Лунные горы

ГЛАВА ДЕВЯТАЯ

Дорога в Форт-Портал. Юнкер.

Лунные горы и оловянный лес. Встреча с пигмеями.

Ночь в Форт-Портале. Экватор.

Возвращение в Кампалу.

Еще несколько слов о столице.

Усыпальница бугандийских королей. Озеро Виктория.

Воздушный мост. Полет над Нилом

Ливень хлынул сразу же, как только мы расстались с отелем «Масинди». На дожди нам везет. Пришлось закрыть верх микробаса и пришлось закрыть окна. Как будто и нет ничего в этом особенного, но усиливается ощущение изолированности от внешнего мира, что не украшает путешествие.

Дождь и потом шел зарядами, но даже в перерывах между ними верх микробаса не просыхал — так влажен был воздух: ветер гнал по тенту темные кругляши капель и сбрасывал их на дорогу.

Появились плантации сизаля. Поменьше, чем в Кении между Ньери и Найроби, но все-таки не маленькие.

Вдоль шоссе — кучки круглых хижин без дверей; двери, запоры, заборы — все это как-то уж очень символично в Африке, а в деревнях в них вообще нет никакой нужды.

Первая наша остановка — в городке Хойма. Он уступает по размерам Масинди, но зато Хойма — столица королевства Буньоро. Дворец мукамы — белое с синим здание — обнесен двумя соломенными изгородями, и перед дворцом — караулка, возле которой стоят солдаты и вывешен плакат, предупреждающий нежелательных визитеров, что доступ к мукаме весьма и весьма ограничен.

В столице — и столичные моды; дамы не носят здесь платьев с высокими плечами, как в Кампале, но зато изобрели своеобразную манеру подпоясываться: поясок идет от поясницы под живот и там завязывается бантом.

В Хойме мы остановились, чтобы получить в полицейском управлении пропуск на въезд в Торо.

Это не заняло много времени, и вот мы уже стоим перед шлагбаумом на границе двух (теперь тоже бывших!) королевств в стране Уганда. Справа и слева от шлагбаума — вбитые в землю острые шипы, это чтобы машины не объезжали по обочине заграждение. И тут же, конечно, сторожевой пост: палатка, крытый соломой навес, таган с котелком на огне. И два солдата в касках. Один из них проверяет наши документы, и мы покидаем пределы королевства Буньоро.

Королевству Торо в историческом плане не везло во взаимоотношениях с королевством Уньоро. Правил Торо, как и Уньоро, мукама, и советы ему подавали точно так же члены рукурато, но дела у них не клеились, и правители Торо почти постоянно находились в феодальной зависимости от правителей Уньоро.

Гордые духом, независимые горцы Торо были, как сказали бы мы теперь, жертвами экономики: и плодородных земель они имели меньше, и меньше хороших пастбищ; местность поднималась на запад к массиву Рувензори, и вступали в свои права лесистые гряды холмов и ущелья… И бурные потоки, размывающие в дождливый сезон земли.

Чтобы по возможности ослабить вредную деятельность потоков, торийцы проложили от шоссе в темную глубь леса отводные противоэрозионные канавы. А чтобы канавы не замывало раньше времени, торийцы укрепили их склоны частоколом. Многие жерди проросли, и, наверное, это способствует долговременности сооружений.

А на дороги выползают белые, с коричневыми донышками вьюнки. Машины, правда, мешают им расти.

На деревьях — гнезда ткачиков, но это уже никого из нас не удивляет. На деревьях висят и лишайники-бородачи, такие же внешне (в их систематике сам черт не разберется), как в наших северных лесах. И рядом с ними — папоротники-лопухи, как в Масинди, и папоротники-лианы, подобных которым я еще не встречал.

Низины залиты водою, и от них тянет гнилью.

Женщины королевства не носят платья, они носят бикойя — широкие цветные накидки, обернутые вокруг тела и краем заброшенные за плечо.

…Форт-Портал был уготован нам доброжелательной туристской компанией как обзорная площадка, с которой можно увидеть увенчанный снегами массив Рувензори… Тут все — на удачу. Рувензори обычно затянут облаками, вершины его скрыты от случайных глаз, и как фирма, так и ее клиенты идут на риск.

Совершенно неожиданно мы узнали, что сравнительно недалеко от Форт-Портала, на границе с Конго, живут пигмеи, выходящие время от времени к шоссе из дремучих лесов Итури.

Мы спросили о пигмеях Дэвида.

— Да, я знаю, где они живут, — ответил он. — Я бывал у них, и они меня знают.

— Мы могли бы к ним поехать?

— Да, если бы вы сказали мне об этом в Кампале. Туда запрещен свободный проезд.

— Вы боитесь, что нас плохо встретят?

— Нет, я знаю их обычаи, а староста деревни, возле которой живут пигмеи, мой старый знакомый.

— В чем же дело?

— Нам едва ли дадут пропуск в Форт-Портале.

— Почему?

— Там зона военных действий. Ссорятся племена баконджо и баторо. Баконджо считают, что баторо когда-то незаконно захватили у них землю, а земли в горах мало…

— Но можно попытаться получить пропуск?

— Попытаться можно.

Мечта попасть в пигмейскую деревню владела каждым из нас во время переезда от Масинди до Форт-Портала, административного центра Торо, но мне она казалась несбыточной.

Я запрятал мечту подальше, чтобы избежать позднее разочарования — несбывшиеся надежды, как известно, не самое приятное на свете, — и, глядя на мелькающие пейзажи, вспоминал путешественника, который первым из моих соотечественников побывал в Уганде.

Жил-был в прошлом веке на Руси Василий Васильевич Юнкер, уроженец Москвы, человек судьбы необычной: удачник и неудачник, герой и негерой, почти забытый и воскресший из забытья; он удачно выбрал себе родителей — потомственных банкиров, богачей; сам же он, вместо того чтобы наживать финансы, принялся их усиленно тратить, и не где-нибудь, а в Африке, по странам которой совершил три больших долголетних путешествия; он мог в свое удовольствие сибаритствовать в роскошных особняках Москвы и Петербурга, но предпочел палатки и носилки, на которых его таскали по саванне во время затяжных болезней.

О Юнкере совсем неплохо написал мой товарищ по профессии Юрий Давыдов в книге «О друзьях твоих, Африка», и я не собираюсь особенно дополнять его.

Меня интересует только вот какой факт: после долгой исследовательской работы в северных районах нынешней Уганды и по соседству с ней больной Василий Васильевич Юнкер вовсе не собирался пересекать всю страну с севера на юг и дальше, вплоть до Занзибара, уже не имеющего никакого отношения к Уганде.

Так, однако, получилось.

Юнкер путешествовал под моральной, так сказать, эгидой Русского географического общества, но абсолютная материальная независимость поставила его в несколько особое положение среди известных путешественников того времени: он никому не служил и ничью политику в Африке не проводил.

Он был гуманен, доброжелателен, чужд расовых предрассудков. Юнкера можно считать продолжателем в Африке традиций Миклухо-Маклая; во всяком случае, он многие месяцы прожил среди местных африканцев; особенно интересно его пребывание среди жителей племени мангбатту, относящегося к народу азанде: мангбатту слыли людоедами (отсюда иногда еще встречающееся в литературе название всех азанде «ньям-ньям»), а Юнкер пришел в их владения один и поселился у них в деревне.

