Над горой играет свет

ГЛАВА 33. Про сейчас

Если бабушка еще раз прикажет ветру разбросать по комнате мои бумажки, я на нее накричу и свирепо притопну ногой. Сама знаю, что пора идти в мамину комнату. И не надо подгонять, натравливать на меня ветер. Нечего удрученно качать головой и выразительно махать рукой, сама все понимаю. Понимаю, что мне нельзя уехать, не доведя все до финала. А без маминой комнаты завершить повествование никак невозможно.

И вот я иду по коридору, и ветер врывается во все распахнутые окна, устроил сквозняк по всему дому. Я закатываю глаза:

— Сказала же тебе, иду, иду.

Смотрю на мамину дверь, но потом убегаю на кухню, выпиваю там полный стакан воды, в пять глотков. Вытерев рот, объясняю:

— Что-то захотелось попить водички.

Мика бы сейчас шлепнул меня по макушке, сказал бы, что хватит уже изобретать отговорки, пора разобраться с маминой территорией. Энди прямо с порога потопал бы в мамину комнату и пожал бы плечами, в смысле, «ну и что тут такого страшного?»

А Бобби сказал бы обоим, что нечего на меня давить, и сам стоял бы рядом, ждал бы, когда я решусь.

…Усилием воли я вернулась из детства в настоящее. Закрыв глаза, представила братьев теперешними, взрослыми. И хорошо, что мы все уже не дети, что детство давно кончилось. Это ощущение отдаленности и знание того, что и как было после, смягчало боль воспоминаний.

Итак, что было после. Я знаю, что Мика отчаянно старался убежать от самого себя и в конце концов к себе же и прибежал, к истинному себе. Я была на первой его выставке, в модном красном платье, и волосы закрутила в модную «улитку», лак красный, и на руках и на ногах, на шее серебряный кулон мисс Дарлы, в который вложила записку: «Духи ушедших, позвольте Мике спокойно спать по ночам».

Мика чуть не лопался от гордости, самодовольно улыбнувшись, крикнул мне тогда:

— Говорил же я тебе! Говорил, что так будет!

Да, он добился того, о чем мечтал, мой старший брат. Совсем бы был молодец, если бы не кое-какие пагубные пристрастия, надеюсь, он от них избавится, освободится.

У Энди есть книжный магазин, в нем пахнет старинными книгами, кофе и ладаном.

— Вот, прочти, — говорит он, протягивая мне очередную книжку, — тебе понравится.

Как правило, книжка действительно нравилась. Еще у Энди есть гоночные авто, он увлекается джазом, играет блюзы, он и сам пишет музыку. По-прежнему любит рискованные забавы. Пощекотать себе иногда нервы. Я была на их с Бет Энн свадьбе, я слышала первый крик их сына Бенджамина Хейла. Бен в детстве был таким же шальным, как его папочка, так же плевать хотел на опасности.

На выпускном в мединституте у Бобби я тоже присутствовала, теперь у нас в семье имеется хирург-ортопед. Бобби необыкновенно идет белый халат и очки в тоненькой оправе, которые совсем не скрывают его поблескивающих глаз.

Жуя кусочек свадебного торта, я смотрела, как Бобби танцует со своей невестой, Анджелой. А племянникам, появившимся быстро, на раз-два-три, я всегда привожу жвачки-«сигары». Ребекка Кейт, Роберт Дин и Фредерик Эндрю. В доме доктора постоянный шум, гам и хохот. За ним хвостиком ходят его малявки. Как когда-то он сам ходил за Энди. Возможно, у Бобби тоже есть какие-то тайны, но он про них не распространяется.

…Я потрогала свисавший с шеи подарок мисс Дарлы, с которым не расстаюсь. Сейчас лошадиная головка была пуста. Я не подумала о заветных желаниях, в полном потрясении сорвавшись сюда к маме. У меня не было времени их обдумать.

Я была с мисс Дарлой в тот момент, когда умерла София, помогала копать могилку на заднем дворике. Потом она завела себе бостонскую терьершу, Мэрилин Монро.

Жаркими луизианскими вечерами мы вдвоем с мисс Дарлой усаживались на ее уютные садовые качели и потягивали сладкий чай, и слова нам были не нужны. Хорошо бы моя мисс Дарла жила вечно. Глупая я, конечно.

Потом вспомнилась Джейд. Все танцует, скоро окончательно испортит себе желудок и окончательно запутается в кавалерах, но я все равно ее люблю.

