Любовь Лафайета

21

Безотрадная зима, полная разочарований, закончилась; сбросившие ледовый панцирь воды Гудзона уносили прочь весь мусор, оставшийся от неё; весна сулила обновление как никогда.

Генеральный инспектор Томас Конвей уезжает из Америки; скатертью дорога. Пусть отправляется плести свои интриги во Францию, там он столкнётся с большой конкуренцией. Добиваться смещения генерала Вашингтона, заискивая перед генералом Гейтсом; вбивать клин между членами Конгресса, деля их на партии, а всю страну — на Юг и Север и действуя тем самым на руку англичанам; выдумать совершенно неосуществимый проект вторжения в Канаду с трёхтысячной армией, существующей лишь на бумаге, с единственной целью — удалить Лафайета от Вашингтона и заставить его потерпеть неудачу! Как хорошо, что этот коварный план стал понятен Жильберу сразу по прибытии в Олбани. С собой он может быть откровенен: идея стать освободителем Новой Франции захватила его не меньше, чем проект рейда в Ост-Индию — кстати, тоже подсказанный Конвеем и, вероятно, с тем же умыслом. К счастью, ему достало ума не броситься в омут с головой. Ост-индский поход запретили из Версаля, от канадского он отказался сам: озлобленные, голодные, полунагие и босые солдаты, месяцами не получавшие жалованья, не пошли бы за ним на верную смерть, ведь холод и болезни убили бы их прежде вражеской пули, а рассчитывать на помощь французов-монреальцев, не уехавших после сдачи города, тоже было утопией; печальный пример Бонвулуара, которого они сдали британцам, вполне красноречив. Но Лафайет не тратил времени зря: частично погасил армейские долги; объездил главные форты штата Нью-Йорк и занялся их укреплением; наконец побывал на собрании ирокезов и заключил с ними союз, раздав подарки, разделив с ними трапезу и даже получив от них новое имя — Кайевла, "Бесстрашный Наездник". Ему повезло, что среди дикарей оказался француз Лафлёр, служивший когда-то в войсках маркиза де Монкальма. Лафлёр попал в плен к англичанам, бежал, нашёл приют у индейцев, дружелюбных к французам, и стал лекарем в племени онейда, приняв имя "Белая змея". (Будем надеяться, что у индейцев змея — символ мудрости, а не коварства.) В общем, Жильбер сумел обратить неудачу в выгоду и был вознаграждён: из Франции добралось письмо маршала де Ноайля, из которого Лафайет узнал, что у него есть вторая дочь — Анастасия. В благодарность он отправил старику, помешанному на ботанике, несколько саженцев редких деревьев, которые указал ему Лафлёр. Теперь же "Кайевла" ожидал приезда индейцев в Вэлли-Фордж, лагерь генерала Вашингтона.

Главнокомандующий совершил очередное чудо: он сумел не только сохранить своих солдат, одетых в лохмотья, с отмороженными ступнями, живших впроголодь в жалких шалашах с земляным полом, страдая от тифа, пневмонии, дизентерии и цинги, но и за два месяца превратить их в боеспособную армию с помощью прусского барона Фридриха фон Штойбена, которого за неоспоримые заслуги произвели из капитана сразу в генерал-лейтенанты. В начале апреля в лагерь явился генерал Чарлз Ли, шестнадцать месяцев тому назад захваченный в плен в домашнем халате и туфлях, а ныне выпущенный в обмен на британского генерала Прескотта. Вашингтон встречал его верхом в сопровождении почётного караула, а вымуштрованные Штойбеном солдаты чётко выполняли перестроения и демонстрировали приёмы штыкового боя. Но куда более сердечной встречи удостоился Бенедикт Арнольд, приехавший в мае: солдаты, сражавшиеся под его началом при Саратоге, чуть не отбили себе ладоши и охрипли, приветствуя его. Нога Арнольда наконец-то зажила, хотя он сильно хромал: не позволил хирургам её отнять, кость срослась неправильно, и теперь левая нога была на два дюйма короче правой. Генерал Арнольд вместе со всеми принёс присягу в верности Соединённым Штатам Америки.

Лафайету удалось наконец пристроить к делу своих постоянных спутников: Тернана взял к себе Штойбен, оценивший его способности к рисованию и владение английским языком, Лаколомб стал адъютантом Кальба. Но, верно, на Божьих весах радость всегда уравновешена печалью: в Париже умер Куаньи. Сначала друзья писали, что он болен, а потом сообщили, что надежды больше нет… Как странно: молодой мужчина умер там, где нет войны, где не нужно кутаться на морозе в старое одеяло, сплёвывая на снег кровь из распухших дёсен… Его убили наши Диафуарусы[19]. Вольтер не зря говорит, что врачи назначают лекарства, о которых знают мало, больным, которых знают ещё меньше, для излечения недугов, о которых они не знают вообще ничего.

