать Твоя и братья Твои стоят вне»: если здесь еще может показаться, что выражение «вне» было употреблено потому, что Иисус был окружен толпой и, как говорит сам Лука в ст. 19, Его родственники не могли до Него добраться из-за толпы, то Матфей устраняет все сомнения, которые еще могли возникнуть относительно первоначального сообщения. Ведь он также позволяет Иисусу сообщить то, что сам говорил ранее, — что его родственники стояли снаружи, но когда в конце своего повествования в С. 13, 1 он говорит: Иисус вышел «из дома», значение слова «снаружи» объясняется: родственники не могли до него добраться из-за толпы, окружавшей дом, в котором находился Иисус. Матфей, однако, ничего не говорит о том, что Иисус находился в доме или вообще в городе: в рассказе Марка, напротив, присутствуют все эти детали, необходимые для исторического повествования: Иисус возвращается «домой» с только что назначенными апостолами, при известии о его возвращении собирается народ, а его родственники выходят, чтобы схватить его. Конечно, то, что Иисус «вызвал» книжников, когда они явились со своим обвинением, предполагает более свободное и широкое пространство, чем может предоставить интерьер обычного дома, но в этом, возможно, виноват сам Марк, как и в том, что книжники прибыли из Иерусалима для этого обвинения.

А теперь к делу! Для богослова, все еще верящего в чудеса зачатия, рождения и детства Иисуса, то обстоятельство, что мать Иисуса сходится с его злейшими врагами и хочет схватить его, потому что он безумен, а книжники объявляют его союзником дьявола, должно казаться очень трудным, но нет! очень легким для объяснения. Она колебалась, говорит Ольсхаузен, и наступил «момент слабости и борьбы веры». Но женщина, с которой мы тесно связаны, особенно мать, непоколебима; Мать, зачавшая нас, бедных человеческих детей, естественным путем, остается верной нам, когда все в нас сбивается с пути и отчаивается, она утешает нас, когда все нас покидает, она внушает нам бесконечную силу своей женской надежды и терпения, когда все на нас обрушивается, а мать, носившая под сердцем Богомладенца, кто захочет схватить его как сумасшедшего в тот самый момент, когда книжники обвиняли его в союзе с дьяволом? Невозможно! Даже если бы она не приняла Его чудесным образом, она отринула бы всякое материнское чувство, которое мы не имеем оснований предполагать так легко, как хочет внушить нам Марк, если бы она поступила так, как, согласно рассказу, она поступила. Настолько невозможным это должно казаться даже теологу, что он задирает нос к Терту и имеет глупость утверждать, что в своем тяжелом искушении «скорбящая мать пришла скорее за утешением к своему сыну и господину, чем действительно для того, чтобы вернуть его домой в Хольм».

Только Марк, еще ничего не знавший о чудесах рождения и детства Иисуса, мог решиться послать мать против него, как он это сделал, если у него был интерес, который был сильнее разума и не позволял ему заметить неестественность ситуации, в которую он ставил мать Иисуса. Он хотел дать понять, что Иисусу действительно пора выбрать себе помощников в Двенадцать, так как Его чудесная деятельность настолько поразила и истощила Его, что близкие уже начали думать, что Он исчерпал себя. Утверждение книжников, что Иисус изгоняет бесов с помощью сатаны, является лишь вольным усилением подозрений родственников и должно привести нас к выводу, что Иисус действительно так мужественно и мощно боролся с дьявольскими духами, что его неверующие противники решили, что такой успех можно объяснить только тем, что он находится в контакте с самим дьяволом.