«Упрямец» и другие рассказы

ЗАКЛАД

…Любил когда-то Велко бабушку Цанки — первую красавицу на селе, да не пришлось ему жениться на ней: бедная она была… А Велко, хоть и не бог весть какой богач, был единственным сыном в семье, к тому же родился поздно, когда его отец и мать уже не чаяли иметь детей и потому посчитали первенца даром небес. Когда пришла пора его женить, захотелось им к имуществу, которое они собирались оставить ему сами, присоединить еще хорошее приданое — чтобы прожил их сыночек свою жизнь в довольстве, чтобы был он счастлив…

И как захотели, так и сделали. Перебрали дед да баба всех девушек на селе, однако достаточно богатой для единственного своего дитятки не нашли и отправились из села в село разузнавать да расспрашивать. Наконец выбрали сноху в селе Тлачене, как рае по своей мерке.

Поупирался Велко, да ведь молод был и напуган, а тут еще и родственники на него насели — сдался парень. Потащился за стариками играть свадьбу к незнакомой невесте. А как увидел, на ком женят его, — обомлел. Не то, чтоб небогата она была — целых двадцать дек аров земли и две телеги приданого давали за ней, но по подбородку невесты словно кто обухом топора ударил: не было у девушки подбородка, и шея у нее начиналась прямо от нижней губы, как у поросенка.

— Татко, не нужна мне эта свинья!.. Татко, загубили вы мою душу! — метался Велко, и перед глазами у него вставали гладкая шея брошенной любимой и губы ее, как розовый бутон.

— Да замолчи же ты! — тряс его за плечи отец в задней комнатке чужого дома. — Чего ты в ней такого нашел? Подумаешь! Лучше сюда посмотри! Оглянись-ка вокруг! — показывал старик на платяной шкаф и сундуки с приданым. — Видишь, сколько добра она тебе принесет?

— Татко, не нужно мне ни добра, ни земли ее! Татко, увези меня, татко!

— Либо ты замолчишь, либо я тебя здесь, на пороге, зарежу, хоть ты у меня и единственный! — пригрозил в конце концов отец. — Мы слово давали, пришли сюда как сваты. Не можем же мы теперь выставлять девушку на посмешище!

Поник парень и стал, как кукла, делать все, что ему прикажут: встань здесь, иди туда, а там — и под венец. Где лаской, а где и силой втолкнули его в первую брачную ночь в спальню к молодой жене, а к утру он сбежал — затерялся где-то в Софии и долгие месяцы о нем не было ни слуху ни духу.

От горя ли, от людской ли насмешки, покинутая Цанка тоже поспешила: вышла замуж за хромоногого сироту портного. Какой ни на есть — все муж, — и без того волосы у нее поседели за одну ночь, ту самую ночь, когда играла свадебная музыка на Велковом дворе.

Вернулся Велко с револьвером за поясом и, прежде чем идти домой, зашел в корчму и спросил себе целую бутылку ракии. А как напился, начал стрелять и грозиться, что убьет и Цанку и себя…

Но случилось так, что умерла несчастная женщина не от пули: через год после свадьбы родила она мужу мальчика и навеки закрыла свои досуха выплаканные глаза.

Незаметно покатились годы — залил Велко свое горе водкой, закружился в хлопотах по хозяйству, да и детишек ему народила губастая женушка — другой-то ведь у него не было.

Сынок покойной Цанки подрос, сам женился и в свою очередь стал детей растить. Родилась у него и дочка — Цанкина внучка, вот и дали ей имя покойной.

Имя-то для нее крестный с попом выбирали, а вот красоту своей бабушки она сама с кровью унаследовала.

Подросла девушка — и заныла у Велко старая рана. Где ни встретит ее — остановится как вкопанный, — до того похожа была на свою бабушку. Постоит, посмотрит ей вслед, да и завернет в корчму, и уж пьет он там, пьет…

Соберется молодежь в праздник на хоро — дедушка Велко сядет на солнцепеке у дверей корчмы и дотемна смотрит на красивую плясунью. Сидит и молчит и о водке забудет. Видели будто даже слезы на его глазах…

Глаза пьяницы — много ли им нужно, чтобы налиться слезами?

Бедная была внучка, как и ее бабушка, но полюбил ее лучший парень на селе: Стойчо, машинист насосной станции, крестьянский вожак, тот самый, который первым в селе привез себе приемник, чтобы про все на свете новости узнавать и во врем разбираться.

Но бедняцкая доля, видать, по наследству передается, — внучке Цанки тоже не суждено было соединиться с любимым.

Из-за радио, а также из-за собраний, которые он тайно устраивал по ночам, машиниста схватили и бросили в тюрьму, как только началась война между Россией и Германией.

