Меж двух океанов

ИЗ КОСТА-РИКИ В КОСТА-РИКУ

— Вот это обдиралы! Восемьдесят пять долларов! Прохвосты! — с отвращением сплюнул сеньор Армандо, заведующий складом, бегло просмотрев счет. И отпер железные ворота, за которыми со вчерашнего дня стояла железнодорожная платформа с нашей запыленной «татрой». — За сорок дурацких километров! Знаете, сколько мне пришлось бы работать за такие деньги? Ровно три месяца! И притом я должен был бы есть ботву, запивать водой! из ручья и ходить в банановых листьях.

Выгрузка «татры» прошла совершенно иначе, чем погрузка в Панаме. Клещи для вытаскивания гвоздей из деревянных клиньев под колесами, две доски вместо погрузочной платформы, под них два ящика, чтобы они не проломились под тяжестью машины, и через четверть часа мы уже были за воротами.

— Счастливого пути, — сказал, подавая нам руку, Армандо. — Да не забывайте вой о тех, — и он кивнул в сторону управления «Юнайтсд фрут». — Они со всех нас сдирают шкуру. Как думаете, сколько платят рабочим на плантациях? Один колон и десять сентимо. А за бутылку дрянного пива с вас возьмут два колона. Э, да что и говорить!

Мы еще увидимся. Вы не раз проклянете Гольфито, прежде чем выберетесь из этой паршивой дыры.

Весь порт, прижатый к узкой полоске земли одним из тех характерных синеватых заливов, которые вгрызаются из Тихого океана в материк Центральной Америки, живет точно так же, как и его глубокий тыл, только под маркой бананов. Городок этот словно бьет торгашеская лихорадка. Создастся впечатление, будто обычный честный труд здесь — преступление. Хуже всех одеваются, чаще всех голодают и беднее всех живут в Гольфито портовые рабочие. Вместе с ними влачит жалкое существование горстка здешних ремесленников. А все остальные — мужчины, женщины и дети — только и делают, что продают да покупают. Фрукты, овощи, сандалии из краденых автопокрышек, тряпки и гребни, обезьян и попугаев, что водятся в окрестных лесах, и бракованное белье бразильских текстильных фабрик. А когда торговать больше нечем, продают себя.

Торгашеская плесень банановой компании проникла в самые затаенные уголки поселка, в мышление, в чаяния и дела большинства людей, в их представления о жизни. Всеобщая деляческая одержимость нигде, пожалуй, не бросалась в глаза так, как в единственном отеле, куда забрели и мы в поисках пристанища на два трудных дня.

Это было самое большое здание во всем порту. На первом этаже — бар и распивочная, набитые от зари до зари. В пристройке — танцзал на манер кабаков Дикого запада. И затем магазин, где продавалось все на свете — от карманных ножей и сапог до седел и иностранной валюты. За кассой правил владелец всего предприятия, старый ростовщик Ромеро. Никто не знал его настоящего имени, но по чертам его лица можно было судить, что он пришел сюда откуда-то с Ближнего Востока.

После долгих переговоров он сдал нам две комнаты на самом верхнем этаже. Мы еще не подозревали, чего добиваемся. Относительно отеля и его обстановки не приходилось строить иллюзий, но когда мы прошли мимо длинного ряда дверей на трех этажах этого заведения, нас чуть было не вырвало. Мы не понимали, как можно заполнить столь обширную и грязную гостиницу в захолустье, удаленном от мировых морских дорог, в порту, не связанном даже с собственным государством, не говоря уже о загранице.

Вместо стен перегородки из досок, картона и мешковины, неструганые двери на ржавых петлях, с висячими замками, без единой ручки. А вместо двух комнат — курятники, в которых рядом с кроватью оставалось не больше одного квадратного метра площади. Для десятков этаких чуланов на всем этаже одна общая уборная, устланная многолетними нечистотами, и один общий душ с прогнившим полом. Умывальников нет и в помине.

Во все уголки отеля проникал едкий запах алкоголя, пота и отбросов, отовсюду слышались людские голоса, бормотание и визг, смех и вздохи, храп, кряхтенье и стоны. Только теперь нам стало понятно, отчего старый Ромеро так долго мурыжил нас, пока не сдал две комнаты. Сдавать на часы выгоднее, чем на дни. Его заведение было посменным приютом гольфитовских проституток, которым в другом месте не повезло бы на клиентов. Гольфито для них — дно, последняя ступенька жизни.

Вечером в прокуренном зале, за кружкой пива один из портовых рабочих высказал нам свое мнение, и оно не было случайным:

— Директор Сандерсон и старый Ромеро — самые богатые черти во всем Гольфито. Dos cabrones — dos ladrones, — попытался он срифмовать. — Два черта — два разбойника.

Атмосфера ромеровской конуры давила и душила нас. В тесной комнатушке мигала висящая на проводе под деревянным потолком слабая лампочка. Кто бы отличил здесь день от ночи, если тут не было даже окна? Железная кровать с продавленным соломенным матрацем и без простыни была просто-напросто втиснута в ящик без окоп, без вентиляции, в ящик, закупоренный крышкой двери. Наружная температура в это время поднялась до сорока градусов в тени. А в этой вонючей тюремной камере и подавно нечем было дышать.

