Меж двух океанов

КУЛАК ИЛИ ЗАКОН?

Мы вновь углубились в девственный лес. Далеко впереди нас едет на своем «джипе» аргентинский дипломат с шофером. И с ним патруль — сержант из либерийского гарнизона. В нашу машину он не поместился. Ему надлежит обеспечивать всем нам безопасность.

Странная вещь. Помощник начальника в Либерии был американец. Сержант, который теперь сопровождает нас, еще недавно носил военную форму со свастикой на ремне. Ах, если бы хоть на одной остановке он заговорил о чем-нибудь другом, а не о войне и своих подвигах на всех фронтах, сколько их было в Европе! Из испанского языка ему известны лишь приказы, признания в минутной любви да набор выражений, достойных бывалого вояки.

Это началось в пяти километрах от Либерии. Тут уже не требовалось объяснений, почему сразу за Лас-Каньясом для автобуса и грузовиков наступает светопреставление. Бездонная пыль, частые крутые, как крыши, холмы. И броды. Из первого мы вывезли несколько литров воды и боязнь следующих переправ. А перед вторым беспомощно остановились возле опустевшего «джипа». Это был вовсе не брод. Дорога отвесно срывалась к порогам, окруженным завалами камней; за ними стояла сплошная стена леса, дороги как не бывало.

— Эгей! Нашли! — крикнул нам откуда-то из зарослей аргентинец. — Видите вон там, впереди, большие деревья? Ауетрах в трехстах вверх по течению! Там выезд. Придется ехать рекой!

И вот уже все трое снова около машины, вымокшие выше колен. Но они еще не сказали всего; что-то долго собираются вынести окончательный приговор. Сержант с водителем молча смотрят на дипломата. Слово за ним.

— Мы туда как-нибудь доберемся, надо будет только отключить вентилятор, чтобы он мне не гнал воду на распределитель. Дам ход на все четыре колеса, ограничение — и пойдет. Но одному богу известно, как будет с вами. Говорят, столько воды тут бывает не всегда, а на севере уже пошли дожди.

Попытаемся. Не ждать же нам, пока вода спадет. А если застрянем, раздобудете для нас в Либерии какую-нибудь упряжку.

— Ну, как хотите, — пожимает плечами дипломат, — я бы туда не полез. На вашем месте я бы… словом, я бы возвратился в Пунтаренас и поехал на пароходе.

— Кто нам поручится, что за Лас-Капьясом уже не развезло? А как вода в реках? Кто знает, разве здесь еще вчера не было воды по щиколотку? Поезжайте первыми, по крайней мере мы увидим, какое тут дно и какая глубина.

Брезентовый верх «джипа» начал неистово раскачиваться, колеса то и дело полностью скрывшись в воде. Только краешки шин прорезались из вспененной быстрины.

Надо ли утаивать? В этот раз рука задрожала, берясь за стартер. На первой скорости съезжаем с крутого берега. Передок машины плюхнулся в пороги, перекинув волну через капот на ветровое стекло. Несколько секунд движемся вслепую, чувствуя, как напирает на машину течение, как единоборствует с ним мотор, как прокручиваются и опять цепляются за каменистое дно задние колеса.

Мы перестали замечать окружающее. На пол струится вода, перекатывается и плещется в ногах, камни бьют по стальному днищу и картеру, но «татра», словно танк, метр за метром пробивается вверх по течению. Через десять долгих минут она стоит на другом берегу, и из всех ее щелей, как из решета, бежит вода.

— Не верил я, что мы выберемся отсюда, — говорит Иржи, тяжело дыша от волнения.

— А в каком виде днище? Вылезай, посмотрим его.

Последнее ухарство не прошло для «татры» бесследно.

Железная обшивка под аккумуляторами и выхлопная труба были помяты так, будто по ним били молотом. Стальное днище было исцарапано, в нескольких местах по всей его длине тянулись глубокие шрамы. Но под машиной— ни капли масла. И на этот раз мы имеем право отдохнуть. Сколько же еще?

На следующих километрах уже не приходится говорить о езде. Это лишь борьба, сражение с противником, который бьет, обдирает, топит и душит, который ломает машине «ноги», а нам вытрясает душу из тела.

Вдруг откуда-то сзади донесся скрипящий звук, неприятный и пронзительный, как скрежет ножа по тарелке. Тщетно пытаемся сбавить скорость, педаль сцепления никак не выжимается. Едва к ней прикоснешься, как скрип превращается в рев, пока мотор не остановится. Нажмешь на сцепление силой, мотор в ту же секунду замолкает, как застопоренный. А масло… господи, да ведь масляный термометр взлетел на сто двадцать градусов! Через мгновение оба лежим под машиной.

— Плохо дело, посмотри-ка!

— Интересно знать, когда мы приведем все в порядок. Так пли иначе, а с нашим эскортом придется распрощаться.

Брызговик под мотором где-то в дороге оторвало по всей передней грани. Под напором грунта, а также и от ударов о камни в реках она загнулась, подобно плугу захватывала пыль и мелкие камушки и гнала их к вентиляторам у мотора, в пространство между головками и цилиндрами. И все сцепление забило. Пирамида пыли и песка между обоими рядами цилиндров доходила до самого карбюратора. Пути для охлаждающего воздуха были сдавлены, и раскаленный мотор источал такой жар, что всасывающий трубопровод шипел, как утюг.

Более часа продолжался вынужденный ремонт. Оба листа обшивки, под мотором и коробкой передач, пришлось убрать. Пальцами и отверткой мы извлекли из сцепления все, что было можно. Чего бы мы сейчас не дали за небольшое количество сжатого воздуха! Погнутый брызговик под мотором был выпрямлен на глазок молотком, из-за сорванной резьбы укрепляли его опять же молотком. Тем временем мотор кое-как остыл, и мы смогли, не рискуя обжечься, удалить хотя бы видимые кучки и шкварки пыли, спекшейся с маслом. Совместно закрываем капот, и у нас, наконец, появляется время взглянуть друг на друга.