Эйдин. Она пришла ко мне, истосковавшись по матери, ибо родная мать ее бросила. Когда это произошло, Эйдин проплакала всю ночь, стиснув зубами ухо мягкой игрушечной зверушки, чтобы заглушить рыдания. Это уже позже она спросит, можно ли ей жить у меня, и я испугаюсь, а теперь я не понимаю, чего я тогда так испугалась. Пришла она сразу после краха моей семейной жизни, превратившейся в безобразное дымящееся пепелище. Муж нашел другую, которую любил сильнее и которая смогла родить ему детей. Ну и плевать. Мне глубоко на все это наплевать. На то, что он нашел другую и настрогал пятерых, что отгрохал огромный дом в Калифорнии, там теперь и живет. Плевать я на него хотела. У меня есть Эйдин и моя семья. Хорошо бы они сейчас очутились здесь, в нашей низине. Мечты, мечты…

Широко раскрыв глаза, ставлю пустой стакан на стол (оказывается, так его и держала перед собой) и твердым громким голосом (никаких сипов и всхлипов) произношу:

— Хватит тянуть, Вирджиния Кейт, — узнаю интонацию бабушки Фейт и мамину. И все-таки это моя собственная интонация.

И вот я опять у маминой двери, поворачиваю ручку, вхожу. Вот ее новый радиоприемник. Любимая ее подушка, вышитая крестиком. Потертый коврик. Пересекаю комнату и подхожу к окну, чтобы впустить ветер. Ворвавшись, он тут же опрокидывает стеклянных маленьких лебедей. И сразу перед глазами картина из далекого прошлого: мама сидит перед туалетным столиком, расчесывает волосы (сто раз — отогнать сглаз и еще два, чтобы лучше росли).

Глянув на стену, непроизвольно открываю рот и, вероятно, очень широко, потому что на ней висят две картины Мики. На одной мы все трое, маленькие еще, хохочем как ненормальные. Опираемся попами о крышку кедрового сундука, в котором спрятано — так мне кажется — все наше прошлое. На второй — мама, в самом расцвете своей красоты. Алые напомаженные губы, цыганистая блузка приспущена на плечах. Волосы откинуты на спину, но часть их развевается на ветру, и мама в ореоле черных прядей. Темные бездонные глаза, в них хочется погрузиться навеки, отдаться во власть маминых неодолимых и непостижимых чар.

…Я вытерла щеки, мокрые от слез. Все-таки я безнадежная дура, нечего сказать, разревелась как маленькая. Вот и хорошо. Открыла шкаф. Платья на плечиках, как дневные тени и вечерние небеса, как тихая заря и меркнущий закат, а любимого красного нет, в нем она умерла. Вытащив синенькое, приталенное, зарылась в него лицом, вдыхая мамин запах. Вверху на полке стояли две коробки из-под обуви и шляпная. Я стащила их вниз. Там лежали письма, фотографии, мамины записочки, рисунки Мики, самые первые, камушки, которые мы притаскивали ей с ручья, мои детские бантики. Их я отложила, их я точно заберу к себе в комнату.

Я глянула на туалетный столик и словно воочию увидела маму: глядя в зеркало, она расчесывала свои длинные черные волосы. Комната наполнилась невидимыми облачками «Шалимара». Я сделала несколько глубоких вдохов. Мамина красота непреложна. Мама умерла в пожилом возрасте, но для меня она останется живой и молодой, жаждущей жить. В моей памяти она навсегда останется женщиной, которая гораздо моложе меня самой.

И все-таки мне было интересно, какой бы она стала в старости. Если бы мы жили вместе, и я тоже постепенно бы старела, и в конце концов разница в годах уже ничего бы не значила.

Я подошла к столику, взяла в руки фотографию в серебряной рамке. Ту, где мама позирует перед аппаратом, приоткрыв губы, на руках у нее я, новорожденная. Я знаю, что на обороте папиным почерком выведено: «Букашечка Кэри, 14 августа 1957. Какие мечты ее ждут?» Пятьдесят один год миновал с той поры как одно мгновение. И всего лишь несколько из этих лет я провела с мамой. Прекрасное ее лицо, полное неукротимой прелести, теперь стало неподвижным. Я так и не смогла уяснить, чего ей недодала судьба. Она и сама этого не понимала, не понимали и все остальные из любивших ее людей. Все сплетенные воедино события и годы снова и снова говорят об этом.

Я глажу пальцами мамино лицо. И свое. Мама крепко меня обнимает, и моя жизнь только начинается. Ставлю фотографию рядом с розой из садика миссис Мендель. Может быть, миссис Мендель хотела хоть немного развеять мамину печаль этой розочкой. Оторвав один лепесток, прячу его в кулон мисс Дарлы. Именно то, что должно в нем храниться, розовый лепесток цвета маминых губ.

