Лунные горы

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

Утро в Момбасе. Поездка по окрестностям.

«Поющий» паром. Индийский океан. Нефтяной завод.

Новый порт. Старый порт. Форт-Иисус.

Раздумья о городе. Ночь над саванной.

«Жизнь и смерть гиганта». Почти забытое прошлое

Утренние часы до завтрака в сущности единственные светлые часы за сутки, когда мы чувствуем себя относительно свободными и можем действовать вполне индивидуально. И неудивительно, что мы ведем себя по-разному. Кое-кто отсыпается, сохраняя силы на день, кое-кто пишет… А художники — Мирэль Шагинян и Левон Налбандян, — те с первым лучом зари выскакивают с этюдником на ближайшую улицу и трудятся в поте лица. Им сложнее в таких стремительных поездках, чем всем остальным: я, в конце концов, могу приводить в порядок записи и ночью, но художникам нужен свет, а пока светло — мы непрерывно ездим.

В светлые рабочие часы мы тоже, естественно, весьма и весьма напоминаем персонажи известной басни Крылова: географов тянет к океану, в воду, так сказать, журналисты рвутся в сферу высокой политики, им подавай интервью с общественными или государственными деятелями, ну а художников, простите, тянет назад, они вздыхают о скоротечных утренних часах…

Распределение сил у нас примерно равное: два журналиста, два художника, два географа. А правит сей несколько разношерстной упряжкой Герман Гирев, представитель Советской ассоциации дружбы с народами Африки. Как он умудряется править — бог весть, но умудряется, раз колесница наша до сих пор не перевернулась, и умению «возницы» нельзя не отдать должное.

Но первое и последнее утро в Момбасе началось, пожалуй, для всех одинаково или почти одинаково: каждый экономил на минутах.

После душной и почти такой же теплой, как день, ночи, я чувствовал себя вяловато, но, приняв душ, выбежал на улицу вполне бодрым и готовым волчком вертеться весь день.

После завтрака, который в Кении неизменно начинается с ананасов или бананов, мы дружно грузимся в автобус. Ближайшая цель — опытная сельскохозяйственная станция в окрестностях Момбасы. Нас сопровождает уже знакомая нам гидесса, англичанка миссис Вэнс, а за рулем — кениец из луо, Гаспар Сифума. Луо — большой кенийский народ, относящийся к нилотской языковой группе; представители его живут и за пределами Кении, в Уганде и Судане, но побережье они не населяют. Гаспар Сифума — выходец из западной Кении. В районе Момбасы живут в основном суахили, что, собственно, и означает «прибрежные жители», но гиды наши несколько уточняют общую картину и называют еще племена диго, дурума, рабаи, гирьяма (они из народности ньика), теита, покомо… Впрочем, за один день нам все равно не уловить племенных различий.

Момбаса расположена на коралловом острове того же названия и отделена от материка узкими, но глубокими проливами. С материком остров соединяется двумя дамбами, мостом и паромами.

Наша первая остановка — у моста Ниали-бридж, перед будкой, похожей на караульную. Но тут все и проще, и сложнее. Мост — частная собственность, и, если вы хотите воспользоваться им, нужно платить, будь вы пешеходом, велосипедистом или водителем машины. Дешевле всех отделываются пешеходы, но просто так никто, конечно, не пройдет.

На противоположном берегу пролива мы оставляем художников: они будут писать Момбасу, отличный вид на которую открывается с крутого, заросшего пальмами и манграми берега, а сами катим дальше.

Исчезла из вида темно-зеленая вода пролива, но темно-зеленая тропическая зелень сомкнулась вдоль шоссе. Конечно, это прежде всего деревья манго, а если есть и другие, сходные по форме крон компоненты, то они просто теряются на густом, почти непробиваемом фоне манго.

Манго расступаются только перед баобабами с могучими торсами и узловатыми ручищами. Они, баоба бы, словно распихивают прочую растительность, и оставляют себе осязаемый оперативный простор. Сейчас баобабы еще без листьев, и потому ветви-ручища их кажутся особенно сухими и жилистыми, кажутся жестокими.

Грациозные, как лебединые шеи, кокосовые пальмы — Догель назвал изгиб их стволов манерным, — они не взрывают пейзаж, как баобабы, они нежно вписываются в него, придавая буйному тропическому ландшафту российскую лиричность… По-моему, самое близкое кокосовой пальме дерево — наша русская ветла, хотя внешне они и не похожи… Они одинаково лиричны, уютны, задумчивы и дружески настроены к тем, кто к ним подходит… Очень жаль, что ветла у нас в России гибнет и через несколько десятилетий исчезнет совсем, наверное.

Кокосовой пальме это не грозит — она на месте, она при деле, и, если чуть расступаются манго, кокосовые пальмы сразу же образуют целые плантации.

И еще много думпальмы или хифены. Я отлично помню ее по Египту — в долине Нила, правда, растет настоящая хифена, а здесь степная, но у них есть нечто общее: все пальмы имеют один ствол и пучок листьев на его макушке, а род хифены — это единственный род ветвящихся пальм. Их оранжевые плоды похожи на очень крупные финики, и пальма, конечно, имеет практическое значение: плоды едят, из косточек делают пуговицы, а листья используются для плетений.

Возле деревень, которые здесь застроены прямоугольными домами под соломенными крышами, — плантации хлопчатника, бананов, поля кукурузы. Почти у каждой хижины — дынное дерево с собранными на макушке разлапистыми листьями и тяжелыми гроздьями зеленых плодов.

Государственная сельскохозяйственная опытная станция, на которую нас так стремительно отправили ранним утром, оказалась в каникулярном состоянии. Сотрудники ее куда-то разъехались, и нас принимал администратор, ничего толком не знавший.

Администратор показал нам маленькие аккуратные домики лаборатории с засушенными пучками каких-то растений и повез на плантации.

По дороге (она скорее напоминала красивую и тенистую прогулочную пальмовую аллею) мы усвоили, что сотрудники станции изучают и определяют наилучшие севообороты для прибрежной Кении, подбирают наиболее подходящие для тропиков породы крупного рогатого скота, выявляют полезные древесные породы. На станции имеются областные и районные полевые чиновники, а у чиновников — помощники. Чиновники, они, говоря нашим языком, — консультанты или руководители работ, а помощники их — исполнители. Помощники ездят по деревням и учат крестьян, как рационально вести сельское хозяйство. И крестьяне сами приезжают на станцию и получают там квалифицированную консультацию.

Администратор показал нам плантацию кустистого злака натьер, похожего на сахарный тростник и считающегося перспективным кормовым растением, а потом подвез к другой плантации, — которую занимали какие-то коричневато-зеленые кусты с рубчатыми цельными листьями и фиолетовыми цветами.

— Бикса орелана, — несколько торжественно сообщил нам администратор название кустов. — Краситель.

— О! Это очень важно, — сказала миссис Вэнс.

И выяснилось следующее. Несколько лет назад прошел слух, который подхватила западная печать, что используемые косметической промышленностью искусственные красители вызывают рак кожи. Так это или не так, но среди наиболее рьяных потребителей косметики — я подразумеваю представительниц прекрасного пола — возникла легкая паника. Соответственно уменьшился спрос на искусственные красители и фантастически подскочил спрос на красители естественные. Вот тогда-то кенийская сельскохозяйственная станция и занялась выращиванием этого растения, экстракт которого подмешивается теперь в губную помаду и еще во что-то.