— Ну и вид у тебя! Остались только глаза да зубы!

— Полюбуйся на себя, — тем же отплачивает Мирек.

Заяц позавидовал бы твоему камуфляжу. Ляг на дорогу, и тебя не приметят. А серьезно, сколько у нас воды?

— Две бутылки, это и для питья-то мало. Разве можно знать, как далеко потянет нас мотор после таких даров?

Сумерки застигли нас под крутым склоном. С забарахлившими свечами в горячем моторе остановились на середине склона — не хватило духа. Мы уже едва держимся на ногах, за нами два трудных дня и ночь в лесу, двадцать четыре часа почти без ниши. Словно в забытьи, развешиваем гамаки между деревьями. Две таблетки атербина и глоток воды на ужин, а в заключение хоровой концерт комаров, яростно нападающих на каждый сантиметр обнаженной кожи.

Болят кости, никак не заснуть. Ворочаемся с боку на бок в гамаках, в мыслях проносятся волнующие картины прожитого дня, мучают опасения за машину и невеселые предчувствия новых хлопот.

В глубины сознания, затуманенного усталостью, прорвался издали басовый звук дизель-мотора.

— Мирек, слышишь?

— Это мог бы быть гусеничный трактор или… или грузовик, точно гром. Разумеется, грузовик! Откуда здесь взяться трактору!

Среди камней и кустов вдали блеснули две фары, лес ожил в хороводе света и теней, освещенную ленту дороги изрезало черными силуэтами деревьев. Лучи от фар остановились на хребте «татры», грохот мотора умолк вместе с эхом ночи. В сотне метров от нас трахнула дверца машины.

— Che, Gordo, — нарушил таинственную тишину игры теней сочный мужской голос, — ты, Толстяк, глянь-ка на этого замечательного зверя!

Три человека с тяжелой пятитонки обходят «татру», засунув руки в карманы; в глазах у всех изумление. А когда из зарослей у дороги перед ними появились мы, они показались нам людьми, проглотившими косточку от персика: все трое дружно раскрыли рты. Белые перчатки у нас на руках были, видимо, им непривычны; но наши маски из пыли, пота и масла все же вывели экипаж грузовика из оцепенения. Первым опомнился водитель, толстый верзила в холщовых брюках и майке, вернее — в решете из дыр и лохмотьев, оставшихся от майки.

— Что вы тут делаете в таком виде? И, ради всех святых, как вы сюда попали?

Вскоре мы знали друг о друге все, что требуется. Водитель с двумя рабочими с утра возил лес на асьенду Санта-Роса; да, нам известно, она здесь, за этим холмом, камнем добросить можно. Такие люди долго не раздумывают, когда дело идет о помощи. Они вытащили добрых шестьдесят метров дюймового троса. Но когда запрягли в «татру» своего порожнего исполина и тронулись вверх по склону, то и их колеса начали прокручиваться на месте, выбрасывая груды земли. Вперед мы не продвинулись ни на вершок. Шофер вылезает из кабины и беспомощно теребит щетину на подбородке.

— Выкиньте это из головы! Разве здесь можно обоим друг за другом… Постойте-ка! — хлопнул он себя по лбу. — Я отъеду от вас на самый холм. Вы подайтесь немножко назад и потом рваните как только можно. Главное, чтобы вы попали вон туда, наверх, под вершину. Если после этого я дотянусь до вас тросом с равнины за холмом, то дело будет сделано.

Спустя час холодный душ уже смывал с нас потоки грязи. Гостеприимная дуэнья, хозяйка дома и владелица захолустной асьенды, без обиняков предложила нам приют.

— А я помогу вам утром чинить машину, — охотно вызывается поработать ее семнадцатилетний сын. Он ловит каждое наше слово, но нам сейчас не до разговоров. Страшная усталость смежает глаза и вяжет мысли.

После полуночи засыпаем в гамаках, растянутых на деревянной веранде асьенды; успокаивает сознание того, что вокруг нас все же люди, и даже приветливые люди, что над пашен головой крыша, на теле чистое белье, во рту не пересохло и вода под рукой и что есть надежда на близкий конец приключения, которого мы ждали меньше всего. До границы Никарагуа отсюда пятьдесят километров. Всего пятьдесят километров…

По деревянному полу барабанят сапоги. Что это? Сон? Галлюцинация? Игра переутомленного воображения? Открой глаза, ты должен открыть их, должен! Кто-то грубо трясет гамаки, еще раз, потом удар в спину. Из черной тьмы прямо в глаза вонзился ослепительный луч карманного фонаря — этот свет вызывает боль, как удар ножом… Но что это? Ствол! Рука с револьвером…

— Arr'iba! Встать! Пойдемте с нами!

Волна бешеной ярости подступает к горлу. Хватит! Довольно уж всего этого! Соберись с силами и — ударь в темноту за фонарем, ударь изо всей мочи, прямо промеж глаз!

Револьвер приблизился.

— Какого еще черта вам нужно? У нас имеется сопроводительная бумага от вашего начальника из Либерии!

— Молчать! — ревет из темноты знакомый голос.

Ну, конечно, ведь это же он, майор.

Каждый мускул в теле точно порванный, с трудом выбираемся из гамаков. Но майор еще не кончил.

— Заводите машину, поедете впереди нас. В Либерию!

В эту минуту в нас вдруг вселяется ничем невозмутимое спокойствие. Мы пойдем, куда он потребует, найдем выход из этой истории, как только отоспимся. Нам необходимо спать, спать, на все остальное время есть. Пусть этот тупица с револьвером ведет нас куда хочет, но машины нашей он не тронет! Днем мы еле-еле выручили ее. Сцепление забито песком, мотор не охлаждается. Если теперь «татра» пойдет в Либерию, нашему путешествию конец. Нет, машины они не получат! Не получат!

