Меж двух океанов

ЧЕТЫРЕ ВСТРЕЧИ

Торжественная тишина воцарилась над плавучим островом. И хотя внизу гремят машины и шумит море, разрезаемое надвое форштевнем, чувствуешь себя так, словно попал под глухие своды кафедрального собора, куда не доносится снаружи ни единый звук. Умолк скрип блоков и лебедок, утихли крики грузчиков, раздался нетерпеливый рев великана. пробивающего себе путь из корабельного стойла на простор, в открытое море.

Прощай, Америка!

Здравствуй, далекая Европа!

Из четырех с половиною тысяч морских миль мы оставили за собой одну двадцатую. Ура!

— Теперь два дня будем держать курс сто четыре, на самую южную оконечность Флориды. Затем прошмыгнем мимо Багамских островов… и прямо на север. Да бросьте вы эту вечную вашу писанину! Попользуйтесь еще хоть немножко солнышком и хорошей погодой, ведь через неделю будем мерзнуть.

Сегодня и завтра команда отдыхает, работы по приведению судна в порядок начнутся только послезавтра. Будут драить палубу, облупившиеся мачты и реп выкрасят белоснежной краской. Еще до прибытия судна в родной порт все на нем должно сверкать, как новое!

Вот' уже сутки нас сопровождают верные чайки. Плавно кружат они над судном, упорные и неутомимые. Время от времени они вылавливают отбросы, которые коки спускают в море, лениво покачиваясь на волнах вверх-вниз. Вдруг из воды вылетает стая рыб, некоторое время движется над волной и вслед затем, описав дугу, врезается в ее гребень. Ну не сказочный ли парадокс: плавающие птицы и летающие рыбы! А вот еще и еще! Словно по команде, пять живых стрел вырвалось из воды, распластав брюшные плавники, часто трепеща хвостами, словно стремясь продлить свой полет над родной стихией. Шлеп! — и вот они снова погрузились в воду. Но ненадолго. Некоторое время спустя они выскочили в другом месте, обогнали судно и смело держатся у форштевня, поддерживаемые потоком воздуха, поднятым рассеченной волной.

— В Мексиканском заливе это не редкость. Будь у вас телеобъектив, вы смогли бы наснимать их сколько угодно!

Смотреть на это равнодушно просто нельзя, поэтому на помощь извлекаются часы. Восемь, даже десять секунд над водой. За эти десять секунд рыбы легко обгоняют судно. Чтобы проделать такой номер, они должны обладать скоростью по крайней мере вдвое большей, чем скорость судна.

— Сколько узлов сейчас делает «Ибервиль»?

— Восемнадцать узлов, месье. Это почти тридцать километров в час.

На третий день к вечеру мы широкой дугой обогнули южную оконечность Флориды. Словно слабый отсвет неонового сияния, слева на горизонте повисли огни Майами. Спустя полчаса они погрузились в море.

Старший инженер похваляется тем, как подскочила стрелка указателя скорости. Мы находимся как раз в знаменитом течении между берегами Флориды и Багамскими островами, возле которых теплый Гольфстрим плавно поворачивает на северо-восток. Только после того как капитан раскладывает на столе большую простыню карты северной Атлантики, раскрываешь для себя загадку школьных поучений об «обогреве берегов Англии энергией, накопленной в субтропических морях». Хорошо, ну, а почему путь быстроходных океанских судов, плывущих из Мексиканского залива, обозначен дугой, в то время как по прямой до Европы было бы намного короче?

— В обход быстрей, а главное — дешевле. При скорости шестнадцать с половиной узлов мы расходуем в день двадцать четыре тонны мазута. При скорости четырнадцать узлов расход снижается до тринадцати тонн. Самая упорная борьба идет за десятые доли узла сверх пятнадцати. А теперь представьте себе, что в Флоридском заливе Гольфстрим гонит нас со скоростью от трех до четырех миль в час. За один только день плавания он продвигает нас даром на сто километров. При расчетах горючего это кое-что да значит!

— Не вздумайте выходить с кинокамерой на палубу! Сметет в море, как щепку.

За ночь «Ибервиль» превратился в бумажный кораблик. Несмотря на то, что нагружен он был до краев, его легко швыряло на волнах. Форштевень ежеминутно взлетал над линией горизонта и тут же с грозным шумом зарывался в разбушевавшуюся стихию, с которой, словно с пасти дракона, ураганный ветер срывал пену. Соленые брызги неслись по палубным стокам вместе с пресной водой, которую с самого утра зловещие тучи низвергали с неба. Двое-трое юнг, которым выворачивало желудки, судорожно вцепились в поручни. А коль уж обстрелянных мореплавателей так-то крестит океан, это кое-что да значит.