Любопытная деталь уже другого плана. Рабочие-кенийцы, подравнивавшие на английский манер газоны, пользовались на станции не косой — тропическая Африка косы не знает, — а длинным ножом с загнутым вбок концом. Вот этим кончиком длиной в пять-шесть сантиметров и скашивают подросшую траву рабочие, делая рукой широкие, размашистые движения и затрачивая массу лишних усилий.

И еще одна деталь. Разъезжая вокруг сельскохозяйственной станции, мы впервые за эту поездку увидели обнаженных до пояса африканок. В Кении так теперь не ходят или ходят уж в очень глухих местах. Миссис Вэнс сказала нам, что эти дамы — представительницы племени гирьяма и что только гирьяма носят столь неполный костюм. А отмечаю это я вот почему. Побережье Сомали, Кении, Танзании — район очень древней торговли. Уже в средние века арабы, индийцы, китайцы наводнили прибрежные города своими товарами, различными тканями в частности, и в средние же века африканцы и африканки стали пышно драпировать себя в яркие ткани… И только гирьяма — такие же прибрежные жители, как и все прочие — почему-то сохранили моду, восходящую к неолиту или, во всяком случае, к железному веку.

Деревни, которые я уже упоминал и которые все мелькали и мелькали по обе стороны шоссейной дороги, не могли, разумеется, не вызвать у нас настойчивого желания побывать хоть в одной из них. Соответствующая петиция была устно подана миссис Вэнс, и миссис Вэнс, посоветовавшись с Гаспаром Сифума, сказала, что они с удовольствием покажут нам деревню под названием Фритаун.

Фритаун оказалась большой и, если так позволительно в данном случае выразиться, образцово-показательной деревней. Выбрали ее для нас, конечно, преднамеренно — от этого никуда не денешься — но деревня была хороша и богата не потому, что туда возят иностранцев, а, наоборот, иностранцев туда возят потому, что она хороша и богата.

Чистая, зеленая, цветущая, со стадионом и спортивными площадками, деревня эта заселена потомками рабов.

Фритаун в переводе — «Свободный город». Названа деревня так потому, что в прошлом веке там поселились освобожденные в Момбасе рабы.

Никто не помнит теперь, конечно, откуда пригнали предков нынешних фритаунцев. Быть может, с берегов Великих Африканских озер, где особенно активно действовали тогда работорговцы, снаряжавшие туда военные экспедиции. А Момбаса на протяжении многих веков славилась как крупнейший центр работорговли на всем побережье Восточной Африки, хотя были и конкурирующие с ней порты — Занзибар, например, Мозамбик, Келимане, Софала… Рабов вывозили главным образом в страны Ближнего Востока, и продолжалось это на протяжении как минимум тысячелетия… Сложный и трагический процесс — иного тут как будто не скажешь.

Во Фритауне я взял в руки цветущую ветвь манго — она чуть заметно колыхалась под порывами легкого теплого ветерка на уровне моих глаз. Вокруг меня толкалась ребятня — очень уж им было интересно, что делает дядя, — а за ближайшими деревьями скакали манки, небольшие обезьяны, которые тоже с удивлением поглядывали на меня. А я смотрел на цветущую кисть манго и на кисти уже отцветшие. У манго бело-желтоватые цветочки из пяти лепестков; увядая, они краснеют, и потому издали кроны манго кажутся коричневатыми.

Цветы пахнут медово, но чуть горьковато, и деревня насыщена их запахом. Соцветия по форме похожи на каштановые; в них много цветов, а в отцветших много крохотных нежно-зеленоватых завязей; впрочем, потом останется один единственный плод — большой и сочный плод манго.

Создавая себе жилье, фритаунцы сначала возводят деревянный каркас, а потом облепливают его комками глины. Крыши — из пальмовых листьев или пальмовых жилок. Окна и двери украшены вставленными в глиняную стену обломками белого кораллового известняка. Оштукатуренные и побеленные дома — есть и такие — издали похожи на украинские хатки, затерявшиеся среди тропической зелени.

Конечно, Фритаун — отнюдь не коллективное хозяйство, но зачатки коллективизма в жизни фритауицев уже обозначались: на собранные со всех жителей средства выстроены спортивные сооружения, коллективно реализуется и сельскохозяйственная продукция — так удобно и так выгоднее.

Фритаунцы говорили нам, что сейчас они озабочены сбором средств на строительство клуба — копят деньги всей деревней, сообща, а взнос соответствует доходам семьи.

— Скоро вы увидите «поющий» паром, — сказала нам миссис Вэнс, когда мы покинули Фритаун.

С него, с «поющего» парома, и начался, собственно, для нас Индийский океан.

Автобус спустился по довольно крутому склону к самой воде, и мы остановились среди мангров. Паром только-только отчалил от противоположного берега, и я, воспользовавшись тем, что шел отлив, бросился в мангровые заросли.

Впрочем, далеко я не убежал. Какие-то странные создания, рассыпаясь при моем приближении, как горох, вдруг мгновенно исчезали в норках… «Эге, — сам себе сказал я, — второй раз меня не проведешь!»

А первый раз провели меня на гвинейском побережье такие рыбки— илистые прыгуны, которых я поначалу принял за странных кузнечиков.

Вытащив из полевой сумки заранее припасенную стеклянную баночку, я отважно бросился ловить не знакомых мне существ… Я понимаю, что они — существа — удирали не только при виде меня, но и оттого, что самые осторожные мои шаги все-таки сотрясали плотный, влажный песок, а существам это не нравилось. Но мне от того, что я все понимаю, было не легче… Я метался то в одну сторону, то в другую, пытаясь поймать ловкачей беретом, и поймал-таки двоих, но к тому времени, когда груженный легковой машиной паром уже пристал к нашему берегу.

«Ловкачи» оказались крабами — маленькими, серыми, но с большой левой клешней розового цвета.

А на более подробное знакомство с манграми у меня уже просто не осталось времени. Я лишь отметил для себя, что с материковой стороны заросли ризофоры окаймлены здесь кокосовыми пальмами, тогда как на гвинейском побережье — масличными.

«Поющий» паром… К сожалению, не от веселой жизни он стал «поющим», как скоро мы поняли… Цепь перекинута через блок, и цепь тянут паромщики, проходя друг за другом вдоль правого борта… Один из паромщиков играет на разноцветной раковине, поднятой со дна Индийского океана, и поет… Все паромщики — в темно-фиолетовых костюмах и красных фесках… Они отвечают запевале коротким припевом и топают в такт ногами по гулкой железной палубе. Поют они об утре, о море, перечисляют звучные названия городов — тех, наверное, откуда пришли на побережье их предки… Качаются на небольших волнах бензиновые бочки, поставленные на якоря, — страхуют паром в часы сильных отливных или приливных течений… Паромщики, протянув цепь по правому борту, по левому возвращаются на свое место с приплясом и прихлопом, и наш шофер, не удержавшись, тоже пляшет вместе с ними… А когда отливное течение, натянув металлические стропы, само потянуло паром к острову Момбаса, паромщики, оставив в покое цепь, дружно пустились в пляс, подчиняясь музыканту, игравшему на раковине.

