Лунные горы

ГЛАВА ВТОРАЯ

Воспоминание о Ниле. Москва — Хартум.

Вид на Нил сверху. Неожиданные раздумья.

Хартум. Непредвиденные обстоятельства.

Изменение маршрута. Хартум — Аден — Найроби

Итак, я впервые увидел Нил у Александрии. Вернее, я увидел сначала нильскую воду — мутную, коричневатую нильскую воду, на которой колыхались розовые мазки зари. Если судить строго географически, то мы еще находились в Средиземном море, но его сине-голубая, с голубыми всплесками вода отступила от берегов под напором реки — одной из величайших в мире.

А потом я увидел Нил на тысячекилометровом его протяжении, от устья до первых катарактов, от Александрии до Асуана и еще дальше, до Абу-Симбела в Нубии. Потом я увидел Нил в разную пору — ив межень, и в паводок.

Раньше я читал о Ниле, и в пределах Египта он представлялся мне весьма однообразной рекой, если, конечно, условно отделить от реки ее устье — классическую дельту.

Что Нил в Египте однообразен, верно лишь отчасти. Он мощными потоками обтекает застроенные острова у Каира выше дельты; он монолитен, почти строг у Луксора; он светел, он блестит песчаными отмелями у Ком-Омбо; он бурлит на порогах у Асуана; он тороплив и несдержан среди черных скал и желтых песков Нубии — вернее, он был таким в Нубии до создания Асуанского водохранилища.

Весною и летом Нил тих и вкрадчив и вода его имеет зеленовато-бежевый оттенок. К сентябрю Египта достигает первая приливная волна, идущая из экваториальной Африки, и вода в Ниле становится красноватой от смытых с Абиссинского нагорья минеральных частиц. А в октябре и ноябре Нил свиреп и черен, вода его густа от ила, или силта, как его там называют.

Но и про все про это — я имею в виду сезонные изменения — уже следует говорить в прошедшем времени.

Асуанское водохранилище поглотило приливную волну, и ниже плотины Нил теперь всегда будет покорным и светлым, и отнюдь не экваториальные дожди будут поднимать или опускать его уровень.

Я был на Асуанской плотине в те часы, когда первый кортеж машин посуху проехал через Нил с правого берега на левый, и сам до этого проделал тот же путь пешком. События происходили вечером, когда солнце упало за песчаные гряды Ливийской пустыни и порозовели мрачные холмы пустыни Аравийской… Не знаю почему, но я посмотрел на предзакатное небо и увидел над плотиной белых цапель, летевших вниз по течению, — они показались мне тогда вестниками приливной волны, идущей из глубины Африки.

…Поиски истоков Нила — одна из ярких страниц в истории географических открытий. Как всякий человек, бывший некогда молодым, я читал кое-что об этом у Жюля Верна и, как всякий человек, волею судеб причастный к географии, кое-что знал об этом уже в более строгом, научном плане.

Не стану утверждать, что мной с детства владела мечта побывать у истоков Нила. Я специально просмотрел мальчишеские дневники, писанные в трудные и голодные военные годы: жил я тогда в Сибири, в деревушке Молотовке, но мысленно на пустой желудок странствовал по всему земному шару. Заносило меня и на полюса, и на Амазонку, и в скрэбы Австралии, но к истокам Нила почему-то не занесло.

Я решил побывать у истоков Нила 16 мая 1964 года, когда находился в Асуане и стоял посреди плотины, перегородившей Нил.

Стало быть — никакой романтики, овеянной столь милой для пишущих «дымкой времени». Взрослый, уже успевший поездить по свету человек поставил перед собою четкую задачу: увидеть весь Нил от устья до истока. И рассказать о Ниле. И рассказать о своем путешествии к истокам его, к озеру Виктория.

Что продиктовало мне мою внутреннюю задачу?

Я могу объяснить это так.

География, наука, которой я в меру своих сил служу, некогда усматривала свою чуть ли не единственную задачу как раз в том, чтобы открывать истоки рек — Нила, Амазонки, Нигера, например, — чтобы прослеживать их изменчивое течение… Проще говоря, она усматривала свою задачу в том, чтобы открывать кому-то (или никому!) что-то неизвестное.

Современные географы-теоретики, единомышленником которых я себя считаю, видят задачу физической географии середины нашего века в ином свете, а именно в возможности: а) управлять природными процессами и б) предсказывать результаты, к которым приведет — и приводит — вмешательство человека в жизнь природы.

