Любовь Лафайета

31

Индеец был в набедренной повязке поверх трико медного цвета (дань светским приличиям) и в головном уборе из перьев; юный Морис де Караман снял мундир, оставшись в одном камзоле, и нахлобучил меховую шапку. Оба продвигались вприпрыжку по кругу на полусогнутых ногах, размахивая руками, при этом индеец пел заунывную песню, прерывавшуюся вздохами. Лицо его было серьёзно и непроницаемо, а семнадцатилетний граф веселился от души, но этот контраст усиливал впечатление от дуэта. В конце индеец выпрямился, выкрикнул несколько слов и ударил себя правой рукой по бедру.

Дамы пожелали узнать, что означает сей танец. Морис де Караман переговорил с дикарём по-английски и сообщил, что это пляска смерти. Когда индейца собираются убить враги — например, сжечь на костре, — он поёт эту песню: "Я храбрец и умираю без страха, я смеюсь над смертью". Объяснение выслушали в благоговейном молчании.

Индеец был нарасхват, все желали залучить его к себе на вечер. Он приехал во Францию вслед за Лафайетом: сбежал из своего племени, явился в Нью-Йорк, сел там на корабль, не говоря ни слова по-французски и никого не зная, а сойдя на берег в Лорьяне, принялся разыскивать героя американской войны. Маркиз узнал об этом, послал за дикарём, и того доставили в Париж.

Морис де Караман коротко с ним сошёлся: служа капитаном в драгунском полку Ноайля, он побывал в жилищах туземцев и наблюдал их обычаи. Теперь он развлекал своего нового друга, пытаясь удивить его достижениями европейской цивилизации. Английский парк, разбитый его отцом в Руасси, произвёл большое впечатление на королеву Марию-Антуанетту, пожелавшую устроить нечто подобное в Версале, но сын лесов с берегов Гудзона не нашёл в нём ничего замечательного. Картины на стенах, позолота и канделябры тоже оставили его равнодушным. Тогда граф выложил свой главный козырь — домашний спектакль в роскошных декорациях и пышных костюмах. Три брата Караманы и их сестра Амели представили "Скромницу" на музыку Гретри, сорвав аплодисменты избранной публики, индейца же тронуло только пение мадемуазель де Караман. "Эта красивая девушка поёт, как птичка", — сказал он на ломаном французском.

Комплимент внушил беспокойство хозяйке дома: ей говорили, что у дикарей слова не расходятся с делом; ещё не хватало, чтобы он вздумал выразить её дочери свой восторг таким же способом, как вольтеровский Простодушный! Маркиз де Караман завёл с индейцем разговор об опасностях близкого общения с женщинами. Когда тот понял, что его пугают дурными болезнями, то сказал, что сможет излечиться в несколько дней целебными травами. Это заинтересовало маркиза как ботаника: не трифоль ли это? А может быть, английский шпинат, морковь или дикий цикорий, которыми лечит господин Митье? Дикарь этих слов не понимал, но рассказал, что будущей весной Кайевла возьмёт его с собой в родные места, и там они пойдут в лес, чтобы запастись всеми нужными травами.

Лафайет не выходил из моды с самого возвращения в Париж в конце января 1782 года. В Ратуше тогда чествовали дофина, появившегося на свет 22 октября; узнав о прибытии героя, король и королева посадили Адриенну в свою карету и отвезли в особняк Ноайлей, чтобы не задерживать воссоединение супругов. Молва трубила о том, что маркиз — истинный победитель при Йорктауне; он уступил лавры Рошамбо и Вашингтону, хотя всё подготовил, преодолев немыслимые препятствия, и мог бы довершить дело сам. Людовик XVI произвёл его в бригадиры, сохранив за ним командование полком королевских драгун. А счастливая Адриенна больше всего боялась, что муж снова куда-нибудь уедет: каждый раз, когда он выходил из комнаты, её сердце сжималось, будто он уходит навсегда… Она делала над собой усилие, чтобы поглубже спрятать свою тревогу.

