Лунные горы

ГЛАВА ПЕРВАЯ

Определение современных путешествий.

Разговор о Египте. Александрия — Каир.

Городские подробности. «Золотой базар».

Каирская цитадель. Немного истории

Современные путешествия подчас кажутся мне неким практическим воплощением философской проблемы «прерывности и непрерывности». Раньше все происходило планомерно и чинно. Отбывал, скажем, человек из Москвы или Петербурга в южном направлении и уже неукоснительно следовал до своего конечного пункта — Хартума, например, или озера Укереве в тропической Африке… Не бывало такого, чтобы путешественник метался между Африкой и Москвою, ибо уж очень много времени и сил отнимала дорога…

Мы, путешественники второй половины двадцатого века, нарушили классический принцип непрерывности — не по своей воле, тут и помогает и мешает техника. Помогает, потому что избавляет от долгих блужданий на подступах к цели. Мешает, потому что разделяет временными и эмоциональными барьерами последовательный ряд впечатлений.

Я собираюсь рассказывать в этой книге о путешествии от Москвы до Южной Родезии, до знаменитого водопада Виктория на Замбези. Сейчас, когда я пишу, путешествие кажется мне непрерывным. В строгом географическом порядке я вспоминаю дорогу от Москвы до Одессы, плавание на теплоходе по Черному и Средиземному морю, путешествие по Египту до южных границ; вспоминаю Судан, Сомали, Кению, Уганду, Танзанию, Малави, Замбию… Но на самом деле маршруты мои, как старая кинолента, несколько раз обрывались… Мне придется склеить отдельные куски, потому что в принципе, как всякий уважающий себя философ, я за единство прерывности и непрерывности; обрывались поездки, но продолжалась жизнь и продолжалось путешествие.

Не могу представить себе географа, которому не хотелось бы хоть однажды побывать на берегах Нила. Египет — непридуманная географическая классика. Пустыни. Река со сложнейшим режимом. Дельта, похожая на греческую букву «А» и ставшая нарицательной для всех речных дельт земного шара. Четкая — до последнего времени — зависимость быта и хозяйства от природных условий.

И наконец, одна историко-географическая деталь, удивительно сочетающая в себе поэзию с мудростью: я имею в виду определение длины окружности земного шара, произведенное Эратосфеном еще за три века до нашей эры. Эратосфен жил и работал в Александрии, но он знал, что в день летнего солнцестояния лучи в Сиене — нынешнем Асуане — падают отвесно, а в Александрии — наклонно. Он измерил угол падения, а потом вышел из Александрии с караваном верблюдов в Асуан и долгими жаркими днями отсчитывал верблюжьи шаги, чтобы узнать расстояние между этими городами… Его расчеты оказались на редкость точными для того времени.

Но хрестоматийная географичность Египта сделала его чрезвычайно неудобным, трудным для современных описателей Земли. «Египет — это дар Нила», — сказал еще Геродот, и весьма нелегко к этому что-нибудь добавить, если не вдаваться в подробности.

На свою первую поездку в Египет я смотрел поэтому как на сугубо общеобразовательную — посмотрю Нил и пустыни, посмотрю города и пирамиды.

Именно в таком плане я излагал свои соображения Батанову, старому товарищу, с которым вместе ездили по Марокко года два назад. Потом Батанова перевели в Каир, и в Москву он приехал в отпуск.

Батанов посмотрел на меня как-то странно и то ли улыбнулся, то ли поморщился.

— По-моему, ты преувеличиваешь собственные знания о Египте, — сказал он и достал с полки книгу. Книга называлась «Путешествие с домашними растениями» и была выпущена в Москве в 1954 году. Хобби Батанова — цветы, и специальную библиотечку он возит с собою повсюду.

— Посмотри и скажи, что здесь правильно, — предложил он мне, раскрывая книгу на цветной вклейке с египетским пейзажем.

— Что неправильно? — переспросил я.

— Нет, что правильно. Я не оговорился.

Долго смотрел я на рисунок и, чем дольше смотрел, тем больше удивлялся.

— Вот, вода в реке — это правильно, — сказал я.

— То-то что вода. Даже пирамиды умудрились поместить на восточном берегу Нила, хотя у древних египтян «страна мертвых» находилась на западе, в Ливийской пустыне.

— Парус на лодке — трапециевидный, — сказал я. — Но египтяне плавают под треугольными парусами…

— Парус — шут с ним, в конце концов. В Судане но Нилу плавают и под такими. Ты посмотри, что они с растительностью натворили… Кстати, это одно из распространеннейших недоразумений. Я убежден, что девяносто человек из ста будут утверждать, что в Египте растут лотос и папирус… А как же? Папирус — символ Верхнего Египта, лотос — Нижнего. Лотос и папирус запечатлены в архитектуре, из папируса изготовляли подобие бумаги…

— Ты хочешь сказать, что папирус в Египте не сохранился? — перебил я.

— В Египте сохранился. В Каире у меня на окошке растет — посмотришь. И еще я видел папирус в маленьком бассейне перед Каирским музеем… А на берегах Нила его давным-давно нет. Поезжай в Уганду, к истокам Нила, если хочешь полюбоваться зарослями папируса… В Египте ему и расти негде — ведь каждый клочок земли вдоль Нила освоен и засеян… Но самое забавное, конечно, с лотосом. Лотос вообще никогда не рос в Египте. Теперь, правда, завезли несколько растений и посадили в том же бассейне у музея, но на берегах Нила, как изобразил шутник-художник, его никогда не было и в помине…

Должен честно признаться, что этого я не знал — не спасло меня естественно-историческое образование.

Батанов развеселился.

— Видишь ли, на земном шаре существует всего два вида лотоса, объединенных в род нелумбиум, — назидательно сказал он. — Это лотос желтый, растущий в Северной Америке, и лотос индийский, распространенный главным образом в Азии. В Африку же ни один из этих видов не заходит. Но кто-то из ботаников, будучи, наверное, в веселом настроении, дал водяной лилии, кувшинке из рода нимфа, видовое название «лотос». Нимфа — лотус по-латыни… Вот с тех пор путаница и пошла… Лотос самозванный приобрел, пожалуй, даже большую известность, чем лотосы настоящие, и если ты склонен к отдаленным аналогиям, то можешь поразмыслить над этим фактом и в общечеловеческом плане… Ну, а с точки зрения ботаники лотоса в Египте все-таки нет и не было.

— Сдаюсь, — сказал я. — Что у тебя еще в запасе?

— Кое-что есть. Например, львов, антилоп, бегемотов, крокодилов в Египте можно увидеть только на стенах гробниц или в зоопарке. Мне, правда, повезло — в Асуане я видел одного крокодильчика. Не знаю, где его выловили, но сидел он на нубийском базаре в тазу с водой, привязанный веревкой к витрине с сувенирами… Народ сходился поглазеть на него — в диковинку нынче крокодилы в Египте.