Собственный голос неожиданно звучит, как из-за стены, непостижимо тихий, спокойный, как еще никогда в жизни:

— Опустите свет, майор, мы обуемся. И не пугайте нас вашей «хлопушкой», это ни к чему. Вы отвезете нас на своем «джипе».

— Дайте ключи от машины! — разумеется, орет он.

— Вы уничтожите мотор. Его нужно основательно вычистить.

— Я говорю, отдайте ключи! Мой механик кое в чем разбирается. Если вы боитесь, машину поведет он. Она пойдет с нами в Либерию.

Имеет ли еще смысл отвечать?

— К черту, ключи сюда!

И, конечно, револьвер нам под нос.

— Послушайте, майор, оставьте вы в покое свой револьвер, уберите его. Мы пойдем с вами, в противном случае вы потащили бы нас силой, людей у вас достаточно; вместо закона троих на одного вам хватит…

— Черт возьми, дадите вы…

— Погодите, спорить не о чем. Наша машина останется здесь, даже если бы вы пожелали застрелить нас, — но этого вы не сделаете. У машины вы поставите охрану и поручитесь за ее сохранность, пока мы не вернемся сюда. Раз вам не хватило одного обыска, проведите второй, когда привезете нас обратно. А теперь поехали.

Второй раз за двенадцать часов майор кажется нам школьником, забывшим заданный стишок.

— Вuеnо… ладно, садитесь. Кордеро! Васкес! Останетесь здесь до особого распоряжения, будете мне отвечать за автомобиль. Остальные — в машину!

«Джип», обвешанный людьми и оружием, раздвигает ночь лучами своих фар, прожигая во мраке тоннель до Либерии. Лес молчит, молчат и шестеро в машине, лишь мотор безумно грохочет в тишине, пробуждая девственный лес от сна. Мы с благодарностью ощущаем на разгоряченных лицах успокоительное дыхание предрассветного ветерка; тысячи безответных «почему» вновь до предела напрягают нервы, вызывая у нас дрожь. Рубашки, влажные от утренней росы, приклеиваются к телу.

Рассвет вкрадывается под ветви деревьев, покрывает бледностью лица, отнимая у них краску. Призрачным светом он открывает улицы, ведет нас шпалерами спящих домов. Либерия в эти минуты живет лишь черными крыльями траурных флагов и боем часов на башне.

За «джипом» захлопнулись ворота казарм. Это сейчас и ворота главной тюрьмы в провинции Гуанакасте.

— Майор, — пробиваем мы стену молчания, — мы хотел и бы спросить вас…

— Завтра!

— Нет. Сейчас! И не как арестованные иностранцы, а как журналисты и гости вашей страны. Эту бумагу подписали вы, не правда ли? Так почему же вы опять схватили нас?

Вместо ответа майор достал из кармана измятую служебную телеграмму, отправленную министерством общественной безопасности, с приказанием: «Немедленно арестовать обоих чехословаков с «джипом».

— Мы же путешествуем не на такой машине!

— Я имею другие секретные приказы, получил по радио. И рекомендую вам не совать нос в это дело. Не пытайтесь выведать остальное ни у меня, ни у команды. Охрана!

В трех шагах от начальника щелкнули каблуки, винтовка со штыком звякнула о камень мостовой.

— Отвести заключенных в «двойку»! Выставить караул у дверей! Разойдись!

Высоченные двери с нишами заранее рассеивают предположение, что «двойка» — это тюремная камера. Караульный впустил нас в просторное помещение, голое, как после выселения. На струганых досках пола посреди комнаты стоит единственная из обстановки вещь: стол для игры в пинг-понг.

— Эй, часовой,! На чем тут лежать?

— Не знаю! — крикнул тот из коридора.

И в замке щелкнул ключ.

Доски как доски; и стол и пол одинаково устланы пылью — сегодня у нас не будет постели мягче.

Устроившись в углу на полу, мы в одну минуту проваливаемся в какой-то обморочный сон… Но нет, нам не дают и того единственного, о чем мы мечтаем, что нам отчаянно требуется после пятидесяти изнурительных часов. Стражник трясет нас изо всех сил.

— Завтрак!

Первый тюремный завтрак.

Чашка черной бурды и к ней две булочки. Понятно, ведь вы в Коста-Рике, а здесь даже в тюрьме не знают, что такое черный хлеб.

Впрочем, завтрак — это несомненный признак того, что с сегодняшнего утра в тюрьме с нами считаются. Но если это так, то должны же мы и спать на чем-то.

В течение всего завтрака стражник бегает от нашей «двойки» до канцелярии майора и обратно, словно маятник. Наконец в дверях появляется человек в гражданском, секретарь начальника.

— Весьма сожалею. Правда, у нас в запасе есть казарменные койки, но они предназначены для гарнизона, — пожимает он плечами. — Имеется здесь также и несколько раскладных кроватей, tijeretas. Знаете, что это такое? Материя на складной раме; спать на них вполне можно. Однако они не для заключенных, разве что… если бы вы пожелали взять их за ежедневную плату напрокат.

И хотя этого отеля мы не заказывали, тем не менее счет нужно будет оплачивать вперед. Спать-то надо. Секретарь получил плату, мы — две чисто выстиранные постели. И с этой минуты даже стражники стали иначе смотреть на свои служебные обязанности, пока поблизости не было видно майора. Один принес фрукты, другой подсунул газету, третий пачку сигарет — все это по магазинной цепе с небольшими чаевыми.

Секретарь даже принял от нас телеграмму, адресованную нашим землякам в Сан-Хосе. Правда, он дважды подверг цензуре текст, дважды заставил переделать его, однако земляки все же получили весть о нашем заключении и просьбу о расследовании и заступничестве. После этого сутки для нас распались на часы сна и ожидания, на минуты дремоты, рассыпанные по всем двадцати четырем часам, так как в либерийской тюрьме проспать целую ночь сможет лишь глухой.

Уставные предписания для часовых, расставленных по четырем углам двора, размельчают время с вечера до рассвета на десятиминутные интервалы. После каждого из них часовой должен доложить начальнику, что он бодрствует.