Создание Асуанской плотины на Ниле — это и есть один из ярчайших примеров вмешательства человека в дела природные, вмешательства со многими вытекающими отсюда последствиями, и кому, как не географу, заинтересоваться при таких дополнительных обстоятельствах Нилом?

Но в неких тайниках своей души я могу найти еще одно, уже сугубо личное, объяснение своему порыву на юг, к Великим Африканским озерам.

Все свои юношеские и даже студенческие годы я мечтал стать полярным исследователем. И не только мечтал, но и достаточно деятельно — даже ускоряя события — готовился к исполнению своей миссии… Сейчас, когда я об этом пишу, мне уже удалось побывать во всамделишных тропиках; поддавшись объяснимой в общем-то человеческой слабости, я стоял на экваторе так, что одна моя нога находилась в северном полушарии, а вторая — в южном… И я побывал далеко за экватором, на Замбези, например, у водопада Виктория, открытого Ливингстоном…

А в Арктике я не был, хотя от Москвы до нее гораздо ближе. Мне удалось добраться лишь до бухты Тикси, а это всего около 71 градуса северной широты, что, по нынешним представлениям, не Арктика…

Но я вспоминаю об Арктике сейчас вот в какой связи: наш современник, выдающийся исследователь и ученый В. Ю. Визе, человек судьбы по сути своей трагической (он многие годы вынашивал идею экспедиции на Северный полюс, был назначен начальником станции «Северный полюс-1», но заболел воспалением легких перед вылетом, и задуманное им осуществили другие) — этот ученый оставил нам среди прочих своих работ странную статью. Она называется «Арктика и Африка».

Что, казалось бы, общего?

Общего действительно мало, но В. Ю. Визе подметил вот какую неожиданную зависимость: если в морях Северного Ледовитого океана мало льдов, значит высоко стоит уровень Великих Африканских озер в тропиках, озера Виктория в частности. На ледовитые годы приходится, наоборот, низкий уровень озер…

Я не стану объяснять сейчас эту взаимосвязь — она не так уж сложна, как может показаться, хотя обнаружить ее было нелегко, — я просто хочу сказать, что еще в те годы, когда мои симпатии принадлежали Арктике, в душу мою запало озеро Виктория, весьма тонко реагирующее на ледовитость северных морей, по которым я собирался странствовать.

Но из озера Виктория, или Укереве, начинается Белый Нил, один из основных истоков собственно Нила, поиски которого складывались особенно интересно и трудно.

Не знаю, как для кого — такие симпатии или антипатии очень субъективны, — я всегда находил в слове «Хартум» свою особую прелесть. Хартум. И еще Судан. И самое важное: место слияния Белого и Голубого Нила в Судане у Хартума.

Прелесть Асуана — древней Сиены — в том, что он у первых нильских порогов, или катарактов. А Хартум — он и за первыми, и за вторыми, и за пятыми… Он в глубине Африки.

Не думаю, что до постройки железной дороги от Каира до Асуана путь к Сиене был легок для европейцев. Но до Хартума, что естественно, он всегда был неизмеримо труднее, и Хартум воспринимался путешественниками как далекая-далекая Африка. «Хартум», кстати, означает в переводе с арабского «хобот». А происхождение этого своеобразного названия объясняется так: основной район города (есть еще Омдурман, Северный Хартум на разных берегах Нила) расположен на вытянутом мысу между Белым и Голубым Нилом, который изысканная арабская фантазия сравнила с хоботом слона.

Мы летели на Хартум по прямой, почти по меридиану — Москва, Каир и далее на юг… Самолет из Москвы уходит глубокой ночью, и рассвет встречает путешественников уже у берегов Африки, а Каир первым на заре раскрывает для них двери своего аэропорта.

В данном случае — действительно только аэропорта, и через час мы снова поднялись в воздух.

Вот тогда и увидел я впервые Нил сверху. Я плавал по Нилу, стоял на его набережных, смотрел на него из окна вагона или микробаса, купался в Ниле, наконец, а тут он вдруг уменьшился в размере, изменил свой облик, и я сперва не узнал Нил: долго казалась мне Нилом вся его долина — матово-синяя, с зеленоватым оттенком, на которую неудержимо надвигались с двух сторон пустыни, иссеченные светлыми следами хлыстов (персидские владыки секли цепями море, уничтожали неугодные им реки; нельзя ли предположить, с усмешкой думал тогда я, что и фараоны секли пустыни).

Несложный оптический обман разъяснился, когда самолет пошел непосредственно над долиной Нила. Я увидел тогда посреди матово-синей полосы мутно-серую, издали неразличимую, петляющую реку, а самая долина запестрела зелеными и бурыми квадратами полей, вполне такими же с самолета, как и у нас в России.