Спустя три дня арестовали и Цанку. Жандармы погнали девушку в тюрьму пешком, а через неделю отец привез ее на телеге, избитую до полусмерти. Три дня и три ночи били ее в околийском управлении, били и допытывались: что за люди приходят по ночам на насосную станцию к ее любовнику.

Так и не могла больше Цанка оправиться — от побоев, да и от тоски по Стойчо: на целых двенадцать лет осудил его суд! А как ей ждать двенадцать лет, когда уже сейчас в девичьих кудрях замелькала седая прядь. Рассказывали старики, что и бабушка ее так же рано поседела.

Чего-чего не давал докторам отец Цанки — только бы спасти дочку. Не пускали ее на работу в поле, кормили как могли лучше, — и внешне ничего не напоминало о ее болезни. Недуг даже сделал девушку еще краше.

Встретил ее как-то дедушка Велко на мосту через овраг и говорит:

— Постой, Цанка… Постой со стариком. Дай посмотреть на тебя, порадоваться; ты ведь не знаешь, каково мне, а я…

Ну как сказать этой девочке, как объяснить ей, что она для него? И попранная его любовь, и память о безвременно увядшей молодости, и напоминание о том прекрасном, давно минувшем, что смутно тревожит людей наяву и во сне…

— Что ж, посмотри, посмотри на меня, дедушка Велко, — ответила ему Цанка. — Ведь я уже путница. Кто знает, доведется ли тебе посмотреть на меня в другой раз…

Знал старик о болезни девушки, но глядел он, как легко она ступает, как высоко несет голову на гладкой шее, как сияет ее жаркий взгляд, и не мог поверить, что ей и в самом деле так плохо.

— Ты, Цанка, глупости не болтай, не пристало тебе об этом говорить. Если тебя не будет, для чего я тогда нужен?

— Не жить мне, дедушка Велко, уж я-то знаю…

— Замолчи, касатка, не болтай ты таких слов! И тебе хочется меня огорчать? Хватит с меня того, что потерял я одну Цанку… И слушать больше не хочу об этом!

— Мне вовсе не хочется тебя огорчать, дедушка Велко… — ласково улыбнулась девушка.

Улыбка ее так напомнила старику его первую любовь, что он уже не мог различить, какая из двух Цанок стоит перед ним.

— На меня посмотри! — ударил он себя в грудь. — С тех пор как исковеркали мне жизнь, вот уже сорок лет все меня на тот свет спроваживают. Остались от меня, говорят, только кожа да кости. Мои-то кости — вот, а их — будут вороны клевать! Одного за другим провожаю всех в могилу.

— И меня, дедушка Велко, проводишь…

— Нет! Нет! Нет! Не бывать этому!

Старику и впрямь казалось ужасным, невероятным, что он может потерять последний огонек, что светит ему в жизни. Своих дочек вырастил Велко, внучек растил, но то было совсем другое…

Девушка не уходила и печально смотрела, как ветер раскачивает голые верхушки тополей вдоль оврага. Вот так же когда-то стояла и та, другая Цанка, прощаясь с ним в последний раз.

— Нет! Раньше меня ты не умрешь! — отрезал Велко.

Цанка вскинула на него свои черные глаза, и взгляд ее жадно приник к глазам этого странного старика, источавшим такую уверенность.

— Ты не умрешь! Нет-нет! — сжимал пьяница дрожащие кулаки. — На этот раз я не уступлю! Никому не уступлю, что бы ни случилось…

Цанка молча улыбалась, не в силах оторвать взгляда от его глаз.

— Хочешь, побьемся об заклад, что я умру раньше тебя?

— Давай, дедушка Велко. А на что мы поспорим?

— На что? — мял в руках свою шапку старик. — Если я тебя опережу, ты дашь рубашку с каймой, чтобы меня обрядили. У тебя от бабушки остались рубахи?

— Остались, дедушка Велко, остались. Но они ведь старого покроя. Желтым вышиты.

— Это не беда, не беда… — бормотал, как в лихорадке, Велко. — Из тех самых ты мне и дашь. Ничего, что старого покроя…

— Согласна! — невольно поддавалась девушка.

Спор оживил ее, надежда снова затеплилась в девичьей всколыхнувшейся груди.

— Ну, а если… я раньше? — спросила она, просто так, потому что сама уже не верила своим словам; отчего бы ей и в самом деле не пережить старика пьянчужку, одной ногой стоящего в могиле?

— Об этом и говорить незачем! — вскипел дедушка Велко. — Так и знай: пока я живу, с тобой ничего не случится.

— Может быть, и так. А все-таки скажи, что ты дашь, если я тебя обгоню?

— Что я дам?.. Ни к чему этот разговор! Ты лучше рубашку приготовь.

— Нет-нет! Ты все-таки скажи!

