Лунные горы

ГЛАВА ШЕСТАЯ

Томсонс-фолс днем. Окрестности города.

Поездка по Центральной провинции.

Ньеро Тритопс — ночь у солончака.

Возвращение в Найроби. Отлет в Уганду

При ясном дневном свете Томсонс-фолс не показался мне таким тусклым, как ненастным вечером. Наоборот, городок этот свеж и чист, словно вечно омывается пылью водопадов; его невысокие дома под черепичными крышами с навесами над первыми служебными этажами аккуратны, симпатичны, а на улицах — там, где они пошире, — растут можжевельники и кедры, вывезенные с севера.

Правда, и днем улицы Томсонс-фолса не шумны, машин на них сравнительно немного, и преобладают пешеходы и велосипедисты.

Дежурят полицейские — на других улицах их незаметно, но у банка, где мы обменивали доллары на местную валюту, они стоят. На полицейских плосковерхие круглые шапочки — этакий вариант модернизированной фески, — подпоясанная ремнем рубашка, светлые шорты, а ноги до колен обмотаны патти — черной широкой лентой.

На газонах посреди улицы — скромный коврик из неброских европейских цветов, и там, где нет можжевельников, чернеют кипарисы, издали похожие на обгоревшие факелы.

За Томсонс-фолсом — мы ехали сначала на запад, прямо в сторону горы Кения, второй по высоте вершины Африканского континента, — начались поля пшеницы в сочетании с купами круглокронных деревьев… Ей-богу, европейский, даже вполне российский пейзаж. И озерко блестит, как искусственный пруд где-нибудь на Тамбовщине, и чуть курчавятся облака в спокойном синем небе. Только пыль за микробасом розовая, словно подсвеченная снизу, и оседает она быстрее, чем белесо-мучнистая пыль на отечественных дорогах.

Я читал о Томсонс-фолсе в книге Хантера, известного африканского охотника, шотландца по происхождению, умершего в Найроби несколько лет назад… И окрестности Томсонс-фолса представлялись мне отнюдь не такими пасторально-идиллическими. Ведь Хантер приезжал сюда для борьбы с буйволами, губящими крестьянские шамбы, и именно здесь, в джунглях, погиб его верный спутник, охотник из племени масаев.

Мы почти не встречали масаев, но земли, по которым ехал сейчас наш микробас, некогда принадлежали им. Масаи признавали только скотоводство, жили скотом, поклонялись скоту и наивно полагали, что всякая домашняя скотина создана для масаев. Если же скот есть и у других племен, то, с точки зрения масаев, это было чистейшим недоразумением, нарушением предопределенного порядка и скот следовало немедленно отобрать. Так они и поступали, а поскольку масаи не зря числились отличными, не знающими страха воинами, то редко кому удавалось выстоять в борьбе с ними… Масаи не навязывали свою власть побежденным. Они ограничивались тем, что отбирали у них скот и оттесняли с удобных пастбищ… К середине девятнадцатого века масаи расселились на огромной территории современной Танзании и Кении, но государственных объединений у них не возникло. Наибольшей и реальной властью у масаев пользовались лайбоны — шаманы и как бы духовные наставники, пастыри, умеющие в нужный момент и войско повести в поход, и отразить нападение…

Когда европейцы впервые появились к востоку от горы Кения, среди масаев наибольшей популярностью пользовался великий лайбон Мбатиан, но расцвет масаев близился к концу… Сначала эпизоотии обрушились на их стада, наступил голод, а с ним и эпидемии прошлись по масайским племенам… Резко уменьшилось не только количество скота, но и численность самих масаев.

После смерти лайбона Мбатиана занять его положение среди масаев попытался Ленана, сын покойного. Но нашлись еще претенденты, и междоусобные сражения стали разыгрываться на некогда мирных землях.

Масаи оставили довольно обширные территории, ранее занятые ими в районе горы Кения и Рифт-Валли, но соседние племена не пожелали занять их снова: боялись, что масаи вернутся.

Вот эти, временно оказавшиеся ничейными земли и были в первую очередь захвачены колонистами. Но только в первую очередь, конечно, а потом процесс колонизации пошел, как говорится, вширь и вглубь, начались насильственные изгнания с удобных земель, появились резерваты.

С того места, где мы остановились, чтобы немного размять ноги, — за полями пшеницы, за плотными темными колками — впервые открылась нам гора Кения. Густо-синяя дымка скрывала подножие вулкана, выше клубились на склонах облака, а над ними возвышалась острая конусообразная вершина. Собственно, Кения имеет три вершины, но мы видели только одну, да и то сквозь дымку, а дымка даже ледники превращала в матово-серые.

Кению открыл в 1849 году немецкий миссионер-путешественник Иоганн Крапф, а первым поднялся на нее через пятьдесят лет известный географ Маккиндер. Он и дал название всем трем вершинам Кении: одна из них носит имя великого масайского лайбона Батиана, вторая — имя его брата Нелиона, а высочайший пик назван в честь уже правившего тогда лайбона Ленана.

В декабре 1963 года тридцать человек, тридцать кенийцев, отправились на штурм вершины, давшей название их стране, чтобы водрузить на ней стяг независимой Кении — годы прямого колониального порабощения кончились.

Вамбуа, наш добрый гид, гордо говорит нам:

— Только один человек дошел до вершины и водрузил там флаг. Его зовут Мунчо, и он из нашего племени вакамба!

В прошлом веке племя вакамба мужественно противостояло натиску масаев. Вакамба населяли холмистую местность, и у них, как у казаков Запорожской Сечи, стояли на вершинах холмов сторожевые пикеты… Чуть завидится опасность — от пикета к пикету неслась весть, и вооруженные отряды выходили навстречу противнику.

Масаи предпочитали всем прочим видам оружия копья, вакамба — луки и стрелы, и лучниками они были отличными. Так что далеко не всегда масаям удавалось потеснить вакамба.

И тех и других потеснили заокеанские пришельцы… Десять, двадцать, тридцать километров катим мы в виду горы Кения — и все та же проволока натянута на колья вдоль дороги, и все те же таблички мелькают перед глазами:

«Владения мистера Эйджета. Не стрелять!»

Велики эти владение и пустынны. Бродят по ним антилопы, бродят жирафы и зебры. А людей не видно.

Вамбуа по нашей просьбе снова останавливает машину. Мы не нарушаем частнособственнических интересов мистера Эйджета, нам просто интересно постоять у границ его владений и подумать.

Что будет дальше с этими целинными землями? Пустовать им и пустовать еще долгие годы, или коснутся их заинтересованные руки человека? Руки нового хозяина?

Всякое может случиться. Земли колонистов не экспроприируются. Государство должно их выкупить. Целиком, если колонист собирается покинуть Кению. Частично, если он примет кенийское гражданство — для тех, кто остается, введен определенный, но отнюдь не малый земельный ценз. А денег на выкуп земли у государства нет. Англия, правда, предоставила кенийскому правительству денежный заем, специально предназначенный для выкупных операций, но всех проблем это не решает… Земля мистера Эйджета пока что по-прежнему принадлежит мистеру Эйджету.

А наш гид Вамбуа настроен оптимистично.

Вамбуа родом из деревни под Мачакосом, а Мачакос — город к юго-востоку от Найроби. Местность эту издавна заселяли вакамба, и там же создали первую крупную внутриматериковую факторию-крепость англичане. В Мачакосе уже в 1892 году обосновались и первые индийские торговцы.

Все, казалось, сулило Мачакосу быть столицей Кении, но судьба играет не только человеком, как поется в песне, но и городами.

В Сибири до сих пор ходит полубыль, полулегенда о славном городе Томске, который почему-то очутился в стороне от Великой Сибирской железнодорожной магистрали… Говорят, дело было так: запросили инженеры-строители с отцов города, с купцов то есть, взятку за то, чтобы подвести железную дорогу к Томску, а томичи не то чтобы совсем во взятке отказали, но пожалели деньгу, поскупились: и так, мол, Томск не минуют; но не учли томские купцы вот чего: не выгодна железная дорога тем, кто извозом занимается! А извозчики не поскупились: такой куш инженерам отвалили, что те тотчас научно доказали, что немыслимо вести железную дорогу к Томску… Вот и прошла она в сотне километров от него, и худо это сказалось на некогда крупнейшем сибирском торговом и культурном центре.

Не утверждаю, что нечто подобное произошло в Кении, но почему-то железная дорога от Момбасы в глубь страны миновала крупнейшую английскую факторию, важнейший опорный пункт англичан, и вышла прямо к несуществовавшему тогда Найроби.

Судьба тем самым предопределила Мачакосу роль провинциального города. Но крупные наследственные владения англичан процветали там до самого последнего времени.

В числе прочих землевладельцев числился в районе Мачакоса и некто мистер Кинг.

Мистера Кинга политические изменения в жизни страны почему-то не устроили, и он продал свою землю. И землю решено было отдать под сельскохозяйственные кооперативы, в один из которых записался наш Вамбуа.