Не успели мы внести наш чемоданчик в комнату, как нас тут же погнало прочь отсюда, к людям, на дневной свет, на воздух. Почти бегом выскочили мы из темных коридоров, подальше от танцзала с его дребезжанием.

Невольно озираемся, глядя на этот странный и страшный мир вокруг себя. Отель стоит в самом конце городка, на полоске земли между берегом Сладкого залива и крутой горой, до вершины покрытой взъерошенным лесом. Отсюда к селению и пристани ведет пыльная дорога, вдоль которой с одной стороны тянется проволочная изгородь перевалочной станции, а с другой неровный ряд деревянных домов; их обнесенные заборчиками фасады обдают улицу жаром своих рассохшихся досок.

Кое-где возле домов можно увидеть оседланного коня, привязанного к столбу забора. Большинство дверей распахнуто настежь, иногда вместо них висит лишь стеклярусная занавеска.

За одними дверями строчит швейная машина, за другими ревет патефон, звенят стаканы и стучат кости. Над входом убогого двухэтажного здания под вывеской «Кино» пестрят афиши. Только по револьверам и широкополым шляпам узнаем на них ковбоев. Понятное дело, кинематограф с американскими фильмами, которые сошли с экранов четверть века назад и лишь здесь, в этой мусорной куче цивилизации, еще умудряются приносить доход.

У порта узкая прибрежная полоска раздается в ширину, и деревянные постройки расползаются по далеким косогорам. Сразу за портовыми воротами галдит базар, шумный и сварливый центр жизни. Лотки с фруктами и мутным лимонадом, бары и пивные под брезентовыми тентами и деревянными навесами, чистильщики обуви и посредники, ротозеи и продавцы лотерейных билетов, люди, для которых часы и календари оказались совершенно ненужными изобретениями.

Мало-помалу нас охватывает гнетущее чувство, что в Гольфито некуда бежать от удушающей атмосферы отеля Ромеро. Весь городок представляется большой тюрьмой, ключи от которой хранятся в сейфах банановой компании. На панамской стороне она контролировала лишь сообщение с Коста-Рикой. А здесь держит в руках все входы и выходы. Она сознательно делает все для того, чтобы мир как можно меньше знал о Гольфито и чтобы Гольфито забыл о мире.

Банановые преграды имеют силу не только для этой толпы отверженных и пропащих людей. На противоположной стороне порта живет иной Гольфито, копия культивированного Пуэрто-Армуэльеса, приятное с виду местечко на земле компании, отделенное от первого Гольфито охраняемыми воротами, заборами, оградами, инструкциями, запретами и предрассудками. Там, за этими воротами, изящные коттеджи американских служащих компании, административные здания, школа, церковь, больницы и клубы, парки, сады и бассейны; по тенистым аллеям там шуршат колеса автомобилей. А здесь их немного, и, кроме улицы в селении, им больше негде ездить.

Но и на лицевой стороне Гольфито жизнь остается в изоляции. Даже в двойной изоляции. От портового городка ее отрезают заборы и охранники, от мира — долгосрочные контракты. Это всего-навсего довесок цивилизации, лицо, неотделимое от грязной ромеровской изнанки. Но на ней живет гораздо больше людей, и именно она определяет облик селения.

Гольфито вынуждает нас сделать еще одно парадоксальное заключение. Этот анархический городок является точным подобием североамериканской унии. Не сегодняшней, нет. Современная Америка проявляется тут в слишком упрощенных, стилизованных штрихах. Гольфито напоминает первые шаги Америки, той, какую показывали в дешевых фильмах о Диком западе и в хроникальных кадрах голливудских студий. К такому сравнению приводит не только то, что лежит на поверхности, например оседланные лошади у деревянных домов, бары и дансинги, карточные шулера и пистолеты.

Это подобие коренится в существе здешней жизни, в ее духе и источниках. Не важно, что американским Западом двигало золото и скотоводство, а основой жизни на берегах Сладкого залива служат бананы. Одинакова система, поэтому одинакова и обстановка. От старого американского Запада Гольфито получил в наследство закон кулака и бессердечия, анархию свободного предпринимательства, традицию сильных личностей. Богатство — вот заветная цель, оно дает имя и почет. Богатство в Гольфито — это право и власть.

— Какой там банк, что вы! — засмеялся Армандо. — Здесь, в таком захолустье? А зачем он вообще вам понадобился?

— У нас осталось всего несколько колонов, что мы получили на границе за оставшиеся панамские деньги. Нам нужно разменять чек.

Для управляющего Армандо это, пожалуй, была лучшая шутка дня.

— Вам совсем не нужен банк. Ступайте на базар, там сможете выбрать себе менялу. Только будьте осторожны с этими плутами!

Так и познакомились мы с ними, торгашами Гольфито, весь оборотный капитал которых умещался в ящичке с гребнями, губными гармошками и порнографическими открытками или же в пяти битком набитых карманах. Это люди, гоняющиеся за призраком легкой наживы. Из сотни их девяносто рано пли поздно поймут, что они делали ставку на проигрышную карту. Слишком уж много их у одного каравая.