Визиты, чествования, появления на балах и в Опере под рукоплескания присутствующих… Только в мае Лафайет на несколько недель уступил место в центре внимания зарубежному гостю — графу Северному с супругой, прибывшему в Париж из Италии. Все знали, что на самом деле это цесаревич Павел, единственный (законный) сын императрицы Екатерины и наследник российского престола.

Графу Северному было двадцать восемь лет. Невысокий и невзрачный, он, однако, был исполнен собственного достоинства, говорил на безупречном французском языке, мгновенно и остроумно реагируя на реплики своих собеседников, отличался умением слушать, был прост и приветлив, выказывая при этом недюжинный ум и образованность: его познания выходили далеко за рамки военного дела. Миловидная графиня очаровала общество своей грациозностью, начитанностью и музыкальностью. Каждый день был расписан по часам: официальные приёмы, званые обеды, театральные представления, маскарады в Опере, посещение Королевской гобеленовой мануфактуры, фарфоровой мануфактуры в Севре и мессы в соборе Парижской Богоматери… Король и королева, сверстники гостей из России, расточали им своё внимание, улыбки и подарки. Во время прощального приёма в Версале (с оперным спектаклем, балетом и ужином на триста персон) граф Северный поклялся у колыбели дофина в неизменной верности союзу с Францией. Графиня же привела в восторг Марию-Антуанетту своим ожерельем из халцедона. Желая поразить её в свою очередь, королева заказала в Севре сервиз из шестидесяти четырёх предметов, обошедшийся казне в шестьдесят тысяч ливров: молочно-белый фарфор, снаружи покрытый кобальтом, был расписан золотом в подражание греческим амфорам, за исключением двух бокалов с портретами монаршей четы; разноцветная эмаль, оправленная в золото, подражала самоцветам. Все формы для отливки тут же уничтожили, чтобы сервиз остался в единственном экземпляре.

Гости отдавали должное французскому искусству жить, приобретая мебель, обстановку и гобелены для своего нового дворца в Павловске, однако пожелали осмотреть и госпитали, жилища бедняков, даже тюрьмы. "Чем дальше вы стоите по своему положению от несчастных и маленьких людей, тем ближе следует подходить к ним, дабы узнать и понять их", — пояснил граф Северный и привлёк к себе сердца тех, кто доселе оставался к нему равнодушен. Наконец, проведя три дня в Шантильи у принца Конде, русские уехали, и всё внимание вновь обратилось на Лафайета.

Адриенна уже не могла его сопровождать в театры на бульваре Тампль, на демонстрацию опытов с электричеством или на сеансы животного магнетизма доктора Месмера на Вандомской площади: она вновь ждала ребёнка, и беременность протекала тяжело. Госпожа д’Айен разрывалась между нею и недавно овдовевшей Клотильдой, которая от горя слегла в постель. Весной маркиз дю Рур неожиданно заболел оспой; Клотильду не пускали к нему во время болезни, опасаясь заразы, и она не смогла сказать ему последнее "прости". Больше всего мучений ей причиняла мысль о том, что муж не оставил ей ребёнка. Розалия и Полина, невесты на выданье, согласились привиться от оспы, и госпожа д’Айен вновь сделалась сиделкой. Особняк Ноайлей превратился в лазарет, Жильбер старался проводить там как можно меньше времени, считая дни до своего совершеннолетия и уже присмотрев дом на улице Бурбон, на другом берегу Сены, где они с Адриенной и детьми заживут своей семьёй.

Пока же он поселился в Версале, чтобы использовать любую возможность поговорить с королём о своих новых проектах.

