Лучший друг

XX

Однако Кондарев не торопился уходить из беседки и, точно забыв об Опалихине, заходил из угла в угол. Опалихин беспокойно следил за ним.

— О чем ты думаешь? — спросил он его внезапно.

Кондарев все также в рассеянности ходил из угла в угол.

— Так, — односложно буркнул он наконец.

— У тебя все «так», — укоризненно покрутил головой Опалихин.

— Что же, — точно усмехнулся Кондарев, продолжая расхаживать.

Опалихин продолжал:

— Все-то у тебя «так» делается. «Так» ты меня вором сделал, «так» с ума ее свел!

— Не смей мне этого говорить! — крикнул из своего угла Кондарев и, приблизившись к Опалихину, заложил руки в карманы шаровар.

— Как это произошло по крайней мере? — спросил его Опалихин, не обращая ни малейшего внимания на его вспышку.

— Как произошло? — переспросил его Кондарев. — Она хотела, — продолжал он, — перекрестить детей. Я задержал ее руку. «Не кощунствуй!»

— Это жестоко! — вскинул на него глаза Опалихин.

— Да пойми ты меня, Сергей Николаич, — резко крикнул Кондарев, — что я душегуб, что ли? — Я не рассчитал удара, — продолжал он хрипло. — Я хотел сделать удар в борт и вернуть шар в лузу, а он выскочил за борт. Чем я тут виноват? — Он развел руками.

— А разве человеческая голова биллиардный шар? — спросил его Опалихин холодно.

Кондарев снова резко воскликнул:

— Ты ль мне это говоришь, Сергей Николаич!

И они сразу притихли, расхаживая по беседке и занятые каждый своей думой.

Так продолжалось несколько минут. Капли отшумевшего дождя монотонно падали с крыши, со звоном ударяя в лужу.

— Так вот-с, — вздохнул Кондарев. — Ты меня сейчас подлецом назвал, но это не верно, и я не ты. Ведь я все время против воли моей шел, — вдруг вскрикнул Кондарев, — когда дело мести моей совершал, — против воли! Потому что мои боги выше солнышка ясного, а твои — вровень с животом твоим! И ты, — повысил он голос, — и ты, когда подлости свои чинил, только животик свой щекотал. Да-с! Вот между нами разница какая! — сделал он резкий жест, — твои боги — палка поганая, мои — святыня чистейшая, и я тебе на святыню эту чистейшую указать хотел! Понял?

И он снова замолчал, напряженно размышляя о чем-то.

— Ну, что же, — вдруг проговорил Опалихин, — пойдем же, наконец к ней.

— Сейчас, — снова беспокойно заметался из угла в угол Кондарев, — сейчас, сейчас!

Они вышли из беседки и тотчас свернули в боковую аллею сада, ближним путем направляясь к усадьбе Кондарева, оба точно чем-то придавленные, с озабоченными выражением на лицах и молчаливые. Неподвижный и сырой мрак сада чернел перед ними стеной. Притихшие кусты дымились паром, и только одобрительное и глухое рокотание грома, приносившееся откуда-то издалека, будило напряженную тишину короткими ударами. Долго они молчаливо двигались во мраке, сначала среди холодных и влажных кустов, обдававших их спины брызгами, затем по вязкой дороге и сверкающим лужам, и, наконец, огни Кондаревской усадьбы резко ударили в их глаза, утомленные мраком. Очистив на крыльце ноги, они осторожно вошли в дом.

Горничная с заспанным лицом встретила их, с недоумением оглядела их мокрое платье и снова ушла спать.

Они остались одни; напряженная тишина стояла и в доме; весь дом спал, но спал, как казалось им обоим, больным и тяжелым сном. Он даже как будто бредил. Полуопущенные огни ламп почти в каждой комнате и необычайный порядок мебели громко свидетельствовали им об этом.

Они молча посидели в столовой, где на деревянном диване валялась забытая кем-то подушка, а на столе стояла белая склянка с длинным ярлычком рецепта. И им казалось, что каждая вещь этой комнаты внятно говорит, что здесь, в этих стенах, только что пронеслась тяжелая буря, утомившая всех и сокрушившая одно самое слабое деревцо.

Кондарев водил глазами по стенам, с вещи на вещь, и постоянно вздрагивал всем телом, точно его била лихорадка. А Опалихин глядел на него и напряженно думал о чем-то. Посидев некоторое время в столовой, они, осторожно ступая, на цыпочках прошли в кабинет. И стены кабинета взглянули на них с тем же выражением бреда. Кондарев все также дрожал и здесь, внимательно оглядывая в полумраке каждую вещь, каждую безделушку.