— Что же я дам? — задумался Велко. — Если ты раньше меня… Да только будет это, когда рак на горе свистнет… Но если уж так, то я для тебя соберу музыкантов и из Быркачева и из Габаре. Как заиграют они вместе с нашими — не миновать чуда. Поднимет тебя эта музыка из гроба, так и знай!

— Идет, дедушка Велко!

— Ну, а раз идет, ступай себе с богом и занимайся своим делом, да выбрось из головы все черные мысли.

— Хорошо, дедушка Велко, выброшу, — пообещала, уходя, Цанка. — До свидания. Спасибо тебе на добром слове.

— До свидания. Да выходи на хоро, нечего дома прятаться.

— Приду, дедушка Велко.

— То-то. Я тебе пришлю медовых сот из старых ульев. Кушай их с воском вместе да смотри про рубашку не забудь! Как услышишь, что колокольчик церковный забренчал, хватай ее и беги ко мне домой. Я накажу, чтобы в нее меня и обрядили. А если не принесешь — ну, тогда берегись! — я вампиром стану и каждую ночь душить тебя буду.

— Нет-нет! Я тебя, без рубашки не оставлю! — уже смеялась Цанка, радостная, как сама весна. — Ты не бойся, я не забуду!

Какой веселый старик — до чего же ей вдруг легко стало! Зря про него люди болтают, будто он пьяница и всякое такое.

Разнесся слух об этом небывалом споре по всему селу. Люди, сами того не желая, стали ждать, кто кого опередит: Цанка ли рубашку отдаст, или Велко музыкантов нанимать будет?

После разговора с дедушкой Велко Цанка оживилась, даже о приданом своем вспомнила, выколотила одежду, лежавшую в сундуке, а одну рубашку — старую, оставшуюся от бабушки, — положила отдельно.

Придали Цанке сил и вести из России: у Сталинграда фронт повернул в другую сторону. Стало ясно, что, если русские и дальше будут так наступать, Стойчо и года в тюрьме не просидит.

Но спору суждено было разрешиться раньше, чем вернулся из тюрьмы машинист.

Англо-американские самолеты начали бомбить Софию, и даже самые знаменитые доктора уехали из столицы и рассыпались по селам и маленьким городкам. Один из врачей добрался в теплушке до маленькой станции Карлуково, и его профессорская слава вскоре стала привлекать к нему в сельский кабинет людей, умиравших до тех пор безо всяких докторов.

Цанка тоже захотела, чтобы ее свезли к профессору. Отец согласился, хотя и намекнул, что поездка может ей повредить.

— Ничего, татко, — успокоила его Цанка, — до Карлукова рукой подать, всего за три села от нас. Вроде прогулки и выйдет.

Усадил отец девушку в кабриолет и повез к профессору. Цанка радовалась, словно не к доктору, а на свадьбу ехала.

Смотрел Станю, как ветерок румянит щеки дочери, и забывал о черной картине рентгеновских снимков — сам начинал верить, что профессор совершит чудо.

Миновали они спокойно все три села и стали уже спускаться к Карлукову, как вдруг от тряски по разбитой дороге больной стало плохо. Станю остановил кабриолет — переждать, пока Цанке не полегчает.

Казалось, все уже прошло: девушка снова заулыбалась, глядя на зеленые по-весеннему нивы и на синие складки далеких гор, словно вышитые по краю небесного подола. Потом, задержав взгляд на звенящем песней жаворонке, тихо заговорила:

— Писал мне Стойчо… «Терпи, любимая, жди победы!.. В самую Москву тебя повезу… Там ученые уважают человека, они тебя вылечат…» А я вот не дождалась русских, татко! — заплакала Цанка и положила руку себе на грудь. — Знаешь, я бы под копыта их коням бросилась! Пусть уж лучше меня растопчут те, что несут людям жизнь и счастье, чем эти звери в подкованных сапогах!..

— Цанка, замолчи, успокойся, — умолял ее отец.

— Я спокойна… — тихо плакала девушка. — Когда вернется Стойчо… передай ему от меня: пусть найдет себе хорошую девушку, чтоб другом ему была… А еще не забудь, что в моем сундуке с самого верху, завязана в узелок, рубашка лежит… С каймой, с желтой вышивкой. Отдай ее дедушке Велко Динчовскому. Смотри не забудь, я слово давала… Мы с ним поспорили, об заклад побились…

— Не говори так, прошу тебя! Что ты мне наказываешь? — заплакал Станю. — Тебе лучше станет, сейчас все пройдет!

Но девушка, в полузабытьи, уже не слушала его — спешила сказать, чего хочет она в свой последний час.

— Когда меня понесут на кладбище… скажи, пусть заиграют «Жив еще, жив он»[16]. Стойчо больше всего эту песню любил… А после… я хочу, чтоб после музыканты заиграли хоро посреди села… Вези меня, татко. Ох, задыхаюсь я…

Несколько алых капелек выступило в уголках ее побелевших губ.