Но самое сильное впечатление произвели на меня «следы хлыстов» — русла рек и ручьев, некогда бежавших со всех сторон к Нилу.

Пустыня буквально исчерчена, изборождена ими; сверху они — наиболее запоминающийся и удивительный штрих в ее облике, ибо меньше всего ожидаешь увидеть такое.

Я сидел у окна. В моем распоряжении имелся бинокль, и в моем распоряжении имелось почти неограниченное время, чтобы подумать — путь от Каира до Хартума не так уж близок даже по современным масштабам. Бинокль мог и приближать, и удалять предметы.

Мысль — тоже.

Я думал сначала о невероятном — о том, что и Аравийская, и Ливийская, и Нубийская пустыни — Сахара в целом! — некогда были зелеными, цветущими, как обычно пишут в книгах.

Что на месте пустынь некогда росли леса (и случались противоположного характера изменения), я, конечно, знал.

Но мне посчастливилось не только читать книги о пустынях, но и видеть пустыни. Я трогал руками спекшийся раскаленный камень Аравийских возвышенностей. Я бегал по песчаным холмам Ливийской пустыни в поисках хоть одного живого стебелька…

Они там есть, живые стебельки, но когда по пустыням текли реки, там росли леса или редколесья, там цвели луга, разнотравные луга, я думаю.

Я видел бывшие реки — их в Африке называют вади — у Асуана, но одна пересохшая река не поражает воображения.

Вот когда их сотни, тысячи, десятки тысяч — бывших рек, стремящихся к Нилу, — вот тогда переворачиваются в мозгу давно устоявшиеся представления о вещах и явлениях.

Значит, было так.

Текли по Африке реки, питали реки Нил. По берегам рек жили люди: скотоводы, охотники и, вероятно, земледельцы. И жили по берегам рек — и окрест, и в самих реках — звери. Бегемоты жили, крокодилы тоже. Антилопы паслись на «тучных» (как любили писать в прошлом веке) лугах. А за антилопами и прочими копытными львы охотились.

И вдруг реки почему-то (но почему?!) стали пересыхать, хотя климатологи всего мира ныне единодушно утверждают, что последнее десятитысячелетие (после ледников) характеризуется как раз устойчивым климатом — ни сильной засухи вам, ни сильного увлажнения, в пределах присредиземноморья во всяком случае.

Ни люди, ни тем более звери не задумывались тогда, почему пересыхают реки, почему гибнут посевы и почему гибнут травы на лугах, — климатологических загадок они перед собою не ставили, они просто пошли следом за уходящей от них водой.

И уходящая из пустыни вода привела их к Нилу, к великой и загадочной реке, на которой почти совсем не отразилась общая беда. Нил продолжал жить своей, пусть несколько измененной, жизнью. Но люди, которых неведомые им злые силы согнали к Нилу, уже не могли жить прежней жизнью. Их оказалось слишком много на берегах одной реки, чтобы жить узкородовыми интересами, и пришлось им объединяться и договариваться. И еще им пришлось учитывать своеобразный нрав Нила, его непонятную манеру то разливаться, то мелеть, и притом каждый год по-разному…

И люди, вовсе не думая об этом так, как я сейчас пишу, объединились сначала в крупные общины, потом в государства и создали в конечном итоге одну из самых древних и, что важнее, одну из удивительнейших цивилизаций на земном шаре.

На берегах Нила люди оказались не в одинаковом положении. И однажды принильские обитатели, жившие в районе Асуана или Луксора и прижатые пустынями к реке, обнаружили, что на севере, в дельте, земли сколько угодно и жители тех мест живут лучше, богаче. И тогда люди, населявшие Верхний Египет, взяли на себя на многие столетия и даже тысячелетия благороднейшую миссию «объединять» страну. Они собирали войско, когда нужда поджимала их, и шли на север к своим несмышленым соотечественникам, чтобы объединиться с ними, даже если они того не хотят, и заодно воспользоваться их землями…

Так и было: объединителями Египта на протяжении всей его трехтысячелетней истории выступали фараоны Верхнего Египта, а фараоны Нижнего Египта с его богатыми землями не спешили объединяться, пока их настойчиво не просили об этом… Право же, тут есть о чем подумать в духе «Цивилизация и великие исторические реки».

