«Упрямец» и другие рассказы

БЛАГОДЕТЕЛЬ

Большинство пассажиров заняло места в купе еще в Софии. У нас было достаточно времени, чтобы сплотиться в союз против посягательств новых пришельцев с попутных станций. Вход охранял портной в новом костюме с пухлыми от ваты плечами. Сидя у самой двери, он через все купе протянул свои ноги и поминутно поправлял на коленях непорочно свежую складочку брюк.

— Здесь уже занято! Нет мест — куда прете?! — свирепо отбивал портной волну снарядившегося на базар «мужичья». — Дальше, дальше ступайте! Там есть свободные купе!

Его оборонительные вопли забавляли студентку философского факультета. Как только ему удавалось отослать еще одну партию сбитых с толку в суматохе крестьян, он торжествующе поглядывал на свою соседку. А она поднимала глаза от «Детей сатаны» и благосклонно принимала эту самодовольную радость от свершенной в ее честь победы.

— Куда? Куда? — снова вдруг развоевался он. — Не видишь, что ли, нет мест?!

— Ничего, ничего, милый, — отразил улыбкой его крики новый посягатель. — Не бойсь, не сомну я твои брюки.

Студентка засмеялась шутке, ее смех смутил портного — он не нашелся сразу, что ответить, и непрошеный гость ловко перешагнул через длинные, вытянутые поперек прохода ноги.

— Мне до следующей станции, — заверил он примирительно. — Только скажем друг другу «здравствуйте», и оставлю вас в покое.

Незнакомец положил в ноги пассажирам свою большую, завернутую в потертую клеенку папку-коробку и примостился на краешке противоположной скамьи.

— Еще немного, еще чуть-чуть! — бормотал он, словами помогая себе раздвинуть старых пассажиров. — Готово! Теперь можно и закурить… Прошу! — Он протянул свои сигареты. — Доставьте мне удовольствие…

Все мужчины в купе, да, впрочем, и студентка, курили, но никто не взял из его коробки — слишком уж беззастенчиво занял он свободное место, чтобы так быстро рассеялось наше враждебное отношение к нему.

— Как хотите! — сказал незнакомец, спрятал коробку и, чиркнув спичкой, закурил один. Потом закинул на колено левой ноги обутую в новую резиновую тапочку ступню правой, ссутулился, опершись о ногу локтем, и глубоко затянулся.

Мне хотелось рассмотреть его, но глаза незнакомца уловили мой взгляд и втянули его в свою прозрачную глубину. Блеск его глаз разливался по всему лицу, смешивался с трепетным светом улыбки и стирал следы лет — его возраст колебался где-то между тридцатью и пятьюдесятью. Он, наверное, с самой ранней весны ходил без шапки — от солнца кожа на его лбу потемнела чуть ли не до синевы, а каштановая шевелюра выцвела, пожелтела, как опаленная засухой нива.

— В самом деле, тяжкие времена, — согласился он вдруг совершенно неожиданно: до тех пор никто словечка не проронил ни о временах, ни о тяжести их. — Будут и еще тяжелей, я вам скажу, но не надо отчаиваться.

Все посмотрели на него — заинтересованные и почти примиренные.

— Вот и агенты мои мне жалуются, но я их подбодряю: не отчаивайтесь, ребята! Конечно — война, в делах застой. Но вы не теряйте связей с людьми. Потом… о, потом наступит такой расцвет — хватило бы только капитала на материалы! А, что? — обратил он ко мне свое загорелое лицо. — Вам не нравятся мои брюки?

Когда он заговорил об агентах, я действительно невольно взглянул на обтрепанные отвороты его брюк. И вот, пожалуйста, хитрец напал на меня в открытую. Зато уж и я не стал раздумывать с ответом:

— Вы сказали «агенты» так, словно вы собственник бог весть какого предприятия. Капиталы, расцвет, связи… А взглянуть на вас — что-то вы непохожи на крупного капиталиста.

— Совершенно справедливо, — с готовностью согласился наш новый спутник. — Но вы интеллигентный человек и, должно быть, знаете, что значение всякого дела измеряется не капиталами, а добром, которое оно приносит людям.