Вечером того же дня над селом разнесся похоронный звон.

Переглянулись ранние посетители корчмы, но кто это умер, стало понятно, только когда пришел Димитр Касапин. Окинул он с порога взглядом всех, кто был в корчме и, издали приметив у стойки дедушку Велко, закричал:

— Сватушка! А сватушка! А ведь ты проспорил! Цанка-то… царствие ей небесное…

Старик вскочил, оттолкнул от себя стол, так что с него попадала посуда.

— Не может этого быть! — закричал он, и тубы у него затряслись, как в лихорадке. — Я должен был первый! Я! Я! — бормотал он и, не расплатившись, бросился вон из корчмы.

Добравшись до дому, он выхватил из кармана деньги, сунул их в руки зятю и велел ему немедленно садиться верхом на кобылу и гнать сначала в Быркачево, а потом заехать в Габаре.

— Хочу, чтоб завтра к утру музыканты из обоих сел были тут! Скажи им — на похоронах играть. На Цанкиных… Сколько ни запросят — соглашайся, понял? Не вздумай торговаться. Нужно, чтобы завтра они были здесь наверняка. Ну — поехал!

Взгромоздился зять на кобылу и поехал без лишних разговоров: известно ведь — с пьяным не спорь. Деньгу его, пусть делает что хочет! От него, зятя, требуется не так уж много — съездить за музыкантами.

Не успел он отъехать, как у ворот послышался чей-то крик:

— Дедушка Велко! Эй, дедушка Велко-о!..

Залаяли собаки, за ворота вышла молодая Велкова сноха, выглянул на улицу и сам старик. И что же он видит: ученик Станя Сирашки, младший брат Цанки, несет что-то, завязанное в узелок.

Пошла было сноха навстречу мальчику, но свекор прикрикнул на нее:

— Постой!.. Это не для тебя.

Вышел сам и взял узелок у мальчика. Вернувшись, он заперся в своей комнатке, и до темноты его не было слышно.

— Отец, иди ужинать! — позвала его вечером сноха. — Я уже накрыла. Георгий, видать, в Габаре задержался.

Еще раз позвала, но свекор по-прежнему не откликался. Тогда она открыла дверь, вошла в комнату, и — половина села услыхала ее вопль.

Старик лежал на постели бездыханный.

Обрядился в новую рубаху — ту, что принес ему мальчик, лег на спину, сложил руки на груди и умер.

— Сердечный удар, — вынес свое заключение спешно вызванный по этому случаю фельдшер. — Сердце от пьянства слабое, подвело.

Но деревенские старушки, сохранившие память о прежних временах, иначе объясняли смерть старика.

— Все дело в рубашке… Покойница задушила его своей рубашкой… Ведь рубашка-то не простая: сама Цанка, та, первая Цанка, их подружка, всю душу в нее вложила, шила ее, чтобы подарить Велко для свадебной, первой их ночи… Вот и одела она его, пришло время! Отомстила наконец за позор и бесчестье, что без времени свели ее в могилу…

Так или иначе, но похороны у нас вчера были двойные.

Ремсисты[17] подняли на руки гроб своего товарища и унесли его так до самого кладбища. Там один из них говорил что-то о преждевременной гибели, о любимом товарище, которого среди них нет, и о весне правды, что уже не за горами.

Хоть и неясны были слова оратора, они явно не понравились кмету[18], директору прогимназии — вожаку бранников[19] и двум жандармам. А когда съехавшиеся из трех окрестных сел музыканты заиграли «Жив еще, жив он», кмет не выдержал и поднял крик:

— Это провокация! Я не потерплю беспорядков во вверенной мне общине!

Адвокатское словечко «провокация» люди не больно понимали, но все же догадались, отчего бесится кмет.

По его приказу музыкантам пришлось оборвать песню на середине. Да и попик пригрозил прекратить отпевание: ему, видишь ли, ботевская песня не подходящей для момента показалась. К тому же он торопился — на очереди было отпевание дедушки Велко.

Зятья дедушки Велко схитрили: все равно ведь для чужой Цанки нанята музыка, пускай и для их покойника поиграет. Все лестно будет, коли люди окажут:

— Наделил их тесть имуществом, но и они перед ним не в долгу: проводили на тот свет вполне прилично.

А к вечеру за маленькую приплату музыканты из трех сел заиграли хоро. И снова было весело — ведь смерть не останавливает жизни, да и все вокруг цвело по-весеннему. Только под конец веселье было нарушено: жандармы ворвались в круг танцующих и арестовали того, кто произносил на похоронах речь.

Околийскому начальнику, видно, захотелось немедля, той же ночью допросить оратора, о какой такой «весне правды» он говорил, что она уже не за горами…

1944

Перевод А. Алексеева.