Юнкеру очень хотелось нести африканцам доброе, вечное, и несколько наивно он полагал, что такие же цели преследуют все прочие европейцы; он полагал, что приход европейцев в Африку только благо, а в это время за власть в Центральной Африке боролись англичане, французы, немцы, и действия Юнкера далеко не всегда приводили к тем результатам, на которые он рассчитывал. Нечто подобное, впрочем, пришлось пережить и Миклухо-Маклаю.

Болезни, сложная обстановка побудили в конце концов Юнкера задуматься о возвращении на родину. Но логичный северный путь преградили восставшие махдисты.

Юнкер отправился на юг, пересек всю Уганду, первым из наших путешественников увидел озеро Виктория, уже названное так Спиком, первым переплыл его и вышел к Занзибару.

Владея несколькими языками, Юнкер по каким-то соображениям опубликовал свои основные труды о путешествиях по Африке на немецком языке.

Первый том вышел в свет в 1889 году, а через три года, в возрасте пятидесяти двух лет, Василий Васильевич Юнкер, заболев гриппом в Петербурге, скончался.

Юнкера привела в Петербург мысль о переиздании его книги на русском языке, но подготовить ее он не успел. Будучи человеком весьма замкнутым, Юнкер не любил публичных выступлений, не искал популярности.

После смерти Юнкера его труд в переработанно-облегченном виде вышел на русском языке, но скоро о нем забыли.

Книги Юнкера — правда, тоже с сокращениями — были переведены на русский языки опубликованы Географическим издательством только в 1949 году.

Юнкер, человек и путешественник, этнограф и географ-гуманист, еще ждет доброжелательных и умных, внимательных и терпеливых исследователей его сложного жизненного пути.

Форт-Портал некогда был, наверное, главным военным укреплением у западных границ Уганды.

Ныне Форт-Портал — город-парк, красиво расположенный на холмах в предгорьях Рувензори. Он и похож и не похож на другие англизированные городки Уганды, но мне вспомнились прежде всего некоторые районы Найроби — Форт-Портал лучше декорирован, чем, скажем, Масинди, он просторней и удачней расположен.

Дэвид выгрузил нас прямо на подстриженный газон, занимавший весь склон холма от тенистой можжевеловой аллеи до заросшего тростником ручья, и, оставив подкрепляться сухим пайком, отправился в полицейское управление.

Мы подкрепились, отдохнули; мы несколько раз измерили шагами длину можжевеловой аллеи и вполне налюбовались серебристо-зеленоватыми, с патиной кистями лишайника-бородача. А Дэвид все не появлялся, и это наводило нас на грустные размышления — значит, разрешения на поездку к пигмеям нам не дают.

Мы отправили парламентерами к Дэвиду Гирева и Дунаева, и они вернулись с вестями приятными и неприятными: разрешение получено, но куда-то ушел офицер — хранитель печати, а без печати разрешение недействительно… Когда офицер вернется — неизвестно, а до пигмеев ехать два с половиной часа, и времени у нас в обрез…

Теперь мы с грустью следили за бегом часовой стрелки и, когда она, по нашим расчетам, приблизилась к роковой черте, вновь послали парламентеров к Дэвиду…

— Печати поставлены, — сказали парламентеры, вернувшись. — Но требуется еще одно разрешение: на пребывание в запретной зоне после наступления темноты, а куда-то ушел тот офицер, который…

В общем получалась сказка про белого бычка, и мы скисли — никого из нас сказка не развеселила.

Я предавался грустным размышлениям о зависимости человеческих судеб от всякого рода печатей, когда увидел Дэвида — степенного Дэвида, — перелезающего через невысокую ограду полицейского участка. Напрямик, через палисадник, Дэвид помчался к нам, размахивая пачкой бумажек.

— Все в порядке, — подбегая, сказал он. — Поехали!

В книге Генри Мортона Стенли «В дебрях Африки» горный массив Рувензори, им же, Стенли, открытый, именуется еще так: «Царь облаков» и даже «Творец дождя». По свидетельству Стенли, так называют родные горы люди из племени баконджо.

Только климатическими причудами — это не единственный случай в истории географии — можно объяснить, что именно Стенли в конце концов открыл Рувензори.

Отнюдь не по недосмотру нагромоздил я в предыдущей фразе внешне лишние слова: «именно», «в конце концов»…

Стенли сам засвидетельствовал, что Сэмюэл Бейкер мог увидеть с берегов озера Альберт Рувензори во всем его величии. Некоторые другие путешественники — тоже. Но «верноподданные» — облака — тщательно стерегли от постороннего глаза своего «царя»…

Стенли дважды побывал у Рувензори и ничего толком не разглядел. Только при третьем его визите в центр Африки облака забастовали и на несколько часов покинули своего владыку — все горные цепи со снежными вершинами открылись взору путешественника и его спутников («тысяча пар глаз впилась в это дивное зрелище», — записал в дневнике Стенли).

Нам Рувензори не открылся — положение в монархии, очевидно, стабилизировалось, и все верноподданные находились на своих местах… А едва мы тронулись в путь, «Царь облаков» послал нам вдогонку дождь… Дождь то усиливался, то ослабевал и моросил по-осеннему, поэтому верх и окна пришлось опять закрыть.

Так, посматривая сквозь мокрые окна на окрестные пейзажи, я решил выяснить у Дэвида происхождение названия гор — Рувензори.

— Никто так эти горы не называет, — с необычной для него резковатостью ответил Дэвид. — Мы называем их Лунные горы.

— Лунные? — переспросил я.

— Да, Лунные.

— Но «рувензори» — слово не европейского происхождения!

— Не европейского, — согласился Дэвид. — Так называется на уру-торо, языке баторо, небольшое горское племя. Точнее — не рувензори, а рунеджери, но все равно это название племени, а не гор. Путешественники-европейцы чего-то не поняли и дали горам ошибочное название.

Вероятно, Дэвид был прав, решительно отклоняя название «Рувензори». Но откуда он взял другое — Лунные горы?

Мне не удалось это выяснить у Дэвида. Лунные горы — едва ли название местного, африканского происхождения. «Царь облаков», «Творец дождей» звучит убедительнее со всех — и географических, и исторических, и культовых — точек зрения.

Но на картах Африки Лунные горы появились две-три тысячи лет тому назад — их изобрели античные географы.

Бог весть каким путем достигла европейских берегов и такая — кроме озерной — версия: Нил, загадочный и могущественный Нил, начинается в центре Африки, в Лунных горах. Почему в Лунных — объяснить не берусь. Что не в горах берет свое начало Нил, а в озерах — это теперь очевидно.

А в истоках Нила высятся горы — Рувензори, или Лунные горы, и отрицать это невозможно.

Кто же тогда, еще до нашей эры, доставил столь точные сведения европейским географам и какому гениальному фантазеру пришло в голову дать им такое удивительное название — Лунные горы?!.. Вспомним, что первый телескоп был наведен на Луну Галилеем многие столетия спустя…

Я не стану уверять, что только об этом и размышлял, пока микробас наш петлял по отрогам Лунных гор. Но и черт те когда прочитанные страницы географических учебников, и слова Дэвида, и космический штурм Луны — все это вдруг сплелось, перепуталось, звонко отдалось в душе.