— Вам не нравится работа шофера-гида? — не без некоторого удивления спросили мы, ибо Вамбуа казался нам идеальным спутником.

Он ответил так:

— Нравится, но до тех пор, пока не накоплю деньги на землю. Мой отец был фермером, и я хочу вернуться к земле.

— Владения мистера Кинга будут поделены между тремя кооперативами, в каждый из которых войдет примерно по пятьдесят семейств. Вамбуа считает, что в его кооперативе будет приблизительно двести человек.

Кооператив по структуре своей непрост: он включает как частные владения, так и коллективные. За право вступления в кооператив Вамбуа должен внести вступительный взнос в размере семисот шиллингов. Собранные таким образом деньги идут уже на вторичный, у государства, выкуп земли и на приобретение сельскохозяйственного инвентаря и скота.

После внесения вступительного взноса Вамбуа станет владельцем (правда, в рассрочку еще долго придется платить деньги) сорока акров земли. Кроме того, у кооператива будут общественные пастбища, и общественный скот — доходы от скотоводства пойдут на нужды кооператива. Каждой семье разрешается иметь и свой крупный рогатый скот, но не более четырех голов… Будут и коллективные поля, и доход от них тоже пойдет в общий фонд…

Будущее видится Вамбуа в розовом свете. Рассказывая, он воодушевляется, энергично жестикулирует, и глаза его сияют. Еще бы, он станет фермером!

Слово «поехали» дается Вамбуа с превеликим трудом; он мучительно складывает губы трубочкой и несколько раз повторяет его, растягивая одни звуки и проглатывая другие. Нам кажется, что аналогичная команда на суахили — «моджянамоджя» получается у нас гораздо лучше, но Вамбуа неизменно улыбается и посмеивается.

Как ни забавно, всех устроило армянское «гиацинт».

— Гнацинг! — командует Левон Налбандян, усаживаясь на свое постоянное место рядом с Вамбуа.

— Гнацинг, — радостно соглашается тот, совершенно чисто выговаривая слово.

Итак, после недолгой остановки у ворот английской фермы прозвучала команда «гнацинг», и мы покатили дальше, к столице Центральной провинции Ньери.

Теперь вдоль шоссе — снова буш из низкорослой колючей акации. Растительность сгущается и становится выше лишь по долинкам ручьев, где лес образуют зонтичные акации с вечнозеленым подлеском и появляются лианы, обвивающие почему-то только нижние части стволов.

Хорошо видны на фоне выровненной возвышенности, пенеплена, островные горы — то округлые, то трапециевидной формы.

Деревни очень редки. Тип жилищ несколько изменился: в круглых крышах с низко опущенной кровлей проделаны дымоходы, сверху прикрытые конусовидными соломенными колпаками. Попадаются поля пшеницы, а в долинах ручьев — посадки хлопка и овощей. Но основные черты пейзажа — пустынность, необработанность, незаселенность, и этим Восточная Африка, Кения во всяком случае, решительно отличается от Западной Африки, плотнее заселенной, больше возделанной. Но может быть, поэтому и не встречаются в Западной Африке стада антилоп — крупные животные там малочисленны.

…Кончились владения мистера Эйджета. Потянулись столь же обширные владения мистера Уикхема, и тут мы впервые за день увидели работающих людей — четырех мужчин.

Короткую команду «Стоп!» Вамбуа усвоил в первый же час нашего знакомствам мы привычно, соблюдая строгую очередность, выскакиваем из машины.

Не знаю, почему до сих пор оставался неогороженным этот участок землевладения, но рабочие были заняты как раз тем, что устанавливали изгородь: на невысоких кольях — четыре гладких проволоки. Изгородь была, так сказать, смонтирована заранее, и теперь рабочие вбивали молотками колья в сухую, жесткую землю.

«Рабочие» — это, конечно, не совсем точно: нам встретились типичные кенийские батраки, нанявшиеся к англичанину. Впрочем, сам хозяин живет в Лондоне, а делами его здесь занимается управляющий, мистер Киньон, кениец африканского происхождения.

Наши случайные знакомые — Малакат, Какагу, Мафенге из племени кикуйю, Эрегана из племени туркана делают, естественно, все, что им прикажут. Иногда выполняют хозяйственные работы, иногда помогают ухаживать за скотом. Скота у хозяина больше десяти тысяч голов, и ничем, кроме скотоводства, на ферме не занимаются.

Правда, семейным батракам выделены небольшие земельные участки, на которых женщины выращивают овощи, ибо иначе не прокормиться: все без исключения мужчины получают сорок шиллингов в месяц, а у женщин никакого другого дохода здесь быть не может.

Наши знакомые — бессемейные батраки, так называемые скотас, им никакой земли не полагается, и они могут только мечтать о земельном наделе: на их зарплату его не приобретешь.

Одеты скотас в рубашки и брюки, на ногах — сандалии из автомобильных шин, привязанные транспортерной лентой. Лишь на одном франтоватом скотас еще надет шерстяной пуловер, бисерный пояс, а от ушей к подбородку спускаются тонкие нити ярких бус.

Мне, конечно, интересно послушать разговор с батраками, но интересует меня и саванна с ее жесткой, растущей плотно сдвинутыми куртинками травой, пылящей под ногами, и особенно хочется мне получше рассмотреть низкорослую акацию; я уже знаю, что на кикуйю она называется руай, а на вакамба — киунга. Так вот, в угольно-черных утолщениях на колючих ветках живут муравьи — крохотные-крохотные, как два склеенных маковых зернышка, но чрезвычайно воинственные; судя по всему, они прекрасно отличают покачивание ветки от ветра и от постороннего прикосновения, потому что стайками выскакивают из отверстий в утолщениях и разгневанно бегают по крыше своего дома… Колючки на акации остры и тверды, худо пробираться сквозь такой буш.

А разговор со скотас близится к концу… Сколько продолжается у них рабочий день?.. С семи утра до трех часов дня… Есть ли у них какие-нибудь профсоюзные объединения?.. Вообще в Кении существует Союз сельскохозяйственных рабочих, но на ферме ничего подобного нет… Почему?.. Никто из батраков не соглашается стать лидером — все знают, что управляющий сразу же уволит лидера…

Мы фотографируемся на память, и снова звучит энергичная команда Левона Налбандяна: «Гнацинг!»

На подъеме к Ньери начался густой лес, а на расчищенных участках вновь появились кофейные плантации.

Ни лес, ни кофейные плантации нас уже не удивляли. Запало в память совсем другое: перед горным лесом, еще в саванне, на развилке, где уходила в сторону от большака проселочная дорога, стояла сторожевая будка и возле нее транспарант: «Неро Мору. Распределение земель». На белом транспаранте — черная стрела, указывающая, куда надо ехать. Но чтобы каждый, кому взбредет в голову, туда не отправился и — не дай бог — не занялся бы самораспределением земли, для порядка поставлена на разъезде сторожевая будка, в которой посменно дежурят два вооруженных охранника.

Земли будут распределены среди кенийцев. Вероятно, здесь появятся и мелкие единоличные хозяйства, и крупные хозяйства с наемной рабочей силой, и, может быть, кооперативы. Вамбуа, между прочим, сказал, что по уставу члены кооператива имеют право нанимать подсобных рабочих. Членами кооператива подсобные рабочие, конечно, не становятся: им предстоит батрачить, как батрачили они и раньше, и получать поденную оплату… Так что структура кенийских кооперативов будет достаточно сложной и в организационном, и в социальном плане.

Здесь, у Неро Мору, намечено построить благоустроенные поселки с больницами и школами.

Именно сюда, в Неро Мору, выбыл из Найроби слон Элеонор, чтобы принять участие в съемке кинофильма «Рожденная свободной».

Подъезжая к Ньери, я почему-то вспоминал отели, в которых мы останавливались на пути к этому городу.

Отель в Накуру, который я раньше не называл, именуется Стэг-Хед-отель. В переводе это означает «Гостиница — Голова взрослого оленя», и на эмблеме изображен крупнорогий ушастый олень явно европейского происхождения.

Отель в Томсонс-фолсе назывался «Ягоды» («Бер-рис»), а отель в Ньери…

Впрочем, сначала два слова о самом городе. Он расположен на отрогах Абердэрского кряжа, в долине, и мы увидели его как бы сверху, спускаясь в долину, — увидели довольно-таки высокие дома европейского склада, чистые, не забитые транспортом улицы, купы деревьев за домами… Промелькнула небольшая католическая церковь с крестом на шиферной крыше и для чего-то приставленной к стене лестницей… Но задели город мы лишь краем и центра его так и не увидели.

Отель же, в котором мы остановились, назывался «Аутспен-отель», и название нас поставило в тупик. Определенные ассоциации с английскими корнями были, но самое название оказалось трудно переводимым. В наиболее подробном из доступных нам словарей было сказано так: «аутспен — южно-африканское слово, означающее «распрягать»». Мне это очень понравилось, но потом я сообразил, что в Кении, собственно, «распрягать» некого: ни тяглового быдла, ни конного транспорта в Кении не существует.