Зима оказалась суровой и для англичан, хотя они провели её не в чистом поле, а в каменных домах Филадельфии. Из приятного места город превратился в холодную тюрьму, где узников держали впроголодь. Генерал Хау собирался его покинуть и прислал к Вашингтону парламентёров. Лафайет глазам своим не поверил, когда в одном из них узнал Ричарда Фицпатрика.

Беседовать у всех на виду было неудобно, они договорились о встрече в Джермантауне. Лафайет знал, что Фицпатрик уезжает в Англию, и собирался передать с ним письмо для Адриенны — очень странная оказия, но в жизни случаются и более диковинные вещи.

Таверна была полупустой; предупреждённый трактирщик даже не взглянул на французского офицера. Лафайет сразу увидел Фицпатрика, сидевшего у самого входа; они обнялись. Ричард был, как всегда, элегантен; красный мундир с желтыми отворотами фалд изящно облегал его стройную фигуру, широкий офицерский пояс подчёркивал талию.

— Уже подполковник? — Жильбер кивнул на его эполеты.

— Здесь быстро освобождаются места для повышения, — небрежно отозвался Ричард. — После Брендивайна я из лейтенанта стал капитаном, а потом было ещё дельце, как раз здесь. А вы, я вижу, уже генерал?

— У меня больше выслуга, — в тон ему ответил Жильбер. — Уж не вы ли подстрелили меня при Брендивайне? Кстати, не советую начищать ваш горжет до блеска: это отличный прицел для наших стрелков.

— Благодарю за совет.

Трактирщик принёс вино; они замолчали. Лафайет не решался спросить, почему Фицпатрик здесь, ведь он же был противником войны? Но Ричард словно прочитал его мысли.

— Когда мой полк отправили в Нью-Йорк, я не стал сдавать свой патент. Вера без дел мертва; я не хотел попусту сотрясать воздух в палате общин, говоря об идеалах англичан. Я должен сам убедиться, что я прав, и тогда смогу убедить в этом других. Теперь, когда я вернусь, смогу им сказать: я был там. Пора прекратить эту войну.

— Вы правы. Надеюсь прочесть вашу речь в газете. Это внесло бы приятное разнообразие, а то ваши лондонские листки, которые нам охотно подбрасывают, годны лишь для нужника.

Фицпатрик криво усмехнулся.

— Я завидую вам. Вы здесь, чтобы изменить мир к лучшему.

— А я — вам. Вы увидите родных.

Ричард помолчал, опустив глаза и водя пальцем по краю своего стакана.

— Моя сестра, леди Холланд, опасно больна, — сказал он наконец. — Я хочу успеть, чтобы увидеть её напоследок и самому закрыть ей глаза…

Лафайет накрыл его руку своей.

…Вернувшись в Вэлли-Фордж, он застал там радостное оживление: все улыбались, некоторые махали шапками над головой; полковая музыка, состоявшая из флейты и барабанов, исполняла что-то совсем нестроевое; весёлая Кэти Грин и толстушка Люси Нокс танцевали с адъютантами главнокомандующего.

— Франция признала нашу независимость! — крикнул Лафайету Гамильтон. — Подписан союзный договор!

Задохнувшись от радости, Жильбер со всех ног побежал в штаб, распахнул дверь, увидел Вашингтона, диктовавшего письмо Тилману, бросился к нему, обнял и расцеловал в обе щёки. Генерал был этим смущен: "Ну, ну", — однако его глаза увлажнились.

На улице Жильбера окликнул знакомый голос. Кармайкл! Какими судьбами? Давно из Парижа? Уильям торопливо проговорил, что собирается вступить в армию; он был у Вашингтона, теперь едет в Йорк, чтобы его внесли в списки и выдали патент, увидимся позже; вот, держите. Письма! Вы видели Адриенну?! Позже, позже!

Лафайет убежал на берег реки, чтобы побыть одному и насладиться родными голосами, взывавшими к нему с бумаги. Но вскоре счастливая улыбка сползла с его лица. Генриетта! Его милая маленькая доченька, которая погладила его ладошкой по щеке, когда он взял её на руки и поцеловал перед тем, как уехать так непростительно надолго! И Адриан! Он сын Ноайля и Луизы, но тоже родная кровь! Господи, если ты хочешь покарать меня, лиши меня руки, ноги, глаза, но зачем отнимать детей — несчастных, невинных детей?

Он должен вернуться. Судьба не зря посылает ему это грозное предупреждение. Генерал Вашингтон поймёт его: он сам потерял дочь, которую воспитывал как родную, и знает, как нуждается в поддержке мужа осиротевшая мать. Дивизию у него примет Кальб или любой другой офицер по выбору главнокомандующего. Просушив глаза, Лафайет пошёл обратно в лагерь.

Он совсем забыл о договоре! Праздник продолжался; американцы обнимали французских офицеров; Лафайет снова улыбался, скрывая свою печаль, чтобы не портить всеобщую радость.