Звонко и коротко. Но мы надеялись на встречу с пигмеями, самым загадочным народом нашей планеты — не менее загадочным, чем какие бы то ни было лунные горы, — и посторонние мысли как-то сами собой уходили в сторону, отсекались.

Теперь я сразу же признаюсь в следующем: наша незапланированная встреча с пигмеями в лесах Итури состоялась, мы побывали в их маленькой деревушке. Самый этот факт дает мне право — формальное, во всяком случае — удариться в теоретизирование о пигмеях.

Потеоретизировать тут действительно есть о чем. Но есть и опасность впасть во грех компиляторства — о пигмеях создана весьма обширная литература, очень просто позаимствовать из книг кое-какие сведения о них и включить их в собственную книгу. Я мог бы сделать это, успокаивая свою совесть тем в общем-то правильным аргументом, что «несу знания в массы».

Но сейчас я решил пойти иным путем: я приведу полностью, почти без исправлений торопливые дневниковые записи, ибо, как я теперь вижу, только они сохраняют и могут сохранить непосредственность тех наблюдений.

…Сразу за Форт-Порталом мы стали подниматься на отроги Рувензори, или Лунных гор, как их здесь называют. Дорога петляет, но не шибко, и ехать можно с покойно. Горы без резких линий, конусообразны, зеленые, но леса нет — есть лишь отдельные деревья, темнеющие на фоне злаков, задрапировавших склоны вплоть до вершин. Встречаются округлые скальные выходы серого цвета… Справа от дороги — длинное ущелье, вливающееся в затянутую туманом равнину-море.

Банановые плантации. Сверху они кажутся крупно и небрежно изрезанным зеленым полотном. Банановые плантации поднимаются со дна ущелья по боковым отверткам зелеными клиньями все того же небрежно нарезанного полотна.

На склонах — хижины под плетеными соломенными крышами, темные, глиняные.

Цвет дороги — песочный, а не кирпичный (такого яркого цвета, как в Джиндже, потом уже не было, и даже в заповеднике цвет был менее густым, без ярко-коричневого).

Узкие боковые расщелины с ручейками очень похожи на таковые же на Кавказе, хотя в общем пейзаж и отличен: меньше здесь скал, меньше деревьев и порой попадаются веерные пальмы с гроздьями плодов, похожих на оранжевые яблоки.

…Дорога перешла через свою высшую точку, и начался спуск к равнине.

Впрочем, это надо определить точнее: начался спуск к петляющей вдали реке Семлики, к густым низинным лесам — они казались черными, — начался спуск к днищу колоссального рифта, на дне которого дымились горячие источники… Начался спуск к границе с Конго.

Характер растительности тотчас изменился; к дороге вплотную подошел влажный тропический лес — мокрый, скользкий, с тусклым оловянным блеском, с фонтанирующими перистыми пальмами в подлеске, с лианами, спускающимися на дорогу с крон светлоствольных гигантов, которые образуют верхний ярус леса Итури.

Стволы гигантов — они не посторонние в лесу, они даже по-своему организуют лес, возле дороги во всяком случае: получается крупноклеточная светло-пепельная сетка на общем темно-зеленом фоне, и она как бы разлагает сплошное месиво зелени на отдельные части, облегчая непривычному глазу задачу хоть как-нибудь разобраться в пейзаже.

…Вот так, по темной мокрой дороге, под мелким моросящим дождем, докатили мы до какой-то деревушки, населенной людьми племени муконджо, и из деревушки этой при нашем появлении высыпали на дорогу полуобнаженные подростки с луками и стрелами, и что-то громко закричали, и замахали руками, когда увидели фотоаппарат Левона Налбандяна, наведенный на них.

Дэвид, резко затормозив, быстро, по-английски, сказал нам, что фотографировать нельзя, что муконджо в знак протеста могут разбить машину.

Мы послушно убрали фотоаппараты, а Дэвид вступил в какие-то непонятные нам, но весьма оживленные переговоры с рослым мужчиной, который оказался старостой деревни, бвана, как говорят африканцы на суахили.

Что происходит вокруг нас, мы понимали довольно-таки смутно, и, когда Дэвид, рванув машину, покатил дальше, я решил, что переговоры его ни к чему не привели — то ли пигмеев нет поблизости, то ли староста рослых африканцев запретил нам общаться с ними: пигмеи обычно находятся в некоторой зависимости от своих соседей…

Не исключаю, что это чисто внешнее впечатление, вызванное особенностью местного языка, но мне показалось, что разговор Дэвида с бваной протекал в несколько повышенном тоне, возбужденно и резко, и наш стремительный бросок из деревни невольно связался у меня с этим впечатлением от разговора.

Но Дэвид, проскочив по дороге метров сто пятьдесят, остановил машину.

— Бвана обещал позвать пигмеев, — сказал Дэвид. — Но вам не повезло. Здешние пигмеи — они из племени бамбути — живут в Конго, а в Уганду приходят только на заработки. Вчера в их деревне умер человек, и почти все ее жители ушли в Конго: по обычаю, умерший должен быть похоронен на родине…

Потом Дэвид обратился к практической стороне дела:

— Вы, конечно, захотите сфотографировать пигмеев…

— Захотим, — сказали мы.

— Но за это надо платить. Такса твердая — три шиллинга с фотографа независимо от количества бамбути. Впрочем, если платить будете вы сами, они могут потребовать и больше… Лучше соберите по три шиллинга и отдайте деньги мне. Я сам расплачусь с ними.

Вытаскивая монеты из кармана, я почти не верил в реальность происходящего, очень уж смахивало все на некую фантасмагорию: Лунные горы, нескончаемый лес бассейна реки Итури, мелкий холодный дождь, деревушка в трех милях от границы с Конго, полуобнаженные люди с луками и стрелами в руках, твердая денежная такса. И на дорогу сейчас выйдут бамбути…

Они уже вышли на дорогу в сопровождении толпы муконджо, когда Дэвид снова затормозил у деревни. Собственно, в толпе муконджо находилось всего четыре бамбути: три старушки и один молодой, маленький, но плотный, пропорционально сложенный мужчина с носом, напоминающим картофелину.

Бамбути стояли, выстроившись в одну шеренгу, причем средняя толстенькая старушенция в синем платье притоптывала, поводила плечами, что-то напевая себе под нос, а прочие бамбути стояли неподвижно, с профессиональным спокойствием актеров посматривая на объективы наших фотоаппаратов.