С запасным высотомером произошла удивительная перемена. В день отплытия в Веракрусе он твердо показывал ноль. А теперь словно его с водолазом опустили под воду: минус семьдесят метров! Но на капитанском мостике уже давно зафиксировали понижение атмосферного давления. Радист ловит в эфире тревожные сообщения о том, что в двухстах километрах восточнее нас движется циклон. Перережет ли он путь «Ибервилю»?

В столовой творится что-то невероятное. Стулья и столы носятся по натертому до блеска паркету, сталкиваются друг с другом, как пьяные, ударившись о стену, отлетают к другой. Как же тут обедать?

— Мы к такому цирку уже привыкли, иногда он длится несколько дней подряд. Если бы так продолжалось все время, можно было бы с голоду умереть. Закройте-ка иллюминатор да завинтите его хорошенько. Так. А теперь посмотрите, как я сейчас это гуляние прекращу!

Стюард отодвинул медную крышку в полу, под которой была резьба, а из-под стула вытащил тягу с фасонной гайкой. Через некоторое время все стулья и столики были привинчены к полу.

— А как же с тарелками? Они от вас удерут в два счета! Если бы по краю стола хоть бортик был!

— От бортиков вам сегодня было бы мало пользы.

Спустя четверть часа стюард подавал обед так, как будто

вовсе и не штормило. Он комично сгибал колени, разнося суп, словно балерина, танцевал между стульями. К этому времени на столах уже были фанерные рамы, разделенные на девять квадратов, по три перед каждым. В среднем — круглое отверстие для тарелки, левый принадлежит соседу, в правый тебе положили прибор и салфетку. А в самом центре возвышается большой графин с красным французским вином в окружении четырех стаканов, тоже засаженных в круглые ямки. Только имей в виду, суп надо есть в два приема. Он плещется по всей тарелке, поэтому сперва получишь половину порции, а затем вторую…

— Следовало бы выпить, циклон повернул на северо-восток, — произнес за ужином второй помощник и поднял стакан с вином.

На следующий день шторм утих, море стало снова кротким, как барашек.

— Спокойное, как стакан молока, — поправляют матросы.

Вдруг откуда ни возьмись появилась стая чаек. Откуда они прилетели: с Азорских островов или из Испании? Или, быть может, даже с Британских островов?

Так или иначе, Европа уже не заставит себя долго ждать.

Путешественник, родина которого находится в центре Европы, относится к морю с некоторым недоверием. Особенно когда тринадцатый день он не видит вокруг себя ничего, кроме воды. Ему становится страшно при воспоминании о Нубийской пустыне. Там он чувствовал под ногами твердую почву, и тем не менее достаточно было отклониться на несколько градусов и… об этом лучше не вспоминать! А что же говорить здесь! Черт их знает — все эти морские таблицы, секстанты, гирокомпасы и лаги.

— Не сердитесь, капитан, но человеку вдруг приходит в голову и такое: а попадем ли мы вообще в Европу?

— Это милая шутка! Встаньте завтра пораньше и ждите с часами в руках, когда появится земля. Если будет хорошая видимость, то вам придется признать точность наших навигационных игрушек.

Ночь была спокойная. И все же не спалось. Завтра наступит и на твоей улице праздник: спустя три с половиной года снова Европа. К счастью, в Шербург мы не плывем, первый наш заход в Гавр. Там будет выгружаться сажа для парижских резиновых комбинатов, часть галвестонской серы и немного хлопка. По трезвым расчетам это продлится четыре дня. За это время можно будет немного побродить по Парижу. В Нью-Орлеане на палубу поднялись представители компании «Трансатлантик» и посоветовали:

— Договоритесь с нашей главной конторой, не оставят ли вас на борту до Бремена или же до Гамбурга. Билет у вас до Антверпена, если вы доплатите, то проезд вам могут продлить безо всяких. Это зависит только от желания…

Хлопок из четвертого трюма все равно будет выгружаться только в Гамбурге. Там погрузишь машину и» багаж на речной пароход, курсирующий по Эльбе, и сами собой отпадут заботы о разбитом стекле «татры». А может быть, все-таки лучше выгрузиться в Антверпене и отправиться через Германию? За один день можешь быть дома! Но как быть с транзитными визами через английскую и американскую оккупационные зоны? Как быть с большим ящиком, в котором более пяти тысяч метров непроявленной пленки, — весь наш киноурожай, начиная с Эквадора и кончая Мексикой? А, собственно, чего ради сейчас, ночью, заранее создавать себе лишние хлопоты? Все равно ведь ничего не решишь.

— Подите на капитанский мостик, взгляните, да захватите с собой бинокль.

В легком утреннем тумане небо и море слились в один цвет. Между ними никакой границы. Но вот в окулярах бинокля появилась узенькая полоска земли, этакий коричневый червячок.