— Да кому ты какое добро можешь сделать? — не выдержал наконец оскорбленный портной. — Или я тебя не вижу: в одном кармане пусто, в другом капуста!

— Вот как? — встретил незнакомец радостной улыбкой новое нападение.

— И чего ты все радуешься! — снова озлился портной.

— Радуюсь, что встретил наконец человека, открывшего мерило добра и зла. Значит, только богатые люди могут делать добро? Да? Если бы я руководствовался твоим мерилом — давно бы уж провозгласил себя благодетелем человечества.

Теперь в купе брызнул звонкий смех студентки. Смех ее плеснул в загорелое лицо благодетеля, смыл с него промелькнувшую было грусть, и он тоже засмеялся весело и молодо.

— Простите… — сквозь смех оправдывалась девушка.

— Нет, вы меня простите! — радостно смотрел он на нее. — И что за проклятье такое! Увижу, как кто-нибудь смеется искренне, и — вот ей-богу! — никак не могу удержаться, так меня и разбирает… О, я понимаю! Еще бы вам надо мной не смеяться… Вон я какой оборванец!… Ха-ха-ха!

Смех подбивал его слова бархатными подушечками, и они падали мягко и звучно.

— Но и вы, милая барышня, неверно судите, — продолжал он нанизывать один на другой свои советы. — То, правда, не со зла, а от ограниченности представлений о жизни. У-ух! — поджал он губы. — Жизнь — море неохватное. Утонуть надо в нем, далеко под воду уйти, чтобы изведать хотя бы частицу тайны его глубин. Вам того не желаю. Порхайте, милая барышня, всегда меж землей и небом. Вот и моя жена, как вы, была красавица… Наивность! — захотелось ей узнать, что там, на дне, — нырнула и не выплыла. Вот как!

Губы его по-прежнему были полураскрыты, словно для улыбки, но уже не радость — горечь разливалась по лицу.

— Вот вы смеетесь надо мной — «благодетель»! А знаете ли вы, что сам Христос только на примере смог объяснить, что такое благодеяние? Помните евангельскую притчу о вдове? Денежку имела — денежку дала. Но дала все — запомните! А богатый кинул горсть монет, но лишь частицу всего. Компрене ву?

Девушка уже не смеялась, она смотрела на незнакомца широко раскрытыми от удивления глазами.

— А вы, в сущности, очень разумно говорите! — с детской непосредственностью призналась она.

— Слава богу, прислушались, — снова улыбнулся наш спутник. — Разумно говорить — не так уж трудно. Куда труднее уметь слушать. Ох, от каких только бед не избавились бы люди, умей они лучше слушать! И не только слова. Не мешает порой прислушаться к пению птиц и шелесту листьев. Прислушается человек и задумается. Вот, пожалуйста: прислушался господин, — он показал на меня, — прислушался и задумался. А ведь пять минут назад вы все готовы были за окно меня вышвырнуть.

— Ах, что вы!.. Что вы!.. — запротестовали мы одновременно со студенткой.

— Не отрицайте! — остановил он нас движением руки. — Истина существует независимо от того, видим мы ее или не видим, хотим признать ее или умалчиваем о ней. Сейчас вы уже не откажетесь от моих сигарет?

— С превеликим удовольствием, — сдался я первым.

— Позвольте и мне, — протянула руку девушка, закинув роман Пшибышевского в сетку над головой.

— Все, все закурим сигарету мира, — подносил наш спутник всем по очереди свою коробку. — Пожалуйста, и вы, дорогой защитник бункера.

Портной криво улыбнулся, однако сигарету взял.

Закурили.

— Первая общая сигарета — самый короткий мост между двумя незнакомцами, — продолжал сыпать свои простодушные сентенции наш собеседник. — Вот и мы с вами, можно считать, уж побратались, а еще не знакомы. Очень приятно! — протянул он вдруг каждому из нас свою руку. — Кле́чков. Моя фамилия Клечков. Смешная, не правда ли? Но по всему русенскому краю меня знают просто как Игната. Вот и гадаю я, какую себе заказать надпись на могилу. Игнат Клечков? А может, лучше просто: Игнат — Утешитель живых за счет умерших?