Нам объяснили, что молодой мужчина в трусах и майке-безрукавке — вождь деревни, бвана, что он остался здесь со старушками и детьми и что он рад видеть м’зунгу, белых людей, приехавших к нему в гости. Бвана и действительно, может быть, в душе не возражал против нашего визита — все-таки некоторое разнообразие, — но, оказавшись человеком сообразительным, он быстренько понял, что, пока их фотографируют, люди муконджо весьма успешно торгуют черно-белыми шкурами обезьян колобусов, добытых и обработанных бамбути, торгуют стрелами и луками, сделанными бамбути, торгуют, наконец, музыкальными инструментами н’донго, тоже сделанными бамбути из дерева и змеиных шкур…

И бвана бамбути, что-то крикнув, исчез в толпе муконджо, и две старушки тоже исчезли, и только одна старушка в синем платье все продолжала притопывать и все продолжала напевать, стоя возле нас на грунтовой дороге, проложенной сквозь дремучие леса Итури.

Бвана бамбути вернулся с луками, обернутыми се рыми шкурками обезьян, вернулся с черно-белыми шкурами колобусов, которые наш Дэвид несколько пренебрежительно называл на своем языке н’керевюи, и активно включился в торговые операции вместе с бабушками, уже не интересуясь, фотографируют его или не фотографируют.

Теперь наш участок дороги через лес Итури, у деревни племени муконджо, застроенной прямоугольными глиняными хижинами под соломенными крышами, — теперь этот участок превратился в типичный африканский базар с его шумом и криком, с его яростной торговлей из-за всякой мелочи…

Меня торговля особенно не заинтересовала, хотя я и купил себе музыкальный инструмент с черной выжженной орнаментировкой, — мне хотелось получить хоть сколько-нибудь интересные кадры, характеризующие жизнь бамбути, но тут выяснилось, что в получении дополнительных шиллингов заинтересовано и молодое поколение племени муконджо. Представьте себе такую ситуацию: вы, имея на то узаконенное уже авторское право, наводите объектив на бамбути, чтобы сфотографировать их на фоне родного им тропического леса, и вдруг перед вами вырастают сразу несколько молодых муконджо и уверяют, что сфотографированы были они, а не бамбути и за это им полагается определенная мзда… Вы можете сколь угодно клятвенно заверять их, что ничего подобного не произошло, но муконджо тоже не дураки, они тоже клянутся, что было, что фотографировали их и вот вам, пожалуйста, свидетели…

Суета немного утихла лишь после того, как бамбути и муконджо продали нам все, что мы захотели купить. Правда, они настаивали на новых покупках и позднее, но все-таки бвана бамбути пригласил нас в свою деревню.

По скользкой глинистой тропинке, оскальзываясь на корнях деревьев, мы пошли следом за ним по мокрому оловянному лесу, словно слезящемуся мелким дождем. Жгло лицо и руки, жгло ноги под брюками. Кусались какие-то незаметные твари, а расчесанные тела и руки ребятишек, покрывшиеся струпьями и язвами, доказывали, что так и положено, что любого посетителя леса Итури должны жечь и кусать его невидимые обитатели.

На деревьях, в дуплах, сидели похожие на лопухи папоротники, прозванные первыми исследователями Центральной Африки «слоновьими ушами», по деревьям ловкими змейками карабкались лианы. У бананов были черные от дождей стволы.

Идти нам пришлось недолго, и вскоре мы очутились перед тремя хижинами, сооруженными из травы и листьев, — уже пожелтевшими и слегка побуревшими.

В этих трех хижинах, которые, собственно, и были деревней, разместившейся рядом с селением муконджо, и жило племя, до вчерашнего дня насчитывавшее двадцать человек.

Внутри травяных шалашей — очаг, из трех камней, шкуры обезьян колобусов, на которых спят обитатели. И все.

У входа в одну из хижин лежала связка зеленых бананов; сами бамбути их не выращивают, они охотники и собиратели дикорастущих плодов; значит, эти бананы бамбути получили от муконджо за какие-то услуги…

Мы фотографировали пигмеев у хижин, мы фотографировались вместе с ними на память и вместе с голыми замерзшими детишками, среди которых трудно было отличить пигмейчат от непигмейчат — все они маленькие, все дрожали от холода…

Мы наконец по настоянию Дэвида, все время посматривавшего на свои золотые часы, двинулись по тропе к машине… Пигмейчата и муконджата бежали за нами следом, выпрашивая значки и пенсы, а взрослые, уже утратившие к нам практический интерес, неторопливо шествовали сзади.

Мы сели в автобус, мы помахали на прощанье нашим случайным знакомым, и лес Итури сомкнулся за нами.

В личной жизни каждого из нас произошло огромное событие. Не так уж много русских встречалось в лесах тропической Африки — холодной и дождливой — с пигмеями, или негриллями, как их еще называют… Обалдевшие и потрясенные увиденным, мы долго сидели молча… Лишь постепенно я понял, что главное было в том, что нам приоткрылась Африка и современная и древняя; я ждал увидеть ее не такой, более патриархальной, что ли, но увиденная нами в лесу Итури Африка была, как говорится, без подделки…

На обратном пути мы ненадолго остановились на крутом повороте дороги, с которого открывался неплохой вид на долину реки Семлики. Река эта вытекает из озера Эдуард, обнаруженного Стенли, и впадает в озеро Альберт — это тоже один из истоков Нила, Белого Нила.

Цепочка моих представлений о верховьях величайшей реки Африканского континента, таким образом, замкнулась.

Моросящий дождь внезапно сменился ливнем, и мы убежали в микробас. По пути Дэвид показывал нам покинутые из-за междоусобиц деревни, сторожевые посты, хижины конголезцев-беженцев и рассказывал небылицы о пигмеях.

Ночь мы провели в Форт-Портале, в отеле «Нью-Рувензори».

Я надолго запомнил эту ночь потому, что больше думал и сопоставлял, чем спал.

Отель «Нью-Рувензори», как клешнями, охватывает своими одноэтажными, под черепичными крышами зданиями весьма симпатичный дворик. Посреди него — гигантская многоствольная драцена и кусты сизаля, эвкалипты, манго. У газона лежат два слоновьих черепа, позеленевшие от микроводорослей, а на газоне растут маргаритки — обычные маргаритки, белые, с чуть розоватым оттенком.

Они, маргаритки, и придали неожиданное — не скажу, что веселое — направление моим раздумьям.

С маргаритками у меня связаны свои далекие детские воспоминания. Тогда, во второй половине тридцатых годов, мы чаще всего проводили лето под Москвой, где находился Всесоюзный парашютный центр, которым руководил мой отец, Михаил Георгиевич Забелин.

Я познакомился с парашютным спортом рано: лет с семи меня крутили на тренировочных приспособлениях для курсантов, а не имея восьми лет от роду, я уже прыгнул с парашютной вышки в Горьком и выполнил прыжок весьма удачно.

Я знал, что мой отец — один из родоначальников парашютизма в Советском Союзе, что ему принадлежат мировые рекорды — по ночному затяжному прыжку и по высотному прыжку без кислородного прибора. Я слышал о его мужестве: на сборе парашютистов под Воронежем, которым руководил мой отец, разбился курсант — у него не раскрылся парашют. Отец заявил, что парашют должен был раскрыться. Он снял парашют с погибшего, не переукладывая, надел его на себя, поднялся в воздух и прыгнул… У него парашют раскрылся…

Но признаюсь, гораздо больше, чем парашюты, меня интересовали маргаритки. Садовые маргаритки утратили эту способность, но полевые маргаритки закрываются на ночь и открываются утром… У нас в саду росли полевые маргаритки, и я мечтал увидеть, как движутся их лепестки!.. Я ложился в траву рядом с цветком на заходе солнца, я выскакивал из кровати прежде, чем солнце взойдет и осветит сад, и снова по часу, до боли в глазах, смотрел на цветок… А случалось невероятное: цветок закрывался или раскрывался, но я ни разу не заметил, чтобы лепесток шелохнулся!