Делалось все это для того чтобы получить дополнительные, не предусмотренные зарплатой пенни с пассажиров парома.

Желтеет узкая, но все расширяющаяся полоска песка впереди, зеленеют вытоптанные людьми мангры на острове — мы прибыли.

— У нас очень мало времени до ланча, — жалостно говорит миссис Вэнс, — но я думаю, что вам все-таки следует искупаться. Вы немножко отдохнете на пляже.

Мы тоже думаем, что нам следует искупаться и хоть немного передохнуть. Автобус наш останавливается у отеля «Ниали» — того же названия, что и мост, с помощью которого мы попали на материк, — и мы, минуя небольшие изящные здания, бежим к океану.

Впрочем, на пути нашем— на моем, во всяком случае — почти тотчас оказывается неодолимое препятствие: торговцы раковинами и кораллами. Они торжественно восседают в тени кокосовых пальм, на самом берегу Индийского океана, и пробежать мимо них невозможно. Я приседаю на корточки, перебираю раковины и кораллы.

Кораллы, к сожалению, неинтересны, но среди раковин есть удивительные изделия природы. Лишних денег у меня нет, и поэтому я сначала оглядываю ближайшую акваторию Индийского океана. У берега океан спокоен, но на горизонте вскипают белые буруны. Значит там, у горизонта, и находятся коралловые рифы. И мне скорее всего до них не добраться.

Я покупаю понравившиеся мне раковины и бегу дальше, к раздевалкам, и вот уже мои босые ноги погружаются в мелкий, как крахмал, песок Индийского океана.

Отлив продолжался. На белом крахмальном песке лежали невысокие валики продолговатых коричневых водорослей. Над пляжем склонялись кокосовые пальмы.

Не очень-то боясь обжечься на солнце, загорали на пляже кенийцы-европейцы.

Равнодушно, ни на кого не обращая внимания, проходили по пляжу ловцы кораллов и ракушек: на плечах у них длинные шесты, к шестам привязаны сплетенные из пальмовых жилок корзины, а к корзинам— белые пенопластовые поплавки… Если бы ловцы кораллов работали в предыдущие дни удачливей, я, наверное, приобрел бы сегодня и более интересные дары Индийского океана…

А теперь мне остается собственно океан: нужно войти в его воды и нужно погрузиться с маской и трубкой на незнакомое мне дно.

Я входил в воду с некоторым трепетом — я ждал необычного и ждал прекрасного. Мне навсегда запомнилось песчаное, с перекатывающейся кокосовой скорлупой дно Атлантического океана у Зеленого Мыса на противоположной стороне материка… Я помню дно Японского моря у Владивостока с небольшими, но яркими морскими звездами на темных камнях… Я люблю подводный мир Черного моря у Коктебеля, люблю его осенние, с фиолетовой подпушкой луга и похожий на снежную порошу воздух, врывающийся под воду сверху, и мне нравится смотреть, как при волнении водоросли, словно на ветру, гнутся все в одну сторону…

Но наипрекраснейший подводный мир открылся мне не на Тихом или Атлантическом океанах — он открылся мне на восточном побережье Каспийского моря, на полуострове Мангышлак, неподалеку от поселка Ералы… Там вплотную к берегу подступает чинк — крутой обрыв, сложенный голубоватыми и розовыми известняками. Розовые известняки прочнее — они карнизами нависают над голубыми нишами… Песок перед чинком белый, словно розовые и голубые оттенки, смешиваясь, дают именно такой цвет, и песок, как восточным орнаментом, испещрен следами змей, водяных ужей и ящериц… А море возвращает песку его изначальный цвет: песок в море то нежно-голубой, то розовый, и глыбы камней, если только они не прикрыты рыжими париками водорослей, то голубые, то розовые… Синяя сверху, вода изнутри кажется золотистой, пористой от огромного количества живительного газа, а от золотистого фона и голубой и розовый песок становятся чуть призрачней, чем на самом деле, и матовый флер еще сильнее смягчает их цвет… Оттуда, из розовато-голубой глубины, выплывают гибкие зеленовато-коричневые водяные ужи с пойманным бычком в пасти, там синими тенями проносятся кефали и еще какие-то рыбы…

И вот Индийский океан у острова Момбасы…

Дно уходило вглубь медленно, и я сначала терпеливо шагал, цепляясь ногами за скользкие растения, но, едва глубина стала мало-мальски приличной, — поплыл… Я плыл спокойным, неторопливым кролем и видел серую воду и серое песчаное дно, сплошь заросшее темными водорослями, у каждой из которых от «корневого» стебелька расходился пучок тонких ланцетовидных — скажем условно так — листьев… И у первой так, и у десятой, и у тысячной… Я обнаружил темно-зеленую рыбку по форме такую же, как лист водоросли… и увидел зеленую, в черную полоску, но с красными точками горбатую рыбину, которая, по моим представлениям, должна жить среди кораллов… и поймал рака-отшельника с синими актиниями на раковине…

А потом, вынырнув на поверхность, посмотрел в сторону белых бурунов… От берега меня отделяло метров триста, от бурунов — в два раза больше. Километр — преодолим, но за отпущенные на все удовольствия полчаса я не успел бы доплыть до коралловых рифов и вернуться… Пришлось мне расстаться со своей мечтой увидеть подводный мир коралловых рифов.

Уже повернув обратно к берегу, я понял, в чем своеобразие этого не очень-то в общем красивого подводного царства у острова Момбаса: на открытых побережьях песчаное дно лишено растительности — волны вырывают ее, — а здесь песчаное дно похоже на густо заросший луг.

Так могло случиться потому, что коралловый барьер принимает на себя удары волн, идущих с востока, с необозримых просторов Индийского океана.

После купания в Индийском океане отогреваться нет нужды. Я просто упал на горячий песок и, подставив спину солнцу, смотрел на недостижимое — на белую полосу бурунов над коралловыми рифами — и пересыпал руками песок: он был мелким, сухим, жестким — таким бывает снег на севере после долгих сухих морозов, и тогда он, как мучная пыль, проникает в тончайшие щели. К горячему песку руки привыкают, к снегу тоже, но там предел привычки короче — сводит пальцы. Здесь, на берегу океана, я мог охладить пальцы в теплой воде. Я подполз к кромке воды и положил руки в океан.

И подумал о странном. Мы, русские, все-таки дети снегов, и снежные равнины почти полгода окружают нас. Моря — они у нас на окраинах. И есть у нас прекрасные художники-маринисты, и есть у нас поэты-маринисты. Но почему же наш снег — такой разный в разное время суток и года — не вызвал к жизни поэтов-снеголюбов, художников-снеголюбов?..

Таким увидел снег сибирский поэт Никита Демчин — ему, как говорится, все карты в руки. Но снег Сибири, и снег Камчатки, и снег Европы, и снег Кавказа — разве они не так же различны, как волны Средиземного моря и Баренцева, «ревущих сороковых» и зоны экваториальных штилей?..

Удивительно, сколько красоты вокруг нас, и удивительно, что мы все еще недостаточно зорки.