И он рассмеялся тихим гортанным смехом.

— Все, кто пройдет мимо моей могилы, будут дивиться надписи, как и вы дивитесь сейчас моему рассуждению: откуда он только взялся, думаете небось, этот помешанный?

— Нет, вы не помешанный, — возразила студентка, не отрывая глаз от губ на загорелом лице. — Но вас надо очень внимательно слушать. Вы настоящий философ.

— Ну что вы! — вскинул голову Игнат. — Я не философ, я фотограф. Самый обыкновенный, увеличиваю портреты. Делаю некрасивое красивым, отвратительное — милым. Лицо несимпатичное превращаю в артистичное. Был у меня помощник… Поэт! Только рифмами разговаривал. Работаем мы по селам, работаем преимущественно с мертвыми — сообразно со смертью. Скажем — дитятко у родителей, не нарадуются на него. Да смерть ведь любит их, бедняжек: как развоюется в доме — люди и опомниться не успеют, она уж схватила ребеночка и унесла. Да… Вот тогда-то, в последний момент, вспоминают о нашем искусстве. И позовут какого-нибудь неуча — сельского любителя сфотографировать ребеночка. Но ведь у бедняги ни химикалий нет, ни знать он не знает, как эта тонкая работа делается. Ему и во сне не снилось, что фотография — это самый верный путь к бессмертию… Да, да. Лишь после смерти становится ясным все значение нашего увеличительного дела. Иду я или кто-нибудь из моих агентов селом. Платим, чтобы ударили в барабан, или какой-нибудь кметов портрет беремся увеличить бесплатно. Собираются несчастные родители. Вот, говорят, снимок нашего ребеночка. Иванчо звали. Увеличь его, а то нет у нас никакой другой о нем памяти. И пойдут рассказывать, как разболелось дитятко и как померло. Гляжу я на желтую карточку: вместо личика — светлое пятнышко, а все остальное — сплошные мутные разводы.

— Можно что-нибудь сделать? — спрашивают родители и смотрят на меня, словно я с неба сошел.

— Можно, можно! — успокаиваю я их.

— Только уж ты, пожалуйста, и глазки ему поставь. У него глазки были такие… большие и черные, как черешенки.

— Ну да, ну да, такие и сделаю.

Соберу я штук двадцать таких портретов — и к себе в лабораторию. Сяду за аппарат, увеличу мутное пятно, начинаю божьему ремеслу подражать, то есть из ничего делать что-то. Особенно глазки стараюсь вырисовывать. Раз не выйдет — новый картон поставлю. Увлекусь и работаю с вдохновением, пока детское личико не оживет. Так разволнуюсь порой — даже слезы на глазах. Да, барышня, не смейтесь!

— Да я вовсе не смеюсь! — испуганно воскликнула девушка.

Игнат словно и не слышал. Несколько раз затянулся сигаретой, пока она, догорев, не обожгла ему пальцы, потом одним движением загасил ее в бронзовой пепельнице и продолжал:

— О, я — мастер! Благодаря жене я открыл в себе эту способность. Когда сманил ее венгерец с баржи, остался у меня от нее только крохотный портретик. Черты ее лица на нем едва видны были, но я их помнил отчетливо. День и ночь стояла она передо мной, как живая. Любовь, конечно, была причиной того, что я видел ее так ясно. Но если бы я отдал портрет на увеличение, ничего бы не вышло. Тогда я накупил картона, углей, мела и принялся восстанавливать милый моему сердцу образ. Целый год рисовал, пока наконец… Случится кому-нибудь из вас заглянуть ко мне в ателье в Русе — я покажу. Сама она загубила себя в будапештских да румынских притонах, зато пречистый ее образ остался жить со мной и будет жить до конца дней моих. Так из пароходного повара стал я художником. Изучил дело, купил себе увеличительный аппарат и стал творить радость для несчастных. Но что вам еще рассказать… Вот и сейчас — папка моя полна. Еду раздавать. Нет, это надо видеть, как дрожит картон в потрескавшихся ладонях отца, чтобы по-настоящему оценить значение моей работы. Слезы не дают родителям заметить разницу между моим портретом и чертами их ребенка. Искусство, вложенное в мой портрет, вытеснит воспоминание о настоящем личике, силой своей покорит память. Когда все разбредутся по полю на работу, мать будет целовать мой картон, будет украшать его настурциями и левкоями. Выплачет перед ним свое горе о дитятке, тоску о всей своей рано увядшей жизни. Да, барышня, велико значение нашего искусства, что ни говори. Жаль только, что, когда доходит дело до платы, — не всегда платят. Одно увеличение стоит двести левов. Велики ли деньги, скажете, а вот ведь — нет их у людей. У кого нет, а кто хитрит. Приходи, Игнат, как хлеб продадим… Подожди, Игнат, вот отвезем подсолнух на маслобойку!.. Так что я заставляю их подписывать векселя! Да!