Глаза Батанова смеялись, но рассказывал сейчас он о том, что я — худо ли, бедно ли — но знал.

— Расскажи теперь, как фараоны охотились на львов в окрестностях нынешнего Каира, — сказал я.

— Я тебе лучше расскажу про верблюдов, — сказал Батанов. — Когда ты сегодня об Эратосфене заговорил… Верблюд на фоне пирамид — это же смешение времен и народов!.. Верблюд в Египте появился уже после того, как пирамиды отстояли свое около трех тысячелетий… Боюсь, что Эратосфен измерял расстояние от Александрии до милой твоему сердцу Сиены с помощью ишаков — топали они и топали, стучали копытцами, а он шаги считал… — Батанов засмеялся. — Что, не так поэтично?.. Верблюд все-таки «корабль пустыни»… С точными датами, конечно, тут худо, но весьма достоверно, что в Северной Африке верблюд вытеснил в хозяйстве лошадь примерно в третьем веке нашей эры. Нашей, понимаешь?.. В Египет из Аравии он попал раньше, но я подозреваю, что во времена Эратосфена верблюд в Египте был такой же новинкой, как у нас холодильник в тридцатые годы….

Батанов достал с полки еще одну книгу.

— «Вид с пирамид» называется, — сказал он. — Отличный человек ее написал, художник и писатель…

— Гофмейстер, я читал.

— Ну а я тебе несколько строк все-таки прочту. Дело у Асуана происходит… «Огромные деревья купают в реке свои ветви, загаженные стаями священных птиц. Священных по сей день, ибо они спасают урожай от гусениц и насекомых. Птиц охраняют.» — Батанов быстро вскинул на меня глаза. — До сих пор все правильно. «Полунагой юнга не знает их старого славного имени. Он зовет их абу крдан. И смеется, услышав, что это ибисы…» И не зря смеется, между прочим… Запомни ради бога — нет в Египте священного ибиса древних, не осталось его. Туристы путают с ибисом белую цаплю, чепуру, но ты же не спутаешь?..

— Постараюсь, — сказал я.

— Тогда — все прекрасно. — Батанов встал и прошелся по комнате. — Простые, казалось бы, вещи, а сколько путаницы в литературе. Так что не торопись делать выводы. Жду в Каире.

Смею ли признаться? Александрия не произвела на меня сколько-нибудь сильного впечатления. Да, та самая Александрия, или Аль-Искандария, как называют ее египтяне, второй по величине город страны с полуторамиллионным населением, принимающий за сезон до полумиллиона гостей, знаменитый порт, сосредоточение крупной промышленности, центр губернаторства — мухафазы, наконец… Я неоднократно читал: «особенно красивы набережные…» Море всегда прекрасно, и Средиземное море отнюдь не исключение, но сами-то набережные, что удивительно для южного города, пусты, лишены зелени, застроены высокими скучными домами… Камень мостовых, камень парапетов, камень домов… И узкие песчаные пляжи с навесами и раздевалками… Вот что такое александрийские набережные.

Впрочем, город вытянут вдоль моря на пятьдесят шесть километров и мы могли не увидеть самые симпатичные уголки; да и в разгар летнего сезона — а мы прибыли в Александрию в ноябре — набережные, конечно, живописнее.

Набережные предназначены для фланирующей публики и транспорта. В глубинных районах города кипела и шумела своя жизнь, и не только обычная, но еще и праздничная, потому что была пятница, а пятница в Египте соответствует нашему воскресенью. Там, на широких, нередко тенистых улицах звенели трамваи, гудели машины, кричали ослы, цокали копыта лошадей по брусчатке, перекликались торговцы финиками и апельсинами, бананами и чесноком, луком и фасолью; там чинно шествовали по тротуарам священники-копты — в черных сутанах и черных круглых скуфьях, а мальчишки катались на трамвайной «колбасе» или на конной пролетке, устроившись сзади на рессорах…

Северянину всегда любопытно наблюдать шумную и обнаженную, вынесенную на улицу жизнь южного города, но в южных городах я неоднократно бывал и раньше.

В порту, сойдя с теплохода, мы обнаружили у Морского вокзала два длинных черных «кадиллака». Возле «кадиллаков», опершись на крыло как на луку седла, стояли два толстых усатых… запорожца в беретах и брезентовых плащах!.. Право же, ни разу больше за все свои поездки по Египту не встречал я таких круглолицых, таких пышноусых египтян, столь разительно смахивающих на вольных казаков из Запорожской Сечи!

«Казаки» сели за руль и доставили нас сначала к конторе «Мена-тур», а потом к серапеуму — древнему египетскому храму.

После серапеума гидесса повезла нас к бывшему королевскому дворцу, бывший хозяин которого ныне занимается другим делом: он теперь содержатель казино в Монте-Карло.

Еще по пути к дворцу мы обратили внимание, что наш «запорожец» уж очень активно беседует с гидес-сой и гидесса при этом чувствует себя неуютно.

У дворца, сады которого ныне превращены в общедоступный парк, в прениях принял участие и второй «запорожец».

Гидесса в конце концов объяснила, в чем дело: сегодня пятница, день не рабочий, а «запорожцам» приходится работать, и они от этого не в восторге; «запорожцы» спешат домой, а живут они в Каире, куда им и хочется побыстрее нас доставить.

Мы успели осмотреть дворец снаружи — странное сооружение с башнями, балконами, террасами, колоннами, шпилями, стилистические особенности которого я не берусь определить. И мы погуляли по парку, где случилась у нас трогательная встреча с многолюдным, по египетскому обыкновению, семейством александрийцев. Александрийцы сначала, на всякий случай, попросили их не фотографировать (взрослые и дети живописно, прямо со своим примусом и кофеваркой, расположились на газоне перед дворцом). Потом александрийцы уговорили нас отведать настоящего, только что сваренного египетского кофе необыкновенной черноты. Потом они пожелали сфотографироваться с нами вместе на память, а когда мы уезжали, александрийцы проводили нас на своей машине до ворот.

И вот Александрия позади. Последний час гидесса немножко волновалась, она говорила, что на каирском шоссе большое движение, а шоферы будут спешить домой и это опасно… Гидесса не ошиблась. «Казаки», как говорится, с места пустили в карьер, но вдруг от какого-то придорожного строения отделилась бежевая полицейская машина и пошла на средней скорости метрах в двадцати перед нами… Не знаю, как вел себя «запорожец» на втором «кадиллаке», но нашего появление полицейской машины вывело из равновесия: он предпринял дерзкую попытку вырваться вперед на оперативный простор, но из кабинки высунулась рука и сделала весьма недвусмысленный жест, приказывающий сбавить скорость… Толстый «запорожец» прямо-таки выходил из себя, он подскакивал на упругом сидении, что-то шептал себе в пышные усы, но… чуть он увеличивал скорость — появлялась рука… Полицейские машины сменялись примерно через каждые пятьдесят километров, и у одной из них перед городом Танта лопнула шина… Как же хохотал наш «запорожец»! Вот в эти веселые минуты действительно можно было вдруг очутиться в кювете!