Вероятно, я еще вернусь к этой теме, но тогда, во время перелета от Каира до Хартума, фантазия занесла меня в сферы совершенно неожиданные и взгляд на землю сверху даже позволил мне уточнить кое-какие представления о других мирах.

Как ни странно, я имею в виду… Марс. От самого себя, как известно, не уйдешь, ну а у меня научная работа сложилась так, что от физической географии — не расставаясь, впрочем, с нею — я перешел к астрогеографии и специально изучал планеты солнечной системы.

— Но какая тут связь с полетом над Нилом? — невольно напрашивается вопрос.

Я сам не ожидал, что такая связь обнаружится и что окажется она для меня негативной.

Я отношусь к числу тех, кто допускает существование на Марсе растительности. И мне нравилось одно из доказательств ее существования, принадлежащее, правда, не мне.

На Марсе часты пылевые бури. А у пыли и песка есть такая особенность: они заполняют всякие понижения. И они должны были бы заполнить пресловутые марсианские «каналы» и сровнять их с окружающей местностью, если бы… если бы в каналах не прорастали кустарники. В самом деле, песок и пыль засыпают канал, а растительность — она, как обычно, тянется к солнцу, и вот уже снова канал темнеет на общем фоне.

В часы прозаического перелета Москва — Каир — Хартум, размышляя о Марсе и о гипотезах, с ним связанных, я прикинул в уме, сколько тысячелетий было в распоряжении песка и пыли, чтобы засыпать вади Аравии, Ливии, Нубии, да и собственно Сахары… Получилось — минимум шесть-семь тысячелетий, а вади выглядит так, словно еще недавно струилась по ним вода.

Я огорчился. Доказательство, что на Марсе есть растительность, методом «занесения пылью» не состоялось. Тут, видимо, действуют какие-то аэродинамические процессы, постоянно очищающие вади от песка, мне, правда, неведомые процессы. Но зато я лишний раз убедился, что иногда бывает полезно посмотреть на мир сверху.

И вовремя остановиться в инопланетных мысленных странствиях тоже полезно: стюардесса уже разносит миниатюрные конфетки, а на табло загорелся привычный сигнал: «Не курить. Застегнуть ремни».

В Асуане на одном из островков посреди Нила разбит ботанический сад. Посетителей переправляют туда па небольших, но под высоченными косыми парусами фелюгах. Фелюги бесшумно скользят мимо острова Элефантина, с которого, собственно, и начался в глубочайшей древности Асуан как пограничное укрепление, мимо черных скал со свежими, словно только что вырубленными древнеегипетскими иероглифами, и наконец фелюги притыкаются к илистому берегу зеленого острова.

Ботанический сад невелик, но приятен. Там тенисто, тихо и относительно прохладно. Там можно спокойно, не страдая от жары, посидеть на скамейке под раскидистым, с крупными алыми цветами деревом. И там можно пройтись по аллеям, прикрытым, как тентом, кронами деревьев и лозами кустов.

Гид непременно скажет вам, что в ботаническом саду собраны чуть ли не все тропические растения мира, — египетские гиды склонны к преувеличениям, и далеко не всегда им следует верить… Потом гид скажет вам, что ботанический сад основан лордом Китченером, и это действительно так. Лорд Гораций Герберт Китченер был садоводом-любителем, знатоком декоративного искусства и питал нежную любовь к тропическим растениям, особенно к таким, как пальмы: на островке у Асуана есть целая аллея стройных королевских пальм, вывезенных из Южной или Центральной Америки.

Судьба, однако, оказалась неблагосклонной к Китченеру, и однажды ему пришлось надолго забыть о своем увлечении ботаникой и садоводством и переключиться на дела совсем иные (я упустил сказать, что Китченер служил в английских колониальных войсках в Египте, и отнюдь не рядовым солдатом).

Впрочем, чтобы понятнее стало, почему, подлетая к Хартуму, я вспоминал о садоводе из Асуана, мне придется сделать небольшое историческое отступление.

У меня еще свежа в памяти старая политическая карта Африки — карта, которую я учил в школе в тридцатых годах. В верхнем правом углу этой карты, чуть пониже Египта, находилась территория, закрашенная в светло-желтый цвет и пересеченная зелеными полосами. Эта территория называлась Англо-Египетский Судан, и под таким названием она наносилась на карты уже около сорока лет.

История Египта насчитывает пять тысячелетий. История Судана, основная часть которого в древности называлась Нубией или страной Куш, — примерно столько же. А они соседи. И вообразить, по-моему, невозможно, сколько возникало за такой огромный срок у соседей и склок, и столкновений, и мировых. Случалось, и нередко, так, что египетские фараоны захватывали Нубию, и еще при Тутмосе III египтяне дошли до современного Хартума, до слияния Белого и Голубого Нила. Но случалось и так, что нубийские властители правили Египтом. Короче говоря, бывало всякое.