Но так как покинуть пост нельзя, то все они друг за другом докладывают на расстоянии — ударом молотка по куску рельса.

Шесть раз за час.

Шестьдесят раз за ночь.

От этого призрака неусыпного звона рельсов нас в «двойке», по крайней мере в часы самого крепкого вечернего сна, спасала единственная деревянная дверь. Но после полуночи часовые побеждали сон.

Снова и снова напрягаем мы слух, стараясь уловить хотя бы отдельные слова из соседнего помещения. Это полицейский оператор коротковолновой рации тщетно взывает к директивам главного управления. В Либерии все еще не знают, как быть с нами.

Второй день в тюрьме.

Мы уже вошли в обычную колею жизни за решеткой. Завтрак в начале шестого утра. В одиннадцать часов рис и фасоль, сваренные на воде. По четным дням вдобавок к этому суп и пятьдесят граммов говядины — разнообразие, радующее нас вдвойне: как дополнение к обеду и как жвачка не менее чем на час. После обеда — вода, подслащенная патокой из тростникового сахара. А вечером опять фасоль и рис. И так изо дня в день. На кухне пищу приготовляют раз в три дня, впрок. Это в тропической-то Либерии! Первый после варки обед даже понравился, несмотря на то, что фасоль была «помаслена» только солью. Ужин оказался слегка прокисшим, но мы его ели в силу необходимости и в предчувствии того, что нас ждет впереди. На второй день еда приобрела разные степени прокислости. Из глиняной миски можно было выбирать фасолины потверже — те не так быстро поддавались распаду. На третий день при виде совершенно прокисшей массы паши пустые желудки начало выворачивать. От завтрака до ужина можно было пить только разбавленную патоку да обеденный суп — если в календаре значилось четное число.

На четвертый день во дворе снова запахло свежим рисом и фасолью.

Второй обед земляки усладили нам многообещающей телеграммой: «В течение сегодняшнего дня вы будете освобождены».

Надежда вспыхнула и… погасла.

Третий завтрак мы жевали над черновым текстом очередной телеграммы. В тот же день пришел ответ: «Ходатайствуем перед президентом республики. В конце дня сообщим результат». Новая надежда, новое разочарование. Третья, путаная телеграмма извещала о попытке заступиться за нас, но определенность предыдущих телеграмм из нее исчезла. И как раз в тот момент, когда мы пробегали глазами телеграфные строчки, на карниз под окном упали тяжелые капли. Через минуту сквозь сетку дождя нельзя уже было разглядеть противоположную сторону улицы. За все три года мы не видели и тропиках такого дикого ливня.

Теперь уже времени для всего было с избытком.

На четвертый день мы решили предпринять новую попытку.

Американец, помощник начальника, некоторое время вертит в руках испанский текст нашей телеграммы. В который уж раз взгляд его возвращается к заголовку с адресом: «Legation de la Republica Checoslovaca, Mexico D. F., Mexico».

— Sorry, — говорит он наконец, взвешивая каждое слово. — К сожалению, из Либерии до Мексики это не дойдет, наша почта заграничные телеграммы не принимает.

— Не желаете ли вы посмотреть вот эту квитанцию? Of а от нашей телеграммы, отправленной в Сан-Хосе. Вот здесь имеются расценки для Гондураса, для Гватемалы, для ваших Соединенных Штатов, для стран Европы…

Американец не знает, куда спрятать глаза. Ему век же не хватает майорской полицейской резкости.

— Weй ну ладно… попробуем… когда прибудет майор. Но телеграмма должна быть короче. Без комментариев. Сообщите, что вы находитесь в предварительном заключении в Либерии.

— Считать это новостью и для нас? Или, может, предварительное заключение в Коста-Рике отличается тем. что здесь не ведется никакого предварительного следствия? Вы уже все знаете о нас с момента первого ареста и теперь четвертый день держите нас тут ни за что ни про что!

— Это не ваше дело, — отрубил капитан.

— Разумеется, за исключением того пустяка, что мы сидим под замком в какой-то Либерии. Хорошо, мы сообщим в Мексику, что четвертый день находимся в тюрьме, и попросим вмешаться в это дело.

— Если майор разрешит вам, я не возражаю, — говорит капитан, переходя на более дружелюбный тон.

Вечером мы получили квитанцию, телеграмма была отправлена. По майора душила ярость. На пятый день рано утром он вломился в комнату, как танк:

— Собрать вещи, пойдете со мной!

Мы уже не спрашиваем куда. От майора можно услышать лишь один ответ: «Молчать!» Как мало надо, чтобы животное могло кичиться даром речи!

майор ведет нас через двор к небольшой двери, потом по узкому темному коридору. Чуть позже мы разглядели в полумраке открытую решетку и прямо под ногами узенькие ступеньки, ведущие под землю.

— Куда вы нас ведете, майор?

— Вниз, без разговоров!

— Вы не имеете права. Нас арестовали без оснований, держат без следствия, мы не пойдем в подземелье. Вы нарушаете…

— Молчать!

Майор наставил револьвер, но тут же понял, что этот способ однажды не оправдал себя.

— Пошевеливайся! — заорал он с видом хищника, готового к прыжку.

— Вы нас этим…

В полумраке мелькнул кулак майора. Мирек летит со ступенек, Иржи за ним. Наверху лязгнула железная решетка, звякнули ключи.

— Гестаповец! Как ты, Мирек?

— Ничего, локти ободрал. А ты?

— Я ждал кулака, а он пнул меня сапогом. Но хуже всего то, что мы теперь в яме. Телеграммам конец. Интересно только знать, зачем он это сделал.

— Разве ему нужны какие-то основания?

— И все же почему он не бросил нас сюда сразу после ареста, ночью? Мы бы и не знали, как очутились здесь. Ему, наверное, мешало, что наверху мы слышим работу оператора. Или, может, его взбесило, что те парни, часовые, стали неплохо относиться к нам? По-видимому, виною тому покупки. Либо телеграммы.