После ланча Герман Гирев самолично перерезал постромки нашей «упряжки» и мы разлетелись по Момбасе в разные стороны, объединившись друг с другом в соответствии с теми или иными интересами.

Вместе с журналистом-международником Владимиром Дунаевым я отправился на нефтеочистительный завод, расположенный в северо-западной части острова. Нас сопровождали миссис Вэнс и еще один представитель туристской фирмы, атлетически сложенный кениец, имени которого я не запомнил.

Чтобы лучше показать нам Момбасу, миссис Вэнс повезла нас на нефтяной завод кружным путем, через дамбу Макупа, соединяющую остров с материком; потом вдоль железной дороги мы вернулись на остров и, миновав рощу кокосовых пальм, выехали к огромным металлическим цистернам.

Пальмы подходили к ним почти вплотную, и, хотя они не переступали рубежа, образованного шоссейной дорогой, соседство цистерн и пальм казалось противоестественным.

Миссис Вэнс и представитель туристской фирмы исчезли в проходной, и вскоре к нам вышел англичанин, мистер Роберт Кроуфорд. Он представился нам как административный директор, ведающий подбором и подготовкой кадров, и сказал, что будет нашим гидом на заводе.

Мистер Кроуфорд был уже немолодым, невысокого роста, сильно облысевшим человеком; редкие седеющие волосы его сгущались на затылке и завивались там в кольца, придавая мистеру Кроуфорду вид задиристого петушка. Но игривое это сравнение вскоре забылось. В облике административного директора больше всего поражала законченная, артистически отработанная твердость в линиях лица и поджарой спортивной фигуры. Наверное, с ним нелегко иметь дело и нелегко выдерживать взгляд его настороженно-жестких, запрятанных в длинные красивые ресницы, серых в черную крапинку глаз.

С нами мистер Кроуфорд держался подчеркнуто сухо, не нисходя до обычной при таких приемах внешней любезности, и на вопросы отвечал коротко и четко, по-военному.

Кому принадлежит завод?.. Компании «ШЕЛЛ». Это крупная нефтяная компания смешанного капитала, но английский капитал играет в ней далеко не последнюю роль.

Откуда привозят нефть?.. Из стран Ближнего Востока в основном.

Есть ли надежда найти нефть в Кении?.. Нефть ищут, ищут разные компании под общим руководством «ШЕЛЛ». За последние восемь лет они вложили в изыскательские работы пятнадцать миллионов фунтов стерлингов. Следы нефти обнаружены, но промышленных месторождений не найдено. Поиски продолжаются.

Давно ли построен завод?.. Компания «ШЕЛЛ» уже много лет снабжает Кению горючим, но этот завод — кстати, он выстроен по последнему слову техники — пущен всего несколько месяцев назад.

Что значит по последнему слову техники?.. Судите сами. Лет десять — пятнадцать назад на предприятиях «ШЕЛЛ» в Момбасе работало около двух тысяч кенийцев, а теперь — всего сто пятьдесят…

Сколько европейцев?.. У нас работает семьдесят кенийцев европейского происхождения. Это высококвалифицированные эксперты.

Как понять — кенийцы европейского происхождения?.. Очень просто. Я, например, родился в Кении, вырос в Кении, у меня кенийское гражданство, и я не собираюсь отсюда уезжать.

Есть ли эксперты — кенийцы африканского происхождения?.. Таких нет, но есть техники.

Сколько завод перерабатывает нефти?.. Шесть тысяч тонн в день, и предусмотрено дальнейшее расширение завода.

Покончив с общими вопросами, мистер Кроуфорд пригласил нас пройти на территорию завода.

Миновав проходную, мы прошли в офис, и мистер Кроуфорд подвел нас к большой модели завода, на которой во всех деталях был показан процесс перегонки нефти.

Мистер Кроуфорд уже приготовился подробнейше живописать нам весь технологический процесс, и тут мы заволновались — очень уж не хотелось тратить драгоценное время на выслушивание общеизвестных вещей.

— Я думаю, что на вашем заводе нефть перегоняют в принципе так же, как и на заводах в нашей стране, — с вежливой улыбкой сказал Дунаев. — Мы бывали на нефтяных заводах и в общих чертах представляем себе весь процесс… Нам хотелось бы услышать от вас другое: каковы условия работы на заводе, как строится профсоюзная работа…

— Никаких профсоюзов у нас нет, — резко ответил мистер Кроуфорд.

— Но почему же?

— Африканцы настолько признательны компании за возможность работать, что ни о каких профсоюзах не помышляют.

Вопрос о зарплате почему-то вывел мистера Кроуфорда из равновесия.

— Я отказываюсь отвечать на этот вопрос! — зло сказал он. — Вы не присылаете нам сведения о зарплате на ваших заводах, и нечего интересоваться нашими… И вообще я думал, что вы обычные туристы, а если вы пришли интервьюировать меня, то я должен получить разрешение администрации… Но на это уйдет очень много времени, — многозначительно добавил мистер Кроуфорд.

На лице Дунаева играла чуть небрежная любезная улыбка, когда он слушал мистера Кроуфорда, а, когда мистер Кроуфорд умолк, Дунаев, все также улыбаясь, сказал, что удивлен реакцией административного директора.

— Мне не пришло в голову, что я спрашиваю о чем-то секретном, — пожал он плечами. — Если хотите, я могу назвать среднюю зарплату наших рабочих нефтяников, а заодно и свою собственную.

Мистер Кроуфорд внимательно выслушал Дунаева, но не сдался.

— Да, но у нас разные цены на вещи, на костюмы, например, и я не знаю ваших, — сказал мистер Кроуфорд.

— И это не составляет секрета, — ответил Дунаев.

Полного взаимопонимания, естественно, достигнуто не было, но острые углы в конечном итоге притупились, и разрыв не состоялся, хотя вот-вот мог произойти…

Я по-английски понимаю плохо и только по отдельным фразам и тону догадывался, о чем идет речь. Я смотрел в окно на цветущую ветвь манго и вдруг удивился изменению погоды: ветвь манго раскачивалась на фоне матово-серого пасмурного неба, хотя только что светило солнце!.. Потребовалось некоторое усилие на переключение, чтобы сообразить: цветущая ветвь раскачивается на фоне затененной металлической цистерны с нефтью, принадлежащей компании «ШЕЛЛ»…

Потом мистер Кроуфорд провел нас на какой-то пункт контроля и управления, где кениец-оператор, человек с широким спокойным лицом и послушными глазами, что-то долго рассказывал нам про красные и желтые огоньки.

— Фирма израсходовала двести пятьдесят тысяч фунтов на обучение африканцев, — сказал мистер Кроуфорд.

— Неужели действительно фирма столь щедра? — искренне удивился Дунаев.

— А что вы хотите? — ответил мистер Кроуфорд. — После восьми лет обучения в средней школе африканец остается на уровне английского мальчишки из четвертого класса. Только с нашей помощью они получают настоящее образование.

Мистер Кроуфорд быстро зашагал по аккуратно прибранному заводскому двору.

А над заводским двором, над цехами его пылал огненно-рыжий факел — горел ненужный газ, выходящий из высоченной трубы. Здесь, внизу, ветер не чувствовался, а наверху он яростно трепал пламя, трепал черный копотный шлейф, сгибая его в сторону Момбасы…

У ограды работали обнаженные до пояса, в коротких штанах африканцы — натягивали колючую проволоку.