Но история появления на картах Англо-Египетского Судана несколько отличается от всего прочего — вспомним мамлюков, Мухаммеда-Али, англичан. Завоеванный Мухаммедом-Али Судан входил в состав Египта, и, когда англичане укрепились в Египте, влияние их распространилось и на эту территорию. Но правили англичане Суданом не сами в открытую, а завуалированно, через египетскую администрацию, так что гнет фактически получался двойным, если не сказать сильнее.

Кончилось это взрывом, который произошел в 1881 году и известен в истории как восстание махдистов.

Возглавил восстание некто Мухаммед-Ахмед, сын плотника с нильского острова Лебаб, который объявил себя махди (спасителем) мусульман и призвал правоверных к джихаду, к войне с иноземцами.

Мухаммед-Ахмеду было всего тридцать три года, когда он стал духовным, военным и политическим вождем целого народа — он, сын плотника… Что ни говори, но в людях типа Мухаммед-Ахмеда было и есть что-то магнетическое, хотя это некогда популярное определение у нас теперь не любят. Фанатичное исступление?.. Но ведь не за каждым кликушей идет народ, не всякий юродивый становится мессией… Пламенная вера в своего бога, в свое предназначение?.. Но этого недостаточно, чтобы одерживать победы над отлично вооруженными иностранными войсками, которым нет никакого дела до личных убеждений новоявленного пророка.

Мухаммед-Ахмед, прозванный Махди Суданским, в нескольких сражениях разбил англичан и египтян. В 1885 году его войска штурмом взяли Хартум, и во время штурма погиб английский губернатор Судана, участник Крымской кампании, генерал Гордон.

В том же году Махди Суданский, словно израсходован нее отпущенные ему природой силы на одно великое дело, умер.

Власть в стране перешла к его сподвижнику халифу Абдаллах ибн-аль-Саид Мухаммеду.

И Абдаллах велел разрушить Хартум. И его разрушили. А столицу перенесли на другой берег Нила, в Омдурман.

Государство махдистов, возглавляемое Абдалла-хом, просуществовало тринадцать лет, и все это время суданцам приходилось воевать и с англичанами, и с египтянами, и с французами, и с итальянцами, и с бельгийцами, и с эфиопами.

И они воевали, воевали успешно.

Судьбу махдистского государства предрешили в конечном итоге события внешнеполитические: с юга в Судан вторглись французы, расчленяя уже сложившиеся колониальные владения Англии по восточному побережью Африки, а этого англичане не могли потерпеть.

Вот тогда-то лорд Гораций Герберт Китченер, резиденция которого находилась в Асуане, и вынужден был прервать свои занятия ботаникой и садоводством: во главе большого и хорошо вооруженного войска он отправился в Судан.

Генеральное сражение произошло неподалеку от Омдурмана, на полях Керрери, и войска Абдаллаха были разбиты наголову. Произошло это в сентябре 1898 года. Еще год Абдаллах продолжал партизанскую войну против англичан, но вскоре погиб в бою.

А лорд Китченер, расправившись с пленными и ранеными и повелев разрушить мавзолей Махди Суданского, а останки его сжечь в пароходной топке и развеять пепел в Ниле, — сам ботаник-генерал стремительнейшим маршем двинулся навстречу французам, которые шли на север по Белому Нилу.

Они встретились у городка Фашода, который теперь называется Кодок, и Китченер предъявил ультиматум французскому капитану Маршану… Маршан ультиматума не принял, отказался покинуть Фашод без приказа своего правительства, и дело тогда едва не кончилось войной между Англией и Францией. Отступила Франция — правда, за определенную мзду в Центральной Африке, — но все-таки отступила.

Вот после этих событий Судан и был специальным договором превращен в Англо-Египетский Судан. Превратить открыто его в свою колонию Англия в то время не решилась, статут Судана определялся сложным словом «кондоминиум», то есть совместное владение, но сути дела это, конечно, не меняло.

Англичане восстановили Хартум, и он вновь стал административным центром страны.

В 1956 году, когда Судан добился политической независимости, Хартум был объявлен столицей Республики Судан, Джамхуриет-эс-Судан по-арабски.

Но согласитесь, что, подлетая к Хартуму, я имел основания вспоминать свои прогулки по ботаническому саду в Асуане и имел основание среди самых различных исторических событий отдавать предпочтение созданию красивых и тенистых ботанических садов.