Наиболее расторопные смекнули, что основное условие получения неограниченной прибыли — это монополия. А вот

завладеть ею умеет один из тысячи, вроде Ромеро, который держит r руках торговлю спиртным, текстилем и отцветшими девушками. Но и он когда-то начинал с пустого места.

«На базаре вы всегда кого-нибудь найдете». Так сказал Армандо. И мы как-то невольно вспомнили свой первый день на африканской земле, Танжер и арабские лавки с вывешенными наружу черными досками, на которых ежедневно стирались и вновь писались курсы всевозможнейших валют.

На обочине пыльной дороги, окруженной толпой зевак, сидит на корточках оборванный парень, перебирая пачку счетов и банкнотов. Временами он сует руку в карман, где у него звенит добрых два кило монет, и с видом знатока посматривает по сторонам.

Некоторое время мы наблюдаем за ним с пяти шагов. Два-три раза он бросает взгляд на нас, но ему хоть бы что. Если желаешь купить или продать, все равно подойдешь, конкуренции нет. А больше ему ничто не угрожает.

— Почем сегодня покупаешь доллар? — спрашивает, остановившись возле него, смуглый щеголь с жидкими усиками.

— А сколько дашь?

— Восемь, как в Сан-Хосе.

— Ну и проваливай в Сан-Хосе!

И парнишка невозмутимо расправляет горсть мятых банкнотов. Его слово здесь закон. Даже старый Ромеро не решится сбивать его курс. Ну что ж, делать нечего, придется попробовать.

— Ладно, мы и так уж долго торчим тут на глазах, — пытаемся мы улыбнуться, прикидываясь заправскими коммерсантами.

Парнишка чует: дело пахнет крупным.

— Желаете купить, продать? Разменять? — и он похлопал по правому карману, содержимое которого отозвалось многообещающим звоном.

— Продаем двадцать долларов.

— Bueno. Банкнотами?

— Чеки.

— Хорошие?

— Дорожные. National City.

— За сколько?

— За восемь.

— Даю шесть.

Только теперь и начинается сама торговля. Сходимся на семи с половиной. Через четверть часа возвращаемся на базар с чековой книжкой. Менялы нигде нет. Вместо него стоит худой подросток и сует нам под нос сложенные веером лотерейные билеты.

— Oyes, muchacho, где меняла?

— Погодите, сейчас будет здесь, — и свистит так пронзительно, что у нас закладывает уши. — Эй, Море-в-в-но! Иди сюда-а-а!

Через минуту тот подкатил на велосипеде и затормозил в двух шагах от нас. Не слезая, небрежно порылся в кармане, послюнил палец и отсчитал из толстой шуршащей пачки сто пятьдесят колонов.

— Вот вам, — сказал он, схватил чек и опытным взглядом посмотрел его на свет. И уже на ходу засунул оставшиеся деньги в карман.

Продавец лотерейных билетов с заговорщическим видом наклонился к нам:

— Молодец! Такой через год купит себе банк в Пуптаренасе.

Вот как выглядит будущий selfmademan [3]. Он пришел с голыми руками бог весть откуда. Контрабанда и спекуляция валютой вознесли его над остальными. Он сделался дирижером хора признанных менял, которые на берегу Сладкого залива представляют банк, ссудную кассу и заклад.

Те же, кто гнет спину в порту, на всю жизнь останутся в своих лачугах на окраине Гольфито и будут рады, если умрут вовремя, чтобы не пришлось ходить с протянутой рукой от дома к дому.

Время от времени в Гольфито появляются люди иного сорта. Хотя железную дорогу в Коста-Рику контролирует банановая компания, это все же дорога. Единственная для иностранцев, не знающих контрабандистских тропок. Люди, у которых нет средств на проезд морем и которые не представляют какой-либо опасности для компании, пристраиваются на пароходе пли в вагоне с бананами. И едут куда глаза глядят — бродяги по свету, люди без роду, без племени.

Его звали Рафаэль Лопес. Звали его так по крайней мере в тот день, когда мы повстречались с ним в Гольфито. Это был бородач с давно не стриженными светлыми волосами, с уклончивым взглядом; человек неопределенного возраста. То, что ему сорок четыре года, в его устах звучало как обмолвка. Судя по морщинам, веерочком собравшимся у глаз и глубоко избороздившим лоб, а также по сгорбленной фигуре, ему можно было дать лет на двадцать больше. Прошло немного времени, и он вынул из кармана дорожный паспорт фалангистской Испании. А не успели мы как следует разглядеть в нем бледные и несколько подозрительные печати, как он вдруг показал второй, канадский.

— Можно и еще кое-что найти, — похвалился он, видя наше изумление.

Ему нравилось производить впечатление.

В его испанском языке явно звучал немецкий акцент.

— Какой он испанец, что вы! — сказали нам утром в отеле Ромеро, где новому пришельцу перемывала косточки за кружкой пива группа таких же, как и он, людей. — Говорят, его вышвырнули из Панамы, потому что он выдавал себя там за этого… как его… ну, еще где-то в Европе… за венгра. — И старый костариканец обратился к нам за помощью — Это недалеко от вас, да?

— Выдумал тоже, венгр! — вмешался в спор изящно причесанный франт с дырой на локте. — Что он уехал из Панамы не по своей воле, это так. А выдавал себя там за чеха и продавал в Давиде фотографии голых девок. Вот что!