Шестого мая, в девять утра, все полки выстроились за околицей; Вашингтон торжественно зачитал оба договора, текст которых ему доставили накануне из Йорка; прогремели тринадцать пушечных выстрелов, затем две шеренги дали ружейный залп. Грянула музыка; солдаты пели "Виват, король французов!" на мотив "Боже, храни короля". Пиршественные столы для офицеров накрыли прямо на улице, за них уселись полторы тысячи человек; здравицы шли одна за другой. После обеда сыграли партию в крикет. Вашингтон скинул мундир, вооружился битой — отбитый им мяч улетел далеко за пределы питча. Когда игра закончилась, главнокомандующий с адъютантами поскакал к себе, то и дело останавливаясь и махая шляпой солдатам, которые рукоплескали ему и кричали: "Да здравствует Джордж Вашингтон!"

Нет, Лафайет не может уехать сейчас, когда кампания принимает совсем другой оборот. Со дня на день прибудут английские комиссары для переговоров, а он сам ожидает индейских вождей. Скорее бы из Франции прислали полномочного посла. Лишь бы в Версале не вздумали назначить на эту должность его самого: он вовсе не готов отказаться от военной карьеры ради дипломатической. Надо отправить Ноайлю соболезнования… Адриенне он напишет позже; он только что отдал Фицпатрику письмо, где просит её поцеловать обеих дочерей… Бедная Генриетта!..

Огоньки свечей в низко висящих люстрах метались от сквозняков, оживляя бегущими тенями гобелены с изображением Великой Армады. Мокрый апрельский снег облепил перемычки арочных окон под высокими сводчатыми потолками палаты лордов. Голос герцога Ричмонда звучал отрывисто и резко:

— Американцев нельзя победить: они уже независимы, здравый смысл требует признать этот факт! Предлагаю обратиться к его величеству с нижайшей просьбой отправить правительство в отставку и отозвать армию и флот из возмутившихся провинций.

Закончив, он бросил взгляд в сторону лорда Веймута, представлявшего правительство, и сел, взмахнув полами красной мантии. По залу пробежал шорох: семидесятилетний лорд Чатем поднялся, опираясь на костыли.

Его узкое лицо было смертельно бледно; длинный парик надвинут на потухшие глаза; орлиный нос принял восковой оттенок; с запавших висков стекали тонкие струйки пота. Восемнадцатилетний Уильям Питт-младший заботливо поддерживал отца слева; его младший брат Джеймс тоже был здесь. Почувствовав, что сейчас произойдёт нечто важное, пэры начали вставать со своих мест. Раздался гулкий стук: это упал один костыль. Лорд Чатем воздел правую руку к небесам и заговорил слабым голосом, с трудом выталкивая слова еле ворочающимся языком:

— Милорды, я рад, что ещё не сошёл в могилу и могу возвысить свой голос против расчленения нашего древнего и благородного королевства! Я немощен и не могу помочь своей стране в годину опасности, но пока я в твёрдой памяти, милорды, я никогда не соглашусь лишить королевского отпрыска Брауншвейгского дома его великого наследства. Его величество наследовал трон империи, чья территория была так же велика, как безупречна её репутация. Так неужели мы запятнаем честь нашей нации бесславным отказом от её прав и законных владений? Неужели великое королевство, пережившее набеги датчан, вторжения шотландцев, нормандское завоевание и подвергавшееся угрозе со стороны испанской Армады, ныне склонит свою голову перед домом Бурбонов? Тогда, милорды, это уже не та нация, какой она была! Неужели народ, который семнадцать лет назад был грозой всего мира, ныне пал так низко, что говорит своему заклятому врагу: возьми всё, что у меня есть, только оставь меня в покое? Это невозможно! Милорды, нет ничего хуже отчаяния. Сделаем же последнее усилие, и если нам суждено погибнуть, погибнем как муж…

Лорд Чатем схватился за сердце и упал навзничь. К нему бросились со всех сторон, пытаясь привести в чувство, но он оставался недвижим; его подняли и перенесли в соседнюю комнату; доктор Броклсби пощупал его пульс, поднёс к носу пузырёк с солями… Голубые веки затрепетали; Чатем раскрыл глаза, увидел встревоженные лица вокруг. "Я встану у них на пути", — выговорил он хрипло, словно продолжая свою речь.

Его отвезли домой, раздели, обтёрли тёплой водой с уксусом, уложили в постель. Уильям отпустил слугу и остался подле отца; лорд Чатем велел ему прочесть из Гомера, о смерти Гектора. Во время чтения дверь распахнулась: в спальню ворвался Джон, старший сын графа. На нём был красно-зелёный мундир Дорсетширского пехотного полка; посыльный из парламента разыскал его в порту — лейтенант Питт должен был отправляться в Гибралтар…

— Оставь своего умирающего отца; ступай защищать своё отечество, — прошелестел лорд Чатем. Джон опустился на одно колено, поцеловал его холодную руку, потом встал и вышел, не оглянувшись.