Лучший друг

XI

Кондарев быстро и весело вбежал в кабинет Опалихина и, подражая его тону и манере, звонко и насмешливо протянул:

— А-а, мой лучший друг! — Он подбежал к Опалихину, весело расхохотался, пожал его руку и шумно бухнулся у письменного стола в кресло.

— Что это ты каким ураганом? — спросил его Опалихин насмешливо.

Он сидел у стола, в кресле, за какими-то бумагами и теперь не без любопытства оглядывал Кондарева; весь его вид показался Опалихину не совсем обычным.

Кондарев был одет в черную шелковую рубаху, черные бархатные шаровары и светло-желтую поддевку, а от его лица, нервного и слегка как будто осунувшегося, на весь кабинет несло весельем и смехом.

— Ураганом? — переспросил он и расхохотался.

— Ах, вот кстати, чтобы не забыть, — вдруг вскочил он с кресла, — я тебе, так сказать, услуга за услугу. Хочу, братец мой, тебя предупредить. — Он замолчал и снова опустился в кресло. Его лицо стало серьезным.

— Ведь ты заведывал, — с расстановкой заговорил он, — раздачей земских ссуд на обсеменение крестьянам нашего района? Так?

— Так, — кивнул головой Опалихин.

— Председателем комиссии по обсеменению, — продолжал Кондарев тем же деловым тоном, — является, как тебе известно, предводитель дворянства. Предводитель же, в настоящую минуту за границей, выдает ссуды безземельным француженкам, и все предводительские дела теперь принял Алексей Петрович Грохотов. Так вот он-то и желает поторопить всех вас с отчетами. У тебя отчет готов? — спросил он Опалихина.

Тот забарабанил по столу пальцами.

— А ведь я этот мотив знаю! — вдруг весело вскрикнул Кондарев и даже вскочил с кресла.

— Ну, конечно же знаю, — повторил он, одной рукой отворачивая полу поддевки, а другой облокачиваясь на стол и слегка склоняясь к Опалихину.

— Какой мотив? — спросил его Опалихин лениво.

— А вот что ты сейчас наигрывал пальцами.

И Кондарев пропел на мотив песенки «И шумит и гудит».

— Ведь правда? — спросил он Опалихина, снова опускаясь в кресло. — Так вот, отчет у тебя готов? — повторил он свой вопрос, сразу меняя выражение лица и тон.

— Вот то-то и есть, что нет, — отвечал, наконец, Опалихин, — отчитаться мне не трудно будет, да сейчас я, как ты знаешь, по горло занят мельницей, а отчет все же потребует работы. ну, да, если нужно будет, что же, — добавил он с усмешкой, — работать мне не привыкать стать!

— Теперь другое-с, — заговорил Кондарев, со вниманием поглядывая на Опалихина. — Как тебе известно, я был на днях в нашем губернском городе, и там держится упорный слух, что ты накануне банкротства.

Он замолчал.

Тень неудовольствия скользнула в глазах Опалихина.

— Вот как? — вскинул он глаза на Кондарева.

— Да-с, — кивнул тот головою. — Это я тебе по дружбе. Упорный слух, — повторил он, — будто ты этой зимой в Петербурге въехал в неоплатные долги; будто тебя один гоголь-моголь в карты сильно обставил, да одна девица-фурор выпотрошила.

— Какой вздор! — сердито передернул плечами Опалихин.

— И я то же самое говорил, — усмехнулся Кондарев, — да мне плохо верили, зная нашу дружбу.

— Какая гадость, — снова повторил Опалихин.

— Еще бы! — воскликнул Кондарев. — А главное, — продолжал он оживленно, — все твои кредиторы ужасно всполошились, и я боюсь, что теперь на тебя посыплются иски.

Он замолчал, встал с кресла и заходил из угла в угол по кабинету. Опалихин задумчиво глядел в раскрытое окно. В комнате стало тихо. Из сада веяло жаром. Деревья стояли пыльные и унылые. Станица воробьев с шумом носилась по дороге, перелитая с места на место.

— Да, это не совсем приятно, — наконец вздохнул Опалихин.

Кондарев все так же ходил из угла в угол по кабинету.

— А на какую сумму твои долги? — спросил он Опалихина.