К осени маргаритки отцвели, но я надеялся следующей весной продолжить свои наблюдения.

Надежды мои не оправдались. Прежде чем закончился учебный год, отца не стало… Ему было 34 года. Он воспитал плеяду десантников и написал несколько книг. Теперь я знаю, что он не дожил до начала войны, но в течение всех этих четырех с лишним лет — вплоть до боевых операций на Дальнем Востоке — до семьи нашей доходили, увы, не подтвердившиеся слухи, что отец сражается за родину в рядах десантников… Не берусь объяснить, почему он стал легендой, могу лишь засвидетельствовать, что так было.

А в Форт-Портале, в «Нью Рувензори», все перепуталось — прошлое с сегодняшним, штурм неба со штурмом космоса, Лунные горы в истоках Нила с лунными горами на спутнике нашем, — перепуталась география с астрогеографией, земное с небесным, личное с общечеловеческим: как бы вслед за отцом, разрабатывая основы астрогеографии, я прикоснулся к небесным сферам, а теперь уже космос вошел в повседневную жизнь…

— Папа, — сказал мне однажды мой сын. — Ты знаешь, что в Доме авиации и космонавтики выставлена фотография дедушки?..

…Горы на Луне стали достоянием науки раньше, чем Лунные горы в истоках Нила: первые открыл Галилей, догадавшийся навести на Луну телескоп, изобретенный в Голландии, а вторые, как я уже писал, сравнительно недавно обнаружил Стенли… Да и сейчас мне кажется, что горы на Луне изучены нами лучше, чем жизнь обитателей Лунных гор.

Я постепенно засыпал, кутаясь в холодные волглые простыни, — дождь, не уставая, шумел за окном, — и лунные горы с разных небесных тел то совмещались в моем воображении, то вновь расходились, по своим дорогам плутая в космосе… Я почти уже не отличал реального от нереального, лунные горы все плотнее заполняли горизонт, и все выше становились они, как бы символизируя грандиозность мироздания, его бесконечные неразгаданные тайны… Они то разъединяли людей, то сближали их, и мне все настойчивее хотелось проникнуть в самое сердце Лунных гор…

Утро выдалось пасмурным. Несмотря на плохую погоду, свистели птицы. Но с мечтой не то чтобы проникнуть в сердце Лунных гор, а хотя бы просто увидеть их мне пришлось расстаться, и, наверное, навсегда: темно-зеленые громады, подымаясь к небу, скрывались в его мутных облаках.

Для возвращения в Кампалу Дэвид избрал самый длинный окружной путь. Можно было ехать прямо на восток, через Мубенде на столицу, а мы поехали на юг, через Касесе: Дэвид решил показать нам Национальный парк королевы Елизаветы и прокатить по дорогам королевства Анколе.

Мы катили как бы под гору — по холмам то вверх, то вниз, — но постепенно снижаясь к берегам озер Георг и Эдуард. Лесные участки — как всегда, густые, па глаз непроходимые — чередовались с открытыми и даже заболоченными понижениями. Мелькали деревушки с круглыми хижинами, крохотные поселки. Запомнилось название: «Конголезский пограничный бар» — дорога идет почти параллельно с границей между двумя государствами, в нескольких милях от нее. На обочинах — странники с длинными, в рост человека, посохами.

Наконец, снова экватор. Пожалуй, угандийский символ экватора самый известный: это белый контур Луны, как бы глобус в разрезе.

Наверху, на внешней стороне круга, крупные буквы: «Уганда». В верхнем внутреннем секторе — планка со словом «Экватор», а внизу две латинские буквы, обозначающие север и юг. Шоссе перечеркнуто идущей наискось белой полосой, она тянется ко второму лунному диску.

А за лунными дисками — степь; плоская степь с темнеющими, похожими на тамариск кустами и побуревшей травой. На востоке степь переходит в плоские берега озера Георг, и за ними виднеется белесая полоса водной глади. Озеро сравнительно невелико, но противоположный берег неразличим потому, наверное, что он такой же плоский, как и западный.

По самому экватору проходит и северная на этом участке граница Национального парка королевы Елизаветы. Особых перемен не заметно, но теперь мы все-таки катим по заповеднику, и звери, словно нарочно, сбегаются к дороге. А может быть, они просто очень хорошо знают ориентиры, помогающие определять границы заповедника, и соответственно прокладывают свои маршруты…

Во всяком случае, на плоских берегах озера Георг мы почти в упор фотографировали свирепых, со сцементированными на лбу рогами буйволов, которые вовсе не радовались нашему появлению. Снимали бегемота, залегшего в луже, весьма удаленной от озера, и живущего в тесном содружестве с белыми цаплями-волоклюями. И затратили энное количество пленки на черных — черных! — слонов, ибо таковой цвет имеет почва Елизавет-парка.

Первым городком, встретившимся нам после пересечения экватора, оказался Катунгуру, что стоит на берегу реки Казинга. Городок — крохотный, из нескольких домиков под шиферными крышами, но зато с двумя тавернами и бензоколонкой фирмы «Калтекс». По улицам городка — если можно назвать промежуток между домиками улицей — бродили черные, в белую клетку козы. Дети рогульками катали обручи. На свалке копошились важные мбарара — марабу.

А на реке, которая соединяет озеро Эдуард с озером Георг (мы увидели и водную гладь озера Эдуард), — на реке хозяйничали рыбаки, и мальчишки волокли по домам их улов — черных сомов с красными языками.

Сильно остепненная, с редкими, почти черными издали эвфорбиями саванна Елизавет-парка густо населена. По дороге, не взирая на свирепых буйволов, катят велосипедисты, идут пешеходы. Много деревень. Как застывшие в позе ожидания суслики, стоят небольшие черные термитники.

Дальше в дневнике такая запись: «…Ланч среди саванны, в удивительном месте. Жесткая, как осока, полуметровая трава. Редкие злаковые метелки над ней. Черная земля. Все это было бы обычным, если бы не цвет травы… Передо мной, у дороги, она зеленая, с редкими темно-коричневыми стеблями. Но чем дальше, тем больше становится коричневого цвета, и саванна постепенно принимает бурый, с небольшой примесью зеленого оттенок, как наши русские болота осенью, уже в начале октября… Я сейчас смутно вспоминаю, как однажды в Западной Сибири возвращался с полевого стана домой и, сокращая расстояние, шел, сняв ботинки и ломая ледок, вот по такому ржавому болоту. Там окаймлял болото сплошной березняк, а здесь редкие зонтичные акации и молочаи стоят над осенним болотом… И шуршит сухая трава, и поет, повиснув в воздухе, как жаворонок, какая-то птичка, II горизонт замыкает невысокая синяя горная цепь.

Наши художники рисуют, отказавшись от ланча, и все водители проезжающих машин обязательно притормаживают около них и смотрят, что они делают или что у них получается.