«Аутспен-отель» — это, говоря по-нашему, постоялый двор, ямщицкая станция, где в былые времена нетерпеливые курьеры или пассажиры меняли прежних перекладных на новых, на свежих, застоявшихся в конюшне.

«Аутспен-отель» — старая, будто викторианских времен, равнодушная ко всяким новшествам гостиница с могучей деревянной мебелью… Мы там ланчевали — этот англо-русский неологизм постоянно был у нас в ходу во время поездки, — но в общем-то «Аутспен-отель» действительно оказался для нас постоялым двором, где мы расстались со своим микробасом и нашим гидом Вамбуа.

От «Аутспен-отеля» до «Тритопса», где нам предстояло провести ночь в милом соседстве с африканским зверьем, хооят только специальные автобусы. Они, собственно, такие же, как наш микробас, но «Тритопс» находится на территории Абердэрского национального парка, а въезд туда разрешается только по специальным пропускам.

«Абердэр» — название не африканского происхождения, хотя сначала мы подумали, что это именно так.

Название горному кряжу дал Джозеф Томсон, который и открыл его для европейцев. Он присвоил этой небольшой горной гряде имя президента Королевского географического общества, Абердэра, и оно удачно вписалось в местный звуковой колорит.

Сами же кенийцы называют горный кряж Ньян-дарва, что означает «шкура коровы», и возникло такое название, наверное, потому, что горы, как шкурой, покрыты лесом.

В центральном холле «Аутспен-отеля» — выставка африканских изделий из дерева и шкур. На стенах — живописные сценки из быта местной фауны; они как бы подготавливают к тому, что предстоит нам увидеть в «Тритопсе», и «Тритопс» все больше овладевает нашим воображением.

Перед отелем водят ручную оседланную зебру, и за небольшую плату можно покататься на ней. Женщины из племени кикуйю продают кьендо — красочные круглые плетения, которые могут служить подставками для тарелок.

В «Аутспен-отеле» все отправляющиеся ночевать в «Тритопс» оставляют крупные и тяжелые вещи: отель расположен на деревьях, довольно высоко над землей, там тесно. Еще в Найроби нас предупредили, что в «Тритопсе» ночью очень холодно, и я представлял себе ночевку в горах на экспедиционный манер, но без костра, без спального мешка и палатки; я хорошо знаю, что это такое, и мысленно уже пощелкивал зубами…

Мы будем, конечно, не единственными обитателями «Тритопса»: отель вмещает сорок человек, ни человека больше, и эти сорок мест уже давным-давно запроданы — как на чемпионат мира по футболу, «билеты» в отель на деревьях приобретаются если и не за несколько месяцев, то за месяц во всяком случае. А «Тритопс» — самый дорогой отель Кении: чтобы провести там одну ночь, нужно заплатить примерно двадцать пять долларов.

Микробасы наконец трогаются. Мы едем последними и, чтобы пыль не залетала в окна, просим шофера притормозить. Передние машины исчезают за поворотом, и мы остаемся одни на лесной дорого, взбирающейся на склон Абердэрского кряжа. Дорога то спускается в ущелья, то поднимается на склоны, как и положено ей в горах, и вдруг в самом узком месте теснины упирается в полосатый шлагбаум. Контрольный пост. Здесь проверяются пропуска на территорию национального парка, и лишь затем поднимается шлагбаум, открывающий путь в глубь заповедника.

Лес вокруг плотный, забитый зеленью. Мы просим шофера остановить машину, и он останавливается, хотя и недоволен нашей просьбой.

— Тембо, фару, — говорит он на суахили. — Слоны, носороги! — и вытаращивает глаза, сверкая белками, всем своим видом показывая, как страшна встреча с ними.

Встреча носом к носу со слоном или носорогом, действительно, не привела бы нас в восторг. Но лес безмолвствует, и почти не верится, что где-то в его полумраке скрываются, дожидаясь захода солнца, живые гиганты. Кажется, даже, что им не найдется места в лесу, что и человеку, не говоря уже о слонах или носорогах, не найти свободного клочка земли в густых колючих зарослях…

Чтобы не волновать шофера, мы забираемся в машину, но вскоре останавливаемся перед следующей и, как выясняется, последней преградой. Теперь это не шлагбаум, а поваленные на дорогу деревья: проезд дальше категорически запрещен.

Нас встречает и пересчитывает егерь. Это невысокий поджарый человек в бежевом костюме; вокруг шеи — красный, в белый горошек шарф; на ногах — коричневые ботинки на толстой мягкой подошве. У егеря сухое горбоносое лицо, морщинистый лоб, маленькие зоркие, в припухших веках глаза; красные склеротические жилки на скулах; небольшие седеющие усики. Егерь держит под мышкой двустволку — легкую, почти игрушечную, и я очень сомневаюсь, чтобы выстрелом из нее можно было остановить слона или носорога… Но видимость охраны все-таки создается, и вполне сурово звучит короткая команда:

— Не отставать! С тропы не сходить!

Вдоль тропы лес уже не такой густой, как был раньше, и я замечаю среди кустов бомы — засидки-шалаши из толстых колючих ветвей. Уж не водной ли из них мне придется провести ночь?

Лес впереди поредел еще сильнее, и в просвете обозначилось странное сооружение, воздвигнутое на деревьях и сваях и сделанное с хорошо продуманной небрежностью — бревна, сучья, содранная с других деревьев кора… И наблюдатель на плоской крыше.

Гигантский махан, короче говоря, — гигантское сооружение на деревьях, рассчитанное не на одного или двух охотников, а на сорок наблюдателей и обслуживающий их персонал… Но все-таки типичный махан, лишь несколько модернизированный, из книжек об охотничьих приключениях в Индии, в Восточной Африке.

Когда мы подходили к «Тритопсу», заботили меня исключительно профессиональные заботы: мне хотелось получше сфотографировать столь необычный отель, но плотная толпа туристов настолько мешала мне, что все мое внимание уходило на поиск сколько-нибудь не скажу приличного, но документального кадра.

Краем глаза я заметил, что вокруг махана бегают обезьяны, которых наш приход как будто бы обрадовал — они собирались небольшими группами и о чем-то энергично рассуждали, — и еще бегают кабанчики-бородавочники, которые к нашему появлению отнеслись отрицательно — предпочли переместиться поближе к лесу… Еще я успел заметить, что земля вокруг деревьев и свай, поддерживающих наш махан, густо замешена ногами каких-то многочисленных посетителей…

Потом нам всем предложили подняться по узкой, похожей на корабельный трап лестнице, и мы поднялись, а следом за нами перекрыли лестницу и заперли ведущую на нее дверь.

Итак, своеобразный плен. Плен на всю ночь, до утра, но золотой плен, сулящий неожиданные наблюдения и ощущения.

Мне никогда не приходилось проводить ночь на махане, но в засидках я высиживал по нескольку часов, и мой левый бок до сих пор — а прошло немало лет — хранит ощущение медленно остывающей при заходе солнца земли или, точнее, песка на берегу озера Иссык-Куль… Центральная Азия, а здесь Африка…

По своему обыкновению, я в последних рядах ждал, когда мне будет выделено хоть какое-нибудь — я совершенно не представлял себе какое — местечко в недрах махана, и осматривался — это тоже мое обыкновение.

Наружная кора, как бы маскирующая махан, влажна и черновата. Коровые пластины пригнаны друг к другу неплотно, и поверхность шероховата, и стены шелушатся. Ветви деревьев проходят сквозь стены, и в коридорах приходится беречься: невзначай можно стукнуться головой о неожиданную косую переборку или напороться на заглаженный, но все-таки торчащий из стены сучок: естественность и еще раз естественность, и, честно говоря, это здорово, ибо сделано все с хорошим вкусом.

По-моему, я обрел свое пристанище на махане самым последним, хотя в подобной ситуации совершенно не имеет значения, какое место вы занимаете в очереди — фортуна ко всем одинаково благосклонна и одинаково неблагосклонна, и тут все зависит от вкусов, — каждая пара прибывших на махан получает крохотный деревянный номерок — в нем едва можно разойтись — на двоих, с двумя койками, и на этом заботы о неофитах кончаются. Убедившись, что на моей узенькой койке в три слоя лежат шерстяные одеяла, я понял, что прежние мои волнения совершенно напрасны, что предстоящая ночь не сулит неиспытанных испытаний, и поспешил выбраться наружу, на верхнюю террасу.

Махан выходил фасадом на плоское, в измятых глинистых берегах озерко, похожее на большую, еще не просохшую после дождя лужу. Посреди лужи, несмотря на то что она выглядела недавней по происхождению, виднелся полузатопленный островок с высокими осоковыми кочками и белыми безголовыми изваяниями посреди них.