Дорога от Александрии до Каира, проложенная вдоль канала Махмудие, который тоже соединяет города, — отличная дорога, разделенная узким газоном на две части; травы на газоне нет, но кое-где торчат невысокие финиковые пальмы. Молодые деревца на обочинах шоссе защищены сетками от скота.

Вдоль канала — рощи финиковых пальм, на которых висят мощные кисти оранжевых и темно-красных плодов, а за пальмами — паруса и мачты фелюг. Воды не видно, и кажется, что паруса сами по себе движутся сквозь рощу, по полям… Вот вам — классический пейзаж дельты Нила, который непременно описывается каждым путешественником и давно вошел в географические хрестоматии.

Пятница — выходной, но не для феллахов. На полях — и мужчины, и женщины, здесь все равны. Пашут на буйволицах с серыми рогами и костлявыми спинами, пашут на худосочных коровах; шеи скотин — их по две за плугом — перехвачены деревянным ярмом с поперечной доской. Буйволицы и белые ослы с черными наглазниками крутят черпальные колеса — сакии, перекачивают на уже засеянные поля воду. У кого не хватило средств на сакию, тот пользуется для подъема воды шадуфом, сделанным по типу колодезного «журавля», или тамбуром, архимедовым винтом.

…Вечереет. Феллахи возвращаются с полей. Идет муж с мотыгой-фасом на плече, за ним — жена; на голове у нее таз, а в тазу примус и миска — обед готовился прямо в поле… Сумерки сгустились, и возчики зажгли сзади под телегами огонь; чаще всего для сигнального огня используется железная банка с мазутом, которая раскачивается на ходу в опасной близости от сена или хвороста, а иногда — фонарь «летучая мышь». Очень это мило выглядит на дороге и удобно— издалека видно шоферам.

Был отменный и сравнительно долгий закат. Солнце, собственно, исчезло за песчаными грядами быстро, но потом закат, как говорится, медленно догорал. Небо было нежно-сиреневым вверху, там, где краски заката смешивались с голубым, и золотисто-алым — внизу. Запомнились грифельные силуэты финиковых пальм, эвкалиптов, вавилонских ив, болотных кипарисов и даже всадника и верблюда на фоне этого заката.

В Каире — пятничный салят, молитвы. Служба радиофицирована, и многие молящиеся сидят прямо на улице, на мостовой, постелив на асфальт коврики, которые у нас в Средней Азии называются «намазлык». Местами молящиеся заняли все улицы вокруг мечетей, и машинам приходится объезжать их окольными путями.

На следующий день Батанов навестил меня. И вот мы снова вместе в Африке, стоим на балконе «Атлас-отеля» и смотрим сверху на каирские улицы. Перед нами — остро заточенный, похожий на карандаш минарет. Минарет пристроен к прямоугольной мечети, и на плоской крыше ее полукругом размещены прожектора: ночью они освещают шпиль.

Над нами кружат коршуны — писклявый крик их постоянно висит над городом. Иногда коршуны садятся на минарет — собственно, только для них он и имеет практическое значение; площадка же для муэдзина всегда пустует, потому что египетские муэдзины призывают к молитвам, сидя внутри мечети.

Батанов одет сегодня в серый клетчатый костюм; опираясь на бетонный парапет, он косит на меня из-под очков, не поворачивая головы.

— Какое впечатление произвел на тебя Каир? — спрашивает он.

Насколько я себе представляю, именно Каир больше всех прочих городов повинен в появлении надоевшего стандарта в нашей географической и вообще «путевой» литературе: «город контрастов».

Я уже сравнивал Каир с другими знакомыми мне арабскими городами — Касабланкой, Рабатом, например — и убедился, что те города контрастней Каира, резче и глубже в них различия между мединой и европейской частью…

Не знаю, как это получилось, но, успев вот так подумать, я все-таки сказал Батанову:

— Город контрастов.

Батанов расхохотался — весело, неудержимо; он вообще редко смеется, он человек сдержанный, но сейчас он прямо-таки зашелся, и я видел, как жесткий крахмальный воротничок врезается в его смуглую покрасневшую шею.

— Отлично, — сказал сквозь смех Батанов. — Этого я от тебя и ждал. Вот что значит тренированный глаз! Просто прелесть…

Не поднимая «тренированных глаз» на Батанова и мысленно поругиваясь, я сделал вид, что увлекся созерцанием городских пейзажей.

Мой номер — угловой, и с балкона видно сразу три улицы. Очень они не похожи друг на друга, эти улицы. Я не знаю их названий, потому что названия написаны арабской вязью и ничего невозможно понять. Я дал улицам свои названия: улица Оперы, улица Сувениров и Торговая улица.

Улица Оперы — к ней робко, боком пристроился наш отель — одна из центральных, во всяком случае солидных, улиц, проложенных параллельно Нилу. Левее нас она вливается в площадь, посреди которой высится конный монумент некоему военачальнику; военачальник, естественно, указует человечеству путь вперед: рука его приподнята и вытянута по направлению к пятиэтажному зданию, все нижние этажи которого заняты магазинами, а верхние украшены колоннами, полукруглыми балкончиками и еще чем-то лепным. На углу улицы и площади — кинотеатр с рекламой фильма «Лоуренс Аравийский», а в глубине площади — здание оперы. Поток машин, автобусов. Велосипедисты, извозчики. Движение пешеходов — одностороннее: почти все идут по нашей стороне улицы, потому что это торговая сторона; магазины небольшие, но хорошо оборудованные; это как бы европейские магазины — или для европейцев и зажиточных каирцев.

Наш отель выходит фасадом на улицу Сувениров. Как раз против подъезда расположена небольшая лавка, в которой при желании вы можете приобрести плетку с головкой Нефертити, стилет с головкой Нефертити, рожок для обуви с головкой Нефертити, Нефертити из мрамора, Нефертити из глины, Нефертити раскрашенную и Нефертити одноцветную… Улица Сувениров — тихая улица и ведет на большой пустырь, посреди которого затевается стройка. Уткнувшись носами в тротуар, стоят лимузины европейского и американского производства. Дома, выходящие на улицу Сувениров, — четырехугольные коробки без признаков украшательства. На тротуарах и прямо на мостовой работают реставраторы ковров: они обводят старый выцветший узор свежей краской, выдавливая ее из черных резиновых «груш». Мальчишки играют в футбол. Мальчишкам мешают редкие прохожие и рассыльные из прачечной, которые шествуют торжественно с кипами белья на голове. Ночью на пустыре лают собаки.

