Любовь Лафайета

16

Надутый пузырь, бездарный старикашка, ничтожество, укравшее чужую славу! Бенедикт Арнольд размашисто шагал через лес, слегка припадая на левую ногу, и мысленно костерил генерала Гейтса. Интриган, карьерист и вор! Да, вор! Сражение девятнадцатого сентября выиграл он, Арнольд: именно он принимал решения и отдавал приказы, а в своём донесении Конгрессу Горацио Гейтс приписал все заслуги себе, хотя весь день отсиживался на правом фланге, куда не долетали пули! Нет, ну его к чёрту, пусть теперь сам сражается с Бургойном как знает!

Арнольд немедленно уезжает к Вашингтону, и не потому, что так велел ему Гейтс. Вашингтон дважды не принял его отставку, когда господа из Филадельфии обходили его повышением, — пусть теперь сам объясняется с Конгрессом и доказывает, что Континентальной армии генерал-майор Арнольд нужнее генерал-майора Гейтса.

Дойдя до своей палатки, Арнольд, однако, передумал. А вот никуда он не уедет — по крайней мере, пока. С какой стати? Он не нужен — прекрасно, его заменят Бенджамином Линкольном — замечательно. Ещё один генерал-майор. Линкольн со своими ополченцами прибыл под Саратогу через три дня после сражения у фермы Фримана, в котором Арнольд с помощью стрелков полковника Моргана захватил шесть британских пушек; ополченцы заняли позиции на восточном берегу Гудзона, на правом фланге, а будь Арнольд проклят, если англичане пойдут в атаку не по западному берегу! Решающее сражение уже скоро, Бургойн не сможет уклониться от него, и бой придётся принять старине Гейтсу! А там посмотрим, кому придётся уезжать.

…С утра зарядил мелкий холодный дождь — уже октябрь. Люди мёрзнут по ночам в палатках, тем более что ложиться спать им приходится голодными; каждый день хоронят убитых — эти чёртовы минитмены[16] стреляют без промаха, а на утренних поверках выясняется, что за ночь сбежали ещё десяток трусов. Армия Бургойна тает на глазах, тогда как к американцам подходят подкрепления, а Клинтона всё нет. Неужели за всё это время нельзя было дойти от Нью-Йорка до Саратоги? Бургойн послал гонца восемнадцать дней назад! Возможно, они уже в Олбани; ещё пара переходов…

На военном совете генерал Ридезель предложил отступить. Наверно, взыграла немецкая сентиментальность: он думает о своей жёнушке и ораве детей, которую сюда притащил; превратили армию в цыганский табор! Не бывать этому! Армия его величества не отступит перед ордой мятежников! Мы будем сражаться. Завтра же проведём разведку боем.

…Баронесса фон Ридезель цу Айзенбах готовила обед, когда вдали послышались пушечные выстрелы. Началось! Хорошо, что похлёбка уже почти сварилась. Да, вполне можно есть. Фредерика разлила похлёбку по тарелкам, помахала над ними салфеткой, чтобы остудить, села за стол вместе с двумя служанками и покормила дочерей (каждая взяла себе на колени по девочке). Едва тарелки убрали, как дверь распахнулась и в проёме показалась зелёная спина солдата, тащившего, пятясь, что-то тяжёлое. Нет, кого-то: второй солдат держал ноги.

— Сюда! — сказала генеральша, быстрым движением сдёрнув со стола скатерть.

Она склонилась над бледным лицом раненого, жилет которого был залит кровью. Ещё дышит. Генерал Саймон Фрейзер? Муж говорит, что он один стоит целого полка. Бедняга, пуля попала в живот; вряд ли выживет… Что ж, плита ещё горячая, надо вскипятить побольше воды и порвать ещё пару простыней на бинты: сейчас понесут.

Фредерика выросла в военном лагере и с самого детства помогала ухаживать за ранеными. В Европе шла Большая война… Одним из её подопечных оказался кавалерийский капитан Фридрих Адольф фон Ридезель, которому тогда было двадцать четыре года, — любимец герцога Фердинанда Брауншвейгского. Поправившись, он женился на своей шестнадцатилетней сиделке и сделал её баронессой.