Пустыня кончилась до Хартума, примерно за час до прилета туда.

Перед Хартумом — саванна с редким древостоем и деревни с островерхими круглыми хижинами.

И Нил. На одном из разворотов я увидел две сливающиеся реки и натянутые паутинки мостов… Сбылось?.. Нет, еще не сбылось, еще надо было прийти на самый кончик «хобота» и опустить руки в разные реки — в Белый Нил и в Голубой Нил.

Но зато я вовсе не чувствовал себя витязем на распутье— какую из двух дорог выбрать: путь наш жестко предначертан авиакомпаниями и идет он почти вдоль Белого Нила и почти по меридиану до Найроби, столицы Кении.

Первое, что я ощутил, выйдя из нашего самолета и ступив на землю Судана, так это зной. Но что ж тут удивительного — Африка! А первое, что я увидел, выйдя за пределы аэропорта, так это огромную рекламу пива: «Пейте Камель-бир!» И тоже ничего удивительного: в жару, правда в ресторане, а не в пешем походе, выпить пива совсем неплохо.

Машины увозят нас в город. Машины маленькие и неудобные, и нельзя фотографировать на ходу. Приходится просто смотреть и кое-что запоминать. Сухую, выжженную солнцем землю вдоль шоссе — настолько сухую, что не верится в близость двух великих рек. Суданцев в галабеях или рубашках и шортах — таких черных суданцев, что даже сенегальцы, пожалуй, «бледнеют» рядом с ними, а наша художница Мирэль Шагинян находит, что их антрацитовая кожа имеет фиолетовый оттенок; удивительны ноги суданцев — тонкие, обтянутые кожей, но, очевидно, очень сильные ноги, ибо суданцы издавна славились как караванные носильщики… На лицах мужчин — глубокие ритуальные шрамы-полосы, идущие от виска к подбородку… У пожилых женщин тоже есть насечки. У молодых — нет. Женщины одеты преимущественно в белое, причем ткань накидывается на голову, а затем обматывается вокруг тела и ног, до земли. Детей носят на бедре, придерживая рукой. На полицейских — черные широкополые шляпы, причем левый край подколот красной брошью; костюм бежевый — куртка и шорты; черные обмотки почти до колена и черные ботинки. Машин в городе сравнительно немного. Бросаются в глаза желтые, с зеленой полосой такси.

Нас разместили в отеле «Лидо». Наверное, назван он так в честь бывшего острова — ныне это причлененная к берегу коса у Венеции, — но, право же, трудно представить себе что-нибудь более несхожее: хартумский «Лидо» и Лидо у Венеции, на берегу моря.

Сушь. Жара.

Но бывает иначе. И над Хартумом иногда разверзаются муссонные ливни. О них напоминают глубокие дренажные канавы по обеим сторонам улиц — они не случайны, конечно. О них напоминают и неожиданные после сухой саванны лужи, заросшие зеленой тиной. Говорят, недавно прошел короткий, но сильный ливень, а зазеленеть лужам под африканским солнцем и совсем уж несложно.

Устроившись в отеле, который содержит еще не старая гречанка с очень симпатичной дочкой-помощницей, мы решили осмотреть город.

Был час сиесты. В дневнике я записал, что в полуденный зной только мы да сонные кошки бродили по городу. Впрочем, жара не смущала и большущих марабу в черно-белых жакетах — эти птицы-санитары важно расхаживали по пустынным улицам, деловито подбирая какие-то отбросы.

Сверху — я имею в виду балконы отеля — та часть города, в которой нас поселили, явилась нам плоскокрышными домиками с квадратными дворами, немощеными улицами, минаретами с площадками, похожими на раскрытые цветочные бутоны… Парили над городом коршуны, лениво распластавшись на плотных воздушных струях.

При более близком знакомстве — мы пошли от отеля к Нилу — город оказался сравнительно тенистым и сравнительно не пыльным, хотя пылевые бури — хабуб — время от времени захватывают и его. Редкие прохожие охотно и в подробностях объясняли нам, как пройти к Нилу. Точнее — к Голубому Нилу, на левом берегу которого стоит Хартум.

Голубой Нил… Я вспоминаю сейчас, как описывали его русские путешественники прошлого века, побывавшие на его берегах. Не очень много их добралось сюда, но все-таки Голубой Нил не был книжной загадкой для русских географов.