Торговая улица — узкая, тесная; это улица маленьких лавок и маленьких мастерских. Там висят на крюках ободранные овечьи и телячьи туши, там торгуют арахисом и сахарным тростником, лепешками, надетыми на палки, и финиками, луком и чесноком, помидорами и бобами; там чередуются с продуктовыми лавками крохотные, открытые на улицу гладильни, портняжные и механические мастерские, закусочные на два-три столика; там вообще тесно и нет места для тротуаров; пешеходы, ручные и запряженные ослами тележки — все движется прямо по мостовой, и прямо на мостовой сидят торговцы, и над мостовой висят розовые туши. Торговая улица поздно засыпает, но и поздно просыпается; утром, когда мы уезжали из отеля, там было удивительно пусто и только листья да остатки стеблей сахарного тростника, обрывки бумаги да раздавленные овощи напоминали о бурной дневной жизни…

Батанов сам водил машину. Он жил за Нилом, в районе Замалек, и мы свернули на одну из улиц, ведущих к центру Каира.

Близился час сиесты, торговцы опускали жалюзи на витрины, и народу на улицах было немного. Я сидел, отвернувшись от Батанова, а мой «тренированный глаз» автоматически фиксировал, что, чем ближе к центру, тем реже попадаются национальные костюмы — полосатые галабеи на мужчинах, черные покрывала — мелаи на женщинах; почти все прохожие здесь были одеты по-европейски. В Египте совсем не приняты шляпы и соломенные шляпы на некоторых наших туристах вызывают постоянный интерес; египтяне чаще всего ходят без головных уборов, и лишь некоторые мужчины носят традиционные ермолки — лебды или плетеные такии…

Мы выехали к набережной, и Батанов повел машину вдоль Нила.

— Кстати, о контрастах, — сказал Батанов. — Еще лет десять назад набережная была застроена лачугами, потом их снесли в приказном порядке.

Здесь, в центре, на набережную выходили высокие, из железобетона и стекла здания отелей, еще недостроенное здание телецентра, административные сооружения, богатые жилые корпуса. А по другую сторону, за вязью металлической ограды, колыхаясь, тускло блестел Нил — полноводный, стремительный. Был он желтовато-бурым, и белые паруса фелюг казались врезанными в него инородными лоскутами.

На газонах, под пальмами и сикоморами, спали, непринужденно раскинувшись, те, у кого не нашлось другой тени, чтобы переждать сиесту.

Выше по Нилу, за мостом Свободы, пальмы и сикоморы сменились завезенными из Индии баньянами с массой коричневатых, свисающих почти до земли воздушных корней.

Дома, выходящие на набережную, стали пониже и попроще.

Батанов остановил машину и подвел меня к парапету. С октября начинается понижение уровня воды в Ниле, и теперь, в середине ноября, уже обнажились илистые скаты берегов. Три небольшие лодки с веслами и мачтами стояли у берега на приколе; хорошо было видно, что мачты на фелюгах двойные и повторяют конструкцию российских колодезных «журавлей». Возле лодок женщина стирала белье; странно, что в мутной, перенасыщенной илом воде белье становилось белым…

Но Батанов подвел меня к реке отнюдь не для того, чтобы я поближе рассмотрел фелюги. За неширокой нильской протокой, на острове, находилось странное сооружение, похожее на европейскую усадьбу, сделанную под средневековый замок: прочные каменные домики с узкими окнами, полукруглые «оборонительные» башни, круглая «сторожевая» башня с конусовидной, обитой металлом крышей… Естественные берега островка, повсюду одетые в камень, были заменены искусственными, сложенными из тщательно отшлифованных известняковых блоков, там, где волны Нила ударяли в островок… Два черных круглых отверстия, наполовину скрытые водою, нарушали целостность берегов; одно из них смотрело в сторону набережной, а второе — вверх по течению… За игрушечным замком высились финиковые пальмы и похожие на манго густокронные деревья.

Убедившись, что островок изучен мною вполне основательно, Батанов спросил:

— Догадался, что перед тобою?

Не дожидаясь ответа, он сказал:

— Знаменитая станция «Ниломер». Пост наблюдения за режимом реки, а он у Нила ох какой сложный. То катастрофические наводнения, то воды так мало, что хоть караул кричи… Впрочем, не мне тебе рассказывать…

Я действительно кое-что знал о режиме Нила. Не очень поэтому слушая Батанова, я рассматривал двух маленьких босоногих девчонок, которые в свою очередь внимательно изучали меня; обе смуглые, кареглазые, со спутанными черными кудрями, они показались мне сестрами. На них были длинные, почти до пят, платья, а на той, что постарше, еще и шаровары, перехваченные тесьмой у щиколоток. И та, что постарше, держала на плече бритоголового мальчонку; в Египте детишек носят на плече, посадив ножками в разные стороны, и девочка уже вполне овладела этим искусством.

— Ну скажи, есть ли в мире еще страна, по которой протекает всего одна река?.. — вдруг спросил Батанов. — То-то что нет, пожалуй… И хотя ты почти все знаешь, я тебе напомню, что при среднегодовом стоке Нила в восемьдесят четыре миллиарда кубометров Судан и Египет расходовали на орошение пятьдесят два миллиарда… Из них на долю Судана приходилось только четыре — это уж англичане в свое время так распорядились. Теперь положение изменится. Асуанская плотина даст дополнительно двадцать два миллиарда кубометров воды. Четырнадцать с половиной из них будут отданы Судану… Понимаешь, постоянный кусок хлеба нужен черноглазым и там, и тут, — Батанов кивнул на девчонок, все еще крутившихся возле нас.

Утром мы с Батановым ездили на «Золотой базар»— знаменитый в Каире район ремесленников и торговцев, мастерских и лавчонок.

Просыпается «Золотой базар» поздно: деловая торговая жизнь начинается там что-то около девяти утра, а мы приехали раньше. Улицы были еще полупустыми, металлические жалюзи опущены и заперты на висячие замки. Мусорщики собирали в корзины оставшийся с вечера мусор. Владельцы магазинов, цирюлен, кофеен поливали из тонких резиновых шлангов мостовую перед своими заведениями. Перекупщики развозили на ослах или верблюдах клевер, предназначенный для городских ишаков и кроликов. Спали, не обращая внимания на прохожих, собаки. Осторожно, оглядываясь, перебегали улицу кошки. Занимая всю мостовую — она ограничена стенами домов, тротуаров нет, — изредка проезжали машины и арбы с огромными, такими же как у нас в Хиве, колесами.

А медники вовсю трудились — гудели станки в темных мастерских, звенели молотки и долота.