— Это английские острова Олдерни и Гернси, за ними побережье Франции. Теперь вы верите, что мы попали в Европу? После полуночи мы вошли в пролив Ла-Манш, примерно на десять градусов южнее по сравнению с проложенным курсом. Это отклонение на одиннадцать километров, но мы его уже выправили.

А потом все пошло одно за другим.

Берега Франции проплывали на расстоянии нескольких километров справа, а слева появились белесые обрывы известняковых утесов — побережье Англии. Ежеминутно попадаются танкеры, буксиры, рыбачьи парусники. После двухнедельного отшельничества в бескрайнем Атлантическом океане вдруг чувствуешь себя словно на оживленном бульваре, только будьте, пожалуйста, осторожны, следите за красными огоньками, как бы на что-нибудь не наткнуться почти у самой цели.

Спустя три часа после того как из воды появилась Европа, за бортом раздался шум большого города. Гавр. Повсюду груды оставшихся еще с войны развалин. Как же это они

до сих пор не убраны? Поврежденные подъемные краны, покосившиеся скелеты домов, ржавые ребра сгоревших складов — впечатление такое, будто еще вчера неприятель взрывал здесь портовое оборудование, будто неделю назад сюда сбросили бомбы. Но для разнообразия есть здесь и часть восстановленного порта, действующий шлюз. На причале толпятся люди, шагают рядом с нашим белым великаном, весело перекликаются. Женщина поднимает мальчика кал головой: «Привет, папа, хорошо, что ты снова дома! Что ты мне привез из Мексики?»

— Мосье Зикмунд?

— Ош, e’est moi.

— Документы… и ваши вещи!

Чиновник французской таможни помолчал и пристально обвел взглядом каюту. Вслед за ним в каюту ввалилась целая компания. Поразительная оперативность! С момента, когда с правого борта матросы спустили трап, не прошло и двух минут. Впрочем, чему удивляться. Когда пассажиров полный пароход, таможенники, паспортный контроль и врачебный контроль делят их между собой и постепенно меняют. Если же пассажир всего один, каждый хочет разделаться с ним первым, и — адьес — работа кончена.

Внимательное разглядывание страниц паспорта и затем строгое:

— Вам известно, какая виза у вас в паспорте?

— Единственная, какую ваше консульство в Мексике согласилось мне выдать. Sans arret[16], без задержки во Франции. Сколько времени продлится задержка, зависит от того, когда закончится выгрузка. Я следую в Антверпен. Вот мой билет и коносамент на вещи.

— Какое мне дело до того, куда вы собираетесь продолжать путь? Пассажиры французских грузовых судов испокон века высаживаются в первом же порту Европы. Сержант, сегодня же телеграфируйте в наш мексиканский филиал и запросите, почему они выписали билет до Антверпена, а не до Гавра. Мы с ними еще разберемся!.. А вы высадитесь в Гавре!

— Нет, не высажусь! У меня билет до Антверпена, коносамент до Антверпена, а вот это — договорные условия перевозки!

— Ну вот что, об этом толковать здесь нечего. Я представитель компании «Трансатлантик», и я в этом больше вас понимаю!

— А я предупреждаю вас, — вмешалась в разговор хмурая личность в форме сюрте [17], — что по французским законам ваша виза обязывает вас в течение двадцати четырех часов покинуть территорию Франции. В противном случае я прикажу вас задержать!

— Это очень хорошо сочетается. Минуту назад вы мне сказали, что в паспорте у меня написано sans arret.

Гости холодно взглянули друг на друга, человек в полицейской форме покраснел. А таможенник злобно цыкнул:

— Тихо! И откройте все вещи!

Только теперь появилась возможность сосчитать всех пришедших. Из важных гостей постепенно выявились начальник порта (какая честь, лично прибыл для встречи!), иммиграционный чиновник, представитель транспортной компании, двое таможенников, двое полицейских в форме, один тайный агент, а один — еще более тайный: не проронил ни единого слова, не издал ни единого звука на протяжении всех трех часов последовавшего затем свирепого обыска. Так вот, значит, как изменилась Франция с того момента, как мы покинули ее, по-весеннему приветливую, на юге.

Три года назад весь таможенный досмотр состоял из добродушной улыбки и пожелания счастливого пути. А сейчас? Эти восемь человек напоминают восемь собак-ищеек, разъяренных тем, что не могут найти того, что хотят. Они насильно выволокли тебя по трапу и сунули в «зеленый антон», чтобы привлечь как можно меньше внимания любопытных, которые моментально начали сбегаться. Захватили они с собой и все вещи. Роются в архиве негативов, просматривают фотографии, принюхиваются к бутылочке с жидкостью, освежающей после бритья, перелистывают кассовый дневник и перечень валютных документов, перерывают пачки писем и копии репортажей.

— Опись ценных предметов согласно предписаниям я отдал капитану судна…

— Вас об этом не спрашивают! Что это?

— Копии репортажей о Южной' Америке.