По всей видимости, он был таким же чехом, как и венгром, но неразговорчивым назвать его было решительно нельзя.

— Америку я знаю всю, — начал он, как только мы познакомились. — Прошел ее с юга, от Аргентины, до Рио-Гранде на севере. Так я странствую уже семнадцать лет. И вот все, что мне для этого нужно, — он показал на стул, где лежал свернутый гамак, потрепанный заплечный мешок и не менее потрепанная толстая книга. — Еще я ношу с собой складной нож и карманный фонарь, — добавил он немного погодя.

— И как же вы путешествуете?

— Y por'que по nos tuteamos? — спросил он неожиданно, даже как будто обиженно. — А почему бы нам не называть друг друга на «ты», мы же коллеги, не так ли?

— Хорошо, раз коллеги, то коллеги. Так как же ты путешествуешь? — с готовностью перестраивается Мирек, чтобы не прерывать этого чудака.

— Пешком, как же еще? Собственно, раньше я ездил на велосипеде. И собака у меня была, повсюду за мной таскалась. Потом как-то раз я чуть было не подрался с таможенниками в Уругвае. Потребовали с меня, шуты гороховые, какой-то документ, вроде бы медицинскую справку на пса, и еще чтобы я уплатил пошлину за велосипед. Как бы не так! Только этого мне и не хватало! — Он вытер нос тыльной стороной руки. — Велосипед я загнал, а пса привязал к пограничному столбу. Пусть с ним делают что хотят, хоть солят! С той поры хожу один. И пешком. Был у меня и аппарат. Фоте! Однажды в Аргентине щелкнул я снимок неподалеку от границы. И тут же попался. Дескать, я лазутчик! Пленку забросили в реку, аппарат оставили себе, ворюги. Так я и живу без него.

Он многозначительно помолчал, откашлялся, лицо его приняло серьезное выражение — надо было приготовиться к следующему монологу.

— Иногда меня называют анархистом, иногда атеистом, космополитом и еще по-всякому. А я все это вместе, понимаете, все. Хорошенько запомните величайшую философию: работа — это балласт, мешающий вольному и свободному мышлению. Труд — бич свободного духа. Я уже давно сумел подавить в себе все извращенные наклонности к труду. Труд — плохое дело, иначе за него никто бы не платил. Разве мне заплатит кто-нибудь, скажем, за то, что я схожу в кино?

Он с важным видом оглядел слушателей, чтобы убедиться в должном воздействии на них своего мощного выступления. И, получив, вероятно, удовлетворение, потянулся вдруг к своим пожиткам, сложенным на соседнем стуле, и взял в руки толстую книгу с отдельными, неподшитыми листами:

— Вот что меня кормит!

Мы берем из его рук альбом — мертвого и все-таки живого свидетеля его семнадцати скитальческих лет. Наклеенные открытки и фотографии, вырезки из газет, мелкие денежные знаки двадцати стран, а среди всего этого подписи, заметки, печати.

— Каким же образом вас… да, да, конечно, тебя… как может тебя прокормить эта книга?

— Тут требуется хитрость. Немножко пощекотать тщеславие— и деньжата посыплются, только подбирай. Вот, пожалуйста, прихожу я в Уругвай и на чистом листе каллиграфическим почерком пишу: «Уругвай — точка на карте Южной Америки, но это сияющий маяк культуры и свободы». Или, — и переворачиваемые страницы слегка зашуршат под его пальцами, — вот здесь, например: «Перу, славная колыбель инков…» Или еще: «Чили — страна доброго вина, солнца и страстных женщин». Ну и сую это под нос чилийцу: разумеется, надо знать кому, в этом-то и заключается все искусство! Я позволяю ему опубликовать свое сочинение, поставив под ним свою подпись в этой библии, но до этого, будь добр, деньги на бочку!

" Наверное, когда-то это был порядочный и трудолюбивый человек. Наверное…

— А вы знаете, что у вас тут есть конкуренты? — нежданно-негаданно спросил сеньор Дамасно, имевший в Гольфито роскошный титул и самую важную для нас должность jefe del puerto — начальника порта.

По нескольку раз в день мы узнавали у него в деревянной конторе около главного мола, не ждет ли он какого-нибудь парохода. На этот раз сеньор Дамасно попытался скрасить нам обычное «нет» интересной новостью.

— Они здесь уже третий день, приехали на «джипе» откуда-то с севера, не то из Мексики, не то из Гватемалы. Вам не мешало бы поговорить с ними, они придут сюда к четырем.

Дамасно оказался неплохим пророком.

Они выпрыгнули из своего «джипа» без дверок — и прямо к начальнику порта. Оба в поношенных полотняных брюках и протертых туфлях, один, что повыше, в рубашке с закатанными рукавами, другой, пониже, в тельняшке.

— Так нас гонят обратно. Мы отъехали на целых восемнадцать километров от Гольфито, но там чуть было не столкнулись с поездом. В самую последнюю минуту еле-еле скатились с насыпи в канаву.

— Познакомьтесь, — прервал человека в тельняшке сеньор Дамасио и обратился к нам: — Ну что, не говорил я вам? Вот они, ваши коллеги. И у каждой пары полпути за спиной. А наш Гольфито вы превратили в перекресток кругосветных путешествий, — и он хохочет так, что у нею на глазах выступают слезы.