За озерком опять же виднелся истоптанный и помятый берег, и между лесом и берегом паслись некие существа, из которых я узнал только кабанов-бородавочников, а прочих определил как антилоп.

Белые изваяния при рассмотрении в бинокль оказались некрупными цаплями, спрятавшими головы под крылья и, стало быть, мирно почивавшими.

Антилопы же, в истолковании егеря, разделились на водяных козлов и лесных антилоп. Первые из них даже на глаз были значительно крупнее, мохнатее, и вообще показались мне скорее животными северными, чем тропическими. Во всяком случае, безрогие пушистые самки их весьма и весьма смахивали на важенок— подруг мощнорогих северных оленей, а не изящных самцов-антилоп.

Первоначальное мое ощущение от пребывания на махане свелось к тому, что я ничего толком не увижу. Я не умею локтями бороться за место под солнцем, даже если это солнце африканское, и, после того как все освоились с маханом, оказался, если и не на галерке, то по меньшей мере в амфитеатре.

Партер был занят теми, кто попал на махан в числе первых. Это все были солидные люди, коммерсанты или обладатели немалой ренты, привыкшие четко и жестко отвоевывать свой кусок у жизни. Они заняли все свободные места и, по-моему, невольно помогли нашим хорошим разговорам и хорошим наблюдениям.

На долю нашу сначала пришлись одни обезьяны, бабуины, которые, проведя внизу короткую летучку, дружно бросились на штурм верхней террасы махана, причем в штурме принимали участие не только испытанные воины-самцы, но и мамы с новорожденными детишками, цепко державшимися за их шерсть.

Миг — и собачьи головы бабуинов уже показались над барьерами; несколько мгновений им потребовалось на то, чтобы осмотреться, — мы сначала не поняли, что заставило их осматриваться, и мне даже показалось, что они пересчитывают нас, подобно егерю, — и вот уже бабуины сидят на барьерах, незлобиво скалят зубы на партер, протягивают руки с требованием дани, а не получив ее, поворачиваются к респектабельным дамам и джентльменам не самой красивой частью тела… Партер хихикает, но на всякий случай отодвигается от барьера.

Из внутреннего помещения на террасу вышел официант; они здесь в белых костюмах и красных фесках, и у каждого на нагрудном кармане табличка с именем; того, который вышел, звали, как и знакомого нам колониста, Ндегве. В руках Ндегве, откуда ни возьмись, очутилась палка, и над барьерами вновь оказались лишь собачьи морды бабуинов — обезьяны, как выяснилось, великолепно отличают новоприбывших от постоянных работников отеля.

Ндегве ушел, и бабуины вновь овладели террасой. Сухой пистолетный выстрел раздался за моей спиной, и вот тут бабуинов словно сдуло на землю: сзади стоял, усмехаясь, егерь — мистер Джон Кук — и держал в руке чуть дымящийся пистолет с длинным стволом. Пистолет стрелял безопасными пыжами, но у бабуинов на сей счет было свое мнение— наверное, попадая, пыж все-таки причинял некоторую боль, — и обезьяны боялись пистолета гораздо больше, чем палку. Забавно, но не убежала лишь одна мама с совсем крохотным обезьяненком: она словно знала, что, уважая права материнства, человек не тронет ее, и не ошиблась, конечно.

Не думаю, что у егеря уж очень веселое житье в «Тритопсе». Интересно раз, или два, или три посмотреть, как собирается на водопой и к солончаку зверье, но все в конце концов приедается. Поскольку партер продолжал упорно созерцать плоское матовое озерко со спящими цаплями и антилоп, бродивших на дальнем берегу, мистер Джон Кук охотно разговорился с нами, обладателями стоячих мест, и подвел нас к мемориальной доске. Там было написано:

«На этом мгуму-дереве ее королевское высочество принцесса Елизавета и его королевское высочество герцог Эдинбургский провели ночь на 5-е февраля 1952 года.

Находясь здесь, принцесса Елизавета унаследовала трон после смерти ее отца короля Георга VI, случившейся в это время».

Что ж, совпадение действительно несколько необычное, тем более что для оторванного от всего мира «Тритопса» вести не доходят с телеграфной быстротой.

— Мгуму — это название дерева? — спросил я Джона Кука.

— Так называют фиговые деревья местные жители, — ответил егерь. — Некоторые из них огромны, и на одном из таких деревьев находился «Тритопс», когда его посетила Елизавета.

— Находился?!

— Да, прежний «Тритопс» вместе с мгуму-деревом сожгли мау мау. В Абердэрских горах их было особенно много. А нынешний «Тритопс» выстроен на трех ореховых деревьях. Он и размером побольше, и сделан подобротнее…

И подоходнее, стало быть, но это уже частнособст венническое дело.

— А когда отстроили отель заново?

— Как только стабилизировалось положение. В 1956 году…

Да, к 1956 году колониальная война англичан против кенийцев в основном закончилась, и закончилась поражением мау-мау. Удивительно не то, что партизаны потерпели поражение, а что удалось им продержаться четыре года в лесах вокруг вулкана Кения и в лесах Абердэрского кряжа. Ведь воевали они подчас с самодельными ружьями, сделанными из обрезков водопроводных труб, с бойками типа обычной детской рогатки… А против партизан применялась даже авиация…

Джон Кук рассказывает о минувших событиях бесстрастно. Он считает себя кенийцем, он родился, вырос в Кении и не собирается покидать страну, которую считает своей родиной и которую любит. Он охотник, а не солдат, и война его не устраивает. Он предпочитает мир и тишину, а каким образом мир и тишина воцарятся в Кении, ему, по-видимому, безразлично.

…Водяные козлы — они относятся к подсемейству болотных антилоп — отчего-то расхрабрились, подошли довольно близко к отелю, и теперь хорошо видны странные рога самцов: они длинные, снизу как бы откинутые назад, а наверху вывернутые вперед и сближенные концами.

Мистер Джон Кук рассказывает, отвечая на вопросы, о своих успехах на охотничьем поприще и рассказывает скромно, как будто без преувеличений: столько-то убил львов, столько-то слонов. Немного, в общем. Он, конечно, — и слава богу! — не Хантер, на счету которого тысячи и тех и других… И времена теперь другие, да и отношение к животным — тоже.

Мы спросили, не встречал ли Джон Кук в Кении Хемингуэя.

— Встречал, — безразличным тоном ответил Джон Кук.

Почему-то мне не верится в это, хотя спокойно-равнодушные ответы егеря кажутся вполне правдоподобными.

— И охотились с ним?

— Нет, не приходилось.

Пока мы разговаривали, служители внесли на верхнюю террасу столы, чтобы угостить нас чаем, расставили чашки, поставили вазочки, и партер, энергично задвигав стульями, устремился к столу.

Почтенная дама прочно усаживалась около кекса, который только что принес Ндегве, и тут случилось непредвиденное: между дамой и Ндегве мелькнули руки откуда-то появившегося бабуина, дама взвизгнула, Ндегве непроизвольно отшатнулся, а кекс исчез, и бабуин, держа его обеими руками, с непостижимой ловкостью смылся с террасы… Джон Кук выхватил свой грозный пистолет, но стрелять, собственно, было уже не в кого.

— Извините меня, — сказал Джон Кук, несколько отвлекшийся от своих прямых обязанностей. — Видите, что делается.

Мы перегнулись через барьер и увидели ловкого похитителя кекса: на земле ему пришлось хуже, чем на террасе, ибо какие-то свои — законные или незаконные, бог весть— права предъявляли на кекс и все прочие бабуины.

…Мне хочется в дальнейшем изложении следовать записям в своем дневнике. Я далеко не сразу сумел выкроить время на дневник, и поэтому начинается соответствующая страница так:

«Вот сейчас, когда я заполняю дневник, у овального озера, заросшего в середине осокой, топчется стадо слонов в тринадцать штук, среди которых примерно половина слонят. Они заявились пятьдесят минут назад, ровно в семнадцать часов вечера, и сначала пришел главный слон. Он вышел из леса и остановился, заметно выделяясь на зеленом фоне. Утомленные бесплодным ожиданием, завсегдатаи партера к этому времени спустились в бар и на нижние террасы, и здесь наверху было совсем свободно: кроме нас терпеливо дрожали на холодном ветру лишь два веснушчатых подростка, прибывшие в «Тритопс» вместе с папой, который, по-моему, так и не поднялся выше уютного бара.

— Элефант, — шепотом, словно не веря самому себе, сказал один из подростков.

А второй, постарше, с видом знатока воскликнул:

— Таскер!

Звонкое «таскер» — слон с большими бивнями, — как тяжелый камень, упало к нашим ногам, а легкое, как дуновение, «элефант», соперничая с ветром, разнеслось по всему отелю, и мы услышали у себя за спиной тяжелое дыхание пожилых людей; за спиной, потому что партер теперь занимали мы и опоздавшим пришлось тянуться с фотоаппаратами через наши головы.