— Главное, что теперь о нас уже знают земляки в Мексике.

Глаза понемногу привыкают.

Из темной ямы под лестницей ведет длинный коридор шириною почти в два метра. Сквозь щели в потолке над левой стеной сюда проникает слабый отблеск дня. Это единственные отдушины в тюрьме, на них даже нет решеток — человеку все равно не пролезть через эти трещины. А если бы все-таки он и выбрался из коридора этим путем, то оказался бы в тупике зарешеченного светового люка под двором.

Мы проходим по коридору, чувствуя себя, как в паноптикуме. На скамьях у стены, словно на насесте, сидят заключенные — бледные, обросшие, оборванные. Они смотрят и молчат, а в глазах их читаешь лишь безнадежное терпение, проблески любопытства, изумление при виде чистой одежды или ничего, вообще ничего.

Потолок по правую сторону коридора покоится на низких столбах, соединенных арками. Пространство между ними разгорожено решетками на отдельные подвальные камеры.

Стражник еще раз подводит нас к лестнице. Прямо под ней — разделенный на две половины угол со скользким полом. Дыра в бетонном полу служит общей для всей тюрьмы уборной; в другой половине — небольшой бетонный резервуар с рукомойником: отныне это будет и нашей умывальней. Широкий канализационный сток защищен решеткой и опутан вдобавок колючей проволокой. Не слишком ли много этого для одной-единственной дыры?

— Недавно у нас отсюда убежал один, — говорит стражник, как бы отвечая на наш невысказанный вопрос. Видимо, это входит в число его обязанностей. — Он прополз по каналу вплоть до реки. Поэтому мы закрыли эту дыру и другой конец стока у реки.

Во всем подземелье стоит запах клоаки, но пронзительная вонь в умывальной вызывает рвоту. Со стены зарешеченного светового люка капает в подставленный ушат и на пол бурая жижа.

— Что это течет сюда? — нарушает тишину подземелья невольный вопрос.

Стражник с минуту мнется.

— Наверху, на первом этаже, над нами уборные для гарнизона. Там у них что-то засорилось, и никто не умеет исправить…

За решеткой над лестницей помещается «удобная» с санитарной точки зрения тюрьма, чистая и светлая, однако за пять дней мы не видели там ни души.

Постепенно осваиваемся. Желудок перестал протестовать, уже не так сильно замечается отвратительный запах, полумрак посветлел. Только время осталось как бы прикованным цепями. В сырую подвальную камеру надзиратель поставил нам tijeretas, — конечно, договоренность о найме имеет силу даже под землей, у нас заплачено вперед. Все заключенные из нашей камеры набились к соседям, у которых и без того было переполнено. С остальными обитателями тюрьмы мы можем встречаться днем лишь под надзором и в общем коридоре; ночью же за решеткой нас будет двое.

Что это — охрана для нас или защита от нас, якобы опасных для остальных?

Целыми часами наши новые «компаньоны» молча следят за нами. Они не проронили ни слова даже между собой. Все уже сказано? Или, может, они разучились говорить? Мы не навязываемся, но это молчание угнетает, давит как камень.

Откуда-то из другого конца коридора к нам приблизился долговязый парень, босой, в рубашке без рукавов. Он безмолвно положил на скамейку возле нас стопку зачитанных журналов, старый годовой комплект «Readers’ Digest». В одной из камер звучно заговорили сильным и сочным баритоном. В глазах ближайшего к нам соседа чем дальше, тем сильнее сквозят интерес и любопытство. Он все ближе и ближе пододвигается к нам.

В полдень, за миской кислой фасоли с рисом, лед молчания был растоплен. Заключенные один за другим изливают перед нами свою душу, рассказывают, исповедуются, задают вопросы. Сумрачный коридор ожил людскими судьбами. Впервые за эти пять дней мы не жалеем, что очутились в тюрьме.

И это тоже Коста-Рика…

Кто-то тайком пронес в подземелье газеты. Целые страницы кричат дюймовыми заголовками и фотографиями о сенсации дня. На снимках — убитый сторож храма, украденная статуя, ее драгоценности.

А в текстах до отвращения часто упоминается о двух чехословацких журналистах. И упоминается в связи с грабежом и убийством в храме! Подобные подозрения падают и на странного дипломата, но все эти сенсационные и злорадные газетные «утки» он спокойно читает где-то у себя дома, в Никарагуа.

Мы негодуем, все кипит в нас. Разломать бы, разбить эти решетки вокруг, выбежать наружу, вышибить тюремные ворота и прокричать: «Ложь! Подлая, низкая- ложь!»

Но это было лишь мгновение. Ведь в том злорадном лицемерии «информаций из достоверного источника», «весьма вероятных предположений», «логических заключений» и «замысловатых комбинаций» заключалось лишь стремление по-пиратски умыть руки. Они решили облить грязью наши имена, имена двух чехословацких журналистов, настроить против нас общественное мнение и при этом оставить открытым ход к отступлению. Ведь шесть дней тому назад начальник либерийской полиции в пашем присутствии доложил вышестоящим инстанциям, что согласно телеграфным сообщениям отдельных полицейских начальников и постов на дороге между столицей и Либерией мы были вне каких бы то ни было подозрении. Он подтвердил, что и критический момент мы находились в двухстах километрах от Картаго среди леса, блокированные на непролазной дороге автобусом из Сан-Хосе, несколькими грузовиками из Либерии и тонкой грязью с обеих сторон. Из Сан-Хосе он получил приказ освободить нас. Сам подписал сопроводительное письмо и выделил нам личную охрану, чтобы обеспечить беспрепятственный выезд из страны.

Кто же в таком случае сознательно сыплет людям песок в глаза? Кто стоит за приказом о новом незаконном аресте? Кто движет рукой журналистов., пишущих эту бесстыдную ложь?

Мы листаем страницы газет, и гнев снова подступает нам к горлу. Иржи внезапно оборвал себя на полуслове, ударил газетами по скамейке и резко встал.