Поражение де Грасса, попавшегося в ловушку между Гваделупой и Доминикой, привело к потере семи кораблей и девяти тысяч человек убитыми и ранеными, четыре тысячи пленных англичане увезли на Ямайку. Людовик XVI велел построить до конца года десять новых кораблей; его братья вызвались довести их число до дюжины. Лафайет твердил, что необходима новая экспедиция на Ямайку, вместе с испанцами, и вызвался отправиться туда с генералом д’Эстеном; король согласился на его разведывательную поездку в Мадрид. Военным министром был теперь отец Филиппа де Сегюра; надо будет склонить его на свою сторону. Связи при дворе значат очень много; говорят, своим назначением маркиз де Сегюр обязан благосклонности королевы к его сыну (который, кстати, недавно отправился в Америку вместе с группой молодых офицеров), тогда как главный министр Морепа держал на примете совсем другую кандидатуру.

Мария-Антуанетта теперь находила Жильбера интересным. Рождение дофина упрочило её положение, и она перестала остерегаться сплетен, без которых в Версале не могли обойтись, как без воздуха. Лафайет получил приглашение присутствовать при сеансе позирования, чтобы развлекать её величество рассказами об Америке, пока госпожа Виже-Лебрен будет писать её портрет.

У художницы было простоватое лицо с сочными губками и вздёрнутым носиком, которые придавали ей вид очаровательной наивности; она выглядела совсем юной, хотя была двумя годами старше Жильбера. Вооружившись кистями и палитрой, Элизабет стояла за мольбертом. Лафайет пристроился рядом и рассматривал картину.

Фон был едва намечен, парадное платье с кружевами и причёска со страусовыми перьями набросаны вчерне; художница занималась тщательной прорисовкой лица и рук. Жильбер подивился тому, как удачно найдена поза: не греша против истины, мадам Виже-Лебрен умело скрывала недостатки своей модели, выводя на свет её достоинства. Большой бант, прикреплённый к лифу под самым декольте, привлекал взгляд к полной груди Марии-Антуанетты и ее безупречной формы рукам, обнажённым по локоть. Лицо было повёрнуто вполоборота, чтобы большой нос и выступающая нижняя губа — отличительная черта всех Габсбургов, — были не так заметны, зато выразительные серые глаза, пусть и не самой изящной формы, смотрели прямо на зрителя так, что тому хотелось поклониться.

Надо будет заказать Виже-Лебрен портрет Адриенны. Не сейчас, разумеется, — потом, когда она родит и оправится от родов. А может быть, лучше семейный портрет? Они вдвоем, Анастасия и Жоржик. Как, наверное, трудно рисовать детей: их ведь не заставишь стоять неподвижно по целому часу. Вот что: нужно уговорить госпожу д’Айен! Да, это будет отличный подарок для Адриенны! Она повесит портрет в их новом доме, это утишит её грусть от расставания с матерью…

— Ах, как мило! — раздался насмешливый голос. — Вы совсем меня не слушаете!

Жильбер встрепенулся.

— Виноват, ваше величество! Я так залюбовался портретом, что, каюсь, забыл про оригинал. Надеюсь, вы позволите мне искупить свою вину, совершив беспримерный подвиг в вашу честь!

— О ваших подвигах мы уже наслышаны, — тем же тоном продолжала Мария-Антуанетта. — Расскажите лучше о чужих. Это будет вам наказанием.

— О, вы плохо меня знаете, если считаете, что рассказывать о других людях, которые храбрее, умнее, лучше меня, причинит мне страдания, напротив! Мне понадобится больше времени, чем нужно госпоже Виже-Лебрен, чтобы закончить ваш портрет. С кого прикажете начать?

Мария-Антуанетта сделала вид, что задумалась.

— Верно ли говорят, что граф Ферзен вёл себя храбрее многих французов? Вот будет забавно, если он получит крест Святого Людовика из рук моего супруга раньше, чем какой-нибудь шведский орден!

— Полковник Ферзен в самом деле отличился во время штурма редута фузилёров; граф де Дама и герцог де Лозен отзывались о нём как о человеке изрядной честности и доблести, но если вам интересны подробности, спросите лучше у них: я не имел счастья видеть графа в бою, поскольку находился с американской армией. Могу вам рассказать о французских волонтёрах, например, о господине де Жима. Это воистину редкий образец чисто гасконской неустрашимости и презрения к опасности в сочетании с верностью своим друзьям и чуткой, отзывчивой душой…

— Да, вы стали настоящим американцем! Зачем вы всё ещё носите этот мундир, если мой муж сохранил за вами полк? Скажу вам по секрету: ему может быть неприятно видеть своего подданного в мундире иноземной армии.