Постепенно базар ожил. С немалыми усилиями, напрягаясь, торговцы подняли тяжеленные жалюзи, открыли витрины; потом, чтобы защититься от солнца, они раздвинули шестами полотнища над улицами… На балконах появились дамы в длинных домашних халатах; не затрудняя себя хождением по лестницам, дамы спускали на веревках корзины, и мальчики при лавках укладывали туда хлеб и зелень… Те, кто предпочитал завтракать вне дома, покупали горстку сваренных в соленой воде бобов или тот же хлеб и ту же траву; египетский хлеб похож на кавказский лаваш, это лепешки; их разрывают на две половины и в середину, в зависимости от финансов и вкуса, кладут либо пряную, пахучую траву, либо мелко нарезанное жареное мясо… Разжившиеся лепешками или бобами завтракают сидя на мостовой, прислонившись спиною к стене. Но есть на базаре и маленькие закусочные, где можно купить макароны с коричневой подливкой, выпить чашку кофе или чая…

Улицы наконец заполнились народом; стало тесно, шумно и пыльно; и пошла тогда торговля всем, чем только можно торговать: начиная с песка и древесного угля и кончая серебром, золотом, благовониями…

Случилось так, что удалось нам заглянуть и в невидимые с улицы уголки базара.

Мы подошли к какому-то магазинчику, где лежали на витрине инкрустированные деревянные шкатулки и блюда, неизменные зеленые скарабеи, вставленные в серебряные браслеты, в кольца, кулоны, стояли серебряные и медные кувшины; к нам из магазина вышел его владелец — среднего роста, стройный и гибкий молодой человек с коротко подстриженными черными усиками. На молодом человеке были серые брюки и синяя рубашка навыпуск, на руке — золотые часы на золотом браслете.

В разговоре выяснилось, что молодой человек — владелец не только магазина, но и мастерских, в которых изготавливаются все те вещицы, которые выставлены на витрине и разложены на прилавках.

Молодой человек — его звали Махмуд — сказал нам, что магазин и мастерские принадлежат его семье уже около ста лет. Предок Махмуда, перс по национальности, попал во время войны в плен к туркам и в конце концов оказался в Египте, в Каире, где, судя по всему, неплохо устроился. Магазин и мастерские передаются по наследству, и в доле участвуют все братья, но Махмуд среди них, так сказать, главный… Махмуд своим хозяйством гордился, он говорил нам, что в мастерских у него работает около ста человек, и, когда мы попросили показать мастерские, охотно согласился.

Мы перешли на противоположную сторону улицы, вошли в темный подъезд и по узкой деревянной лестнице поднялись на второй этаж. Из небольшого коридора, заставленного банками, деревяшками и какими-то рулонами, двери вели в две небольшие комнаты. В комнатах вдоль стен — скамьи и сплошные деревянные столы; на столах — шкатулки, блюда, черные банки с клеем.

…Во время поездки по Марокко, в Рабате, нас пригласили однажды посетить ковродельческий кооператив, и мы поехали в старую часть города, бывшую крепость, которая называется Казба… Улицы Казбы настолько узки, что машины проехать по ним не могут, и мы долго брели по закоулкам, а потом гид ввел нас в какое-то приземистое помещение.

Сначала в темноте ничего нельзя было разобрать, кроме деревянных рам и скорченных возле них фигур. Боясь сделать неосторожный шаг, я взглянул себе под ноги и увидел два живых блестящих любопытных глаза. Я присел и очутился рядом с крохотным существом, девочкой, которой было никак не больше трех или четырех лет. Она улыбалась, рассматривая меня, незнакомца, а тонкие длинные пальчики ее автоматически продолжали вплетать цветные нити в канву ковра, натянутую перед ней на раму… Три года — вот возрастной ценз для поступления в ковродельческую мастерскую. Говорят, что детские пальчики с особым, недоступным взрослым изяществом плетут красивейшие узоры, которыми так славятся марокканские ковры.

Мастерская Махмуда не производила столь тяжелого впечатления, но и у него за сколоченными вместе дощатыми столами сидели ребятишки— мальчики лет десяти, двенадцати. Ловко орудуя щипчиками и кисточками, они наносили перламутровый узор на дерево, изредка вскидывая на нас черные глазищи…

— Да, дети работают быстрее и лучше, чем взрослые, — охотно пояснил нам Махмуд. — Взрослые нужны только, чтобы наблюдать за ними. (В мастерской было два взрослых мастера.)

Не хотим ли мы посмотреть другие мастерские?.. Очень хотим. И Махмуд ведет нас по каким-то узким проулкам, по пыльным дворам, и мы приходим в мастерскую медников. Работают станки, гул которых мы слышали ранним утром. Полутемно. На станках крутятся будущие медные кувшины — их обтачивают, придавая нужную форму, смуглые, вымазанные машинным маслом люди.

На дворе под открытым небом работают чеканщики. В распоряжении каждого — деревянный неструганый стол, скамья или стул, зажим на винтах, в котором укреплен кувшин. Чеканщики сплошь подростки, но постарше тех, что занимаются инкрустацией шкатулок. Зубилом и молотком наносят чеканщики на медные кувшины узор, который должен украсить их, и действительно украшает, хотя широко распространены в Египте и гладкие, без украшений, медные кувшины.

Чеканных дел мастера, работающие по серебру, — все взрослые, видимо, более опытные.

Махмуд подвел нас к старому седому человеку, который, как и ребята, работал за грубо сколоченным деревянным столом, и торжественно представил его нам как своего лучшего мастера.

Не отрываясь от работы, старик застенчиво улыбался, слушая слова хозяина, и согласно кивнул, когда Махмуд сказал, что еще дед старика работал в их семейной мастерской, а теперь в мастерской уже работает его внук.

— Отцы этих ребят, — Махмуд кивнул на чеканщиков, — тоже работают или работали в мастерской. От нас редко кто уходит! — гордо добавил он.

Вероятно, больше всего такая организация дела похожа на средневековую цеховую систему. Поколение сменяет поколение за рабочим местом. Подмастерья, мастера. Хозяин — работодатель, и он же торговец. И дети медников станут медниками… Только ребятишек-инкрустаторов, наверное, увольняют, когда они подрастают и грубеют их пальцы.

…В современном Каире есть и по-современному организованная промышленность — ткацкие и обувные фабрики, цементные и спиртовые заводы, — но для организации ремесленников фирма Махмуда типична. Так, если не считать некоторых технических новшеств, работали ремесленники и сто, и триста лет назад, так продолжают они работать и сегодня.

Участок долины Нила, примыкающий к отрогам холмов Мукаттам, уникален, пожалуй, по своей исторической судьбе. Это еще не дельта с ее обширными по египетским масштабам плодородными земельными массивами, но дельта — всего в двадцати километрах. Крепость у Мукаттама — как пальцы на горле реки, и всяческих завоевателей это неизменно устраивало.