Через четверть часа мы уже понимали друг друга, словно были знакомы год. У этих двух ребят полмира было в мечтах и полмира в колесах «джипа». Веснушчатый светловолосый Харт Глеесен оказался мексиканцем, хотя отец его родом из Дании, а мать из Франции. Штепан Галабук из Виргинии был сын словацких переселенцев. Свое имя Штепану не нужно было повторять дважды. Его большие серые глаза светились радостью.

— Я еще немножко понимаю по-словацки, — сказал он на английском языке. — Там, у вас, я никогда не бывал, родился уже в Соединенных Штатах. Exerviceman, — добавил он через минуту, — ветеран. Новая Гвинея, Гуадалканал, Япония. Дипломированный механик. А дома вот уже второй год слонялся без дела.

— А я поймал Штепана в Мексике, — поспешил вставить словечко Харт. — Мы едем в Панаму, может, там повезет. Вернее, сейчас не едем, а третий день топчемся на месте, никак не удается сдвинуться с мертвой точки.

Вскоре мы узнали всю историю предшествующего путешествия этой несходной пары. Карандашу и блокноту достается. Ведь ребята едут с севера и уже пробились через Центральную Америку по единственной дороге, которая ведет сюда. Мы можем получить от них драгоценные и на этот раз действительно достоверные сведения. И свежие! Дожди еще не смыли след их «джипа».

— Хуже всего было перед границей Гватемалы. Мексиканцы — он за это тоже в ответе, — засмеялся Штепан, похлопав по спине Харта, — провели свою дорогу к границе Гватемалы на севере, а Гватемала свое шоссе в Мексику подвела с юга. Хотя железная дорога там и есть, но у нас не было денег на поезд! Поэтому мы сотню миль отбарабанили прямо по шпалам.

— Что? По шпалам?

— Я же сказал ясно. Не верите — спросите у мексиканца! До самой Тапачулы мы гнали так, что рельсы были между колесами «джипа»; будто верхом на мустанге. Еще и сейчас, лишь только вспомню про это, голова раскалывается. А подлец «джип» выдержал. Вчера мы хотели опять попробовать таким же образом.

— В Панаму? По линии «Юнайтед фрут»?

— А что нам остается? Из управления нас выгнали, увидев, что с нас взятки гладки. А дожидаться тут какой-нибудь шхуны можно до судного дня. Вот только, знаете, ездить здесь по рельсам куда труднее, чем в Мексике. Там мы наизусть выучили расписание и, когда должен был проходить поезд, удирали с насыпи. А здесь? С этими бананами ездят как вздумается. Вчера мы чуть было не нарвались.

— А каким образом вы добрались до Гольфито?

Харт махнул рукой, достал карту и разложил ее на коленях.

— Примитивным. По шоссе выехали за Сан-Исидро, а там вдруг — бац! Конец света. Лес. К морю было ближе всего, если ехать на Доминикаль, но дорожка туда скорее для привидений, чем для нашего брата. В Доминикале снова сели в калошу. В конце концов нас выручил какой-то морской волк. На его скорлупку мы наезжали прямо с песка, с пляжа. Где уж там мол или даже кран, как здесь! С этим папашей мы пошлепали назад, на север, в Пуэрто-Кепос. И там над нами сжалился капитан бананового судна, земляк Штепана: он увидел, что мы сидим в луже. Так что мы бы не советовали вам следовать нашему примеру. Машина у вас на добрый центнер тяжелее, лотка впереди нет, и в том киселе за Доминикалем вы бы утопили ее, как щенка.

И вот началось.

Мы садились за завтрак в людской у старого Ромеро, когда к нам из порта прибежал Дамасио.

— Бросайте все и идемте со мной! — закричал он еще в дверях. — И поторопитесь, только что пристал старик Ботаси, завтра он возвращается в Пунтаренас.

Наконец-то! Настал долгожданный случай осуществить план, который три дня созревал в думах над картон. Чтобы насовсем покончить с водяным пленом и избавить «татру» от беспомощности, по-настоящему подходил лишь порт Пунтаренас в заливе Никоя. Только оттуда выбегала приморская ветка костариканского этапа панамериканской автострады. Попытка перескочить из Гольфито в один из ближайших портов на берегу открытого залива Коронадо означала бы бросок из огня да в полымя. Ни из Пуэрто-Кепоса, ни из Парриты дороги в — глубь материка не было. А в Доминикале, который мог стать в крайнем случае выходом из положения, не было даже дамбы для выгрузки.

Старик Ботаси все это хорошо знал. Ведь зарабатывая себе на существование, он полжизни проскитался в водах у костариканских и никарагуанских берегов.

— Ладно, отвезу, — медленно произнес он, пристальным взглядом измеряя нашу «татру».

По выражению его лица можно было — видеть, как с каждой секундой растет цепа, которую он собирался назвать.

— За это заплатите мне семьсот колонов, — вынес он приговор, уставившись на носки своих туфель.

Тишина, наступившая после этих слов, была красноречивее тысячи аргументов. Первым это понял Дамасно, хорошо знавший историю наших расистов с банановой компанией. Он взял Ботаси за локоть и некоторое время что-то шептал ему на ухо.