— Тысяч на пятнадцать, — отвечал тот.

— Это без моих десяти тысяч?

— Без твоих.

— Так, — вздохнул Кондарев. — Стало быть, — добавил он, — если все твои кредиторы всполошатся, удовлетворить их тебе будет затруднительно.

— Ну да, — отвечал Опалихин. — Мне придется тогда приостановить все работы по мельнице и заводу и продать весь скот. А ты знаешь, как я им дорожу.

— Так, — снова вздохнул Кондарев. — А какую сумму выдало тебе земство на обсеменение? — приблизился он к Опалихину.

— Тот отвечал:

— Тридцать тысяч.

Они снова замолчали, занятые каждый своей думой. Над садом загудел ветер, хлопая калиткой. Сбоку что-то свистнуло, и сломанные ветки ветлы закувыркались в воздухе.

— Слушай, — сказал Кондарев и подошел к Опалихину; его лицо было серьезно, бледно и задумчиво.

Опалихин поднял на него глаза. Калитка сада снова хлопнула и заскрипела на петлях.

— Слушай, — повторил Кондарев, — ты мой лучший друг, и знай, что с сегодняшнего дня в моем столе будут лежать готовыми и начеку сорок пять тысяч. Если они тебе понадобятся, хоть среди ночи, валяй прямо ко мне, и я их дам тебе даже без векселя, — добавил он тихо.

Поспешно он отошел от него и сел в самый дальний угол, в кресло, сунув руки в карманы шаровар.

«Возьмет или не возьмет?» — думал он об Опалихине. Опалихин полуобернулся к нему в своем кресле и сидел с опущенными глазами. Кондареву казалось, что его лицо слегка бледнело.

«Возьмет или не возьмет?» — думал он с тоскою.

В саду что-то зашипело. Пыльный вихрь побежал дорогой, крутя в своей спирали соломины и ветки ветлы. Парусина балкона захлопала короткими и гулкими ударами. Опалихин поднял на Кондарева глаза; они были ясны и спокойны, как всегда.

— Если мне придется круто, — сказал он с усмешкой, — то я у тебя возьму, сколько понадобится. Благодарю.

«Ты-то у меня их возьмешь, — со злобой подумал Кондарев, — да я-то тебе их не дам!»

— Так-то-с, — вздохнул он вслух и вытянул ноги.

Звонкий и веселый дождь упал на зеленую грудь сада, запрыгал на песке аллей стеклянным бисером и распугал стаи воробьев, носившихся по дорогам. Его внезапный приход словно растормошил весь сад, и сад откликался ему веселым гулом. Однако скоро он убежал дальше, застилая окрестность свинцовой сеткой и звонко гудя над лесами.

Когда Кондарев и Опалихин вышли на крыльцо, Опалихин, чтобы ехать на мельницу, а Кондарев — к Грохотову, весь двор, умытый и освещенный солнцем, точно улыбался ясной и молодой радостью.

— А я у тебя в кабинете папиросницу забыл, — внезапно проговорил Кондарев, небрежно и весело обращаясь к Опалихину, и пошел в дом.

Однако на пороге кабинета он как будто бы несколько замялся, и веселость исчезла с его лица. С минуту он простоял в задумчивости, затем торопливо вынул из кармана кошелек и достал оттуда небольшой ключ, но уже не стальной, который он так старательно оберегал раньше в своем кармане, а бронзовый. Этот ключ был от его собственного письменного стола, который ему привезли из города только сегодня, и заказан был этот ключ по образцу того самого стального. С этим ключом он поспешно подошел к столу Опалихина и попробовал им ближний ящик. Ключ отпер и запер ящик.

— Так-с, — вздохнул Кондарев, пряча обратно ключ.

— Какое совпадение, — говорил он Опалихину на крыльце, — у меня, как тебе известно, пострадал от огня письменный стол, и я приобрел себе новый. И представь себе, — весело воскликнул Кондарев, — как две капли воды твой! Удивительное совпадение, — повторял он с веселым жестом.

— А где ты покупал свой? — спросил его Опалихин.

Кондарев назвал ему мастерскую.

— Ничего нет удивительного, — пожал плечом Опалихин, — там только и делают такие столы.