Все внимательно осмотрев и все внимательно разнюхав, слон торжественно двинулся к озеру, и вся прочая живность настороженно следила за ним.

Бородавочники и бабуины предпочли убраться совсем, исчезли куда-то и рыжевато-коричневые лесные антилопы, а водяные козлы отбежали от озера, но совсем не ушли и следили сперва за слоном, а потом и за всем стадом, которое шествовало гуськом, причем слонята шли под непрестанным наблюдением взрослых.

Все слоны — и большие, и маленькие, — прежде чем выйти из леса, совершили туалет с помощью сухой красной глины и оттого вблизи казались розоватыми. Явились слоны не на водопой— они пришли лакомиться солью, которую рассыпают вокруг озера прямо на глину, и лакомки неутомимо поглощали ее, лишь изредка заигрывая друг с другом да иногда отгоняя любопытных болотных антилоп.

Появление слонов не произвело никакого впечатления только на белых цапель, которые продолжали безмятежно спать среди зеленой осоки, по-прежнему спрятав головы под крылья.

…Над лесом, над озером раскинулась радуга— четкая, но со смешанными красками, зеленовато-фиолетовая, сине-зеленая, желто-розовая радуга, от которой веет весенней свежестью.

В озере — коричневые отражения деревьев.

Слышно, как чавкает глина под ногами слонов, как шумно выдыхают они воздух, копаясь в глине.

Поет, словно булькает, какая-то птичка в лесу.

На противоположной стороне озера, где растут белокорые деревья, тихо, как в немом кино, шествуют по густо-коричневому берегу водяные козлы с белыми «зеркалами» и светлыми шеями.

Стих холодный ветер, многих прогнавший с верхней террасы. В лучах солнца, которое уже низко, чуть порозовел лес и посветлела истоптанная земля у водопоя.

Небо — в неплотных облаках, оно светло-голубое у горизонта и цвета разведенной синьки над нами.

…Слоны все топчутся, все чавкает глина, и слышны тяжелые вздохи…

Когда мы приехали, день был теплый и тихий, и мы радовались, что нам не придется мерзнуть. Потом, правда, заметно похолодало, когда потянул с гор ветер и начал накрапывать дождь. Теперь снова потеплело и снова все стихло.

Просыпаются цапли и удивленно вытягивают шеи. «Чив-чив-чив», — совсем как в наших лесах, говорит некая птаха.

И вот «черная неблагодарность»: слоны уже всем надоели — пока они тут, больше никто не придет, а слоны все топчутся и топчутся вокруг отеля.

Провожая солнце, птицы теперь кричат на разные голоса, но где им состязаться с каменными воробьями на берегах Нила в Египте или Судане!

…Слоны наконец ушли. Уходили они вразброд, кому когда вздумается.

Медленно, словно преодолевая ветер, поднялись над отелем белые цапли. Я следил за тяжелым их полетом и снова вспоминал Иссык-Куль; я лежал тогда в засидке, и стая уток шла на меня, шла навстречу заходящему солнцу, и внезапный порыв ветра остановил стаю в воздухе, и утки затрепетали в солнечных лучах и в струях ветра, и я выстрелил в остановившуюся трепещущую стаю, и одна утка замертво упала с пробитым зобом, а прочие ушли в сторону от ветра и солнца… Я не люблю этого воспоминания, хотя оно очень зримо и красочно, и с удовольствием наблюдал, как тяжелые белые цапли, сделав прощальный круг над «Тритопсом», удалились куда-то по своим делам.

К озеру на водопой пришло семейство буйволов, могучих животных с массивными, сросшимися на лбу рогами. Буйволы не пожелали подойти к отелю, они делали все, что им нужно было, на противоположном конце озера.

…Вершины вокруг отеля — ближние вершины, во всяком случае — стали синими. И лишь далекий пик Кении еще розовеет.

…Булькают и покрякивают лягушки — солнце уже зашло. «Заработали» цикады, и все никак не успокоится какой-то певец-пискун из пернатых. Облака посерели у горизонта, но остались белыми над нами, и среди них плывет крохотный месяц, народившийся дня три назад.

С темнотой верхняя терраса опустела. Освоившиеся с «Тритопсом» временные обитатели его разбрелись по своим комнатушкам, устроились на защищенных от ветра нижних террасах, где на спинке каждого кресла висит теплый плед, предохраняющий от холода и от сырости, или прочно обосновались в баре перед электрическим камином… Егерь подружился с отцом веснушчатых подростков — они разъясняют друг другу мировые проблемы, всякий раз подтверждая свою — или собеседника — правоту бокалом виски с содовой.

Как ни странно, мужественнее всего переносят режим «Тритопса» подростки и старушки. Подростков мало, старушек много. Поднимаясь на верхнюю террасу, я неизменно обнаруживал там скорчившиеся фигурки ребят. А все нижние террасы заняты старушками, упорно взирающими сквозь очки на ночное пиршество зверья, которое освещено прожекторами с желтовато-зелеными стеклами, — прожектора имитируют лунный свет, и звери не пугаются его.

Володя Дунаев листает бухгалтерскую книгу, в которой собраны письменные и печатные отзывы о «Тритопсе», шутки, карикатуры. Большинство мужчин острит удивительно однообразно: ни одна ночь с женщиной, мол, не стоила имяреку так дорого, как ночь в «Тритопсе»… Вот карикатура на некоего генерал-губернатора. Уже насладившись чудесами «Тритопса», генерал-губернатор встретил на обратном пути носорога. Не очень молодой и не обладавший стройной фигурой, генерал-губернатор, оказалось, по ловкости не уступал Тарзану: в считанные мгновения он очутился на вершине ближайшего дерева… А вот история дамы — дамы, которая поначалу так увлеклась превосходно подобранными напитками в баре, что ее пришлось проводить спать; проснулась дама после того, как самые терпеливые слоны отбыли восвояси, и дама устроила скандал. Помочь ей никто ничем не смог, но, когда машина отвозила оскорбленную даму в «Аутспен-отель», на дорогу случайно вышел слон и дама грохнулась в обморок… Всякое, наверное, случалось в «Тритопсе», и, наверное, еще немало забавного можно было вычитать в бухгалтерской книге, но я все-таки предпочел подняться наверх.

…Глубокая ночь. Я стою у прожектора и пишу при его свете. «Ки-ки-ки-уак-уак-ти-ти-че-че», — кричат, не смолкая, лягушки под аккомпанемент тоже несмолкающих цикад, но первые явно заглушают вторых.

Внизу, подо мной, бродит стадо буйволов — их штук двадцать пять — и три носорога.

Носороги сначала пришли парой — мама и сын, а потом уже появился отец, и мать забавно отгоняла его от малышки величиною с крупного буйвола.

Царит там, у озера, простейший закон сильного. Носороги, явившись на солончак, прогнали буйволов, которые перед этим разогнали антилоп, а заблудший, уже после ухода стада, слон отпугнул носорогов… Слон был грустный, наверное прогнанный своими собратьями, и сам он никого не гонял, но его все сторонились, и носороги, отходя, сердито фыркали.

Носятся летучие мыши.

Звезд почти не видно; темно, но, к счастью, не холодно, и в костюме вполне терпимо.

Вот она — черная африканская ночь на старый манер, но — что поделаешь? — при электрическом свете, заменяющем лунный… Чавканье глины. Всхрапы носорога — мама опять гонит папу, видимо, считая свидание оконченным. Носороги при свете прожекторов кажутся очень светлыми, с коричневым оттенком… Буйволы, отойдя в сторонку, купаются и гоняют заблудшего кабанчика… По черной воде ходит белая птица и что-то ищет. Плавают маленькие уточки, чернеющие на черном.

Сейчас я один на верхней террасе — даже неутомимые подростки ненадолго ушли вниз, — и оттого очень здорово и хорошо на душе. Месяц качается вверху золотой лодочкой и пытается соперничать с прожекторами. Прожектора ему, конечно, не пересилить, но вокруг себя он обрисовал на небе белые, чуть подсиненные полосы облаков…»

Герман Гирев разыскивает меня у прожектора.

— Все ждут тебя ужинать, — укоризненно говорит он.

Ужинают в отеле «Тритопс» поочередно. Стол хоть и длинный, но сорок человек за ним не умещаются. Посередине стола проложены тоненькие рельсы и официанты катают по ним подносы с яствами.

На внешних террасах отеля не разрешается громко разговаривать, а с наступлением темноты не разрешается курить. Поэтому, наверное, внутри все продымленно и стоит сплошной многоязычный гул.

Напротив меня сидит солидный и важный индус в синей чалме. У него сплошная густо-черная борода, сравнительно редкие усы и сросшиеся брови. На руках — перстни. Рядом с ним — миниатюрная молчаливая жена и тощая некрасивая дочь. Нос у жены проколот, и в ноздри вставлен бриллиант. На переносье — коричневое пятно. Когда поднос подкатывается по рельсам к индийской семье, ни мать, ни дочь не обращают на него никакого внимания. Глава семьи сам берет их тарелки и собственноручно кладет им то, что считает нужным положить, — никто из них не выказывает своих вкусов, никто не протестует.