Супруги счастливо жили в Вольфенбюттеле, где полковник Ридезель командовал гарнизоном, но в январе семьдесят шестого герцог Брауншвейгский заключил договор с Георгом III: четыре тысячи пехотинцев и три полка спешенных драгун должны были отправиться в Америку, сражаться с инсургентами. Ридезеля повысили до генерал-майора и назначили командиром первого отряда этих войск; ему пришлось расстаться с женой: Фредерика была на сносях. Маленькая Каролина родилась в марте, и уже в мае баронесса вместе с младенцем, четырёхлетней Августой и двухлетней Фрицхен уехала в Англию, чтобы продать там кое-какие вещи и оплатить переезд в Америку, ведь долг жены — следовать за мужем. Фридрих запретил ей пускаться в путь без надёжного спутника, поэтому отъезд пришлось отложить на десять месяцев. За это время Фредерика выучила английский.

Переезд из Бристоля в Квебек занял восемь недель. Обе служанки страдали морской болезнью, а Фредерика в свободную минутку вышивала дочкам чепчики и шила им платьица. Потом они ещё четыре дня ехали в Труа-Ривьер в коляске и на каноэ (не так-то легко было сохранять равновесие, держа на коленях маленьких озорниц). Как счастлив был Фридрих, когда они наконец-то добрались до места! Сам переносил девочек на руках из повозки в отведённую ему хижину. Но два дня спустя ему пришлось выступить в поход со своим отрядом. Фредерика с детьми поселилась в монастыре урсулинок, пока муж не получил от генерала Джона Бургойна разрешение вызвать семью к себе. Генерал оказался настоящим джентльменом, нашёл для них помещение при штабе… Немецкие солдаты, растерявшись в новых для себя условиях, дезертировали, забыв о воинском долге, однако стойкость генерала Ридезеля и в особенности его супруги заставила их устыдиться и с честью носить свой мундир. Коляска, в которую втиснулась Фредерика с дочками и служанками, ехала посреди солдат, браво маршировавших под песни по дорогам Квебека, — эта армия шла навстречу победе. Захватив форт Тикондерога, генерал Бургойн двинулся к Олбани, чтобы соединиться с Генри Клинтоном и отрезать Новую Англию от южных колоний.

До Олбани они не дошли: застряли здесь, в десяти милях от Саратоги. Три недели назад состоялось сражение. Фредерика вздрагивала от каждого выстрела, зная, что муж сейчас там, под пулями. От страшных мыслей отвлекали раненые, приходившие к ним в дом за помощью; один молоденький офицер к ночи умер — такой хорошенький, ещё совсем мальчик. Наверное, у него остались в Англии мать, сестра или невеста; вот горе-то… И генерал Фрейзер, скорее всего, не жилец. Ох, он, кажется, очнулся, что-то шепчет…

…Британцы беспорядочно отступали к своим ретраншементам. Минитмены и индейцы забирались на деревья и стреляли оттуда; одна пуля попала в коня Бургойна, вторая сбила с него шляпу, третья продырявила полу камзола… "Фрейзера убило четвёртой", — подумал он про себя, но его собственная четвёртая пуля, видно, в этот день сбилась с пути. Он успел перелезть через бруствер; теперь англичане и немцы отстреливались из двух редутов.

— Ура-а!

Арнольд мчался под гору галопом, размахивая саблей. Ополченцев, мимо которых он пронёсся, как ветер, овеяло облаком сильных винных паров, но именно это их и взбодрило.

— Ура-а! — вырвался крик из сотен глоток.

Американцы лезли по склону к британским редутам; Арнольд мелькал в пороховом дыму между наступающими и обороняющимися, ободряя одних и устрашая других своей неуязвимостью. Наконец, редуты были захвачены; в этот момент под Арнольдом убило коня, и тот упал на бок, придавив левую ногу седока, в которую только что попала пуля.

— Генерал Арнольд, командующий Гейтс приказывает вам немедленно вернуться в ставку!

Честный майор Армстронг, передавший приказ, принял на себя поток отборной брани, которую продолжал извергать Арнольд, пока солдаты высвобождали его из-под коня и клали на носилки.

— Чёрт, лучше б в грудь! — выдохнул Арнольд, взглянув на свою искалеченную ногу, и потерял сознание.

Генерал Фрейзер умер в шесть часов вечера. Кучка добровольцев отправилась исполнить его последнюю волю — похоронить на холме, у одного из редутов. Велев солдатам разложить костры для отвода глаз неприятеля, генерал Бургойн отдал приказ об отступлении.