Зудят, как и в лесу Итури, покусанные ноги и руки, но и здесь не удается обнаружить кусачек».

Граница области Анколе проходит по реке Ка-зинга, и, следовательно, мы подкреплялись сухим пайком уже в пределах четвертого бывшего королевства Уганды.

Как и много десятилетий тому назад, крестьяне по-прежнему обрабатывают землю и по-прежнему пасут скот — знаменитый скот анкольской породы, красно-коричневых коров с огромными бело-желтыми рогами.

…Последний отрезок пути — через Мбарару и Масаку на Кампалу — мне запомнился плохо.

Я прощался с Африкой — через день мы должны были уже вылететь из Энтеббе на Хартум, — прощался, не зная, ступлю ли когда-нибудь на ее землю снова, и чуть тоскливое чувство расставания не обостряло, а почему-то притупляло впечатлительность. Я смотрел на потравленные пастбища, на стада Никольских коров, на чайные и кофейные плантации (рядом с кофейными деревьями росли бананы), на крутые залесенные холмы и тихие, с отраженными облаками кратерные озера почти идеально круглой формы, — смотрел на змеящиеся по долинам реки, но больше всего мне доставлял удовольствие упругий встречный ветер, от которого перехватывало дыхание и от которого напрягались и вибрировали щеки.

Мы кружим по Кампале и ближайшим окрестностям столицы.

Нам показывают здание парламента — простое и элегантное сооружение с прямоугольной башней. У входа на высокой мачте — черно-желто-красный национальный флаг Уганды с венценосным журавлем в центре.

Мы побывали в университетском колледже Маке-рере на окраине Кампалы — это одно из крупнейших учебных заведений в Восточной Африке, в котором кроме угандийцев учатся и выходцы из других стран; ныне Макерере входит в состав объединенного университета Восточной Африки (филиалы имеются еще в Кении и Танзании). Нас встречали преподаватели — преимущественно англичане и американцы. Запомнились мистер и миссис Ньега: он — густо-черный, с курчавой бородкой, она — совершенная блондинка с ослепительно белой кожей. И еще запомнились говорящий по-русски американец, который преподает историю и политэкономию Советского Союза, и географ, который никак не мог уразуметь, для чего географии теория, — так мы ни до чего и не договорились.

Нас провезли мимо здания первого в истории Уганды госпиталя Менго, основанного доктором-миссионером Альбертом Куком в 1896 году, и провезли мимо нового госпиталя Мулаго на окраине Кампалы: среди обширного, но еще молодого парка там высятся изящные современные корпуса.

А потом у нас состоялся примерно такой разговор с Дэвидом: да, новые больницы — это, конечно, очень хорошо, но мы читали, что при населении примерно в семь миллионов в Уганде работает лишь немногим более пятисот врачей; понятно, что имеются и медицинские работники менее высокой квалификации; и все-таки едва ли каждый угандиец практически может обратиться за помощью в больницу, к врачу. Наверное, в деревнях немало и знахарей?

— Мы называем их колдунами, — сказал Дэвид. — Правительство пытается ограничить их деятельность, но пока врачей не хватает, к ним все равно будут приходить больные.

— Жаль, что мы не заговорили об этом раньше. Наверное, по дороге можно было бы заехать к колдуну?..

Дэвид пожал плечами с некоторым недоумением — очевидно, он не очень понимал, почему нас заинтересовали колдуны.

— Колдунов сколько угодно и в Кампале, — сказал он. — Если хотите, я могу вас познакомить с кем-нибудь из них. Они торгуют своими лекарствами на базаре.

— Хотим! — дружно сказали мы.

Дэвид свернул с шумных торговых улиц в проулок, по которому ветер крутил золотистые соломины, протиснул микробас между тесно сдвинутыми домами и рыскал на небольшую мусорную площадь, прямо напротив нас примыкавшую к глиняной стене, прорезанной неширокими воротами.

— Пойдемте, — сказал Дэвид.

Володя Дунаев, больше других жаждавший получить интервью у колдуна, скособочившись — магнитофон висел на левом плече, — мелкой рысью семенил за широко шагавшим Дэвидом, а мы тесной стайкой топали следом.

Идти пришлось недалеко: колдун расположился у глиняной стены, поблизости от рыночных ворот.

Колдун оказался средних лет мужчиной, одетым в серый костюм и ковбойку, но босой. После того как Дэвид представил нас, он назвал себя: Гализ Лубека.

На плетенном из травы коврике перед Гализом Лубекой лежали деревяшки, обожженные кости, куски какого-то пористого дерева, серые палочки из прессованной глины, пучки сухой травы, травяная крошка, разложенная кучками… И сидели два общипанных коршуна.

Гализ Лубека весьма охотно давал пояснения: это снадобье от малярии, это — от странной лихорадки он-вонг-нвонг, это — от желудка… А я все смотрел на коршунов и все не мог понять, почему у них такой скорбно-общипанный вид, и было мне их жалко. Наконец, не выдержав, я попросил узнать, для чего колдуну коршуны. Оказалось, их перья после соответствующих слов, произнесенных колдуном, обретают приворотную силу: если не везет вам в любви, если хотите вы приворожить любимого или любимую — нет ничего проще, платите деньги и собственноручно выдергивайте у коршуна перо!

Не знаю, помогают ли пациентам коршуньи перья, но, возвращаясь в микробас, я думал, еще видя перед собой общипанных птиц, что в Уганде ничуть не меньше несчастных влюбленных, чем в какой бы то пи было другой стране… Впрочем, могло ли быть иначе?

Мы пообедали в «Гранд-отеле» и около часа провели на сувенирном базарчике перед ним. Я стал обладателем огромного барабана, обтянутого зебровой шкурой, и двух раскачивающихся человечков с пышными султанами из перьев; мои товарищи накупили (я тоже потом не удержался) статуэтки масаев, сделанные из коричневого дерева мбуре, и, кроме того, носорогов, выточенных из твердой и тяжелой древесины н’кагау.

Всегда точный Дэвид появился у отеля как раз в то время, когда мы покончили с покупками.

— Если вы хотите посмотреть усыпальницу бугандийских королей, — сказал он, — то надо спешить.

Нам еще предстояли официальные встречи с политическими деятелями Уганды и предстоял прощальный вечер, организованный для нас туристской фирмой, — пришлось действительно поспешать.

Усыпальница бугандийских королей огорожена высоким забором из тростника, над которым возвышаются округлые рваные листья бананов, лапчатые листья папайи, сухие немноголистные ветви акаций.

Нас встречает очень высокий и очень суровый гид в каскетке. Он предупреждает нас, что внутри усыпальницы — она повторяет архитектурно традиционные дворцы кабак Буганды — фотографировать строжайше запрещено.

— А снаружи можно фотографировать?

— Снаружи можно.

Суровый гид терпеливо ждет, пока мы отщелкиваем вход в усыпальницу — высокий шалаш с устало опущенной до земли тростниковой крышей (спереди, где она приподымается, образуя проход, ее поддерживают плохо отесанные деревянные столбы), и просит убрать фотоаппараты.