— Не надо так волноваться, — успокаивает его сосед. — Что бы вы стали делать, если бы сидели тут ни за что ил про что пятнадцать месяцев, как я? У меня дома старуха мать, жена и шестеро детей. Одному всемилостивому богу известно, что с ними. Если бы хоть знать, сколько времени мне еще гнить здесь!

— Разве вас не судили?

— Какой там суд! Не было даже следствия, меня вообще ни о чем не спрашивали. Просто забрали на асьснде, прямо с поля увезли. Сказали, что я коммунист, что мне нельзя быть среди людей, — и сразу сюда.

— Вы действительно были членом коммунистической партии? — спрашивает Мирек.

Сосед лишь горько усмехается.

— Послушайте, мне уже сорок лет, но до сегодняшнего дня я не видал живого коммуниста. Лишь здесь, в этой яме, я узнал, что такое вообще коммунизм. Читать и писать выучился тоже только здесь: у нас на асьенде никто из пеонов не умел.

— Так почему же вас…

— …упрятали в кутузку? — договаривает он за нас. — В нашей деревне дела шли из рук вон плохо. За день работы управляющий платил каждому по два с половиной колона. Разве на такие деньги проживешь? Пачка приличных сигарет стоит больше. Пара самой дешевой обуви стоила тогда сорок пять колонов — для этого мне пришлось бы работать три недели. Ну и ходили мы босиком. Но ведь какую-нибудь одежонку себе, жене, детям все равно надо покупать. Да и спички, и соль, и из кухонной посуды кое-что. Словом, крестьяне договорились просить управляющего о прибавке для всех. Пошел я — как же не пойти, раз выбрали меня? Потребовал я прибавки, так поступил бы любой другой. Управляющему я сказал об этом по-хорошему, подобающим образом, просто попросил учтиво. Тот ответил, что должен обратиться к хозяину, когда поедет к нему в Сан-Хосе…

Пеон на минуту замолчал; голова его как-то ушла в плечи, взгляд был прикован к полу. А голос зазвучал вдруг слабо, по-стариковски:

— Через три дня приехали полицейские на конях, и я оказался здесь, в подземелье. За то, что я, дескать, бунтовщик и коммунист.

— Ив течение всех пятнадцати месяцев вас ни разу не допросили? — переспрашиваем мы, пытаясь поверить тому, что разум отказывается принимать.

Пеон только махнул рукой в сторону стоящих у стены скамеек.

— Видите? Вон Педро, тот молодой, кудрявый, что так хорошо поет наши старинные песни, — он сидит тут уже год. Парень возле него торчит здесь два или три месяца. Каждый из всех тридцати думал, что с ним что-то должны сделать. Но это прошло, поскольку день уходил за днем и ничего не делалось. Никакого следствия не велось, и ни одного человека не судили. Ни одного! А те два старика, — он показал глазами на угол в конце коридора, — оказались слабонервными. Они сошли с ума.

Сказав это, он глубоко вздохнул и некоторое время сидел неподвижно, будто каменное изваяние. В тишину коридора, нарушаемую командами со двора, где проводились строевые занятия, вплетается монотонный голос старика, одного из тех, в углу. Он сидел на скамейке, выпрямившись, и читал библию. Пеон заметил наши взгляды, обращенные туда.

— Сколько я помню, он это делает изо дня в день. Его посадили сюда несколько раньше, чем меня. А второй рядом с ним — совсем конченый.

Седовласый старик, находившийся возле «чтеца библии», сидел на краю скамейки, сгорбившись, слепо глядя перед собой, и без устали раскачивался всем телом взад-вперед, взад-вперед.

В подземелье нет ни одного человека, который совершил бы преступление и был осужден. По воле костариканской полиции здесь сидят лишь политические заключенные, из которых, вероятно, никто толком не знает, что такое политика и политическая деятельность.

А то просторное и удобное с санитарной точки зрения тюремное помещение наверху, в первом этаже, постоянно готово как можно теплее встретить привилегированных лиц, которых нельзя живьем погребать в подземелье. Эта тюрьма предназначена исключительно для воров, грабителем и убийц.

В середине дня к нам по коридору приплелся старик стражник и как бы невзначай вытащил из кармана телеграмму, разумеется вскрытую.

— Анселка и Сикмунд! Это вам, из Мексики.

Мы жадно пробегаем глазами по спасительным строчкам:

«ТЕЛЕГРАММУ ПОЛУЧИЛИ ПРИНИМАЕМ МЕРЫ ТЧК ПОКА ПОДАВАЙТЕ АПЕЛЛЯЦИЮ СОГЛАСНО ЗАКОНА HABEAS CORPUS ТЧК ПРЕДСТАВИТЕЛЬСТВО В КАРАКАСЕ ЗАПРАШИВАЕТ КОСТАРИКАНСКОЕ ПРАВИТЕЛЬСТВО».

И приветы.

В двух с половиной тысячах километров от нас есть горстка настоящих друзей, людей, которые знают о нас.

В замке главной решетки звякнули ключи. Рявкают команды, надзиратели освобождают коридор. Спустя пять минут все заключенные набились в камеры. Только мы в своей остались вдвоем. А в коридоре заняла посты ночная вооруженная стража.

«Дзинь!» Из отдаленного угла двора донесся звон рельса. Ага, часовой на расстоянии докладывает начальнику, что он не спит.

«Бим!» — отвечает второй угол.

«Бам!» Третий удар рельса прорезает тишину. Чувствуешь, как ожидание следующего удара до предела напрягает нервы. Когда же будет четвертый?

«Трах!» В коридоре, камере и в голове отдается пронзительная вибрация, звон тянется бесконечные секунды. С лестницы в коридор спускается ночной стражник. В тупой, мучительной тишине подземелья размеренно, словно маятник тюремных часов, стучат о каменный пол кованые сапоги. Стук, стук, стук — к лестнице; напряжение заливает голову горячей волной, кровь бьется в висках.

«Дзинь… бим… бам… трах!»