Я заглатываю свой ужин, прохожу через дымно угарный бар и снова поднимаюсь на свой наблюдательный пункт.

Пришло новое стадо слонов. Как и носороги, они кажутся в электрическом свете почти белыми, с незначительной примесью кирпичной краски.

Буйволы ретировались, но пришли три новых носорога — крупные и, очевидно, достаточно свирепые. Во всяком случае, бело кирпичные слоны по дуге обходили коротконогого бело-розового гиганта, а когда дерзкие слонята пытались прогнать его, размахивая хоботами, матери энергично шлепали их. Носорог стоял упорно, долго, не двигаясь, опустив голову с огромными острыми рогами, и не спеша пережевывал жвачку.

Когда первые носороги появились на горизонте «тритопсян», восторженный шепот «райно», «райно» облетел весь отель и всех взбудоражил, как раньше шепот «элефант»… А сейчас перед отелем стоял наимогучнейший красавец, и никто уже не обращал на него внимания. Даже конопатые ребятишки перепившегося вместе с егерем папы.

Дружный коллектив нашей группы проводил время в веселых разговорах — я убедился в этом, заглянув на «сборный пункт», в комнату наших немногочисленных женщин.

Мне вновь захотелось остаться одному. Я ушел в свою деревянную клетушку, погасил свет и стал смотреть в окно.

Очень забавно было лежать на жесткой кровати и смотреть в черный прямоугольник окошка на белых слонов — стекло словно убирало посторонние краски, — на белых носорогов, на красную замешенную глину под их ногами и слушать неторопливое чавканье. Я знал, что это отлично запомнится — белые гиганты в черном прямоугольнике окна, красная глина, белокорые, с темно-зелеными кронами деревья за ними… И было жаль, что нет рядом самых родных людей — нет жены и особенно сына, конечно.

И почему-то я вспомнил, что у Хемингуэя, о котором мы недавно говорили, есть рассказ «Белые слоны». Правда, в этом рассказе нет ни слонов, ни Африки… Просто два не очень любящих друг друга и потому не очень счастливых человека — а может быть, несчастливых по иной причине, — два человека ждут поезда на полустанке в Испании, в долине Эбро, и видят пашни, и видят далекие холмы, которые не очень счастливой женщине кажутся похожими на белых слонов…

И уже в связи с этим я вспомнил, что один из сыновей Хемингуэя живет в Восточной Африке, в Танзании, что он стал профессиональным охотником. Его зовут Патрик, и однажды Патрик дал интервью советскому журналисту. Слабенькое интервью — о том, что Хемингуэй любил Африку, что ему нравились местные танцы и песни, что был он хорошим охотником и в Кении его даже избрали почетным егерем… Меня в этом интервью поразило лишь одно признание Патрика: сын не знал книг своего отца. Весь образованный мир читал Хемингуэя, о нем писались бесчисленные статьи, монографии, диссертации, а сына книги отца не интересовали… В интервью есть трогательное объяснение: «Отец был для меня прежде всего отцом…» — таков его смысл.

Трудно комментировать мне это внешне наивно-беспомощное объяснение, тем более что дано оно уже вполне взрослым человеком (фотография Патрика, снятого рядом с убитым леопардом, помещена в том же номере «Литературной газеты»)… Но видимо, действует такой психологический закон: чем ближе в жизни человек к человеку, тем труднее одному из них понять другого, особенно если этот другой не укладывается в привычные рамки и понятия… Легко схватывается лишь то, что на поверхности: фляжка с виски, меткий выстрел, тяжелые шаги по пыльной дороге…

…В дверь ко мне постучали— наши, закончив веселые разговоры, шли наверх. Я не откликнулся. Я по-прежнему не отрываясь смотрел в черный квадрат окна на белых слонов.

Видимо, постепенно я засыпал, потому что в мозгу моем странно путались партизаны из мау-мау, находчивые и предприимчивые владельцы отеля «Тритопс», визит королевской семьи, грустные рассказы Хемингуэя, чавканье глины под ногами слонов и вздохи носорогов, пьяные голоса, доносившиеся из бара, непролазные леса Абердэра и Кении, официант Ндегве и колонист Ндегве с папиросной бумагой в руках, подтверждающей его право на клочок земли…

…Утро выдалось сырым и туманным; отпотели и оттого потемнели стены в коридорах отеля; воздух казался ощутимо насыщенным влагой, и силуэты деревьев расплылись, приобретя непонятные очертания; чуть курилось озерко, и легкий пар поднимался от замешенной, как тесто, глины. Лес молчал, но у дальнего берега озерка двигались трудно различимые в тумане тени.

Молчали, поеживаясь, и временные обитатели «Тритопса», которым сразу же после утренней чашки кофе предстояло покинуть его.

Мы проглотили по рюмочке армянского коньяку, чтобы взбодриться душою, и действительно взбодрились.

— Зря ты вчера рано спать завалился, — говорит Дунаев. — Егерь совсем перепился и разрешил нам спуститься вниз по лестнице к слонам и носорогам. Жутковато было.

Я узнаю об этом с откровенным чувством зависти, но белые слоны в черном прямоугольнике окна все еще стоят у меня перед глазами, и я успокаиваю себя тем, что нельзя все-таки объять необъятное.

— А знаешь, чем кончилось вчерашнее представление? — спрашивает Герман Гирев. — Тот здоровенный носорог все стоял и стоял, прочим мешая. Подошел к нему другой носорог, стал прогонять, а тот не уходит, только голову ниже опустил и стоит… Потом слон к нему подошел, а тот снова ни с места… Все отступили, все ушли, а носорог все стоит… И вдруг выскочил из леса заяц и сел перед носорогом… Посмотрел на него носорог, попятился — и бегом в лес… А заяц еще немного посидел, осмотрелся вокруг и тихо так, без всяких тебе прыжков, как победитель, ушел с поляны!.. Целая новелла — возьми, напиши!

…Дверь на лестницу открыта, и можно спускаться. Мы толпой идем по влажной упругой земле, и непроспавшийся егерь с игрушечной винтовкой провожает нас до завала.

По ту сторону завала уже стоит машина, а у дверей «Аутспен-отеля» нас встречает Вамбуа.

— Джямбо! — радостно кричит он на суахили. — Здравствуйте! — и каждому из нас поочередно подает руку.

По программе мы должны из Ньери, нигде не задерживаясь, напрямик ехать в Найроби.

Но у нас на сей счет есть свои соображения, и мы спрашиваем Вамбуа, нельзя ли нам побывать в областном земельном управлении, чтобы получше представить себе, как и на каких условиях происходит распределение земель среди африканцев.

Вамбуа, конечно, не может заранее сказать, примут ли нас в областном управлении, но обещает завезти нас туда.

И вот мы катим по улицам Ньери и останавливаемся на небольшой площади перед двухэтажным зданием.

Вамбуа исчезает в подъезде и вскоре возвращается и говорит, что в областном земельном управлении нас охотно примут.

Мы поднимаемся на второй этаж по узкой деревянной лестнице, проходим через комнату, которую можно определить как приемную, и оказываемся в кабинете, где за двумя составленными углом столами сидят два человека — англичанин и кениец. Одного из них величают Джордж Коол, второго — Мвендиа.

Главный тут Джордж Коол, англичанин. Это высокий сутулый человек, одетый в теплый вязаный свитер и шорты. Он немолод, у него серо-седые волосы, красное обветренное лицо, крупные желтые зубы и внимательные голубые глаза.

Его помощник Мвендиа, наоборот, очень моложав. Он в сером костюме, под которым виден коричневый жилет, белая рубашка с жестким воротничком, красный галстук. На руке — золотые часы. У Мвендиа добродушное круглое лицо с тупо срезанным носом и удивительно блестящие глаза с яркими белками.

Джордж Коол представляется: он бывший офицер; выйдя в отставку, приобрел в Кении плантацию размером в семьдесят пять гектаров, несколько лет хозяйничал на ней, а недавно продал свою землю государству и пошел работать в областное земельное управление… Он любезно спрашивает, что нас интересует, и мы отвечаем ему, что хотели бы узнать, как происходит распределение земель в Центральной провинции, да и по-соседству с ней.

Джордж Коол говорит, что готов ответить на любой наш вопрос, и подходит к схемам, которыми увешаны стены кабинета. Джордж Коол только извиняется, что у него не больше сорока минут свободного времени, но помощник его никуда не торопится, и мы сможем поговорить с ним, если у нас еще останутся вопросы…

…Сколько земли выкуплено?.. В Центральной провинции на сегодняшний день выкуплено восемьдесят шесть тысяч акров. Как и повсюду на Белом нагорье, говорит Джордж Коол, земля в Центральной провинции будет распределяться по десяти программам, и в соответствии с этим она уже разбита на участки от номера 271 до номера 280… Что означают десять программ?.. Участки выделяются по качеству земли, учитываются также населенность районов и некоторые навыки населения. Если земля плодородная, колонисту выделяется маленький участок размером акров в семь — десять… Ну, и если земля уж очень плохая и пригодна только для скотоводства, то площадь участка может достигать и пятисот акров.