Мистер Кроуфорд подвел нас к пожарным машинам.

— Прежде всего мы обучаем своих рабочих тушить пожары, — сказал он. — Затем — оказанию первой помощи.

У механического цеха мистер Кроуфорд остановил нас возле станка, за которым работал африканец.

— Это русские, — сказал он ему.

— Рашен? — переспросил кениец и без всякой паузы задал вопрос: —Скажите, чтобы поехать к вам учиться, нужно обязательно знать русский язык?

— Надеюсь, вы не сочтете за пропаганду, если я ему отвечу? — повернулся Дунаев к мистеру Кроуфорду.

Административный директор тотчас увел нас от рабочего, не назвав его имени. Вероятно, мистеру Кроуфорду не понравилось, что и после школы фирмы «ШЕЛЛ» кое-кому хочется учиться дальше. А может быть, и по другой причине, не буду гадать.

Следующий рабочий, сварщик, которого директор рекомендовал нам как одного из лучших специалистов своего дела, оказался понятливее.

— Вы что-нибудь знаете о Советском Союзе? — спросил его Дунаев.

Сварщик, судя по его растерянному виду, ничего не знал, но мистер Кроуфорд что-то быстро сказал ему на суахили, и по словам, которых на суахили не было, мы догадались, что речь идет о Европе.

— Объясните мне, почему вы превратили Восточную Европу в свою колонию? — спросил сварщик.

— Мистер Кроуфорд против разговоров на политические темы, — не без сарказма заметил Дунаев, — и мы должны считаться с точкой зрения нашего гостеприимного хозяина. Оставим эту тему. Но может быть, вы слышали о Толстом, Достоевском, Горьком?..

Сварщик ничего не слышал о них.

— Но хоть что-нибудь вы знаете о России?

Сварщик смущенно молчал, а мистер Кроуфорд, получив щелчок, уже не подавал реплик на суахили.

За сим мы простились.

— Наверное, мы вас утомили? — вежливо спросил Дунаев у миссис Вэнс, которая вместе с представителем туристской фирмы терпеливо ходила по заводу.

— Вы были ужасно нудными, — сказала миссис Вэнс, — но мы вас прощаем.

8 июля 1497 года на рассвете из Лиссабона вышли в Атлантический океан четыре корабля под португальскими флагами. Путь им предстоял неблизкий — вдоль западного побережья Африки на юг, до мыса Бурь, или мыса Доброй Надежды, открытого мореплавателем Бартоломеу Диашем, и потом дальше, уже на север, вдоль восточного побережья Африки, а оттуда — в Индию, в благословенную, сказочно богатую Индию…

Бартоломеу Диаш, первым из европейцев вышедший из Атлантического океана в Индийский, сопровождал экспедицию на своей каравелле — ему приказали плыть до устья Сенегала, — но не он был начальником эскадры.

На первый взгляд это странно, но только на первый взгляд, конечно: Португалией в то время правили мудрые короли… Бартоломеу Диаш первым обогнул Африку с юга и доказал фактически, что дорогу в Индию можно найти?.. Разве кто-нибудь это отрицает?!.. Но если ему разрешить еще открыть эту самую Индию, то бог весть что он о себе возомнит и каких наград потребует! Нет, на то короли и мудрые, чтобы не допускать подобных безобразий: сплавал раз, открыл мыс или остров — и довольно, другим дорогу уступи!

И Бартоломеу Диаш уступил дорогу Васко да Гама, еще ничем не успевшему проявить себя двадцативосьмилетнему моряку, сразу ставшему адмиралом. Был ли король Эммануил действительно умным, или такая выпала карта в сверхзапутанной жизненной игре, но Васко да Гама оказался, что называется, на месте.

Если верить старинной гравюре, сохранившей для нас облик юного адмирала, то был Васко да Гама в свои двадцать восемь лет бородат, носил весьма странный колпак, бывший тогда, наверное, модным, имел длинный изогнутый иудейский нос и отрешенно-равнодушный взгляд… Не думаю, что глаза его сохраняли такое выражение в часы смертельной для него опасности. Но вполне достоверным мне кажется пред положение, что вот с таким отрешенно-равнодушным выражением лица он раздавал и награды, и приказы о пытках, и смертные приговоры…

18 ноября 1497 года эскадра Васко да Гамы обогнула мыс Доброй Надежды и двинулась на север вдоль неведомых тогда берегов Африки. Она несколько раз приставала к берегу, моряки лечились от цинги и чинили потрепанные корабли, но мечта влекла их все дальше на север, где грезилась им Индия с ее несметными сокровищами…

И наступил такой день, когда эскадра Васко да Гамы подошла к острову Момбаса, на котором раскинулся большой город, застроенный плосковерхими белыми домами.

Португальцы увидели город, похожий на прибрежные города их родины, и они не только удивились, но и тоскливо заныли у них сердца, и прикинули они, сколько проплыли и сколько им еще предстоит плыть…

Момбаситов тоже отнюдь не потряс вид каравелл под потрепанными парусами, на которых еще можно было различить черные католические кресты. Во-первых, в портах Момбасы бросали якоря корабли и покрупнее, о чем до сих пор помнят старики, во-вторых, похожие кресты видели момбаситы у христиан, выходцев из далекой Эфиопии. Но христиане всегда прибывали в Момбасу с запада, а большие крылатые корабли — с востока… Почему же эти христианские корабли пришли с юга?!.. Вот такого еще не случалось.

И потом, зачем вообще они приплыли в Момбасу?

Наверное, такой вопрос задавал себе каждый из толпившихся в порту момбаситов, но особенно напряженно размышлял о причинах странного визита местный шейх, царек Момбасы… Он сам жил торговлей, он получал товары с востока и получал товары с запада, он вел довольно выгодную торговлю рабами, и чужеземные компаньоны ему явно не требовались…

И царек Момбасы сделал правильные выводы: он решил раз и навсегда отучить чужеземцев появляться в его территориальных водах и, выказывая гостям знаки внимания, втайне стал готовить на них нападение.

Ничего у царька, однако, не вышло. По одной версии, христиане-эфиопы предупредили португальцев, что грозит им опасность, по другой, более вероятной, португальцы сами поняли, почему и для чего шныряют возле их каравелл лодки с вооруженными людьми…

Так или иначе, простояв на рейде Момбасы всего несколько дней, флотилия Васко да Гамы снялась с якоря и двинулась дальше на север.

И вскоре корабли бросили якоря в порту Малинди.

Малиндийский шейх, или султан, оказал португальцам самый что ни на есть радушный прием. Осторожный Васко да Гама предпочитал не сходить с корабля на берег, но в данном случае он, как говорится, перестарался: с теми из его моряков, кто побывал в Малинди, ничего не случилось.

Не потому не случилось, что очень уж понравились португальцы малиндийцам, а потому, что гораздо больше, чем незнакомцев-португальцев, ненавидел султан Малинди султана Момбасы.

Адмирал и султан заключили военный союз против Момбасы. И султан прислал адмиралу лоцмана, который уже не раз ходил из Африки в Индию.

В португальских хрониках имя лоцмана искажено до неузнаваемости и звучит как Малемо Кан, или Малемо Канака, или просто «араб из Гуджерата».