«Да уж я теперь это и без тебя знаю», — подумал Кондарев и рассмеялся хриплым смехом.

— Так стало быть, — заговорил он, обрывая смех, — если тебе круто придется, так ты прямо ко мне за деньгами-то? Да?

— Благодарю, благодарю, — с улыбкой повторил Опалихин.

«А не обожжешься?» — подумал Кондарев со злобой и добавил вслух:

— Так, пожалуйста.

Они расстались.

Грохотова Кондарев застал на крыльце. Он стоял в своем шелковом подряснике и озабоченно переговаривался о чем-то с приказчиком.

— О, Господи, — еще издали весело закричал ему Кондарев, — какими все дельцами обернулись! Даже Алексей Петрович о хозяйстве с приказчиком трактует!

И он со смехом передал свою лошадь подбежавшему кучеру.

— Да я вовсе не о хозяйстве, — отвечал Грохотов, здороваясь с ним и поглядывая на него мечтательными глазами, — я совсем не о хозяйстве. О каком хозяйстве? — вдруг спросил он Кондарева, точно очнувшись от сна.

Кондарев расхохотался.

— Ах, да, — спохватился Грохотов, — так я не о хозяйстве.

— А о чем же? О чем же, Алексей Петрович?

— Вот видите ли, — взял он Кондарева за пуговицу, — мне очень хочется приобрести живую фотографию.

— Чего? — переспросил Кондарев.

— Живую фотографию. Это, видите ли…

— А жнейки у вас есть? — перебил его Кондарев.

— Жнейки, какие жнейки? Ах, да, — спохватился Грохотов, — так зачем я тебя, милый, звал? — внезапно обратился он к приказчику. Он окончательно растерялся.

В кабинете, однако, он пришел несколько в себя и внимательно слушал Кондарева. А Кондарев говорил ему:

— Слушайте же, Алексей Петрович. Требуйте как можно скорее отчета в земских деньгах от Опалихина. Его дела сильно пошатнулись, он много задолжал этой зимой в Петербурге, и кто знает? А от отчета он отвиливает. Я его сегодня видел. Очень отвиливает. А ведь за земские деньги вам отвечать-то придется. Так вы хоть самого себя поберегите-то.

— Хорошо, хорошо, — соглашался с ним Грохотов, — только вы почаще, пожалуйста, напоминайте мне об этом, а то ведь вы сами знаете, какая у меня память.

— Я буду вам твердить об этом хоть каждый день, — говорил ему Кондарев, — но только и вы будьте энергичны.

— Слыхали новость? — кричал Столбунцов, влетая в гостиную Ложбининой.

— Ну? — оживились обе дамы сразу.

— Опалихин, не нынче-завтра, летит в трубу.

— Да быть этого не может! — изумились Вера Александровна и Людмилочка.

— «Клянусь позором преступленья!» — расхохотался Столбунцов. — Об этом весь город кричит. Скоро наверно и в газетах пропечатано будет: «Нам передают из верных источников, что известный в нашей губернии деятель по сельскому хозяйству г. О., к сожалению, и т. д.».

Столбунцов снова расхохотался и, потирая ладонью бритое, как у актера, лицо, подсел к Людмилочке.

— А все женщины, — говорил он ей, — все женщины! Опалихина, как слышно, одна француженка на двадцать тысяч в Петербурге обмусолила, да кто-то в картишки обсахарил!

Между тем Кондарев возвращался к себе домой, бледный, с усталым лицом и тусклыми глазами. «Ну-с, Сергей Николаевич, — думал он об Опалихине, — пути я себе широко открыл и цепи все до единой сбросил, только вкусно ли покажется вам, когда ваша же вера по вашей спине палкой заходит!»

Он лениво шевелил вожжами, сутулясь на своих дрожках и, устало вглядываясь в синий мрак летней ночи, думал снова: «Что я вас в яму столкну, это для меня уж не загадка даже; послушаю-ка, что вот вы запоете, когда крышка над вами захлопнется, и вы как крыса в ловушке замечетесь».

В поле было прохладно. Клочки сизого тумана ползали кое-где над ложбинами, лениво шевелясь, как перебирающиеся куда-то черепахи, и крик лягушек гремел с берегов Вершаута, сливаясь в один окрик и наполняя собой всю окрестность.