— А почему не по-французски?

— Мосье, вы француз, поэтому вы пишете свои рапорты по-французски. Я чехословак и пишу по-чешски.

— Попридержите язык!

Когда все уже было дважды перерыто и они не знали, что делать дальше, молчаливый человек, энергично вскинув подбородок, отдал команду. Все послушно встали, сержант, стоявший ближе всех к двери, угодливо пропустил таинственную личность вперед, и процессия снова направилась по трапу на судно. В каюте эскорт рассыпался в разные стороны. Чехлы долой, один переворачивает матрацы обратной стороной и прокалывает их длинной иглой, второй вынул из кармана отвертку и снимает доску зеркала, третий вытащил на пол все ящики из стола и шкафа, четвертый бросился в умывальную и клозет, подставил стул и тщательно осматривает каждую щель за батареями отопления и трубами на потолке.

— Разуйтесь, посмотрим, нет ли у вас двойных подметок. И разденьтесь до трусов!

Лучший ответ на подобный приказ — улыбка.

У полицейских она вызывает новый прилив ярости.

— На эти четыре чемодана, кинокамеру и фотоаппарат мы накладываем арест. До восьми часов сообщите, куда переслать их за ваш счет!

Наконец-то найдено конкретное занятие. Чемоданы тщательно перевязываются конопляными веревками с вплетенной в них проволокой. Потом их перевязывают вторично — чем больше веревок, тем солиднее вид. Накладываются свинцовые пломбы — трехчасовой обыск закончен.

— Спокойно, инженер, главное — не поддавайся на провокацию!

Откуда здесь чешская речь? Молодой человек с портфелем подает руку и мило улыбается, чтобы поднять настроение.

— Я Томек, атташе по делам культуры чехословацкого посольства во Франции. Мы приехали из Парижа еще утром. Но с судна меня вышвырнули, несмотря на дипломатический паспорт. Я тотчас же позвонил в Quai d’Orsay, и, таким образом, нам удалось остаться.

— А я уж думал, что вы моего письма не получили.

— Глядя на этих парней, мне так хотелось двинуть им по морде, — чертыхается шофер посольской машины с маленьким чехословацким флажком.

— Ну и подлецы!

Сразу становится веселей. Ну, а дальше что? На руках девять извещений на заказные письма. Семь из них с родины, там наверняка важные вести. Только ведь почта уже закрыта. Может быть, именно поэтому обыск и длился столько времени! Содержание писем наверняка известно цензорам, но неизвестно адресату. Игра неравная! Но ждать до утра нельзя, идет уже четвертый час суточного срока. А прелюдия была достаточно убедительной, чтобы стало ясно: о задержании говорилось вовсе не ради красного словца.

— Тот, что все время молчал, — агент американского ФБР, мне об этом сказал один моряк.

Так вот оно что! Теперь устанавливается связь между полицейским налетом в Панаме, восьмидневным арестом в Либерии, беседой в американском консульстве в Мехико, транзитными визами — все прозрачно, как хрусталь: провокация чистой воды. Ну ладно, все эго позади, но багаж-то еще на судне. Там непроявленная пленка, архивный материал, который может исчезнуть с той же быстротой, что и дневник в Панаме. Надо говорить с главным управлением компании «Трансатлантик» и попытаться продлить визу. Письма подождут.

— Сколько времени уйдет на путь до Парижа?

— Три с половиной часа. Если поднажать, то доедем за три.

— Хорошо, едем в Париж.

Над Парижем с утра повис осенний дождливый день. Но неприветливость его кончилась сразу же за порогом просторного здания на авеню Шарль Флоке.

— Вот увидишь, все обойдется хорошо, — подбадривают друзья в посольстве.

Но когда секретарь посольства не возвращается из Quai d’Orsay и спустя два часа, это их начинает несколько беспокоить, ч они стараются отвлечь гостя:

— Расскажи нам еще о Мексике. А как было в Гватемале?..

Около полудня распахивается дверь.

— Вот тебе виза на восемь дней. Пришлось изрядно повозиться. Транзитную визу через Западную Германию американцы тебе не дали.

Ничего другого после вчерашнего и не следовало ожидать. Это значит, в Прагу самолетом.

— А как быть с «татрой»? С архивом? С пленкой? Едва все это выйдет за пределы международной зоны, произойдет то же, что и с остальным багажом.

— Я так и знал, что ты об этом спросишь! Ну, теперь бы только все хорошо обошлось с поляками.

— С какими поляками?

— Видишь ли, если бы далее компания «Трансатлантик» разрешила тебе следовать дальше, такие же провокации ждут тебя в Антверпене, в Бремене и в Гамбурге. На этой неделе из Гавра в Гдыню отплывает норвежское судно «Вильгельм Торкильдсен». Наняли его поляки, они везут закупленные во Франции автобусы «чауссон», которые своим ходом через Германию американцы не пропустили. Так что вы в одинаковом положении. А теперь зайдем-ка в «Польорбис».