На самом деле его звали Ахмед ибн-Маджид, и был он потомственным лоцманом, или пилотом, как тогда говорили. Он оставил немало сочинений, посвященных мореходному искусству, и три его стихотворных урджуза, содержащие сведения о морском пути из Африки в Индию, через несколько веков попали в Россию… Но тема эта особая, и я рекомендую интересующимся заглянуть в книгу академика И. Ю. Крачковского «Над арабскими рукописями»…

Для нас же сейчас важно, что с помощью Ахмеда ибн-Маджида Васко да Гама благополучно добрался до Индии, на обратном пути побывал в Могадишо, передохнул в Малинди и вернулся в Португалию.

Как выглядели города восточноафриканского побережья на рубеже пятнадцатого-шестнадцатого веков?.. Я сам специально не изучал этого вопроса и приведу цитату из книги английского писателя и историка Бэзила Дэвидсона:

«Приморские города Африки по красоте и удобствам не отличались от большинства приморских городов Европы или Индии. Так же гордо стояли они на берегу сверкающего океана, так же высоки были их дома, так же прочны стены, так же вымощены камнем были их набережные. Вершины холмов были застроены крепостями и дворцами. Казалось, города эти достаточно сильны, чтобы сохраниться навечно…»[1]

А дальше следует признание, что от городов этих и следа не осталось, и лишь немногие ученые и местные проводники знают, где находятся их скрытые тропической зеленью развалины.

Почему?.. Их погубили португальцы… К счастью, эта участь не постигла Момбасу.

Португальский адмирал Альмейда, прибывший на восточное побережье вслед за Васко да Гамой, взял Момбасу штурмом и превратил ее в руины. Но город воскрес.

Старый порт Момбасы, к которому 7 апреля 1498 года впервые подошли португальские каравеллы, находится в северо-восточной части острова, на противоположной по отношению к нефтеперегонному заводу стороне.

Мы шли туда по узким улицам старого города, застроенным преимущественно двухэтажными домами с нависающими балкончиками, мимо квартальных мечетей с белыми конусовидными минаретами, нам встречались арабки, закутанные во все черное.

Старый порт — это кроме небольшого количества служебных строений, причал, к которому пристают малогабаритные суда из портов Африки, Аравии, Индии… У старого порта стоят в воде плетенные из прутьев ловушки для рыбы, несколько напоминающие дальневосточные заездки где-нибудь в амурском лимане, хотя и значительно меньших размеров… По причалу неторопливо прогуливаются грузчики и моряки… На камнях у берега женщины стирают белье и плескаются в воде ребятишки.

Над старым портом возвышается Форт-Иисус, расположенный на восточной оконечности острова Момбаса.

С моря форт похож на плохо отесанную каменную глыбу или на склон каменоломни, если смотреть на него снизу, — он монолитен, груб и двумя ступенями спускается к океану.

У входа в крепость лежат старинные пушки, благодаря которым португальцам и удалось захватить все приморские города на протяжении примерно двух с половиной тысяч километров: превосходство в вооружении, как это многократно случалось, сыграло решающую роль.

К 1509 году португальцы закончили завоевание восточноафриканского побережья, а адмирал Альбукерки даже захватил прибрежную часть Омана на Аравийском полуострове с городами Маскат и Сохар.

Форт-Иисус в Момбасе португальцы начали строить в 1593 году, то есть спустя почти сто лет после прихода на берега Африки. Стало быть, не очень спокойно жилось завоевателям в завоеванных городах.

Лояльной и даже дружественной португальцам оставалась Малинди. Скрытые враждебные силы особенно бурно клокотали в Момбасе, и португальцы пошли ва-банк — именно там решили строить крепость.

Стены Форт-Иисуса складывали из камней, доставленных кораблями из Португалии. Не берусь судить, какие соображения побудили португальцев на столь дорогостоящую затею, чем не устроили их местные строительные материалы, но факт остается фактом — так они поступили.

В 1639 году португальцы перестроили форт. Не знаю, кого они больше боялись — арабов, так и не смирившихся с приходом чужеземцев, или англичан, французов, голландцев, корабли которых к этому времени появились в водах Индийского океана… Так или иначе, но форт показался им ненадежным.

Португальцы пошли даже на такую меру: подарили Момбасу султану Малинди. своему исконному другу и традиционному врагу момбаситов. Но и этот прием не сработал: султан Малинди и Момбасы, переоценив, правда, свои силы, поднял восстание против португальцев.

В 1650 году португальцы расстались со своими владениями на Аравийском полуострове: англичане нанесли поражение португальцам в Персии, а султан Омана, воспользовавшись этим, вернул себе сначала Маскат, а потом и все прочие города.

С этого времени султаны-оманиты из династии Яриба становятся самыми ярыми врагами португальцев и фактически возглавляют борьбу за изгнание их с восточного побережья Африки, объединяя и вдохновляя африканцев.

В марте 1696 года африкано-арабские войска подступили к стенам Форт-Иисуса и осадили его.

Осада продолжалась два года и девять месяцев — много раз ходили африканцы на штурм, но отсутствие тяжелых стенобитных орудий подводило их.

И все-таки форт пал. Из двух с половиной тысяч португальцев, защищавших его, в живых осталось тринадцать человек.

На следующий день к Момбасе подошел отправленный из Индии на подмогу военный корабль с солдатами и провиантом, но было уже поздно. Впрочем, если бы корабль и не опоздал на один день, в принципе для португальцев ничего бы не изменилось. Дни их безраздельного владычества были сочтены.

Только Мозамбик до сих пор находится под их властью.

Форт-Иисус, как и многие другие отжившие свой век крепости, позднее превратили в тюрьму, а теперь в нем размещен исторический музей.

Кенийцы говорят, что о португальском владычестве напоминают в их стране только каменный столб — падран, — сооруженный в Малинди, Форт-Иисус да развалины зубчатой стены у южной оконечности острова.

Глубинными районами Кении португальцы никогда не интересовались и предпочитали не удаляться от побережья.

Но оставили португальцы в Кении след и несколько иного плана: это они завезли в Восточную Африку кукурузу, которая на суахили называется махинди.

Современный порт Момбасы, принимающий океанские лайнеры с осадкой до десяти метров, находится в гавани Килиндини на западной, материковой стороне острова. Бывший пролив ныне стал заливом, ибо перегорожен дамбой Кипеву. Длина причалов в порту Килиндини достигает полутора километров, и через этот порт поступают в Кению необходимые ей товары, а также вывозятся на внешний рынок товары Кении: хлопок, кофе, чай, сизаль, пиретрум, кальцинированная сода, кукуруза, продукты животноводства… Есть еще в Момбасе специализированные порты: Шимони, в котором разгружаются нефтеналивные суда, и Мбараки, принимающий уголь.

Порты — они, как все порты, с бесконечными рядами решетчатых кранов, со скучными складскими помещениями, с притыленными к берегу скучными кораблями — английскими, шведскими, американскими. Как это ни странно, но корабль у причала — он как бы не на своем месте, он словно сам смущен своим слишком уж спокойным житьем у стенки и умышленно скрадывает, притупляет и размазывает гордые линии своего корпуса… Порт для корабля — это как непрошеный отпуск, как нелетная погода для самолетов, как пустые из-за нерадивости, или непогоды дни для экспедиционных работников. Корабль в порту — как больной в операционной: его потрошат, а сам он беспомощен…

Я люблю океанские порты с их извечной готовностью вытолкнуть корабль в дальнее плавание, но не люблю стоящие у стенки корабли.