— Его величество прекрасно знает, что я всегда служу своему отечеству и своему королю, какого бы цвета мундир я ни носил.

— Довольно о мундирах! Расскажите мне лучше, какие платья носят американки.

…В Париже Лафайет сразу отправился на улицу Клери, к госпоже Виже-Лебрен. Они с мужем занимали целых два дома: в одном жили сами и принимали жильцов, в другом же располагались мастерская, академия, где преподавала Элизабет, и выставочный зал, где можно было приобрести разные древности, полотна голландских мастеров, Грёза и Фрагонара, добытые Лебреном. Хозяина не было дома, да маркиза он и не интересовал; в свете говорили, что Лебрен бросил свою первую жену в Голландии, чтобы жениться на молодой талантливой художнице, и теперь наживается на ней, тратя деньги на игру и девок.

Заказать портрет стоило двенадцать тысяч ливров, однако найти время для госпожи д’Айен оказалось непросто: записная книжка Виже-Лебрен была заполнена на полгода вперёд. Пока она листала её, постукивая карандашиком, Жильбер гулял по мастерской, разглядывая готовые портреты. Перед одним он застыл, как вкопанный.

Это была красавица; художнице даже не потребовалось обычных ухищрений — обо всём позаботилась природа. Совсем молодая женщина, не старше двадцати, но её взгляд, поза, осанка излучают уверенность и силу. Ни наивности, ни кокетства, хотя она одета и причёсана по последней моде; она словно говорит: "Я знаю, кто я; а вот кто вы?"

— Это госпожа де Симиан.

Художница стояла рядом с Жильбером.

— Диана де Симиан? Кузина Шарля де Дама?

Виже-Лебрен пожала плечами:

— Фрейлина графини Прованской.

Спускаясь по лестнице, Лафайет припоминал всё, что слышал мельком от своего друга. Диану выдали замуж в пятнадцать лет за Шарля-Франсуа де Симиана, капитана гвардейцев графа д’Артуа. Он тоже отправился в Америку с корпусом Рошамбо. Что же такое Шарль говорил про него… ах да. "Если даже Симиан, женатый на такой красавице, как моя сестра, предпочитает мужчин…" То он просто дурак!

Жильбер теперь читал всё, что мог найти об Антильских островах. Король разрешил ему пользоваться своей библиотекой из Больших апартаментов, в которой имелись книги и на английском языке, но маркиз всё же решил заглянуть в библиотеку Месье, которая была не менее обширна, а в чём-то и более ценна. Прованс уехал в один из своих замков, Лафайет не рисковал столкнуться с ним нос к носу. Он рассчитывал провести несколько часов в тишине и одиночестве. Потянув дверь на себя, он шагнул вперёд — и остановился на пороге: звук захлопнутой книги прозвучал слишком гулко; застигнутая врасплох дама была смущена. Но Жильбер смутился ещё больше: это была Диана де Симиан.

— Простите; я, должно быть, напугал вас, — произнёс он наконец. — В мои намерения ничуть не входило нарушать ваше уединение. Если моё присутствие вам неприятно, я сейчас же уйду. Но если вы позволите мне побыть здесь немой бесплотной тенью… Жильбер де Лафайет, к вашим услугам.

— Я знаю, кто вы, — улыбнулась Диана. — Шарль много рассказывал о вас.