У горного инженера, путешественника и дипломата Егора Петровича Ковалевского, который работал в Египте и Судане в конце 40-х годов XIX века, в его книге «Путешествие во внутреннюю Африку» вода Белого Нила так и называется «белой», а вода Голубого— «голубовато-зеленой». А у Василия Васильевича Юнкера, посетившего Судан лет сорок спустя, Голубой Нил — красно-коричневый, полноводный…

Мое краткое описание собственно Нила, приведенное в самом начале книги, вероятно, все объясняет: путешественники видели Голубой Нил в разные сезоны года.

Нам Голубой Нил явился таким же, как Юнкеру (был август) — буро-красным, разлившимся, с упругими волнами и водоворотами. Деревья и кусты, выросшие у выложенной камнем набережной, стояли по пояс в воде, а ветви плакучих деревьев полоскались в Ниле, то вскидываясь над волнами, то падая в них… Перед закатом, как и в Египте, со всех концов Хартума слетались к Голубому Нилу шумные стайки каменных воробьев — мелких коричневатых птичек, — и словно ожили, зашевелились и загомонили густые кроны фикусов и акаций…

Одно немаловажное обстоятельство помешало нам в тот день выйти к слиянию Белого и Голубого Нила. Как только мы приехали в отель, руководителю нашей группы Герману Гиреву позвонил представитель авиакомпании и сказал, что мы, наверное, не сможем завтра же вылететь в Найроби: на этой линии забастовали летчики, механики и стюарды, требуя повышения зарплаты… Задержка в Судане в принципе могла бы оказаться интересной и небесполезной, если бы… если бы не ставилось под угрозу расписание нашего путешествия по Кении и Уганде.

Представитель авиакомпании, которой невыгодно было содержать нас в Хартуме, обещал что-нибудь придумать и просил к вечеру вернуться в отель.

Мы вернулись в отель заблаговременно, и тогда выяснилось, что простой и ясный маршрут наш — вдоль Белого Нила на юг, к истокам — весьма существенно изменяется. Не на всех итальянских авиалиниях, обслуживающих африканские трассы, забастовал рабочий персонал: дальняя окружная линия — через Аден и Могадишо на Найроби — продолжала функционировать, и на утренний самолет нам забронированы билеты.

Вечером мы еще бродили по городу — ожившему, ставшему вдруг многолюдным и шумным. Не столько бойко, сколько азартно шла теперь торговля и овощами, и зерном, и мясом. Теперь темпераментно обсуждались мировые — или уличные, не знаю — проблемы сбившимися в плотные кучки мужчинами. Женщин мы почти не встречали.

Те улицы, по которым мы бродили — в «европейский», как принято говорить, центр мы так и не попали, — освещались преимущественно дымными факелами торговцев и светом очагов, на которых готовили пищу у маленьких домиков. Пахло пылью, подгоревшим на мангалах зерном и чуть сладковато — гнилью.

Через центр, по его мощеным улицам, застроенным каменными домами в несколько этажей, мы проехали на следующий день утром по пути на аэродром.

Итак, мы снова в воздухе, но летим вовсе не на юг, а на восток-юго-восток и, что самое забавное, летим в Азию, на Аравийский полуостров.

Внизу — переходящая в степь саванна, но я сижу неудобно, далеко от окна, и следить за изменением пейзажей мне трудно. В утешение мне остается лишь возможность без всяких внешних помех поразмыслить о том, что мы увидели в Судане, но главным образом о том, чего мы не увидели, да и не могли увидеть.

Судан — достаточно большая страна, она занимает площадь в два с половиной миллиона квадратных километров, и долго нужно колесить по дорогам, чтобы представить себе зрительно хотя бы его ландшафты. Но страна — это прежде всего люди, незнакомые мне северосуданские племена, западные кочевники баккара и кабабиш, беджа, живущие на северо-востоке, нилоты юга страны… Земледельцы и кочевники, мусульмане и анимисты… Люди, говорящие на арабском и нубийском, на кушитском и нилотском языках… Около тринадцати миллионов их, суданцев в широком смысле слова, и лишь около полусотни тысяч выходцев из Европы — англичан, греков, итальянцев…

И очень досадно (сумею ли когда-нибудь восполнить этот пробел?), что не удалось мне хоть краем глаза взглянуть на развалины Мероэ, крупнейшего центра древнесуданской цивилизации. До них совсем недалеко от Хартума — всего километров сто пятьдесят вниз по Нилу или по железной дороге, которая проходит прямо по территории бывшей столицы мероитов. Там еще сохранились остатки дворцов и храмов, сохранились царские пирамиды, сложенные из небольших блоков. Там сохранились груды шлака, выброшенного из плавильных печей — мероиты славились еще в глубокой древности как железных дел мастера… Археологи нашли среди развалин курчавого барана — изображение египетского бога Амона, культ которого в Египте особенно процветал в период Нового царства. И археологи откопали львиные ворота с изображением львиноголового человека, очень похожего на египетскую богиню Сохмет, но только в Мероэ это мужчина…