…После старого города и Форт-Иисуса, после современного порта Килиндини мы выехали на открытый, незастроенный берег Индийского океана.

И океан, как всегда, был прекрасен, был свеж и чист. Белели на отмелях буруны, и белели буруны над рифами, деля океан на слишком уж неравные части. А там, где буруны не белели, проступала поднимающаяся из глубины малахитовая зелень с коричневатым прожилочным узором… Йодистый запах водорослей делал прохладнее дующий с океана ветер.

Я неожиданно вспомнил Дакар, Зеленый Мыс, вспомнил, как смотрел с его обрывов на расстилавшийся подо мной Атлантический океан с черным силуэтом острова Горе, и внешне беспричинная радость переполнила мне душу…

Миссис Вэнс пригласила нас в машину, и ровно через минуту мы уже ехали по роще баобабов, раскинувшейся над обрывами острова Момбаса… Но такие же баобабовые леса придают неповторимый, как казалось мне, облик окрестностям Дакара в Сенегале. Я думал сначала, что баобаб — он выходец из Восточной Африки — на западное побережье занесен отсюда руками пилигримов, — но потом воспоминания о сенегальских городах позволили по-новому представить себе Момбасу, город Момбасу.

От того облика, который имела Момбаса до прихода европейцев, по-моему, практически ничего не сохранилось. Современная Момбаса… Впрочем, вот почему я вспомнил Сенегал.

Еще при утреннем знакомстве Момбаса в ее центральных районах показалась мне похожей на Дакар в его средней, что ли, части, между жалкой мединой и роскошным центром, но показалась она мне такой уже не по внешнему сходству черепичных крыш, а по каким-то более существенным признакам.

А вот теперь, прогуливаясь и проезжая по старой Момбасе, я узнал другой сенегальский город — Сен-Луи, что стоит в устье реки Сенегал… Его дома — дома торговцев. Они нависают вторыми жилыми этажами над улицами, а первые этажи их отданы коммерции…

Сегодня Сен-Луи — провинциальный город. По сравнению с его наилучшими кварталами даже «средний» Дакар — более высокая ступень.

В Сенегале эти градостроительные и социальные ступени разделены расстоянием примерно в триста километров.

В Момбасе эти ступени сомкнуты, одна вырастает из другой, причем вырастает закономерно.

Колониальная, постпортугальская Момбаса была таким же городом собирателей и накопителей, как Сен-Луи после захвата Сенегала французами: в погребах его нижних этажей скапливалось добро, которое потом переправлялось в метрополию.

Сен-Луи в своем архитектурном облике, во всяком случае, застыл на этом — торгово-накопительском — уровне.

Момбаса, крупнейший и важнейший порт Кении, шагнула дальше и обзавелась полуфешенебельными кварталами с государственными учреждениями и дорогими магазинами, сравнявшись со «средним» Дакаром.

Но Дакар, долгое время бывший столицей французской колонии, вырвался вперед и обзавелся уже не полу-, а вполне фешенебельными кварталами с микронебоскребами, с роскошными зданиями банков, офисов, отелей…

Если и в дальнейшем в Момбасе будут возникать предприятия типа нефтеперегонного завода «ШЕЛЛ» — а этого, по-моему, не миновать, — то поднимется Момбаса и на следующую, высшую социально-архитектурную ступень, которой уже достиг Дакар, географический антипод Момбасы.

По-моему, во всех новейших книгах и даже статьях о Кении можно увидеть этот снимок: две пары фантастически огромных слоновых бивней стоят посреди улицы, и под бивнями, как через ворота, проезжают машины.

Бивни находятся в Момбасе на проспекте Килиндини — это одна из главных улиц города — у парка Независимости. Они — отнюдь не древняя достопримечательность Момбасы.: арки из искусственных бивней воздвигли, кажется, в 1952 году в честь прибытия в Кению английской принцессы Елизаветы и потом собирались снести, но момбаситам они понравились, и арки оставили. Они действительно удачно вписались в пейзаж широкого и зеленого проспекта Килиндини с его не очень высокими, но вполне современными домами.

Рядом, в соседнем парке, недавно сооружен фонтан Ухуру, что, собственно, и означает «независимость» или «свобода». На флагштоке над фонтаном развивается национальный стяг Кении, к которому ведут четыре ступени, сложенные из мелких камней. У ступеней — два морских конька с большими острыми ушами. Фонтан в целом похож на переднюю часть плывущего корабля, и везет этот корабль помещенный в бассейн макет карты Африканского материка и плавающих вокруг макета серых, в черную точечку лупоглазых рыбок.

Догель, описывая Момбасу, упоминает многочисленных рикш, которые, чаще всего по двое, возили в тележках пассажиров. В современной Момбасе рикш нет, хотя грузовыми тележками момбаситы, конечно, пользуются.

Исчез и такой вид транспорта — «гарри», то есть вагонетки, которые катали африканцы по рельсам, проложенным вдоль центральных улиц города.

Изменилась и мода: полвека назад момбаситы носили «кансу», похожую на египетскую галабею, — до пят, белого или рыжего цвета, а теперь все ходят в брюках и обычных рубашках.

Вечером за столом, прощаясь с нами после мимолетного знакомства, плакала медленными, тяжелыми слезами старая грузная женщина, Анастасия Ильинична Коркунова, прачка при «Менер-отеле». Танцовщица из кабаре в далеком прошлом, она покинула Владивосток вместе с мужем, музыкантом Гринбергом, в годы гражданской войны, когда туда пришли японцы…

И оказалась в эмиграции. И больше на родину не вернулась. Долгие годы они с мужем выступали в кабаках и притонах юго-восточной Азии, а на старости лет прибились в Момбасе. Муж умер. Небольшие накопления быстро кончились. И тогда бывшая танцовщица устроилась прачкой к Абраму Шляпаку, которому, наверное, тоже приятно иной раз переброситься с человеком фразой на знакомом с детства русском языке.

Анастасия Ильинична все подливает и подливает себе в бокал кенийское, почти без букета пиво марки «алсопс», и понемножку пьянеет, и по-прежнему плачет медленными, тяжелыми слезами, жалуясь на неудачную жизнь.

Ничего не изменишь теперь, однако. И даже горько-утешительное для нее свидание с нами мы не можем продолжить — пора в Порт-Рейтц, на аэродром: жесткие временные рамки не переступишь!

Вера Дмитриевна Шапошникова, превосходный товарищ в путешествии — вместе мы впервые ездили с ней по Марокко, Сенегалу, Гвинее, а теперь странствуем по Восточной Африке, — она, уже в Москве, как-то сказала мне, что странно помнит Африку — помнит прежде всего ее запахи.

Я так запомнил свое путешествие по Карпатам и Западной Украине. Стоял май, мы ехали в открытом кузове грузовика, и обвевавший нас ветер пах теплой пылью и цветущей белой акацией.