Начало городской — именно городской! — истории этого участка долины положил первый египетский фараон Мин, или Менее, построивший здесь первый город-крепость «Белая стена». Мин пришел с юга страны и объединил под своей властью Верхний и Нижний Египет. Это случилось за три тысячи лет до нашей эры, и с тех пор у отрогов Мукаттама практически непрерывно строили или перестраивали города бесчисленные поколения египтян и неегиптян… Только Мемфис просуществовал около трех тысячелетий — такой судьбе может позавидовать любой город!.. Воздвигали крепости и более поздние завоеватели Древнего Египта — вплоть до римлян.

А теперь развалины былого поглощены Каиром — крупнейшим городом Африки и Ближнего Востока, столицей современного Египта… Да, столица современного Египта находится там же, где находилась столица древнего, хотя тут и нет прямой преемственности.

Каирскую цитадель я впервые увидел сквозь чугунную оконную решетку мечети Хасана. Окно выходило на бывшую эспланаду перед ней, ставшую ныне обычной городской площадью; она называется майдан Салах ад-Дина. По бывшей эспланаде кружили, объезжая овальный газон, автобусы и легковые автомашины, проносились мимо окон велосипедисты, появлялись и исчезали прохожие… А цитадель, как ей и полагается, была с мощными округлыми башнями, с мощными каменными стенами… Выше стен виднелись непонятного назначения здания, редкие кроны пальм, и возвышалась над всем ансамблем мечеть с тонко заточенными минаретами…

А потом мы поднялись на цитадель, и со стен ее я увидел весь город.

Уже вечерело. Принесенная из пустыни мельчайшая пыль серебристой дымкой висела над крышами, чуть затуманивая дальние кварталы… Говорят, что Каир — город четырехсот мечетей. Я не проверял цифру, но невозможно представить себе этот город без характерных ярусных минаретов, без куполов мечетей… Соперничая с минаретами, торчат теперь над плоскими крышами домов новейшие небоскребы, издали похожие на подпиленные клыки. Рассекают жилые кварталы прямые, почти без зелени улицы… Отсюда, от цитадели, они идут к садам Эзбекие, которые отделяют арабскую часть города от европейской… А с другой стороны — обрывы Мукаттама и маленькая погребальная мечеть везира Бадра аль-Джамали над ними… Даже издалека видны узкие ступени на склонах холма. Это следы работы древних египтян. А каменные блоки перевезены на другой берег Нила — его тоже хорошо видно с цитадели — и сложены там в пирамиды. Пирамиды кажутся отсюда миниатюрными, и, хотя мы осматривали их всего несколько часов назад, уже трудно восстановить в душе ощущение их грандиозности и величавости…

История Каира не связана с историей Древнего Египта в прямом смысле слова, да и молод Каир по сравнению с пирамидами…

И все-таки ему больше тысячи лет.

А возник он будто бы так. В годы правления халифа Омана, первого крупного арабского завоевателя-мусульманина, его сирийской армией командовал некто Амр ибн-аль-Ас. В один прекрасный момент дворцовые интриги оставили его, что называется, не у дел, а Амр ибн-аль-Ас был человеком деловым. Поэтому он решил завоевать Египет. Войск у него осталось немного, зато ума — палата. И разведке он доверял, а разведка доносила, что в Египте, который тогда значился провинцией Византии, идет грызня между официальной византийской церковью и местной монофизитской, и Амр ибн-аль-Ас правильно рассудил, что египтяне-монофизиты не окажут ему серьезного сопротивления.

Амр ибн-аль-Ас легко захватил сначала город Пелусиум, потом Гелиополис, что был уж совсем близко от нынешнего Каира, а затем и построенную римлянами крепость Вавилон, территория которой ныне фактически занята Каиром.

Вольный сын пустынь Аравии, Амр ибн-аль-Ас не пожелал жить ни в одном из городов: он разбил лагерь неподалеку от крепости Вавилон.

А в 642 году Амр ибн-аль-Ас ненадолго отлучился в поход — пошел завоевывать Александрию. Поскольку он не собирался там задерживаться, он оставил свой шатер у стен Вавилона. Он действительно не задержался, но когда вернулся и все-таки решил свернуть свой шатер, то — тут начинается легенда — обнаружил, что в шатре его свили гнездо голуби и голубка высиживает птенцов. Как известно, жестокость и сентиментальность нередко уживаются рядом, и тогда покорению стран сопутствует не только барабанный бой, но и душещипательные мелодии. Амр ибн-аль-Ас растрогался, увидев птицу. Амр ибн-аль-Ас утер натруженной в недавней резне рукою «скупые мужские слезы». И Амр ибн-аль-Ас повелел выстроить на месте шатра мечеть.

Она сохранилась до сих пор, и я специально ездил ее смотреть, хотя каирские гиды не относят мечеть Амра к городским достопримечательностям.

Странная это мечеть, надо сказать. Очень странная. Ничего похожего я раньше не видел. Находится она, конечно, в старом городе, в некотором отдалении от берегов Нила — от стен ее река сейчас не видна. «От стен» — в данном случае точнее сказать «от крепостных стен». Когда наша машина остановилась у цитадели, сложенной из серого камня, я даже не сразу понял, что нас подвезли к мечети.

Мы вошли в крепостные ворота и очутились на обширном прямоугольном дворе с грудами строительного камня и щебня. Посреди этого двора стояло маленькое округло-ребристое сооружение высотою в два — два с половиной человеческих роста, увенчанное полуразрушенной решетчатой башенкой-минаретом с лодочкой-месяцем на шпиле. Как натянутый палаточный тент, небольшое пространство вокруг мечети прикрывала деревянная крыша, укрепленная на каменных столбах с греческими капителями… Верхняя часть мечети ныне выкрашена в грязно-желтый цвет, а нижняя — в серый, с мутными пятнами.

В общем, действительно шатровая мечеть, да и размером она с шатер военачальника. Не знаю, тотчас же или несколько позднее, но вокруг мечети были сооружены крепостные стены с двумя минаретами и внутренними крытыми галереями — те самые стены, что сейчас совершенно скрывают мечеть, поставленную на месте шатра Амр ибн-аль-Аса, — и все это сооружение обрело некую архитектурную законченность.

Амр ибн-аль-Ас недолго продержался в Египте: более могущественные военачальники дали ему понять, что он захватил чужое и может поплатиться за содеянное… Не в том, правда, смысле, чужое, что отнял Египет у египтян, а в том смысле, что более могущественные военачальники сами не прочь были поживиться в Египте.

Амр ибн-аль-Ас вернулся в Палестину, где и окончил свои дни (в каирской мечети похоронен его сын).