— A-а, тогда другое дело, — дружелюбно улыбнулся старик. — Я думал, они из тех, что наверху, — сказал он, кивнув в сторону изолированного квартала американских служащих «Юнайтед фрут». — В таком случае мы как-нибудь договоримся, не бойтесь!

И договорились. Двести колонов вместо семисот — это уже было достаточно веским доказательством того, насколько крепко встали поперек горла старику Ботаси «те, что наверху». Верно, жеваную английскую речь он «любил» слушать так же, как и всякий другой костариканец.

— Вы не должны удивляться, — сказал он, объясняя и извиняясь одновременно, — кое-чему у них учишься.

Очередная неожиданность была для нас так велика, что даже Дамасио понадобилось немало времени, чтобы вернуть нам доверие к Ботаси и его «Ирису».

У мола, привязанная канатом, покачивалась коротенькая грузная барка самодельного производства менее четырех метров в ширину, с изношенным дизель-мотором и облупившимся остатком своего романтического названия на корме. При виде этого ветхого суденышка мороз прошел у нас по спине. Единственным местом, где могла встать «татра», была плоская крыша на тоненьких деревянных столбах. Но столь сумасбродную мысль мы просто не решались высказать.

Палубы на «Ирисе» вовсе не было. Лишь узкий проход с перилами вдоль бортов, два квадратных метра свободного места на корме, крохотная каюта рулевого с кухонькой посреди судна. Трюмное помещение около мотора уже было занято несколькими ящиками бутылочного пива и мешками с мукой, солью и сахаром. Кроме команды из трех членов, «Ирис» перевозил десять-двенадцать пассажиров. И ничего больше.

Куда же поставить «татру»?

Ботаси сдвинул на затылок засаленную фуражку, потеребил щетину на подбородке и показал пальнем на носовую часть.

— Вы только не боитесь! Впереди места хватит. Месяц назад я точно так же привез на «Ирисе» грузовичок.

— Да ведь там нет места даже для колес! — протестует Мирек.

— А кто говорит, что машина должна стоять на колесах. если ее везут? Положим ее на брюхо, и колеса останутся в воздухе!

— Образумьтесь, капитан! Нос в длину не больше двух с половиной метров, да там еще стоит мачта. А машина почти пять метров, и она бы поместилась там разве что на задних лапках!

— Я же не собираюсь ставить ваш груз в длину. Положим машину поперек — и порядок. А что? Если она ляжет на брюхо, отчего бы передок и зад не могли…

— …перевешиваться через борт, да?

— Перевешиваться через борт! — зло рявкнул Ботаси. — Да, сеньор, через борт! Я немножко смыслю в своем деле. Какая разница, торчат ли они над морем или над баркой? Все равно висят в воздухе.

— На первой же волне мы опрокинем машину в воду!

— Это уж мое дело! — не на шутку рассердился Ботаси.

— Не совсем, — пытаемся мы еще постоять за себя. — Если «татра» свалится в море, плохо будет нам, а не вам.

Дамасно, все это время молчавший и слушавший, дождался самого подходящего момента.

— Машина будет привязана так, что не пошевельнется. И вообще вы что, хотите проторчать здесь, в Гольфито, до скончания века? Большего судна, кроме банановых, вы тут не увидите, хоть все глаза просмотрите. Разве что, — и Дамасио вдруг расхохотался, — заказать себе «Куэн Мери».

— Так что? Будем грузить или нет? — мирно спросил Ботаси. — А то я пойду искать другой груз. Порожняком не уеду, это как пить дать!

— Ладно, грузите!

— Тогда ступайте договариваться с начальником. Пусть вам даст кран, досок и какой-нибудь канат. И людей.

Он повернулся и, не успели мы вымолвить слова, скрылся за углом.

— Знаешь, на кого бы я сейчас хотел посмотреть? На продюссера того фильма, что мы с тобой видели в «Люцерне». Панамериканская автострада от Огненной Земли до самой Аляски, асфальт, бетон, на каждом шагу бензозаправочные станции, лес и пальмы…

— Лес уже здесь был. Пальмы тоже. Возможно, лет через пятьдесят будет и автострада.

Низкая панорама порта Гольфито, прижатого крутыми горами к берегам залива, проплыла мимо, словно на поворотном круге сцены, и скрылась за занавесом густого леса. «Ирис» вспорол носом зеркальную гладь. Его качает, как первоклассника, несущего на голове мешок с песком. «Татра» со всем багажом сидит поперек на носу барки, перемещая центр тяжести судна не только вперед, но и вверх. Нам кажется, что это рискованно. В спокойных водах залива опасность ей не грозит, а как будет в открытом море?

Далеко за кормой «Ириса» уходят за горизонт верхушки леса, покрывающего горы, на смену им прямо перед нами растут из моря другие. Где-то там, с левой стороны, упрятаны американские базы подводных лодок, о которых нам вчера рассказывали портовые рабочие. Место выбрано неплохо. Если бы мы не знали об этом, нам бы и в голову не пришло, что отражения пальм под теми идиллическими склонами сливаются с перископами подводных лодок.