А сейчас, когда мы катим из Момбасы в Порт-Рейтц, в окна автобуса врывается вместе с ветром медвяный, с дымком запах цветущего манго и мне кажется, что я запомню этот запах навсегда и даже смогу вызвать его в памяти, в какой бы обстановке ни находился…

Самолет взмывает вверх, оставляя внизу мангровые леса, приткнувшиеся к берегу длинные узкие пироги, парусные дау, современные океанские корабли и другие самолеты, которым еще не дано разрешение на вылет.

Сверху открылась нам ночная Момбаса в желтых и красных огнях и зеленая черта магистральной дороги, врывающейся в город с материка и пересекающей его по центру… Полыхает оранжевый факел над заводом «ШЕЛЛ» — мечется там, раскидывая крылья и тщетно пытаясь взлететь… Ползут по дорогам машины, похожие на жуков с длинными светлыми усами, — ползут и ощупывают усами землю перед собой — на всякий случай, наверное.

Я надеялся разглядеть во время перелета Южный Крест, но ветер с океана замутил черное небо влагой, и звезд не видно; лишь месяц слабо прорисовывается в круглом окне.

Значит, не судьба. Значит, можно еще раз, теперь уже спокойно, перебрать в памяти все, что увидел за день, вспомнить, что читал о расстилающейся под нами, растворившейся в темноте саванне.

Словно повторяя калейдоскоп дневных впечатлений, мысли мои перескакивают с предмета на предмет, я сам замечаю их алогичность, но под монотонный гул моторов мне хорошо думается именно так, вразброс.

У входа в «Менер-отель», на бетонной площадке, старый кениец торгует книгами. Книги разложены без всякой системы, они очень разноценны по качеству, но, как обычно бывает в лавках старых букинистов, в них приятно покопаться и приятно вдруг почувствовать- на губах ни с чем не сравнимый пыльный вкус старых книг.

Перед ланчем мы ненадолго задержались у книжного базарчика и среди прочих книг обнаружили такую: «Жизнь и смерть гиганта». Это — про Хемингуэя.

То путешествие по Кении и Танганьике, которое описано в «Зеленых холмах Африки», он начал ровно тридцать лет назад и начал его из Момбасы.

Позднее Хемингуэй не раз возвращался в Африку, но я не знаю, проезжал ли он через Момбасу. Во всяком случае, он вернулся в нее после смерти и смотрит на прохожих с порога «Менер-отеля» — после смерти, так внезапно случившейся в небольшом городке Кетчум в штате Айдахо, на другом конце земного шара…

Из Момбасы маленькая охотничья экспедиция Хемингуэя отправилась на северо-запад, через плато Се-ренгетти, которое сейчас скрыто от нас ночью.

Путешествуя по Африке, охотясь на антилопу куду, Хемингуэй думал о России. Он думал не о судьбах ее. Он шел от литературных ассоциаций — вспоминая книги Толстого и Тургенева, он пытался представить себе Россию, и ему казалось, что он сумел представить ее себе.

Мы в России тоже думали о Хемингуэе, особенно в. последние годы его жизни.

Я не особый поклонник его романов. Думаю, что как новеллист он сильнее, но это, в конце концов, личная точка зрения.

Но Хемингуэй — один из немногих писателей, который вошел в сознание других людей не только своими произведениями, а и своей жизнью, причем вошел задолго до своей смерти.

Первая встреча с опасностью — пусть смертельной — не страшна. Неизмеримо страшнее вторая, когда ты уже все знаешь. И тем более третья… десятая… сотая.

Этот вывод — из собственного опыта, и я его никому не навязываю. Тут все индивидуально. Хемингуэй-человек был особенно дорог мне своей постоянной готовностью в тысячу или тысячу первый раз выйти на встречу с опасностью…

Мы вспоминали Хемингуэя, пролетая прошлым вечером мимо Килиманджаро. Мы вспоминали «Снега Килиманджаро».

Большой заочный друг Хемингуэя, его переводчик и комментатор, ныне покойный Иван Кашкин считает «Снега Килиманджаро» выражением — причем «наиболее ясным» — творческого кризиса писателя.

Я не берусь спорить со знатоком. Просто после рассказа Хемингуэя снега Килиманджаро стали для меня олицетворением духовной чистоты, символом вечного, нетленного идеала, к которому неизменно стремится всякий настоящий человек, будь он писателем, или строителем, или еще кем-нибудь — неважно кем, важно, чтобы был человеком… Стремится, несмотря ни на какие житейские каверзы и соблазны, и уговоры играть в поддавки, и возможность играть в поддавки…

А впрочем, может быть, это и есть выражение кризиса — такая неистребимая вера в идеал, в человеческую чистоту — вера вопреки всему?

В «Зеленых холмах Африки» Хемингуэй написал: «…я решил, что буду охотиться до тех пор, пока смогу убивать наповал, а как только утеряю эту способность, тогда и охоте конец».

Может быть, когда в середине тридцатых годов Хемингуэй писал эти строки, он действительно думал только об охоте.

Сейчас эти строки кажутся символическими. Хемингуэй жил, пока мог «убивать наповал» — в искусстве, в любви, на охоте, в жизни, наконец, в самом широком смысле слова.

А когда он почувствовал, что больше не в силах «убивать наповал», что предстоит не жить, а доживать, — тогда Хемингуэй однажды ясным летним утром 1961 года снял со стены английское ружье с особенно чутким — «волосяным» — курком, вышел в тесный коридор своего небольшого дома в Кетчуме и направил оба ствола себе в голову…

…Путешествуя по Африке, Хемингуэй думал о России. Пролетая над Африкой, мы думали о Хемингуэе…

…За окном самолета по-прежнему непроницаемо густая мгла. Лишь изредка далеко внизу появляются алые точки, собранные в небольшие кучки, — там горит саванна.

Итак, мы навсегда расстались с Момбасой, бывшим султаном загадочной «страны зинджей» старых арабских писателей, страны черных, иначе говоря.

У страны зинджей своя богатая и сложная история, ныне полузабытая. Она началась раньше, чем возникли Момбаса или Малинди, — средиземноморские писатели уже знали побережье Кении и Танганьики как страну Азанию…

История азанийцев, или зинджей, не прерывалась. Они строили города и крепости, они выступали посредниками в торговле между жителями внутренних районов Африки и купцами Аравии, Индии, Китая… Из портов зинджей вывозили слоновую кость и панцири черепах и еще вывозили железо. Железо скупали преимущественно индийцы, которые у себя на родине выплавляли из него высококачественную сталь. Сталь эта потом попадала в мастерские арабских оружейников, закалялась особым образом, и затем из нее выделывали знаменитые на весь средневековый мир дамасские мечи… Эти мечи, а также кинжалы, кольчуги и прочее вооружение возвращалось потом и в города зинджей.

Арабские, индийские купцы не только торговали с зинджами, но и селились в их городах, женились на их женщинах… Так постепенно сложилась народность суахили — африканская народность с небольшой примесью арабской крови. И сложился язык суахили — язык, в основе которого словарный состав банту, но есть и арабские слова… И возникла у суахили письменность на основе арабской графики…[2]

Внизу — две натянутые гирлянды из червонного золота — шоссе, ведущее к Найроби. Первый этап на пути к Великим озерам позади.