А мечеть осталась на своем месте, и вокруг мечети постепенно сложился первый в Египте арабский город.

Поскольку за многотысячелетнюю историю Египет подвергался бесчисленным нападениям, поход Амр ибн-аль-Аса вполне сошел бы за рядовое событие, если бы не одна примечательная подробность: сей средней удачливости военачальник положил начало проникновению арабов в Северную, Присахарскую и Восточную Африку. Поставив на месте будущего Каира шатровую мечеть, он как бы вбил в Африканский материк заявочный столб…

Будущий Каир сначала назывался Эль-Фостат — город Шатра, или шатровый город. Свое нынешнее название Каир получил значительно позднее и при обстоятельствах, которые кажутся мне правдоподобными, хотя они тоже легендарны.

Благодаря усилиям египтологов мы теперь весьма точно знаем, что история Древнего Египта насчитывала три десятка фараоновских династий. Но сколько всяческих династий сменилось в Египте арабизированном, я не знаю — возможно, что и больше, возможно, что и меньше. Вот что, однако, достоверно. После того, как Амр ибн-аль-Ас захватил Египет, в стране на протяжении трех-четырех веков то возникали собственные династии, то Египет вновь попадал под «центральную» власть халифата. Чехарда продолжалась и позднее, на протяжении всего следующего тысячелетия, но у нас есть счастливая возможность задержаться на 969 годе. В том самом году царствующую династию Ихшидидов, основанную таджиком, человеком, надо полагать, весьма расторопным, сменила в Египте династия Фатими-дов, возникшая с помощью великого махди (спасителя) Обейдаллаха в Северной Африке за шестьдесят лет до этих событий. Военачальнику Фатимидов Джаухару весьма приглянулось месторасположение Фостата, и до него служившего резиденцией эмиров, и он энергично занялся перестройкой и укреплением города, чтобы всего через несколько лет превратить Фостат в столицу.

Все устраивало в Фостате Джаухара, кроме названия. Что ни говори, а название «Шатровый город» — не находка для такой славной династии, как Фатимиды.

И Фостат превратился в Эль-Кахир.

Надо сказать, что в десятом веке, когда разворачивались эти события, арабы уже не были неграмотными кочевниками (сам Мухаммед не умел ни писать, ни читать), — в десятом веке арабы были носителями передовой культуры, хранителями античных традиций, а арабский язык уже стал научным (как позднее латынь) языком для Южной Европы, Северной Африки, Передней и Средней Азии… Не последнее место в арабской культуре занимали, между прочим, география и астрономия.

И случилось следующее, уверяет легенда: Фатл-миды закладывали новые крепостные стены вокруг Фостата, а некий безымянный астроном, глядя в безоблачное ночное небо, заметил, что закладка стен совпала по времени с прохождением Марса через меридиан Фостата. А Марс арабы называют Эль-Кахир. А Эль-Кахир в переводе — «победоносный». Но какой же порядочный халиф откажется вот так — Победоносная — назвать свою столицу, тем более что знак ниспослали небеса?

С приходом в Египет Фатимидов кончилась история Фостата и началась история Каира. И продолжилась история арабизации Африки.

Фатимид аль-Муизз превратил Каир в столицу халифата, если не ошибаюсь, в 973 году, а цитадель, со стен которой мы осматривали город, выстроили только двести лет спустя. Выстроили, между прочим, французские рыцари — их попросил об этом некто Салах ад-Дин, именем которого называется теперь бывшая эспланада.

Он был умница и храбрец, этот Салах ад-Дин, и не случайно он — под европеизированным именем Саладин — живет второй жизнью на страницах исторических романов, посвященных Крестовым походам. Курд по национальности, он верой и правдой служил сирийскому султану Нур ад-Дину, пока не надоело. С войсками Нур ад-Дина, возглавляемыми доблестным Ширкухом, он несколько раз побывал в Египте, и Египет ему понравился.

В 1169 году он попросил стареющего фатимида аль-Адида назначить себя везиром и больше не вмешиваться в управление страной. Аль-Адид благосклонно отнесся к просьбе курдского феодала, и тот стал фактически единолично править Египтом. Когда же аль-Адид отправился в иной мир, Салах ад-Дин отменил Фатимидов и почти на сто лет утвердил в Египте собственную династию Эйюбидов, ибо отца нового султана звали Неджм ад-Дин Эйюб.

Не прошло и трех лет, как Салах ад-Дин окончательно утвердился на престоле, и вот уже приходит печальная весть о смерти султана Нур ад-Дина… Салах ад-Дин вспомнил, что свои лучшие молодые годы он провел в Сирии. Еще он вспомнил, что в Сирии остались беззащитные сыновья Нур ад-Дина, и расчувствовался. Он собрал войско, отправился в Сирию и, чтобы облегчить жизнь наследникам Нур ад-Дина, присоединил Сирию к своим владениям.

А потом Салах ад-Дин решил, что крестоносцам вовсе не нужен Иерусалим, который был тогда столицей христианского Иерусалимского королевства, созданного отважным рыцарем Готфридом Бульонским, решил, что ему, Салах ад-Дину, Иерусалим нужнее. И Салах ад-Дин повел свое объединенное египетско-сирийское войско на крестоносцев, а крестоносцы повели свои полки на Салах ад-Дина.

Они встретились между Назаретом и Тивериадским озером у местечка, которое называют то Хиттин, то Хоттин, и хитрый Салах ад-Дин взял да и окружил крестоносцев. Дело происходило летом, 3 июля 1187 года, и было в Палестине жарко. Сдались крестоносцы. На следующий день, четвертого числа, сдались без боя.

Вот тогда-то Салах ад-Дин и попросил доблестных тамплиеров и госпитальеров построить ему в Каире цитадель. Это было не очень благородно с его стороны — он же не мог не знать, что дело рыцарей — убивать, а не строить, — но факт остается фактом: так неблагородно он поступил.

Цитадель начали строить у отрогов горы Мукаттам, на склонах которой древние египтяне добывали камень для постройки пирамид. Вероятно, крестоносцам тоже пришлось потрудиться на склонах Мукаттама, но значительно меньше, чем их предшественникам. Мудрый Салах ад-Дин был политиком тонким и отлично понимал, что свое величие следует строить на развалинах величия былого. Пока он был везиром при дворе аль-Адида, его вполне устраивала ересь Фатимидов: они были не правоверными мусульманами, они исповедовали шиизм. Но, став султаном, Салах ад-Дин решил навести в области идеологии порядок да показать кстати, что сам он не лыком шит: Салах ад-Дин отменил шиизм и ввел ортодоксальный суннизм… Что же касается памятников материальных, то тут он поступил еще проще: велел разобрать несколько фараоновских пирамид и выстроил из них себе цитадель. Он, впрочем, не был оригинален: еще фараоны разоряли для собственных гробниц гробницы предшественников, так что прием этот стар, если не как мир, то, во всяком случае, как Египет.