…На север шли под проливным дождём, бросив обоз, увязший в грязи. Не меньше тридцати офицеров один за другим подошли к баронессе фон Ридезель, чтобы узнать, нет ли у неё чего-нибудь съестного. Их было очень жаль, этих юношей с запавшими щеками и синими тенями вокруг глаз, но не могла же она отнять последний кусок у своих детей! Какое безрассудство — начать столь долгий переход, не раздав пайки! Фредерика не удержалась и высказала свои упрёки генералу Бургойну, хотя это и было грубым нарушением субординации.

Но всё это пустяки по сравнению с адом, который бушевал в душе несчастной леди Окленд. Её муж-майор попал в плен к американцам в самом начале сражения; похоже, у него перебиты обе ноги. Бедняжка брела, как тень, не разбирая дороги, и отказывалась от еды. На неё было больно смотреть, и Фредерика не выдержала.

— Почему бы вам не пойти к нему? — спросила она. — Ему вы нужнее, чем здесь.

Потухшие глаза леди Окленд вспыхнули светом надежды, из них ручьями потекли слёзы. Обе отправились к генералу Бургойну; говорила в основном баронесса. Сначала Бургойн и слышать ни о чём не хотел, но потом уступил: к американцам отправили парламентёра. Наутро леди Окленд села в лодку вместе с полковым капелланом, державшим белый флаг, и поплыла на другой берег Гудзона.

В Саратогу пришли вечером девятого октября — промокшие до костей, стуча зубами от холода. Ридезель нашёл большой деревянный дом с погребом, оставленный хозяевами; Фредерика раздела девочек и уложила на солому, велев им поплотнее прижаться друг к другу. Она разводила огонь в очаге, когда комната вдруг осветилась от зарева за окном. Пожар? Встревоженная баронесса выбежала на улицу. Горели великолепная усадьба, пристройки и мельница; от проходивших мимо офицеров она узнала, что генерал Бургойн велел их сжечь, потому что они принадлежат американскому генералу Скайлеру.

От канонады дрожала земля; три ядра врезались в стену одно за другим, выбив толстое бревно; Фрицхен визжала от страха; мать зажимала ей рот платком, чтобы не услышали снаружи. Она сама была ни жива ни мертва; дрожавшие женщины спустились в погреб и сидели там прямо на полу, несмотря на холод и ужасный запах плесени; девочки зарылись лицами в колени матери. Четыре… пять… шесть… семь… одиннадцать ядер попали в дом; Фредерика слышала, как они катились по полу у них над головой. Дикий крик боли заставил её вздрогнуть всем телом. Через минуту в погреб спустилась ещё одна офицерская жена, бледная как полотно, согнулась пополам в углу — и к запаху плесени добавился кислый запах рвоты. Топот над головой, кого-то выносят… Женщина рассказала, что наверху, на столе, собирались делать операцию солдату — отнимать раненую ногу, но тут влетело ядро и оторвало ему другую… Там вот такая лужа крови — у офицерши вновь начались спазмы.

В погреб спускались всё новые люди: сначала женщины, потом раненые офицеры, солдаты… Скоро там можно было только стоять или сидеть, подтянув колени к подбородку. Загнав свой страх на самое дно души, баронесса пробиралась между ранеными с масляной лампой, кувшином воды и ласковым словом.

В минуту затишья явился Ридезель и вызвал её наверх: им надо поговорить.

— Дорогая моя, — начал он, взяв её за обе руки, — пообещай мне, что сделаешь то, о чём я тебя попрошу. Ради меня.

Фредерика почувствовала, как её руки и ступни разом похолодели.

— Я сделаю всё, что ты захочешь, Фриц, кроме одного: я не покину тебя.

В его глазах заблестели слёзы; он сделал над собой усилие, чтобы заговорить.

— Но послушай, я буду в тысячу раз покойнее, если буду знать, что ты и дети… да, в плену, но в безопасности, а не в этом чёртовом погребе! Генерал Гейтс — благородный человек, тебе не причинят никаких обид…

— И я должна буду вести себя любезно с людьми, с которыми воюет мой муж? Фриц, я этого не вынесу.

Ридезель ушёл — туда, откуда он мог не вернуться. Фредерика спустилась в проклятый вонючий погреб, наполненный стонами раненых, плачем и бормотанием молитв. Её пронзила мысль о том, что у всех остальных женщин здесь муж либо убит, либо ранен. Долго ли ещё продлится её везение?