Поляки очень доброжелательны, только они должны послать телеграмму в Варшаву.

— Нам нужно согласие главной конторы, но это всего лишь формальность. Можете совершенно точно рассчитывать, что «Торкильдсен» отплывает послезавтра утром.

Кто бы мог еще позавчера подумать, что пребывание на европейском континенте окончится так быстро! Вместо двух дней пути через Германию начинается путешествие вокруг Европы. Ну и пусть! Забудь на полдня все свои заботы, посмотри Париж, на который опускается золотистая осень. На набережной Сены листья падают прямо на открытые прилавки букинистов, опускаются на сказочные старые карты, раскрашенные от руки, на первые издания романов Бальзака. С любовью берут их в руки собиратели старины, осторожно перелистывают и кладут обратно, переходя к другим книгам. Голуби садятся на карнизы и ажурные фиалы Собора Парижской богоматери, мосты отражаются в зеркале торжественно тихой реки, прохожие подставляют лица нежным утренним лучам воскресного солнышка. Сегодня они никуда не спешат, мир и покой светятся в их глазах. Сказочный Париж! Жаль только, что по нему ходят и такие уроды, что пляшут под дудку молчаливых люден со значком за отворотом пиджака.

Во второй половине дня в Гавр отправляется машина.

У наших позавчерашних знакомых в форме сюрте вытянулись, лица. когда они взяли паспорт в руки.

— Что это значит? Четырнадцать часов назад вы должны были покинуть территорию Франции! Как в вашем паспорте оказалась эта виза?

— Об этом спросите в вашем министерстве иностранных дел…

К вечеру «татра» и багаж перекочевали из международной зоны порта на борт «Вильгельма Торкильдсена». Полиция при этом ассистировала.

На рассвете норвежцы снялись с якоря.

Ну и симпатичные же люди эти норвежцы! Кажется, север должен был бы наложить на них отпечаток суровости и неприветливости. А тут прямая противоположность! Дружные, веселые, готовые поделиться с тобою последним куском хлеба. Вместо красного вина, которое подавалось на «Ибервиле» в полдень и вечером, они после обеда и ужина пьют молоко. Это как-то не вяжется с представлением о моряках, но это действительно так! А любопытны, как дети, слушают, раскрыв рты

— Вы говорите, что это преследование. Мы узнали американцев с другой стороны. Вам ведь известно, что до войны наш торговый флот был одним из самых больших в мире. Правда, изрядную часть его потопили немцы, но и сейчас мы далеко не из последних. А теперь американцы выдумали на нашу голову план Маршалла. Они подарили — понимаете, подарили! — нам всякий хлам, который им не удается продать, разрешили нам за это как следует заплатить и возят его нам на собственных судах. Мы за это дорого расплачиваемся долларами, а сами ходим порожняком. И норвежские моряки остались безработными. Вот это и есть американская помощь!

Гринвичский меридиан мы пересекли еще три дня назад. Таким образом, теперь мы уже находимся не только в северной, но и в восточной части земного шара. Температура воздуха с тридцати четырех в тени, как это было в Веракрусе, сейчас упала до десяти, а ночью была еще ниже. Отоспались под одной только простыней, отходили в рубахах с короткими рукавами! С удовольствием бы надел теплую, если бы она была. На палубе воротник пальто приходится поднимать повыше.

Утром солнце зябко выглянуло из-за туч, а сейчас море облепило тяжелым слоем тумана. В три часа мы были вынуждены застопорить машины: в ста шагах ничего не было видно. Ощущение такое, что из этой каши вот-вот вынырнет встречное судно, слышится даже тупой удар железа о железо, но тут же следом все тает в противном белом месиве.

Пароходная сирена ревет в тумане. Час назад она посылала предупреждения через каждые две минуты, но теперь, когда каша тумана загустела настолько, что с капитанского мостика не видно даже носа судна, она взвывает через каждые десять-двенадцать секунд. Юнги в резиновых капюшонах по двое стоят на носу и корме с боцманскими дудками во рту.

Слышишь? А аот опять! В перерывах между сигналами «Торкильдсена» все отчетливее, все ближе слышался иной рев, на полтона выше. Вдруг у правого борта выползло огромное чудовище. Вот из тумана лезут мачты и трубы, борт его уже самое большее метрах в пятидесяти от палубы «Торкильдсена». Теперь обе сирены воют друг на друга непрерывно, серый призрак скользит мимо, как дурной сон.

Даже на лице капитана, исхлестанном ветрами всех океанов, в этот миг читаешь облегчение.

— Ощущение не из приятных, а? Это и есть проклятый английский туман. Сейчас, осенью, он здесь в порядке вещей ежедневно. А часто он не поднимается и по нескольку дней. Веселое занятие торчать тут! А знаете что? Бегите-ка в каюту, такое ненастье лучше всего проспать.