Мы выполняем его просьбу и проходим во внутренний двор. Он замкнут. Прямо напротив входа — другой, размером побольше, тростниковый шалаш, а по бокам — примыкающие к забору хижины-кельи. Двор пуст. Немногочисленные замеченные нами снаружи деревья тоже жмутся к забору. Из дверей тростниковых келий иногда появляются женщины в черном.

Перед усыпальницей мы, по обычаю, сняли обувь и прошли по плетеным матам в глубь шалаша.

Гид предлагает нам сесть, и мы послушно садимся перед решеткой из металлических копий, отгораживающей от посетителей три гробницы последних (не считая здравствующего) кабак.

Крышу усыпальницы дворца поддерживают столбы, задрапированные коричневой тканью, сделанной из коры фигового дерева, — такую же ткань до сих пор изготовляют сельские умельцы и продают ее на базарах. Свод крыши укреплен толстыми, сплетенными из тростника жгутами-балками.

Перед гробницами лежат инкрустированные бисером ножи.

— История Буганды насчитывает тридцать пять кабак, — говорит нам гид, и мы молча принимаем цифру к сведению — проверить ее все равно невозможно.

Гид ждет, пока самые старательные из нас запишут цифру, и продолжает:

— Слева от вас — гробница кабаки Мутезы, прадеда последнего кабаки. При нем первые европейцы, Спик и Грант, пришли в Буганду.

Нравы при дворе прадедушки нынешнего кабаки довольно подробно описаны Спиком. Если безоговорочно поверить свидетельству Спика, то нельзя не признать того кабаку чрезвычайно веселым человеком, а весельем для него было рубить головы подчиненным. Чуть что — руки к затылку и на плаху. Запнулся, произнося титулы кабаки, — долой голову. Попросил вознаграждение за победу над врагом — долой голову. Протянула ему одна из жен какой-то плод — долой голову за непочтение к супругу. Судя по всему, кабака отличался выдающимися математическими способностями и точно подсчитал, что на его век голов у подчиненных хватит; у жен — тоже, ибо в гареме их содержалось штук четыреста.

Кабака Мутеза неплохо встретил первых белокожих, пришедших в его страну. Еще раньше, чем европейцы, в Буганде появились арабские торговцы и миссионеры, и некоторых подданных кабаки им удалось обратить в мусульманство. Следующие европейцы — я имею в виду Бейкера, руководившего после открытия озера Альберт военным походом в верховья Нила, Гордона, того, что погиб в Хартуме, Эмин-пашу, — эти европейцы явились в Буганду под египетским флагом, очевидно, рассчитывая использовать связи мусульман с местными прозелитами.

Новоявленных «египтян» Мутеза встретил весьма сдержанно и категорически запретил им строить на своей земле военные укрепления, на что «египтяне» рассчитывали.

Вообще визит их весьма и весьма насторожил Мутезу, и он даже благосклонно отнесся к появлению в его стране христианских миссионеров, надеясь на помощь в борьбе с Египтом.

В 1884 году Мутеза скончался, и престол наследовал его сын Мванга, который быстро доказал, что имеет свою точку зрения на деятельность всяческих миссионеров — и католических, и протестантских, и магометанских: он предпочитал видеть их мертвыми или вообще не видеть, изгнав их из страны.

Миссионеры отнюдь не питали теплых чувств друг к другу; не говоря уже об исконной вражде между христианами и мусульманами, не ладили и более близкие секты: в истории Уганды известно происшествие, именуемое несколько высокопарно «битвой при Менго», а произошла «битва» между католиками и протестантами.

Что Мванга не любит шутить, было видно хотя бы по скорой расправе с епископом Хэннингтоном и его свитой, и представители враждующих религий решили объединиться и лишить Мвангу трона.

Они добились временного успеха и, едва добившись его, перессорились: мусульмане изгнали христиан из страны, но, впрочем, ненадолго. Когда около 1890 года в Уганду прибыл английский капитан Лугард, чтобы навести в стране порядок, он обнаружил Мвангу снова на троне и не без некоторого удивления узнал, что вернули ему власть… христиане.

Лугард радел в Уганде о делах Имперской Восточно-Африканской британской компании, о которой я уже упоминал, а сменивший его через несколько лет Джеральд Портал (именем его назван Форт-Портал) водрузил над Олд Кампала Хиллом «Юнион Джек» — государственный английский флаг.

В 1897 году Мванга попытался поднять восстание, но потерпел неудачу и бежал. Англичане тотчас посадили на трон его малолетнего сына Дауди Чва. Я не знаю, где умер Мванга — на родине или на чужбине, но прах его ныне покоится в усыпальнице бугандий-ских королей между могилами его деда и его сына, о чем нам любезно сообщил гид.

Дауди Чва королевством своим уже фактически не правил — правили англичане. Расширив протекторат за счет соседних с Бугандой королевств и территорий, они занялись внутренними делами: усмиряли волнения местных племен, успокаивали разбушевавшиеся суданские войска (с их помощью они навязали Уганде свою власть, а потом заменили суданские части кенийскими, танганьикскими, ньясалендскими частями…).

В 1904 году произошло в Уганде внешне незаметное событие: в страну завезли и высадили хлопок. Хлопок привился, и хлопок получился отличный, особенно в восточных провинциях.

После первой мировой войны цены на хлопок упали, и тогда победное шествие по Уганде начала совсем другая культура — кофе.

А следом за хлопком и кофе потянулась к Уганде железная дорога от побережья. К 1928 году она достигла Джинджи и замерла перед Нилом. Еще через три года выстроили мост, которым мы любовались поздно вечером, и тогда железная дорога подошла к Кампале…

Но ко всем этим экономическим процессам даже третий кабака, захороненный в усыпальнице, отношения не имел — их двигали иные силы[3].

Вечером был прощальный ужин с индийцами — представителями принимавшей нас туристской фирмы. Пили виски с содовой, джин с тоникой, ели шашлык по-кавказски и какие-то жгучие азиатские блюда. Моросил мягкий, чуть усыпляющий дождь, и еле слышно пахло цветами.

Утром мы еще успели пробежаться по базару — в Восточной Африке они менее щедры на краски, чем в Западной, — а потом последний раз прозвучала короткая команда:

— Гнацинг!

Началась дорога домой, и теперь уже в обратном порядке замелькали перед нами темно-коричневые хижины, банановые плантации, башнеобразные термитники почти красного цвета, ярко одетые африканки, овощи на перевернутых ведрах…

И наконец дорога скатилась с холмов Кампалы к озеру Виктория.

Дэвид остановил микробас там, где серый язык озера подкатывался — подкатывался и сползал обратно — к самой дороге. Последний день в Уганде получился по-экваториальному знойным, и с озера тянуло неосвежающим ветром. Волны выкидывали на берег ветки и стебли травы, а над волнами колыхались воздушные кисти папируса и колыхались перистые листья пальм…

Очень не хотелось уходить от Виктории, но Дэвид сказал:

— В ботаническом саду Энтеббе мы проведем около часа, а он стоит на самом берегу озера… Там удобнее фотографировать…

Считанные минуты оставались нам до разлуки, но еще действовала программа, и Дэвид по-прежнему пунктуально выполнял ее.