…Как странно — человек привыкает ко всему! На третий день Фредерика спокойно выходила из погреба, чтобы приготовить кофе или чай для раненых и спуститься обратно. Генерал Филлипс не мог скрыть своего удивления, увидев её с кофейником в руках.

— Хотел бы я, чтобы нашим командиром была такая храбрая женщина, а не генерал Бургойн, — сказал он, приняв чашку из её рук.

А генерал Бургойн созвал военный совет. Они окружены, единственный выход — капитуляция, но на каких условиях? Ридезель предложил просить генерала Гейтса отпустить их обратно в Канаду без оружия, под обещание более не воевать против американцев. Бургойн покачал головой: вряд ли Гейтс даже станет рассматривать такие условия. Пусть их отправят под конвоем в Бостон, а оттуда вышлют в Европу. Парламентёру вручили письмо, белый флаг и барабан.

…Прятаться в погребе было больше не нужно. В доме кое-как навели порядок, заколотив щели досками, посыпав опилками пол… Стёкла в окнах выбиты; обычно Фредерика закрывала ставни, чтобы не впустить внутрь ледяное дыханье зимы, но сегодня — последний день, уже всё равно: ставни сняты, она стоит у окна и смотрит, как армия идёт сдаваться в плен, — под флейты и барабаны, с развёрнутыми знамёнами.

Американские войска выстроились в поле за околицей. Как только британская колонна показалась на дороге, генерал Гейтс отдал приказ, переданный его адъютантами ротным командирам: "Кругом!", а сам сел в карету и задёрнул занавески. У позора войск его величества не должно быть свидетелей. Когда всё оружие было сложено в кучу, а военная музыка смолкла, Гейтс вышел; Бургойн вручил ему свою шпагу и склонил голову; Гейтс отдал её обратно.

Коляска медленно ехала через американский лагерь; на козлах сидел американский солдат. Сердце в груди Фредерики бешено стучало, она боялась поднять глаза и только крепче прижимала к себе детей. Сейчас на них посыпятся оскорбления, будут показывать пальцем…

— Гляди-гляди! — услышала она и втянула голову в плечи. — Какие славные девчушки!

Солдаты подходили, улыбались; некоторые протягивали сухари или кусочки сахара; Фредерика не отказывалась и благодарила. От палаток к ней быстро шёл высокий офицер средних лет, с внешностью и осанкой дворянина. Он стал вынимать девочек из коляски, целуя и обнимая каждую, а затем подал руку их матери, чтобы помочь ей сойти.

— Вы дрожите, — сказал он мягко, — не бойтесь ничего.

— Нет, что вы, — тонким голосом отвечала Фредерика, — вы так добры к моим детям, мне совсем не страшно.

Они вошли в палатку; там были генералы Бургойн и Филлипс, а это, надо полагать, генерал Гейтс; Ридезеля нет; сердце словно упало в колодец.

— Забудьте все ваши страхи, вашим мучениям пришёл конец, — сказал ей Бургойн.

— Я не стану тревожиться, раз командир спокоен.

Вошёл Ридезель. Фредерика чуть не бросилась ему на шею, но сдержалась и лишь смотрела со счастливой улыбкой, как он целует дочек, которые ласкаются к нему. Только теперь она заметила, что в палатке накрыт стол; генерал Гейтс пригласил своих гостей разделить с ним трапезу.

Подбирать темы для разговора оказалось трудно. Фредерика пыталась вспомнить что-нибудь забавное. Вот в Лондоне, например, её приняли за француженку из-за покроя её платья, и уличные мальчишки принялись кидать в неё грязью! А когда они сошли на берег в Квебеке, возница-француз всю дорогу разговаривал с лошадьми: "Вперёд, мой принц, ради генерала! Fi, Madame!" Последнее баронесса приняла на свой счёт, тогда он объяснил, что это лошадь, негодница, выделывает свои фокусы… Мужчины улыбались, поощряя её рассказывать ещё.

В конце обеда офицер, который помог ей выйти из коляски, пригласил их всех погостить у него в Олбани; жена и дочери будут рады. Фредерика застыла с салфеткой у рта: она уже знала, что этот человек — генерал Филип Скайлер. Бургойн тоже казался смущён:

— Мы нанесли вам такой урон, а вы столь добры к нам, — выдавил он из себя.

— Мои убытки — капля в море несчастий моих соотечественников, — ответил Скайлер, совсем не рисуясь.