Противоположные берега залива поднимаются все выше. Мы уже давно должны были идти на юг, выходить из залива 8 открытое море!

— Эй, капитан, не надо ли немножко свернуть?..

— У меня есть груз для Пуэрто-Хименеса. Видите вон там, на берегу, лачуги? — отозвался, пытаясь перекричать шум мотора, человек за рулем. Это был Фернандес, зять старика Ботасн, оставшегося в Гольфито, чтобы найти груз на следующий рейс. У него даже не нашлось времени попрощаться с нами. — Выгружу там немного муки и сахара, и сразу же отправимся дальше.

Полчаса спустя от борта «Ириса» отошли два плотика со скромным грузом продовольствия, и мотор снова зачихал. Но вместо того, чтобы взять курс на юго-восток, к горловине залива, Фернандес направился в совершенно противоположную сторону, на северо-запад, еще глубже уходя в бухту. Ради проверки вытаскиваем из «татры» компас. В самом деле, он показывает курс 320. А для тот чтобы выйти в море, нужно обогнуть мыс Матапало, а это значит взять курс 105, самое большее—110!

— Послушайте, капитан, при расчете нам дали слово, что через день мы будем в Пунтаренасе.

— Куда спешить? — отвечает Фернандес, поднимая глаза от руля. — Ну, будем там через два пли три дня! Раз у меня рейс в Плайя-Бланко, значит я и иду в Плайя-Бланко! СаrаmЬа, — он откашлялся и плюнул мимо наших носов через открытое окно прямо в море, — капитан здесь я! А если вам не нравится, можете брать свою машину в зубы и плыть хоть к самому дьяволу! И вообще ступайте-ка лучше есть! Мальчишка уже сварил фасоль… Эй, Пабло, принеси и сюда чего-нибудь!

— Три дня! Полюбуйся на вон те тучи, Мнрек! Определенно, на севере уже льет как из ведра… Что он тебе подал? Ведь это же прокисшая фасоль, чувствуется на расстоянии! Не ешь!

— Ее и так никто не ест. Видишь, у рыб целый пир. Я загляну в машину, там под сиденьем найдутся сухари и банка консервов.

Снова мы приближаемся к берегу. Под пленительными арками пальмовых крон показалась белоснежная полоска песчаного пляжа, но нигде не видно признаков жизни; «Ирис» медленно тащится вдоль берега, словно отыскивая что-то. Только поздно вечером в банановой роще появились светлые соломенные шапки хижин и нескольких свайных построек. Вторично замолк мотор «Ириса», скользнул в воду якорь, а от берега отчалило несколько долбленых лодок.

Все четыре дня пребывания в Гольфито нам казалось, что в целой Коста-Рике не может быть более захолустного уголка. Однако по сравнению с пустынным берегом Гольфито был настоящим городом! Туда хоть изредка, но все же приходят океанские грузовые пароходы. И живут там вместе сотни людей.

А эти бедняги на выдолбленных из дерева лодках, полуголые и запуганные, — в полном смысле слова отшельники, отверженные миром. Десять-пятнадцать человек, белых и метисов, сожгли за собой все мосты, кроме нашей барки. На приятной цветной фотографии их прибрежное селение выглядело бы райским уголком, полным романтики и очаровательных приключений. Пальмовая роща и гроздья бананов, белоснежный пляж и нежные волны моря — чего еще тут не хватает, чтобы сбылись былые юношеские грезы?

Несомненно, мечты остались бы мечтами, если пожить здесь денек-другой.

Но в жизни горстки людей из Плайя-Бланко эти «деньки» помножены на месяцы и годы борьбы за щепотку соли, за коробок спичек, за кусок сахара, за рубашку и таблетку хинина. Слишком мало здесь того, что требуется для жизни человека, и вce-таки люди остаются в селении.

То немногое, что у них есть, никто не отберет. Они боятся болезней и увечий, страшатся долгих дождей и малярии, но они не продают себя, не просят с шапкой в руке работы, как те, кто живет на другой стороне Сладкого залива.

Второй день мы плывем на северо-запад водами Тихого океана. «Ирис» швыряет и бросает на волнах, словно кусочек сосновой коры. Косматые гребни волн набрасываются на машину, ветер метет соленую пену по крыше «татры». Молнии следуют друг за другом, небо раскалывается над головой.

Но капитан скорлупки, начальствующий лишь над самим собой да над несовершеннолетним матросиком, мастер своего дела даже на этой стенающей развалине. Нос ее режет волны. Всякий раз, когда барка соскальзывает с водяной горы, душа у нас уходит в пятки. Кажется, будто суденышко готово пронзить носом волну, идущую ему навстречу. Но на этом самом носу сидит наша «татра»! Вот-вот поглотит ее вал воды, но в это мгновение нос поднимается, как бы вытолкнутый из пучины каким-то таинственным морским чудищем. И снова волны кидают барку то сверх, то вниз, да так, что она трещит по всем швам.

В середине дня солнце, пробившись сквозь низкие тучи, послало свой первый привет. Косые полосы дождя уходят вдоль побережья в горы, и утренний шквал постепенно уступает место солнцу и мирному ветерку. Буря кончилась.