И вот мы в ботаническом саду Энтеббе, где более полувека назад счастливые супруги Брюс установили весьма рискованным способом, что угандийская муха киву ничем в принципе не отличается от прочих мух цеце… По саду проложены аккуратные красные дорожки, и тем, кто того сам не пожелает, совсем не обязательно продираться сквозь колючие кусты.

В воздухе мельтешит неисчислимое количество мошкары, и на солнце, на ветру кажется, что сыплет мелкий блестящий снег. К сожалению, «кусачий» снег, ибо мошкара решительнейшим образом забирается за ворот, под брючины, грызет руки и лицо… Конечно, это не то, что мошка и комары в тундре, но все-таки не очень приятно.

Я сперва вот так и подумал: «Где сильнее кусается летучая мелкота, в тундре или в тропиках?» — и тогда лишь вспомнил о климатических связях тропиков с нашим севером.

Я побежал к воде, и я увидел затопленные шеренги пальм. Пальмы не любят забираться в воду, и, значит, высоко поднялся нынче уровень озера Виктория. В свою очередь это означало, что в морях Северного Ледовитого океана должно быть сравнительно мало льдов.

Владимир Юльевич Визе, на авторитет которого я в данном случае полностью полагаюсь, в своей статье «Арктика и Африка» писал по сему поводу следующее: «Твердо установлено, что с возрастанием количества и скорости перемещения воздушных масс вдоль поверхности земного шара (то есть вдоль меридианов. — И. З.) уменьшается ледовитость арктических морей, а с уменьшением интенсивности перемещения воздушных масс ледовитость увеличивается. В экваториальной зоне усиление общей циркуляции атмосферы вызывает увеличение количества выпадающих осадков, что и отражается на уровне озер».

Зная объяснение Визе, я почти точно так и вспоминал его слова, но помимо воли видел не только погруженные в воду комли перистолистных пальм, но и незримые опоры воздушного моста, опущенные в озеро Виктория здесь, в Уганде, и в Баренцево море на моей родине… По этому мосту нам предстояло совершить перелет из Африки в Европу, совершить полет над Нилом, Средиземным морем, над Русской равниной — до Москвы…

Мы обедали в отеле «Озеро Виктория». Окна затянуты густыми сетками — от мошкары.

Пока обедали, небо совсем прояснилось и озеро неожиданно поголубело. С веранды отеля я долго — несколько минут — смотрел на его подсиненную гладь, на сбегающие к воде стриженые газоны, на черные силуэты кипарисов, на деревья манго, цветущую восковую лофиру и акации, на желтые домики под красными черепичными крышами.

Через час мы были уже в воздухе, и самолет, разворачиваясь, сделал прощальный круг над озером. Я видел темные островки, белый пляж и белый накат, красную воду у крутого берега и улавливал оттенок зелени в синем озере там, где ничто не мутило воду.

Проплыло под самолетом почти совсем заросшее озеро Кьога — лишь по узкому черному фарватеру угадывался Нил, пробирающийся через озеро к водопадам Мёрчисона.

Леса почти не заметно, земля сплошь возделана. Хорошо видны светло-зеленые, заросшие и уже переставшие существовать реки и долины, где еще сочится черная вода.

Груды облаков, как бесформенные воздушные шары, взлетели от озер и болот и теперь шевелятся и обваливаются на нашем пути, как лавины.

Нил исчез и вновь явился нам — белым, бурным, — под названием Бахрэль-Джебель, Горная река, на спуске от центральноафриканских нагорий к суданским равнинам.

Белые облака отбрасывали на землю синие тени, и синие тени казались озерами.

Перед Джубой, первым суданским городом, где мы приземлились, Нил стал широким и даже сверху хорошо были видны плывущие по нему седды — зеленые, сорванные половодьем с берегов острова. Вдоль притоков — редколесья. И посажены деревья вдоль редких дорог.

Джуба, важный торгово-транспортный центр Южного Судана, открылась с воздуха круглыми соломенными хижинами на окраинах и домами под шифером в центре. У аэропорта работали обнаженные до пояса суданцы в таких же широких соломенных шляпах, какие носят в Гвинее и Мали люди из племени фульбе.

За Джубой начинается судоходство по Нилу, и сперва создается впечатление, будто Нил, расставаясь с саванной, входит здесь в зону степей и полупустынь… Так оно в основном, видимо, и есть, но из правила этого следует исключить необычайно широкую здесь долину Нила — Нил вклинивается в жуткие тропические болота, плечами раздвигающие сухую степь.

Там, вдоль Нила, на его берегах все пусто, почти безжизненно. Мутная, местами почти черная вода. Бледная зелень. Ржавые пятна.

Люди ушли от Нила, ушли от его медлительных здесь протоков: все деревни на водоразделах, но и там, наверное, житье несладкое.

Дальше в дневнике у меня записано так: «Нил сейчас с левой стороны, а болота стали еще обширнее, и не только вдоль самого Нила — заболочены обширнейшие пространства, как бы оторванные от долины. А справа — сухо, безлюдно. Просвечивает бурая почва.

Удивительная картина: сухие участки кончились и под нами — густо задернованное болото, затопленная равнина. Сверху это незаметно и обнаруживается только потому, что в воде серебрится, поспешая за самолетом, серебристое отражение солнца… И слева и справа от нас возникли кучевые, подобные рыхлым башням, облака.

Болота, по моим расчетам, тянулись километров двести — триста, а потом Нил пришел в себя, и на правом берегу появились деревушки, появился небольшой городок».

В Хартуме нас разместили в лучшей гостинице города, в «Гранд-отеле», который стоит на самом берегу Голубого Нила, и в этом есть своя прелесть: упругой лавиной катился Нил почти вровень с каменным парапетом, и любопытно было сидеть под фикусами на скамье и дивиться его первобытной нестареющей мощи.

Мы не рассчитывали побывать где-нибудь утром — вылет в Каир намечался в семь часов утра, — но потом его отложили до двенадцати тридцати.

Решение наше было единогласным — идти к слиянию Голубого и Белого Нила. Мы дошли туда, и у нас было время все внимательно осмотреть. Впоследствии я удивился, как скупо все описал:

«Мы у слияния Белого и Голубого Нила, там, стало быть, где начинается собственно Нил. Оранжево-красный внизу, с зелеными фермами мост через Белый Нил — он ведет из Хартума в Обдурман. Кирпичный, прикрытый цементными плитами парапет набережной на мысу при слиянии. За парапетом — коса из зеленоватых камней. Затопленные желтые мимозы. Волны. Пестро-черная полоса мусора у набережной. Плеск.

Рыбачьи лодки. Колья ставной сети, вытянутые по линии слияния двух рек, и там же плавают белые пеликаны.

Сушатся сети на траве.

На островке — минарет и плоские домики.

Кровать без матраса, и на ней спит суданец. Его товарищ вяжет или чинит сети. Оба в бледно-желтых га-лабеях.

Белый Нил действительно «белее», но Голубой — коричневый.

Небольшие финиковые пальмы. Колбасные деревья, плоды которых я взял для коллекции».

…Потом был Каир, а от Каира — пять часов сорок минут беспосадочного перелета до Москвы.