Затем они прошли в спальню и заглянули в детскую. Впрочем, они как будто не решились войти в самую комнату и постояли лишь на ее пороге, тревожно прислушиваясь к ее тишине. Дети спали беспокойно, напуганные страшным днем, и их прерывистые вздохи терзали и мучили этих двух людей, стоявших на пороге, повергая их в тоску и страх. Наконец они ушли с порога, прошли длинным и темным коридором и остановились у закрытых дверей одной комнаты. Оттуда слышался тихий говор. С минуту Кондарев как будто колебался, не решаясь отворять дверей этой комнаты, и глядел на мертвенно-бледное лицо Опалихина, точно спрашивая его о чем-то. Однако, на его лице он, казалось, прочитал выражение, которое разрешало ему приступить к тому, к чему приступить он собирался. И он тихо толкнул от себя дверь; она растворилась тотчас же, без скрипа, каким-то плавным движением. Опалихин сделал шаг и остановился. В глубине комнаты, тускло освещенной лишь одной лампадой, в кресле с высокою спинкой сидела Татьяна Михайловна. Белый фланелевый капот мягкими волнами окутывал всю ее тонкую фигуру с гладко причесанной головою. Ее глаза мерцали каким-то необычайно кротким светом, и два алых пятна горели на ее щеках. Рядом с нею на низкой скамейке сидела Степанида, с сонным и усталым выражением на длинном веснушчатом лице; на стенах и по потолку комнаты беспокойно метались тени, точно стремясь куда-то и ища выхода.

— Здравствуй, Сереженька, — вдруг проговорила Татьяна Михайловна, и звук ее голоса, необычайно кроткий и певучий, точно ножом ударил Опалихина.

Он быстро пошел к ней навстречу какой-то колеблющейся походкой, простер к ней руки и, снова опустив их, виновато потупил голову и застыл на месте.

— Что ж ты испугался, — между тем заговорила она снова тем же певучим голосом, — я тебе рада. И тебе, Андрюша, я рада, — добавила она после короткой паузы, — мне вас обоих жалко!

Опалихин смотрел ей в ноги. Беспокойные тени метались по комнате и у ее ног, как напуганные чем-то птицы. Татьяна Михайловна вздохнула; Степанида неподвижно сидела близ нее на низкой скамеечке, с высоко приподнятыми коленами, как-то вся скорчившись в неудобной позе, с выражением апатии на лице, и походила на изваяние. От всей комнаты веяло жутким сном, и казалось, самый ее воздух пронизывал Опалихина острым и мучительным чувством и тоскою. Он глядел ей в ноги. Татьяна Михайловна шевельнулась, мягко поглядывая то на Кондарева, то на Опалихина.

— Вот спасибо, что ко мне заглянули, — заговорила она снова с кротостью, — я вас обоих люблю. Только зачем вы ко мне не приходили, когда мой муженек-то грабить меня собирался? Глядишь, он бы вас и побоялся!

Она тихо рассмеялась.

— Он у меня ведь страшный, — добавила она, — да сердитый, и я его боюсь! — внезапно она вздрогнула плечами. — Это не то что Андрюшенька иль вот хоть ты! Да вы ко мне почаще заглядывайте, — беспокойно шевельнула она ногами, — в моей светелке чисто и хорошо! Да что вы стоите-то, садитесь, будьте гостями. А слышали новость? Муженек-то мой миленький что надумал? Меня в новую веру обернуть хочет! Как же? Как ведь сердился-то, — усмехнулась она одними губами, — ну, да пожалуй, и ошибется. Я, ведь, пожалуй, и в подземелье уйду. Я ведь стойкая, и этому не бывать! Никогда не бывать, никогда! — повторяла она, лукаво грозя пальцем. Она умолкла.

Опалихин как-то весь дрогнул, сделал два шага, внезапно опустился перед нею на колени и беспорядочным жестом стал обнимать ее ноги.

Она протяжно и мягко заговорила над ним:

— Как ведь мне тебя жалко-то; как ведь жалко! Ох, как жалко!

Плечи Опалихина дрогнули. Отрывистое и короткое рыдание пронеслось в комнате. Кондарев быстро вышел; он торопливо прошел всем полутемным домом и в замешательстве остановился на крыльце. Сырая тьма дохнула в его разгоряченное лицо. Он повел глазами. Черное небо низко висело над землею. В поле неподвижной стеной стоял мрак. Веяло сыростью.

Кондарев вздрогнул; из дома поспешно вышел Опалихин.

Молча он прошел мимо Кондарева, остановился и сделал нерешительный жест.

— Ну? — спросил Кондарев, приподнимая голову.

— Я решил, — проговорил Опалихин, и опять замолчал с неопределенным жестом.

С крыши тяжко падали дождевые капли.

— Что решил? — спросил Кондарев.

Опалихин точно собрался с духом.

— С завтрашнего же дня, — твердо выговорил он, — я начну распродажу всего своего имущества…

— Ну? — опять выговорил Кондарев почти надменно.

— Продам именье и уеду отсюда навсегда… Это тебя удовлетворит? — спросил Опалихин.

Кондарев молчал.

— Ну, хоть простись со мной, — выговорил Опалихин просительно, протягивая руку, — ну, Андрей Дмитрич?

Кондарев по-прежнему молчал.

Протянув руку, Опалихин все еще ждал чего-то. Потом махнул рукою.

— Ну, как хочешь, — проговорил он грустно, и пошел прочь, сливаясь с окружающей тьмою.

Кондарев неподвижно стыл, припав к косяку.

Стал завывать, ветер…