Расцвет нубийского царства пришелся на последнее тысячелетие до нашей эры, когда нубийские фараоны, обосновавшиеся поначалу в городе Напат, ненадолго захватили Египет. Но наибольшего подъема культура и ремесла достигли после того, как столицу перенесли подальше в глубь Африки, из Напата в Мероэ, и тогда именно мероиты, пользовавшиеся ранее египетскими иероглифами, изобрели первое в Африке алфавитное письмо, содержавшее двадцать три знака.

Мероитское государство пало под нажимом южных соседей в IV веке нашей эры, и долгое-долгое время лишь несколько строк в сочинениях античных авторов напоминали о его былом существовании.

И по сей день мы очень мало знаем о мероитах, о быте их и культуре. И по сей день раскопана лишь небольшая часть развалин Мероэ.

Наверное, если бы не моя влюбленность в древнеегипетскую культуру, я не сожалел бы так, что не побывал в Мероэ, что не смог сравнить Мероэ с тем, что видел в Египте… А ведь мероиты, несомненно, способствовали проникновению египетской культуры и дальше на юг, в тропическую Африку, к которой таким странным образом — через Азию — мы все-таки приближались.

Внизу на развороте ненадолго показался ярко-зеленый, в белой пене Индийский океан, вернее — Аденский залив океана, и сразу же стали надвигаться на самолет пыльно-бурые зазубренные хребты.

Аден. Аэродром — чуть в стороне. Собственно город и порт с причалами и пирсами лишь мелькнули и скрылись за грядою гор. Горы похожи на Крымские, на Кара-Даг у Коктебеля.

Сильнейший, перехватывающий дыхание горячий ветер. В мутном небе парят коршуны, и ветром сносит их к горизонту. Пыльная мгла затягивает дали, и после нескольких неосторожных глотков воздуха пыль уже скрипит на зубах.

По краю аэродрома растут небольшие акации и суккулент с крупными листьями и мягкими продолговатыми плодами зеленого цвета. Я помню, что египтяне называют его по-своему — хандер, а ботаники по-латыни — калатропис.

На фронтоне аэропорта — белая каравелла под двумя парусами. Развевается бело-зеленоватый, окаймленный поверху черной полосой флаг с белым полумесяцем и звездой, причем полумесяц изображен в вертикальном положении, а не лодочкой, как это принято в мусульманских странах. Здание аэропорта розоватое, в два этажа, с террасой и козырьками. Дежурят солдаты в черных фесках.

В холле мы освежились прохладительными напитками. В киоске продаются открытки с видами Адена, но не города, а страны. Горы. Проходы в горах. Тоннели в горах. Дороги в горах.

Я вышел в небольшой палисадник, разбитый перед зданием аэропорта. По-прежнему мела по асфальту невидимая пыльная поземка, сорила в глаза, шуршала по раскрытому блокноту.

Темно-стального цвета военные самолеты выруливали цепочкой на взлетную дорожку.

Я попытался причесаться, но гребенка застряла в забитой пылью голове.

На подлете к Могадишо, столице Сомали, — темный океан и дымные облака над ним. Западнее, на материке, — оранжевые дюны с редкой растительностью и бескрайняя зеленая степь. Город — на песчаных холмах, и кварталы хижин чередуются с кварталами стандартных, европейского типа домиков.

В Могадишо самолет совершенно опустел, осталась только наша группа из восьми человек и еще трое советских специалистов, летевших в Кению.

За Могадишо внизу под нами начала сгущаться ночь, скрадывая, стирая линии рек и контуры возвышенностей. На западе пылала оранжево-красная полоса, но свет ее доставался лишь нам, находившимся высоко в небе, и не касался земли. При взлете в облаках из дюзов били фиолетовые языки пламени, а сейчас, в чистом небе, они стали голубыми. Серые, ватные облака потемнели снизу и посветлели сверху, и небо расслоилось. Потом закат погас, и темнота почти мгновенно сравняла землю и небо. Слабо светились звезды.

В абсолютном мраке мы пересекли экватор, не заметив этого и ничего не почувствовав, и самолет пошел на снижение.