На следующий день туман исчез, словно его метлой вымели. Утро еще было немного заплаканным, но к полудню сквозь тучи проглянуло солнышко.

До Польши оставалось два дня плавания.

Ночь опустилась на море и «Торкильдсен». Где-то южнее, справа по борту судна, скользит голландский берег, впрочем, вполне возможно, что это уже Германия. Ведь завтра на рассвете нам предстоит войти в устье Эльбы. Словно песчинки кремния, по небу рассыпались миллиарды звезд. Мачты слегка покачиваются на фоне звездной парчи, еще два дня… и дома! Да как же это возможно, что тебе до сих пор не пришло в голову побывать дома хотя бы на волнах эфира! Ты все еще живешь представлением о том, что в южном полушарии на средних волнах для приемника, установленного у нас в машине, Прага была несбыточной мечтой. Ну, а здесь?

— Ну конечно же, присаживайтесь, здесь вам никто мешать не будет. Хотя этот аппарат и не самой новой конструкции, но европейские станции берет все.

Слабое потрескивание приемника, оперная ария из Милана, последние известия на французском языке, передаваемые парижской радиостанцией, под мачтами которой ты шел три дня назад, и… ну конечно, что же иное еще это может быть, кроме Праги!

«Музыка, музыка, как хорошо ты играешь…»

От радости сердце готово выпрыгнуть. Чешская речь и чешская музыка по радио спустя почти три года! В последний раз мы поймали Прагу на озере Киву. А потом от самой Родезии и по сей день ничего не было слышно.

«…В Чехии температура около тринадцати градусов, ночью от четырех до двух градусов. Через минуту, ровно в девятнадцать часов, сигнал проверки времени».

Вечерний выпуск последних известий. Слушаешь их с жадностью голодного, стараясь не пропустить ни одного словечка. После известий концерт по заявкам радиослушателей, затем передача «Народный университет» — положение в Чехии во времена Карла IV, программа «Воскрешенные картины хроники збраславской». Как великолепно звучит древняя чешская речь для путника, который спустя долгие годы на плавучей скорлупке возвращается домой!

Он даже и не замечает, что вот уже шестой час сидит у приемника, для него это время показалось секундой, грезами. Ужина на камбузе уже не получишь, но это неважно, ведь такой случай бывает всего раз в жизни.

— Ну вот мы и в устье Эльбы. Пойдемте, я покажу вам морскую карту, чтобы вы себе лучше представили, — улыбаясь, сказал капитан «Торкильдсека» и первым быстро взбежал по крутым ступенькам на верхнюю палубу.

— Вот здесь слева за нами остался Гельголанд. А вот тут, справа, где находится этот зеленый газон, начинается порт Куксхафен. Вероятно, англичане его щадили, старались не очень разрушать. За всю войну на него упало едва ли два десятка бомб. А ведь это был ключ к важнейшим военным портам.

Так вот оно какое, устье Эльбы! Темная вода, которая смешивается здесь с соленым Северным морем, это та же самая вода, в которой мальчишки купались где-то в Ним-бурке или в Лысе; это та же вода, которая у Мельника слилась с Витавой, чтобы донести пароходы до Грженска и дальше, к морю. Здесь на севере она несет на своей спине посудины побольше, такие, что плывут во все концы света.

С девяти на капитанском мостике стоит немецкий лоцман. Теперь он передаст управление судном капитану только на другом конце Североморско-Балтийского канала. Немногословный, с резким профилем, он старается ни с кем не встречаться взглядом.

— Мы не любим здешних лоцманов. В большинстве своем это нацисты, бывшие капитаны торговых и военных судов.

Возможно, что именно этот несколько лет назад командовал артиллерийским обстрелом по нашему Бергену. Сегодня, однако, никто из них этим не хвастается!

Вскоре после полудня мы входим в канал, который был наиболее чувствительным нервом воюющей Германии. Самые крупные военные корабли и подводные лодки, которые не имели возможности плыть мимо Дании и подвергать себя риску плаванием по заминированному морю вдоль шведских берегов до Кенигсберга в Восточной Пруссии, были обречены на эту водную дорогу, канал Вильгельма. Гитлер собирался его расширить и углубить, но не успел.

— Хуже всего чувствовали себя нацисты в конце войны, когда им пришлось спешно перебрасывать флот с Балтики. С очень большим трудом им удалось вывести по каналу линкоры «Тирпиц» и «Гнейзенау». А поскольку мосты нависали над каналом низко, пришлось обрезать мачты…

Плоская местность скользит мимо судна, которое со скоростью двадцати километров в час плетется по водному шоссе. Поля давно вспаханы. Местами рядом с каналом поблескивает прямоугольник жирной земли, плодородная грязь, которую с землечерпалок по трубопроводам направляют вдоль канала, возвращая полям смытый плодородный слой почвы. Ветер уже продувает жнивье, но мальчишки все еще бегают с голыми коленками, посиневшими от холода.