Эта улыбка сняла все светские преграды; они враз сделались старыми друзьями, которым можно говорить о главном, не заботясь об условностях. Самой лёгкой темой были книги. Жильбер спросил, что она искала в библиотеке; Диана показала ему томик Ричардсона во французском переводе, и Лафайет мысленно порадовался тому, что видел спектакль, поставленный по "Клариссе": романов он не читал, Адриенна же именно по ним выучила английский. С английской литературы перешли к французской; Диана спросила, понравились ли ему "Опасные связи". Жильбер вспомнил, что эта книга, присланная ему по старой памяти герцогом д’Айеном, так и осталась неразрезанной… Роман пехотного капитана Шодерло де Лакло был в большой моде; Лафайет слышал краем уха, будто автор сводит в нём личные счёты, за что и был сослан в дальний гарнизон в Бретани. Промычав нечто неопределённое, он спросил, понравился ли роман самой Диане.

— Да! — ответила она с вызовом. — Я нахожу, что написано ничуть не хуже, чем у Ричардсона, причём без скучной назидательности. Что бы там ни говорили, автор не упивается пороком, как иные, и не бичует его, точно проповедник, а сокрушается о нём. В самом деле, разве не страшно жить в обществе, где любовь — игра?

— Любовь — это Божий дар! — с жаром подхватил Лафайет.

Это прозвучало слишком откровенно, поэтому Жильбер поскорее перевёл разговор на Дама, который что-то давно не пишет. Испросив позволения бывать у госпожи де Си-миан и видеться с ней у общих знакомых, Лафайет ушёл, позабыв о своей книге.

Версаль стал ему мил. Хотя Прованс по-прежнему смотрел сквозь Лафайета и не заговаривал с ним, это лишь придавало пикантности встречам с фрейлиной его жены.

В августе во дворец явился де Грасс, освобождённый из английского плена. Георг III лично вернул ему шпагу, а новый глава правительства лорд Шелберн передал с ним предложения о мире. Виги, желавшие покончить с войной, взяли верх (Жильбер представил себе Чарли Фокса в ораторском пылу), однако война ещё продолжалась: французы отчаянно пытались отбить Гибралтар для испанцев, при этом между офицерами обеих наций, как обычно, царили раздоры и соперничество. В середине сентября англичане разбили раскалёнными ядрами "непотопляемые и несгораемые" плавучие батареи, пытавшиеся штурмовать неприступную крепость. Бочонки с порохом взорвались с таким грохотом, что во всех домах Гибралтара и Альгесираса повылетали стёкла, солдаты и офицеры оглохли на несколько дней, а земля содрогнулась даже в Кадисе. Несмотря на это, осаду не сняли, а Лафайет готовился выехать в Мадрид — прощупать почву для экспедиции на Ямайку.

Отъезд пришлось отложить из-за неожиданных родов Адриенны, заставивших всех поволноваться. К счастью, девочка, появившаяся на свет до срока, решила задержаться на нём подольше. Её назвали Марией-Антуанеттой-Виргинией — в честь крёстной-королевы и американской колонии, которую Лафайет считал теперь своей второй родиной.

Неужели радость и вправду всегда ходит об руку с горем? Получив письмо от генерала Грина, Лафайет вскочил на коня и провёл весь день за городом, пытаясь размыкать бешеной скачкой острую боль. Джон Лоуренс! Друг, почти что брат! Одна из Парок пыталась его уберечь, уложив в постель с приступом малярии, но он узнал, что англичане, изголодавшиеся в Чарлстоне, выслали за реку отряд фуражиров на поиски риса, и тотчас ринулся в погоню. Вторая Парка расположила на его пути гостеприимную усадьбу с любезными и весёлыми дамами, но в три часа ночи Лоуренс покинул этот дом и устремился прямиком в западню, устроенную англичанами в высокой траве. Выстрел — и третья Парка перерезала нить его жизни. Лоуренс упал с коня; его отвезли на ту же самую плантацию, где он провёл бессонную ночь, и похоронили там. Тадеуш Костюшко приехал из Северной Каролины, чтобы заменить погибшего друга, возглавив его шпионскую сеть, а три недели спустя британцы ушли из Чарлстона…

После смерти сына Генри Лоуренс вернулся в их разорённый дом. Он знал, он чувствовал, что так будет… Но кто может сказать — и исполнится, если Владыка не повелит этому случиться? Не по слову ли Всевышнего приходят бедствие и благо?..