— О! — не сдержала своего возмущения студентка.

— Что, барышня?

— О, как вы могли! Все было так красиво, и вдруг — векселя!

— Успокойтесь, успокойтесь, милая, — устало остановил ее Игнат. — Посмотрите-ка на меня внимательно, и вы сами поймете, что я не опротестовал еще ни одного векселя! Но отчего мне их не собирать, если я сам плачу за гербовые марки? Откуда я знаю? Может быть, найдется кто-нибудь, вроде вас, кто мне не поверит. Тогда я вытряхну перед ним кипу бумажек. Пожалуйста, господин! Пожалуйста, госпожа! Вот итог моей жизни. Восемь тысяч увеличений. Из них более двух тысяч — за векселя. Только на марки две тысячи левов потрачено. Если бы я поступал, как банки, думаете, ходил бы я сейчас в бумажных брюках и в ботинках без носков?

— Верно! — просто согласилась девушка.

— Верно-то оно верно, но не вздумайте теперь меня жалеть. Мне и так хорошо. Как расплачусь с агентами да за помещение для лаборатории и за материалы рассчитаюсь — шапка на радостях вверх летит. Собственно, шапки у меня нет, но это уж так говорится. Легко мне становится. Шагаю из села в село, и словно крылья чувствую за спиной — дух захватывает от шири да от простора. И какое мне дело до векселей, когда образы, созданные мной, живут не только для чужих людей, но и для меня. От усиленной работы над портретами вся моя голова переполнена ими. И во сне не могу от них избавиться. Улягусь где-нибудь под стогом и бог знает сколько времени не засыпаю. Все лица, которые я оживил, окружают меня. Молчат и смотрят на меня с радостью. Благодарны мне: ведь это я сохранил их след на земле. Только жена смотрит на меня с укором. «Эх, Игнат, Игнат, — горестно шепчет она, — отчего ты меня не уберег? Отчего не вырвал из рук того обольстителя? Отчего не удержал, когда я покатилась вниз?..» Но что я мог? Скажите, что я мог сделать, когда у меня не было ни кудрявых усов, ни скрипки, как у того венгерца с баржи! А она была молода, и уж очень ей хотелось увидеть, что там, в больших городах выше по Дунаю. Вот какие дела, милая барышня… Может, закурите еще из моих, а то паровоз свистит, скоро простимся.

Но барышня, отвернувшись к окну, кусала губы и часто моргала.

— Хоть весточку получили вы от нее? — спросила она, не оборачиваясь.

— Получил, — тихо ответил Игнат. — Она дала мой адрес будапештской общинной больницы, и они уведомили меня на бланке, что жена моя умерла и похоронена на казенный счет, как нищая. Я вот, старый негодник, все тщусь памятник ей на могилку поставить, деньги принимался копить, да… сами видите — векселя! Так уж, наверное, и останется от нее один портрет… Ну, до свидания!

Поезд еще только замедлял ход, когда Игнат, схватив свою тяжелую папку, перешагнул через ноги портного и исчез в коридоре.

Поезд чуть приостановился и сразу тронулся.

Проехав здание вокзала, мы увидели фотографа, шагавшего уже среди пожелтевших нив.

1944

Перевод А. Алексеева.