…Выкупается ли земля поселенцами?.. Да, конечно, но тут все не так просто. Рассрочка дается на тридцать лет. Но каждый поселенец должен выплачивать двадцать пять фунтов в год за землю и за обучение хозяйству. Поскольку же первоначально денег ни у кого обычно нет, то колонистам дается заем размером в две тысячи шиллингов сроком на десять лет. Заем выплачивается не сразу. Первоначально выдается двести шиллингов на строительство дома и столько же на строительство загонов для скота. Потом инспектор проверяет, правильно ли истрачены деньги, и лишь после этого радивый поселенец получает тысячу шиллингов на покупку двух коров и шестьсот шиллингов на покупку рассады и семян, а нерадивый уже больше ничего не получает. Кроме того, совсем не имеющие средств к существованию получают по два шиллинга в день за четыре часа работы в других местах…

Я торопливо записывал в блокнот все, что говорил нам Джордж Коол, и вдруг случайно увидел лицо Вамбуа, пришедшего вместе с нами в областное управление. Он был — весь внимание, и лицо его неподконтрольно передавало волнение: слушая, Вамбуа поднимал брови, морщил лоб, раскрывал удивленно глаза, вытягивал шею, склоняя голову набок, шевелил губами, словно повторял, чтобы лучше запомнить сказанное, и даже непроизвольным движением растянул черный галстук под голубым жилетом… Мы любопытствовали, а он сопереживал все, что слышал…

Мне стало немножко неловко перед Вамбуа, но я сообразил, что он сейчас никого не замечает, ни на кого не обращает внимания, и снова взялся за блокнот.

…Даются ли рекомендации поселенцам?.. Обязательно. Каждый поселенец обязан засеять не менее одного акра земли пиретрумом — это наиболее доходная культура, которая позволит быстро расплатиться с долгами; кроме того, фермерам рекомендуется засевать не менее двух акров зерновыми и овощами, но это уже в порядке чистой рекомендации… Слушаются ли рекомендаций?.. Хорошие фермеры слушаются… Имеются ли кооперативы?.. Да, в каждом районе созданы бытовые кооперативные общества для помощи в обзаведении хозяйством… Почему регламентируется количество скота?.. Есть тут у одного фермера, владельца десяти акров земли, тринадцать коров и двадцать семь овец; на своем участке ему их не прокормить, так он, вместо того чтобы работать, пасет их вдоль дорог; количество скота должно соответствовать кормовой базе… Много ли выделяется мелких участков?.. Самые маленькие участки получают бывшие солдаты-кенийцы, которые приходят в управление с письмами от офицеров…

— Но если правительство Кении будет ориентироваться на мелких землевладельцев, сельское хозяйство пойдет прахом, — жестко говорит Джордж Коол и кладет на стол указку. — Это мое глубокое убеждение. Раздел крупных ферм к добру не приведет.

Что же, очевидно, вопрос этот решат сами кенийцы.

Джордж Коол смотрит на часы, извиняется и прощается с нами, оставляя нас на попечение своего помощника Мвендиа.

Мвендиа пересаживается на место своего шефа, перекладывает с места на место папки и улыбается — он готов продолжить разговор.

Оказывается, Мвендиа не так уж молод, мягко выражаясь, — ему сорок пять лет, чего никак не скажешь. Шесть лет прослужил Мвендиа в армии во время войны. Он воевал в Сомали, в Эфиопии, в Индии, в Бирме. Еще до призыва в армию он окончил в Кении среднюю школу, то есть получил по тому времени наивысшее на своей родине образование. После армии он учился заочно — изучал социальные науки и экономику. Два года он провел во Франции и Англии — изучал сельское хозяйство. Некоторое время работал в муниципалитете города Накуру, а год назад переехал в Ньери проводить земельную реформу. Он горячий сторонник фермерских хозяйств типа английских и собирается насаждать среди кенийских поселенцев опыт, почерпнутый им самим в Англии.

…Вас интересует структура областного земельного управления? Пожалуйста! Главную роль в управлении играет чиновник по распределению земли — им может быть и англичанин, и африканец; в ближайшем подчинении у него находится инструктор по сельскохозяйственным работам — эту должность всегда занимает африканец; есть еще два ветеринара, помощник по здравоохранению и санитарии, три полицейских и так называемый помощник по общим делам, хэдмен, осуществляющий судейские и прочие правовые функции… Весь аппарат областного управления пока содержится на средства министерства земель и землеустройства, но предполагается, что через два года старший чиновник вообще уйдет, а остальные перейдут на местный бюджет.

…Намечается ли создание сельскохозяйственных кооперативов? Такие кооперативы уже имеются в районе Найроби, но на Белом нагорье уж очень сильны частнособственнические тенденции и в кооператив люди идут неохотно… Сколько выкупленных земель уже распределено? В среднем по Белому нагорью почти половина, а по всей Центральной провинции даже восемьдесят процентов.

— Но ставка, первоначально сделанная на мелкие хозяйства, неверна, — почти повторяя англичанина, говорит нам Мвендиа. — Кении нужны крупные сильные хозяйства с умным фермером во главе…

«Кулацкие хозяйства», — мысленно уточняю я для себя и вспоминаю столыпинские реформы на Руси.

Долго, наверное, блуждать еще Кении по запутанным дорогам в будущее…

Вамбуа не менее нас остался доволен визитом в областное управление и теперь полон энергии — он готов осуществить любой наш проект.

А проект уже готов. Сравнительно недавно в Москву приезжала небольшая делегация кенийских общественных деятелей, и среди них Кирори Матоку. В поездках по Советскому Союзу, — а делегация посетила кроме Москвы Ленинград и Армению — кенийцев сопровождал Герман Николаевич Гирев. И теперь он вспоминает, что Кирори Матоку живет в деревне Руримо неподалеку от Ньери, грех, право же, не навестить его.

Название деревни кажется Вамбуа знакомым, но, как проехать туда, он не знает. Впрочем, Вамбуа сейчас уже ничто не остановит. Он спрашивает первого встречного, второго, потом энергично атакует полицейского и от него узнает, в каком направлении ехать к деревне.

Уже после того как Ньери осталось позади и мы выехали на шоссе, Вамбуа встретил знающего прохожего и уговорил его сесть в машину. Мы покатили мимо банановых и кукурузных плантаций, мимо ровных рядов кофейных деревьев — в Кении выращиваются лучшие сорта кофе — арабика и робуста, и кенийцы гордятся своим кофе и экспортируют его — и наконец свернули на проселок, сразу нырнувший в эвкалиптовую рощу.

Появление вазунгу — европейцев — в глубинной деревушке привлекло всеобщее внимание, но, когда Вамбуа разъяснил цель нашего визита, любопытные, показав нам дом Кирори Матоку, деликатно разошлись.

Деревня Руримо, в которой мы очутились, была совсем не похожа на все прочие деревни, которые мы видели. Дома не жались здесь робко стеной к стене, но с сибирской щедростью были разбросаны по земле африканской. Именно дома, а не глиняные хижины.

Микробас наш остановился у сложенного из камней, с зеленой дверью дома под заржавевшей гофрированной крышей. Нам сказали, что дом принадлежит Кирори Матоку, но выглядел дом нежилым.

Вскоре мы заметили высокого человека в черном костюме, изо всех сил спешившего к нам. Спешить ему было трудно, ноги его с вывернутыми внутрь ступнями заплетались, и корпус поэтому странно раскачивался, но все-таки человек почти бежал, и мы пошли ему навстречу.