Маятник кованых сапог отсчитывает свои десять минут. Все на свете можно отдать за два комочка ваты, чтобы заткнуть уши. Шарики из скомканной бумаги не помогают; может, станет полегче, если натянуть на голову свитер. Может, он заменит благословенные двери «двойки», отодвинув от нас угол со ступеньками и рельсом на несколько метров дальше.

«Трах!..» Металлический звук ножом прорезает шерсть свитера и бумагу в ушах. Правда, он несколько притупился, но нет, не даст он тебе погрузиться в глубокий сон, а дремоту разрежет на кусочки. На шестьдесят кусочков, каждый из которых продолжается десять минут. Однако ночь ты переживешь. Отец шестерых детей пережил их четыреста пятьдесят и еще, пожалуй, выдержит тысячу. Лишь те двое в углу, старики с волосами, белыми как снег, сдали, покорившись кнуту, сплетенному из мрака, стали и ожидания.

Шесть часов утра в тюрьме — время, когда спать хочется сильнее всего. Как и все остальные, мы уже сидим на «насесте» у стены и с открытыми глазами наверстываем упущенное за беспокойную ночь. Поспать бы хоть час-другой, не больше. Сегодня мы должны подать апелляцию на основании закона habeas corpus, как это было в телеграмме. Но самого смысла закона мы не знаем. Кто его нам передаст тут?

Тридцатилетний арестант с пепельно-серым лицом только усмехнулся:

— Рига teoria, — сказал он, махнув рукой. В этом жесте отчаяния было больше, чем отвращения. — Чистая теория. По этому закону в Коста-Рике никто не может находиться в заключении без следствия более суток. По истечении двадцати четырех часов арестованного должны… собственно говоря, те, — он показал глазами на. окошко у потолка, — те, наверху, вообще ничего не должны, им только надлежит вызвать заключенного на допрос или передать его в суд. Если первый допрос не даст оснований для обвинения, то заключенного обязаны выпустить. Ну, а я сижу тут пятнадцатый месяц, почти столько же, что и Хорхе, с которым вы вчера разговаривали. Три месяца я каждую субботу подавал обжалование согласно закону habeas corpus. Теперь уже прошла всякая охота. До сегодняшнего дня никго ни о чем меня не спросил, а если спрошу я, почему меня бросили в тюрьму, так те лакеи с винтовками лишь плечами пожмут. А майор — да вы и сами знаете — заорет: «Молчать!»

Остальные заключенные один за другим добавляют свое. У всех одно и то же. Случайности здесь не водятся. Есть только закон для отвода глаз общественности и — практика для нужд полиции.

Вряд ли мы выиграем что-нибудь, но упускать возможности нельзя. Более прочный конец каната держат наши в Мексике, однако и наш, потоньше, мы не имеем права выпустить из рук. Перед полуднем часовой взял от нас апелляцию начальству.

Седьмой день.

Суббота, день двойного разнообразия. К обычному рису с фасолью — кусочек мяса в супе, к обычным часам в катакомбах — кусочек внешнего мира. На обязательный недельный прием явился судья. Он выполняет строго установленные служебные обязанности: принимает и записывает жалобы, пожелания, вопросы и официальные поручения. Принимает, записывает и — выбрасывает, это известно всем. И он тоже знает, что это известно всем. Ни для кого тут он не представляет закона. В том числе и для себя. На нем лишь маска закона. Судья — это разнообразие. Как похлебка с кусочком мяса.

С важным лицом он принимает от нас копию апелляции на основании закона habeas corpus. Выбросит он ее или нет? Скорее всего — выбросит. Сто против одного.

Вскоре после полудня вдалеке послышался колокольный звон, затем где-то за Либерией раздался пушечный залп, второй, пятый. Орудия стреляют будто при артподготовке. И среди всего этого сотнями сухо трещат выстрелы. Что происходит? Еще одна дворцовая революция?

Возбужденные стражники, словно в каком-то экстазе, вбегают в коридор. Они мечутся от одного к другому и выкрикивают:

— Чудо! Свершилось чудо! Она смилостивилась! Мы спасены! Негрита вернулась, с утра она опять в Картаго, в храме, на своем прежнем месте!

Просто так, ни с того ни с сего. Святая дева сама по себе взяла и вернулась. Сотворила чудо.

Орудийные салюты за селением гремят так, что сотрясаются дома. И звонят, звонят колокола…

Воскресенье.

Тщетно добиваемся хотя бы ради сегодняшнего дня часовой прогулки по двору. Тюремный распорядок предусматривает проведение такой прогулки ежедневно. Чистая теория, как говорит арестант с пепельным лицом из соседней камеры.

Всю ночь на дворе шумел сильный дождь. Наши надежды опустились на самое дно.

В понедельник утром стражники перед главной решеткой выкликнули паши имена. Собрать вещи, идти к начальнику! Со скамеек нас провожают печальные глаза.

Майор прямо-таки кипит, уничтожая нас по крайней мере взглядами; вокруг мелькают униформы, щелкают каблуки. Но это слово должно быть произнесено! Мы свободны.

Майор лично наблюдает за последней неизбежной процедурой. Взвешивание, измерение, оттиски всех пальцев, снимки в фас и в профиль, словно для альбома преступников. Трудно угадать, что раздражает майора больше — то, что он вынужден выпустить нас, то, что все кругом знают о незаконности этого нужного только для архива фарса с освобождением, или то, что мы в открытую смеемся над глупой серьезностью происходящего.

Кончено, подписано. Ожидаем, что последуют объяснения либо извинения, разумеется совершенно формальные и то лишь по приказу и по долгу службы. Майор молчит.

Перед «джипом» открываются ворота, захлопнувшиеся за нами девять дней назад.

И позади, за решеткой, остается та Коста-Рика, которая не показывается свету.

После девяти дней наши легкие вновь наполнились чистым, ароматным воздухом. Просто чувствуешь, как кислород нагнетается в кровь.