— Griiss Gott! — кричат они лоцману и становятся по команде «смирно».

Стая диких уток пролетела высоко над «Торкильдсеном» и скрылась в камышах.

Гдыня. Белые линии польского океанского великана «Ба-тория» смотрятся в голубое зеркало. Порт сверкает новизной и порядком. Совсем не то, что в разбитом Гавре. Здесь видно упорное стремление быстро создать жизненно необходимый нерв, от которого зависит связь Польши с внешним миром. А таможенники! Вместо «зеленого антона» — дружеские рукопожатия, улыбки, готовность помочь.

— Таможенный досмотр? Ну что вы! Да ведь вы уже дома, через Польшу только проедете, какой же тут досмотр! Давайте сюда ваш ручной багаж!

Через минуту на всех шести ручных вещах, неделю назад обвешанных французскими пломбами, появились наклейки: «Odprawa celna dokonana» — таможенный досмотр произведен. Затем печать в паспорт, и… на палубе стоит чехословацкий генеральный консул, приехавший из Щецина, чтобы подать руку и сказать: «Приветствую вас с возвращением домой!»

— А вот почта, пришедшая на ваше имя в консульство. Вас просили вечером позвонить в Прагу по номеру 3-21-51, товарищ Гумловой. Жилье вам обеспечено в Сопоте, это всего несколько километров за Гдыней. После полудня мы зайдем в «Спедрапид», местный филиал нашего «Метранса».

У стойки портье в сопотской гостинице стоит небольшая группа людей. Один из них вдруг оборачивается и подбегает к генеральному консулу, который перед этим читал газету в соседнем коридоре.

— Послушай, там какой-то трепач приехал, не то из Щецина, не то из Копенгагена, и чего-то там болтает о Мексике. Последнее место жительства, говорит, Мехико!

Все весело смеются.

— Инженер, подите-ка сюда на минутку. Знакомьтесь: это товарищ Новы, директор «Спедрапида» Так что нам даже не нужно к нему заходить. Он не хочет верить, что вы приехали из Мехико.

— Это смотря с какого конца начать. Из Мехико, а также из Буэнос-Айреса, Кейптауна, Касабланки, Праги. Чтобы завершить круг, мне нужно, чтобы «татра» оказалась как можно быстрей в Богумине. Пока что она еще на палубе.

— Боже, так это вы? В таком случае не сердитесь на меня. Мне и в голову бы не пришло, что вы будете возвращаться через Гдыню. После обеда мы сразу же примемся за дело, и все пойдет как по маслу!

На варшавской переговорной не проходит минуты, и… вот она, Прага! Мгновенья напряженного ожидания, пока соединяют с пражским радио. Вероятно, оттуда захотят взять интервью, но это преждевременно. Пока мы все трое не соберемся вместе, мы должны сохранить перед общественностью еще нераскрытое инкогнито Иржи.

— Здравствуй, Мирек, приветствуем тебя в Европе, погоди минутку, я позову Иржи, он вместе с Карелом Пехом и Яромиром Спалом записывает передачу. Как ты доехал? Когда? Ладно, об этом расскажешь нам потом, минутку… Приветствую тебя, Мирек, спасибо за письмо из Гавра, вчера пришло, главное, что ты уже в Польше. Когда, самое раннее, ты сможешь быть на границе?

— «Татру» выгрузят с судна только сегодня ночью, завтра я отправляю ее по железной дороге, но сперва мы должны закрыть доской правое окно, здесь льет дождь и начинается снег. Я приеду послезавтра в Богумин. Будь добр, договорись с Копрживницами, чтобы нам сменили летнее масло и застеклили окно, ехать с доской по Праге не очень красиво!

— Хорошо, до свидания, послезавтра утром дома!

Осенний пейзаж, местами припорошенный первым снегом, проносится вдоль полотна. Березовые рощицы, пастушок со стаей гусей, пахарь, поднимающий темную пашню… и тут же снова густой хвойный лес, так пахнущий приближающимися родными местами. И железнодорожные вагоны с надписью 4СД, стоящие чуть ли не на каждой станции между Бытдгощем и Катовицами, верный признак того, что до дома и в самом деле рукой подать.

8.21. Петровиче. Комок вдруг подкатывает к горлу, глаза становятся влажными, губы не в состоянии произнести ни слова. Легкий утренний ветерок чуть шевелит трехцветный флаг, несколько таких же флажков украшают окна маленькой пограничной станции, на которой только что остановился международный скорый.

— Добрый день, проверка паспортов, будьте любезны…

Проходит некоторое время, прежде чем приходишь в себя

и на том же языке отвечаешь человеку в военной форме, который не понимает, как прекрасно прозвучало его обычное приветствие.