Пирамиды, конечно, велики по размеру — тут уж ничего не скажешь. Но цитадель выстроена в таком месте, что возвышается и над городом, и над пирамидами. Выбор места определялся, наверное, военными соображениями. Но может быть, и не только военными.

Салах ад-Дин скончался в Сирии, в Дамаске, и там похоронен. Сохранился его мавзолей. Но мавзолей едва ли сравним с тем памятником, который воздвигли Салах ад-Дину в Каире побежденные им крестоносцы, — вот что значит позаботиться о памятнике при жизни.

Наследники Салах ад-Дина оказались правителями не слишком дальновидными: они создали гвардию из солдат-рабов, солдат-наемников, преимущественно кавказцев, и жестоко поплатились. Эти гвардейцы назывались мамлюки, что и переводится как «невольники», но невольники оказались себе на уме: они свергли Эйюбидов и потом почти триста лет самолично правили Египтом. У них тоже были свои династии: были тюрки-бахриты, были грузины-бурджиты. С последней династией плохо обошлись турки: они захватили Египет и посадили над мамлюками своего пашу. Но фактически мамлюки оставались хозяевами страны вплоть до похода Наполеона и до появления на исторической арене Мухаммеда-Али, албанца по национальности, которому, как некогда Салах ад-Дину, тоже приглянулся Египет.

Мухаммед-Али явился в Египет спасать мамлюков от Наполеона. Когда же брошенные главнокомандующим французские войска капитулировали, Мухаммед-Али решил, что управление Египтом — это его личное дело, а не дело мамлюков. Он так и сказал им, и мамлюки, которые к середине восемнадцатого века вновь захватили политическую власть и мало считались с турецким пашой, нашли доводы Мухаммеда-Али убедительными.

Мамлюки разъехались по своим обширным поместьям, а Мухаммед-Али поселился в Каире. Они расстались друзьями, и в 1811 году Мухаммед-Али пригласил всех крупнейших мамлюкских беев к себе в гости, в цитадель. Он был демократом и хотел посоветоваться с ними, как жить дальше. Всего на совет собралось четыреста восемьдесят беев. Мухаммед-Али всех их перерезал в цитадели. Один мамлюк, говорят, все-таки спасся: прыгнул на своем арабском скакуне с двадцатиметровой высоты прямо на майдан Салах ад-Дина, к мечети, выстроенной мамлюком Хасаном… Лошадь, говорят, разбилась насмерть, а всадник уцелел. Мухаммед-Али по достоинству оценил прыжок: не велел казнить этого последнего мамлюка. Пенсию даже, говорят, назначил — маленькую, правда, а поместья его и прочих себе взял.

Мухаммеда-Али даже турецкий султан побаивался, хотя числился тот у него в вассалах.

А вассал знал, что делал: неплохо для мелкопоместного албанского дворянчика быть вали или вице-королем Египта, но еще лучше — королем.

И вассал устанавливает в стране казарменный режим: ему нужна армия и нужна промышленность, работающая на армию. Он проводит массовые рекрутские наборы, причем принудительно вербует не только в армию, но и в промышленность. Он создает специальные лагеря (учитывая опыт двадцатого века, мы могли бы назвать их концлагерями), где мобилизованные феллахи живут под надзором стражников и стражники же выводят их на работу и отводят обратно в казармы.

Лагерная политика Мухаммеда-Али опустошила деревни, в них почти не осталось молодых мужчин, способных выполнять тяжелые сельскохозяйственные работы. И тогда матери пустились на хитрость: у них вошло в обычай ломать новорожденным мальчикам указательный палец на правой руке, чтобы избавить их от рекрутчины.

Только где ж феллашкам Мухаммеда-Али перехитрить — велел он и покалеченных в казармы и в лагеря сгонять.

Египетскую армию Мухаммед-Али реорганизовал на европейский лад, и вот уже результаты: захвачен Восточный Судан, захвачен — и по чисто идеологическим соображениям, дабы изгнать еретиков-ваххабистов, — Аравийский полуостров… Восстание в Греции против турецкого владычества?.. Мухаммед-Али за порядок, Мухаммед-Али посылает туда свои войска, поручая главнокомандование сыну, и там, где пасуют янычары, его войска берут верх над восставшими…

А турецкий султан, подаривший египетскому паше остров Крит за греческую экспедицию, следит за своим вассалом очень внимательно и уже понимает, к чему дело идет…

Непридуманная символика есть в том, что мечеть-памятник Мухаммеда-Али я увидел впервые сквозь узловатую чугунную решетку — не лучшим образом закончил свою блистательно-кровавую карьеру правитель Египта… Я размышлял об этом в мечети у его гробницы, которая тоже находится за решеткой — частой и крепкой. В темной мрачной нише — две гранитные плиты, постаментик, обтянутый красным бархатом, и каменный столб с символической чалмой — обычная принадлежность мужских могил у мусульман…

Нет, турецкий султан хоть и перебил уже ненужных ему янычар, но Мухаммеда-Али не одолел: вассал в двух войнах разгромил своего повелителя-султана, отобрал у него Палестину, Сирию, Малую Азию… Но тут султана пожалели англичане и выслали против Мухаммеда-Али карательную экспедицию.

И Мухаммед-Али потерял почти все, что приобрел: армию, флот, независимость, надежды на будущее… В таком, разоруженном состоянии он никому уже не был опасен, и Египет ему оставили… Но Мухаммед-Али потрясения не перенес и доживал свой век полуидиотом.

После смерти правителя наследники его увлеклись торговлей — продавали Египет и оптом, и в розницу; а французы и англичане пустились в долгую научную дискуссию — выясняли, кому из них нужней Египет. В конце концов англичане переспорили французов и надолго укрепились в стране.

Каир — не тропики, но зимняя заря и здесь коротка. Когда мы собрались уезжать, пирамиды были уже трудно различимы с цитадели, но все-таки серые конусы их еще выделялись на сером фоне пустыни.

— Хочешь, я отвечу тебе любезностью на любезность? — спросил вдруг Батанов. — Расплачусь за «город контрастов» той же монетой?

— Расплачивайся, — сказал я.

— Отнесись к Каиру как к воротам в Африку. И в историческом плане, и в географическом. Если ты когда-нибудь отправишься в Восточную Африку, то едва ли минуешь Каир… Хочешь или не хочешь, но Африка начинается здесь, на берегах Нила.

Я ничего вразумительного не ответил Батанову, да я и не мог тогда предвидеть, что «ворота» эти еще не раз распахнутся передо мною, а Нил — еще недавно неведомый Нил — станет чуть ли не самой знакомой мне рекою земного шара.