Кирори Матоку и Герман Гирев обнялись, как старые друзья. А потом мы расселись на бревнах, валявшихся вокруг недостроенного дома, и я рассмотрел Кирори Матоку. Был он уже немолод, и голова его казалась покрытой париком из серой каракульчи — он сам сказал нам, что ему уже шестьдесят семь лет и восемь лет он провел в тюрьме — его выпустили всего четыре года назад. Он сохранил способность весело смеяться, и только, когда он задорно смеялся, его светло-коричневое, еще не старое лицо покрывалось сеткой морщин…

Позднее мы еще раз увиделись с Кирори Матоку — он нагнал нас в Найроби и каждому привез в подарок фаршированную курицу, — но я, вспоминая, видел его все-таки не в тропическом саду нашего отеля в Найроби, а в деревне Руримо, сидящим на бревнах, в окружении индюков и кур, деловито сновавших у дома, на фоне зеленых, с красными проплешинами холмов… Там, на холмах, виднелись дома под черепичными крышами, плантации бананов, курчавые деревья вокруг них. У недостроенного дома и сарая росли эвкалипты и кипарисы и пахло свежеструганным деревом и чуть примятой зеленой травой…

До ареста Кирори Матоку был зажиточным крестьянином-предпринимателем. Ему принадлежали два грузовика, автобус, он имел немало шиллингов на счету в банке, он владел земельным участком размером в шесть целых двенадцать сотых пять тысячных акров — цифру Кирори Матоку назвал с типично крестьянской скрупулезной точностью… Он и в разговоре с нами печалился не столько о том, что просидел порядочный срок в тюрьме, сколько о том, что потерял и машины, и землю, и дом, и деньги…

Но что же привело его в тюрьму?.. Во время одной из эпидемий в местном госпитале одна за другой умерли двадцать пять кенийских женщин… Кирори Матоку обвинил в их смерти врачей и призвал жителей окрестных деревень отомстить врачам и разгромить госпиталь… Увы, типичный случай стихийного протеста, вызревшего в среде неграмотных, забитых людей… Толпу, которую возглавлял Кирори Матоку, разогнали солдаты. Они спасли врачей и госпиталь, а самого Кирори Матоку бросили в тюрьму.

Его допрашивали, его избивали, его пытали, его шесть раз подводили к виселице, грозя повесить и требуя, чтобы он признался в принадлежности к террористам… Но в чем он мог признаться?

Его переводили из лагеря в лагерь. Он называет их: Лангата, Маньяни, Макино Рори, снова Маньяни, Союзи на берегу озера Виктория, Одьяго, Лодуа, Караба, Майовам… Он не понимал, почему его переводят из лагеря в лагерь, из тюрьмы в тюрьму, он не понимал, чего от него добиваются и почему вдруг однажды в лагере Союзи английские солдаты открыли из пулеметов огонь по ногам выстроившихся в шеренгу заключенных — именно тогда ему перебили обе ноги…

Теперь он на свободе. Жена дождалась его — она стоит рядом, немолодая полная женщина в голубой косынке, концы которой завязаны на затылке. И уцелели оба сына, хотя им тоже пришлось побывать в тюрьме.

А теперь Кирори Матоку обеспокоен строительством дома, которое затянулось дольше, чем он рассчитывал, и огорчен, что не может хорошо принять нас— они живут пока в сарае. Он надеется вновь открыть магазин (у него раньше была небольшая лавка) и рассчитывает, что власти компенсируют ему потерю грузовиков и автобуса и вернут землю. Самому ему не пришлось учиться, но он надеется, что сыновья его получат высшее образование, и, может быть, даже в Советском Союзе.

…Когда мы уезжали, он долго махал нам рукой и, ковыляя, шел следом за микробасом по тенистой эвкалиптовой аллее.

А за ним виднелась строящаяся деревня с каменными домами под гофрированными крышами, плантации бананов и кукурузы, стройные черные кипарисы, а еще дальше расстилались мягко очерченные зеленые холмы Африки с красными проплешинами в тех местах, где люди свели растительность.

Дорога от Ньери до Найроби идет, в общем, на юг, по местам, сравнительно густо заселенным и почти сплошь возделанным. Во всяком случае, это самый развитый сельскохозяйственный район из всех, которые мы видели. От акациевого редколесья и буша здесь остались одни воспоминания. Вдоль шоссе — плантации бананов, кукурузы, а у селений растут деревья манго и орех кэшью, родственник среднеазиатской фисташки, завезенный в Восточную Африку из Южной Америки. Но больше всего плантаций сизаля — они определенно преобладают и прочнее всего прочего западают в память. На огромной скорости, которую развивает на хорошей дороге наш микробас, плантации сизаля кажутся сплошь матово-сизыми, но на подъемах они распадаются на отдельные, похожие на раскрытые сосновые шишки — гигантских, правда, размеров — кусты… На сизалевых полях — машины, трактора с какими-то особыми навесными устройствами… Много цветущего сизаля, выбросившего вверх огромные стрелы — сейчас они кажутся похожими на чахлые сосны, выросшие на болоте или в густом тенистом лесу, который неожиданно вырубили, и сосны оттого выглядят растерянными и жалкими.

Пенеплен на этом участке нагорья почти не расчленен — лишь изредка возникают вдали островные горы да в начале пути встречались террасированные склоны с полями.

День разгулялся, было солнечно, светло, но не жарко, и чудесно было ехать, высунувшись в окно и подставив лицо упругому ветру.

Вамбуа так гнал микробас, что, несмотря на две основательные задержки, в Найроби мы успели, как и планировалось, к ланчу.

Вамбуа сказал нам пословицу своего племени вакамба: «Мужчина, не имеющий семьи и дома, не человек».

Вамбуа еще должен заехать за нами после ланча, и мы решили попросить его показать свой дом.

А пока мы снова в нашем уютном отеле, сидим за столом, и за соседними столиками сидят постояльцы — японцы, немцы из Западной Германии, американцы, англичане. Они обосновались в «Эйнсуорт-отеле» прочно, надолго и могут не спешить. А у нас на Кению остались считанные часы, и мы спешим.

И Вамбуа, зная, что скоро расстанется с нами, тоже спешит и, едва передохнув, подъезжает к отелю.

Нашу просьбу он встречает с радостью. Мы все одновременно смотрим на часы и решаем, что за небольшой срок, оставшийся до пресс-конференции, успеем все-таки заехать к Вамбуа.

Вамбуа гонит микробас, сокращая дорогу одному ему известными проулками и закоулками, и почти моментально мы оказываемся на окраине Найроби.

В полном смысле на окраине. Дом, возле которого остановил свой микробас Вамбуа, стоит у пустыря, а за пустырем виднеется какой-то аэродром — не Эмбакаси, другой какой-то.

Дома здесь двухэтажные, каменные, с нишами-балкончиками.

Вамбуа не пришлось бежать за женой на второй этаж — она была на улице и болтала с соседками у развешенного па веревках стиранного белья. Тут же играли ребятишки, и Вамбуа смог представить нам свое семейство без всяких проволочек.

Его супруга — ее звали Ндулу — оказалась совсем молодой и очень стройной женщиной, ужасно смутившейся при появлении такого количества вазунгу. У нее было миловидное, широконосое и большеротое лицо, и забавно торчали на затылке крохотные косички с вплетенными в кудряшки веревочками…

Ну, а мальчишка по имени Мваниа — он был как все мальчишки его двухлетнего возраста: он ходил в короткой распашонке, выставив вперед голое коричневое пузико, он одной рукой тер кулачком нос, а второй на всякий случай держался за подол цветастого маминого сарафана.

Соседи — они в эти дневные часы все находились на работе, а соседки весьма и весьма одобряли наш визит, и охотно фотографировались вместе с нами и вместе с семьей Вамбуа, и охотно отходили в сторону, когда семейство Вамбуа фотографировалось самостоятельно…

Мы уехали от гостеприимного дома с хорошим ощущением в душе, с уверенностью, что Вамбуа, уже имеющий семью и квартиру и собирающийся стать фермером, будет в глазах своего племени настоящим мужчиной.

Вечером нас посетил Кирори Матоку с сыном Денио и племянником, имени которого я не запомнил. Мы попросили принести обед в номер, ели фаршированных куриц и пили друг за друга «Столичную». Кирори Матоку почти не пил, лишь пригубливал водку. Сын его сидел в небрежной позе и небрежно пил. Он был высок, худощав и строен. На голове — пятно седых волос, след от четырехлетнего пребывания в тюрьме. Сын работал журналистом в газете «Пан Эфрикен» и откровенно говорил, что мечтает учиться в Москве на факультете журналистики.

А племянник очень гордился прической — волосы у него были длиннее, чем обычно у африканцев, и он то и дело проводил ладонью по шевелюре. Его большие светящиеся глаза казались обведенными, как у модниц, черным. Круглое лицо его светлело после каждой рюмки водки. Когда он не гладил шевелюру, то держал руки, скрестив их, на животе.

Разговор наш затянулся до позднего вечера.

А утро оказалось пасмурным, с очень мелким, моросящим дождем, как бы тут же, на глазах, выпадающим из негустого тумана. Во дворе отеля приглушенно пахло влажной зеленью.

Вамбуа отвез нас в аэропорт Эмбакаси. Сам он был в бежевом костюме, голубом жилете и в красном галстуке в клеточку. Широконосое, с вывернутыми губами лицо Вамбуа было печально, и невесело смотрели при прощании его небольшие умные глаза.

Но мы, переходя запретные кордоны аэропорта и оглядываясь на Вамбуа, верили в его счастье.

…В здании аэропорта холодный сквозняк. У прилавка с сувенирами толкутся летчики-американцы в оранжевых комбинезонах — они из морской военной авиации.

В таблице перевода иностранных денежных знаков на местную валюту синими чернилами зачеркнуты южноафриканские рэнды — они не обмениваются.