Капитан-американец, помощник начальника, с четырьмя полицейскими и с новым сопроводительным письмом, опять гарантирующим нам безопасный проезд до самой границы, везет нас на асьенду Санта-Роса. Мысли в голове скачут, кидаются от одного к другому, словно нечем их привести в порядок, распределить, дать им более твердую последовательность и направление. Хочется думать о ближайших часах, о плане на будущие дни, ведь руки-то сейчас свободны и путь вперед открыт. Однако в ушах неотступно звучит тоскливая мелодия народной песни и тот бархатный баритон, отдающийся под сводами подвала. Хочется радоваться солнышку, которое вновь пробилось к земле сквозь враждебные тучи, но никак не идут из головы те глаза, полные безнадежности, настойчивый голос отца шестерых детей; невозможно вычеркнуть из свежих воспоминаний белые волосы двух безумных стариков.

Либерийская тюрьма — это не только этап пути, не только ряд драматических переживаний. Это жизненный опыт, и его уже не искоренить из сознания.

— …я говорю, нужно ехать кружным путем!

Рука офицера как-то необычно, почти по-приятельски пожимает плечо Мирека.

— Да, кружным путем, — неизвестно в который раз повторяет капитан, но теперь уж с уверенностью, что мы слышим его. — Брод на главной дороге сейчас, после дождя, очень глубок, можно утопить машину. Немножко к востоку река разделяется на три рукава, там проедем.

Начинаем, наконец, осознавать, что с этими участкам-i леса что-то произошло. Исчезли утомляющие колючки, пыль и увядшая листва. Прошедшие два тропических ливня смыли все в реку. Вода склеила пыль на дороге, солнце, вероятно напоследок, прежде чем уйти на долгие месяцы, вернуло ей вязкую плотность. Еще не совсем поздно. За границей уж пусть льет с утра до утра: на гравийной дороге он не будет помехой. И, судя по карте, мосты над реками там есть.

За холмом показалось деревянное строение. Асьенда Санта-Роса. Уже издали видно, как «татра», будто приветствуя нас, сверкает своей серебристой краской. Ах, как сразу стало веселее на свете!

Часовой у машины, встав по стойке «смирно», докладывает. Все в порядке, только сын хозяйки добивался разрешения вымыть машину. И получил его.

Капитан с явной неохотой распоряжается провести последит»! осмотр багажа и через несколько минут заканчивает его.

— Yon know, gentlemen, — говорит он, смущенно ковыряясь в погасшей трубке, — я должен вам сказать кое-что. Это мое личное, совершенно личное дело.

С недоверием ожидаем, какой еще сюрприз будет преподнесен нам в ту минуту, когда по всем предположениям мы уже могли бы показать этим мундирам спину. Капитан призадумался и потом заговорил, как бы сам с собой:

— Вся эта история с вами прошла у меня на глазах. Я старый человек: повидал свет и немало людей на нем и… словом, не понравилось мне это. Я был вынужден действовать согласно приказаниям, вы сами понимаете. А те не имеют обыкновения извиняться. Поэтому… поэтому я бы хотел извиниться перед вами хоть за себя.

И капитан протянул руку.

— Желаю вам счастливого пути! Good luck!

Вслед за начальником один за другим подходят стражники. Такие же пожелания, такие же сердечные рукопожатия.

А вскоре красный «джип» скрылся за холмом.

На веранде старой асьенды нас встречает ее владелица и хозяйка. С сеньорой Мартой де Гальегос мы уже однажды познакомились, когда, смертельно усталые, ввалились сюда глубокой ночью. Но в тот раз майор не оставил нам ни минутки времени, чтобы поблагодарить ее.

Мы боялись этой встречи, но с первых же мгновений все наши страхи рассеялись. Поставив перед нами стаканы лимонада с кусочками льда, хозяйка разложила на столике целую кипу газет с аккуратно вырезанными заметками. Чего только не скопилось вокруг нас!

Первые сообщения об аресте, первые вымышленные подозрения в убийстве и ограблении храма в Картаго до глубины души возмутили нас еще там, в подземелье. Мы тогда и не предполагали, что уже следующий номер газеты опроверг все эти клеветнические измышления.

— Этого не удалось сохранить в тайне, — дополняет информацию сеньора Марта. — Слишком много влиятельных людей в Сан-Хосе знали вас так, что просто не допускали подобной нелепицы. Поднялось немалое возмущение. Мой парень в те дни целыми часами просиживал наверху — у него там, на чердаке, есть любительская рация, я вам даже не сказала об этом.

Странное чувство охватило нас, когда смысл этих девяти трудных дней стал вдруг выкристаллизовываться на наших глазах совершенно с другого конца. Какой-то редактор, любитель сенсаций, выболтал то, что должно было остаться скрытым не только от костариканской общественности, но и прежде всего от нас. Наивно мечтая о газетном буме, он откровенно написал, что обвинение против нас — это лишь дымовая завеса. И что мы были арестованы по прямому приказу из Вашингтона. Позже шеф-редактор сообразил, что этим доказывается унизительная послушность костариканских властей.

— Тот редактор, бедняга, моментально вылетел, — добавляет хозяйка то, чего в газетах уже нет. — Была уволена целая группа ведущих лиц тайной полиции, почти все, на кого пало подозрение, что не держали язык за зубами. Но оставим это, — заключает она, — выкиньте все из головы и лучше посмотрите на себя: тюрьма вас иссушила. В таком виде мы вас в Никарагуа не пустим. Приглашаю погостить у нас и от имени мужа — он вернется сегодня днем. Недель-ку-другую побудете тут с нами, а после дождей отправитесь дальше…

От Либерии до Сайта-Росы сорок километров. Но как же непреодолимо расстояние, отделяющее в Коста-Рике военные мундиры от простых людей!

Через сутки на столе лежала пачка запечатанных конвертов и текстов телеграмм. Домой, в Каракас, в Мексику.

А потом на старой веранде долго-долго виднелись издали две машущие руки. В одной из них развевался белый платок…