Весь остаток дня «Ирис» шел, покачиваясь, к северо-западу в виду костариканских берегов. Уже в сумерках с левого борта тоже показались низкие островки, перешедшие потом в сплошную волнистую линию побережья. Залив Никоя, а где-то дальше, в его бухтах, наша конечная цель — порт Пунтаренас.

Свет маяка уже обметал потемневший горизонт, когда «Ирис» вдруг сильно тряхнуло, как будто его схватил за киль невидимый кашалот.

— Caramba, стой! Задний ход! Быстро! — заорал капитан на матроса.

Но барка уже врезалась килем в пл. Утренний шторм отнял у нас драгоценные часы прилива, и теперь воды в заливе было наполовину меньше. Еще два часа Пабло шаг за шагом отыскивал при помощи лота дорогу, но Фернандес, наконец, сдался и спокойно развалился на крыше.

— Времени хватит, отдыхайте, ребята! Пунтаренас прямо у нас перед носом, так что можете не дрожать за свою дорогую. Вон там, за маяком, дамба. Ложитесь-ка спать, утром выгрузка пойдет лучше, — незаметно золотит он последнюю пилюлю.

— Ведь в Пунтаренасе есть краны!

— Есть-то есть, — бросает он на нас косой взгляд, — да слишком дорогие. А причальный сбор мне пришлось бы выложить из своего кармана — надеюсь, вы меня не считаете таким идиотом! Я пристану у дамбы за складом, прилив нас поднимет как следует, вы найдете рабочих, доски — и порядок!

— Вот что, капитан, — говорим мы, зная, что сопротивляемся совершенно напрасно, так как Фернандес держит нас в своих руках, — мы заплатили за доставку на берег, и старик Ботаси сказал вам об этом. Выгрузка лежит на вас — такова была договоренность.

— Чихать мне на это! — заявляет он, языком перегоняя сигарету из одного уголка губ в другой!. — Я ни о чем не договаривался. А если вам не правится, отправляйтесь к старику в Гольфито!

Теплая ночь стоит над морем, время от временй о борт «Ириса» плещется легкая волна, по агатовому небу плывет круглая луна. Она горит, как золотой дукат. Там, за мерцающей полоской воды, утром мы по-настоящему вступим в Коста-Рику.

— Давай! Как следует! Еще метр… хорошо!

— А где же капитан?

— На всякий случай скрылся, — робко отвечает юный Пабло.

— Если «татра» свалится в воду, он сочтет себя неповинным, вымогатель. Bueno, muchachos, отдайте доски, и сейчас мы рассчитаемся.

Наконец-то мы в Пунтаренасе, на суше. На дороге! «Татра» опять встала на собственные колеса. И хотя она скачет по кочковатой земле, мы теперь можем полагаться только на нее. Пропасть в триста километров шириною стоила нам двух недель ожидания, опасений, расспросов, уговоров и полной неясности. Но если нам еще удастся опередить дожди, то мы вновь станем хозяевами своей судьбы. Мы и наша «татра».

Пучки полусухой травы, раскиданные по прибрежному песку, незаметно слились в обширные пастбища. А в них уже вклиниваются плантации сахарного тростника, усеянные лачугами крестьян. Через час дорога, ведущая из порта, вывела нас на автостраду. От далеких гор навстречу нам понеслись поросшие лесом холмы, и шоссе среди них закрутило первые серпантины.

Дневник с датой «5 мая»…

Три года назад именно в этот день мы покидали берега Франции, направляясь в Африку. Два года назад, тоже

5 мая, мы вместе с чернокожими горняками спускались в шахту Иоганнесбургских золотых копей. Год назад мы раздобывали у аргентинских таможенников новые покрышки из Чехословакии. А что будет через год?

Через год — а говоря по правде, гораздо раньше — мы будем дома, среди своих.

Но тем временем масляный термометр возвращает нас к жаркой действительности. За час трудного подъема по разбитой дороге высотомер подскочил на тысячу метров. Беспощадное солнце раскаляет тесные ущелья, подгоняя наружную температуру к сорока градусам. Пейзаж неузнаваемо меняется. Вместо тропических лесов и тростниковых плантаций вокруг шумит воздушный лес эвкалиптов. Под их сенью краснеют зреющие бобы кофейных деревьев, разместившиеся на ветвях рядом с белоснежными цветами. А немного дальше выстроились на земле ровные ряды ананасов. И опять рощи апельсинов, лимонов, персиков, приятные с виду селения, участки горного леса — край ласкового солнца, далеких перспектив и свежего ветерка, край, богатый щедрой землей, плодами и красками.

Каскадами пестрых красок играют и костюмы сельских жителей! радостные краски и формы украшают окна и фасады домов, красочно выглядят даже повозки. Это не простые, обыкновенные телеги. Неуклюже катят они по дороге за вереницей! волов — на четырех цельных колесах без ободьев. И каждое такое колесо — образец искусства народных художников и резчиков, ликующая композиция красок и цветов, резных фигур и орнаментов.

Вот она какая, другая Коста-Рика!

Воспоминания о приключениях в банановом царстве и об опасном плавании рассеялись, как туман под лучами утреннего солнца. Только теперь мы ступили на землю истинной Коста-Рики — ее самой чудесной! области, веселого края гор в окрестностях столицы Сан-Хосе.