— Можно мне сделать хотя бы несколько шагов по перрону? Или мне лучше подождать, пока вы проверите весь поезд?

Пограничник быстро взглянул в паспорт, на лицо, снова на Фотографию.

— Вы ли это? А как же вы здесь? Один? Без «татры»? Бегите, пожалуйста, попробуйте ногами чехословацкую землю. я должен об этом сообщить товарищам на станции…

Через десять минут поезд трогается, весь персонал станции стоит на перроне и салютует. Слезы скрывают от тебя, что Петровиче уже исчезли из виду, а мимо проносится Чехословакия.

Часом позже последовал Богумин. Встреча еще более сердечная, тихая, такая, какая бывает только с родителями и близкими друзьями. У мамы в волосах появилась седина, годы добавили морщин отцу.

— Ну как твоя рука. Юрко, ты уже без повязки? Теперь нам еще остается подождать третьего из нашей компании, «татру». Четыре года назад ты небось и не думал о том, что возвращаться будем каждый отдельно…

Вагон с «татрой» к вечеру не прибыл. Не прибыл он и на следующий день. Звонят телефоны между Богумином и Гдыней, между Копрживницами и Быдгощем. Из Быдгоща поезд вышел, в среду ночью он должен быть на границе. Вагон направлен в Врбицу.

Мы ходим от состава к составу, от вагона к вагону.

— Вон она, Мирек, смотри!

«Татра» вся засыпана снегом, только гребень «плавника»' на заднем капоте торчит из-под пышного горностаевого покрывала.

— Когда ты ее видел в последний раз, ее палило мексиканское солнце!

В конторе станции один за другим звонят телефоны…

В полдень «татра» уже въезжает на завод, где родилась, — без почестей, без пышных слов, скромно. Ей вставят новое стекло и зальют более жидкое масло. Мексиканское загустело, как колесная мазь.

— А коробку передач посмотрим после пражской встречи. До Праги спокойно доедете, где уж тут на Чешско-Моравской возвышенности понадобится первая скорость…

Последний день путешествия. Запись в дневнике начинается порядковым номером 1290. Первое ноября. Скольким финишам навстречу мы смотрели сквозь это стекло. За ночь каждый из этих финишей обычно превращался в новый старт, и так продолжалось три года лень за днем, до самого тысяча двухсот девяностого. Но сегодняшний финиш будет только финишем! Дорожные указатели с такими знакомыми названиями убегают назад. Когда-то мы проезжали мимо, не обращая на них внимания, но сегодня они улыбаются нам своей желтизной и громко кричат: прочти меня хорошенько! Я все время здесь, на своем старом месте! Новыйичин, Оло-моуц, Антомышль, Грядец Кралове, Подебрады.

— В Садской мы должны свернуть на Чески Брод. В 15.00 нас будут ждать за Дольними Почерницами. Из радио хотели приехать нам навстречу прямо в Копрживнице и по всему пути с помощью громкоговорителя сообщать, что мы возвращаемся. В конце концов мы договорились, что они дадут коротенькое сообщение в последних известиях.

На границе Большой Праги выстроилась длинная вереница машин. Впереди — белая машина радио с протянутыми кабелями. Кинооператоры с камерами. И сияющие лица тех, кто от имени татровцев 22 апреля 1947 года пришел пожелать нам счастливого пути и кто все это время на расстоянии помогал нам преодолевать препятствия: Франтишек Свобода и Ярослав Ружичка. Оба улыбаются, оба ни капельки не постарели!

Эскорт автомобилей медленно едет по улицам Жижкова, вдоль тротуаров стоят люди, которые услышали сообщение в последних известиях и вышли, чтобы приветственно помахать нам. Вот они, безыменные радиослушатели и те, кто нам столько раз писал в самые заброшенные уголки на свете, подбадривал, переживал за нас, просил прислать почтовые марки, рецепты экзотических блюд, советовал быть осторожными, интересовался каждым нашим шагом, звонил на радио, почему не было очередной передачи.

Спасибо вам, друзья, спасибо за все!

Перед автоклубом в Оплеталовой улице не пройти. На этом самом месте мы прощались с весенней Прагой, и хотя сегодня пасмурный день, Прага выглядит еще моложе, еще прекрасней!

Приветственные речи произносят представители министерства промышленности, предприятия «Татра», Государственного комитета физкультуры и спорта, командования гарнизона столицы Праги, фирмы «Мотоков».

Сквозь толпу в первом этаже и на лестнице автоклуба в приемный салончик на втором этаже пробился парнишка лет девяти и одним духом выпалил:

— Я делегат от жижковских ребят, и меня просили передать, что вы молодцы и что мы вас любим. А еще, напишите мне, пожалуйста, на память в записную книжку…