Мой взгляд натыкается на конверт, затиснутый под рамку зеркала, на конверте мое имя. Руки дрожат, когда я его вскрываю.

Чтобы унять горячее пощипывание в глазах, я зажмуриваюсь, мне нужно до конца прочесть ее распоряжения. Все. Складываю письмо и прячу в карман. Потом долго смотрю на мамин портрет. Думаю о бабушке Фейт и о маме. Возможно, обе они неспроста позволили детям покинуть дом? Хотели уберечь от судьбы, от неких невообразимых тягот? Я уже знаю, что прочту все, что хранилось в коробках из маминого шкафа, и рассказ мой еще не завершен, он продолжится.

В комнате и тепло и прохладно. Запах «Шалимара» становится очень настойчивым. Ветер внезапно (я даже испугалась) ерошит мои волосы, потихоньку, ласково. Я никогда не сомневалась в том, что существуют духи. И с какой стати мне вдруг перестать в них верить?

— Ма-а-ам? — зову я.

Ни слова в ответ. Только короткий порыв ветра, от которого на миг взвились в танцевальном па занавески, и она ушла, поплыла вверх, вверх, и вот уже никого рядом, а ведь только что я ее чувствовала. Точно чувствовала. Клянусь.

Я оттащила к себе в комнату часть того, что хотела забрать к себе. Потом вернулась за остальным, плавно кружась, поворачиваюсь, и еще один оборот вокруг своей оси, медленно-медленно. Потом выхожу и захлопываю дверь.

Опять я в своей спальне. Гора конвертов, папок и самых разных предметов на кровати изрядно выросла. Я кладу руки на все это прошлое. Ладони снова горячие, и их опять слегка саднит. Что выбрать?

Что мне лучше вытащить, а, бабушка? Давай подсказывай, тебе лучше знать, что мне теперь нужно.

Так-так, снова зазвучали голоса и шорохи. Зажмурившись, смахиваю застарелую пыль. Прижимаю ладонь к чему-то, на что нарочно не смотрю.

Призраки зовут меня по имени, все громче, голоса их все ближе. Голоса их совсем как живые. Наверное, я схожу с ума. Это оттого, что мне тут одиноко до невозможности. Кто-то идет по дому, кто-то меня окликает.

Словно даже не призраки, не горные духи. Всамделишные голоса.

— Ви, ау! Приветик!

— Она где-то здесь.

— И вы все тут жили?

— Надо же, почти ничего не изменилось.

Стук подошв о половицы, ближе, ближе, и вот уже топают по моей комнате. Я не могу поверить собственным глазам. Все трое прикатили. Даже Мика! Я кидаюсь их обнимать с воплем:

— Неужели это правда?!

Братья шутливо корчат рожи, будто им досадно, что я так бурно радуюсь. После приветственных объятий мы слегка отступаем назад, улыбаемся, изучая друг друга. Они осматриваются.

— Что это за фигня, черт возьми? Что это все означает, Ви? — Мика ткнул пальцем в сторону вещей, разбросанных по кровати и по полу. — Ворошишь прошлое, снова витаешь в облаках?

— Она постоянно в них витает, без этого никак, — ввернул Энди. Вид у него шкодливый, как у мальчишки. Мы все снова дети — дом вернул нас в детство.

— Ты похожа на чучело, сестренка. Халат нацепила прямо на шорты и майку, причем на мятые шорты и майку.

— И что? — Я глянула в зеркало и увидела не возрастную тетку, а глупо ухмылявшуюся девчонку.

— Так вот какой он, ваш дом. А это твоя комната. — Бобби смотрит по сторонам. — Я все пытался представить, где же вы все раньше жили.

— Да, Бобби, это наш дом. — Я обвожу комнату рукой, охватывая взмахом и маму.

— Пойдем, покажу нашу с Микой комнату, — предлагает ему Энди.

Я слышу по коридору гулкий топот их ног, взрослых, не детских, это напоминает мне папины шаги.

Я улыбаюсь Мике:

— Надо же, ты здесь.

— Ну да, я здесь. — Сдвинув в сторону разбросанное, он плюхнулся на кровать.

— Даже не верится.

— Это почему же?

Я смотрю на Мику как на безнадежного тупицу.

— Ты сказал, что никогда сюда не вернешься.

— Так и сказал?

Я плюхнулась рядом с ним:

— А то ты не помнишь.

Он пожал плечами. Из соседней комнаты донесся безудержный хохот.

— Я думала, что, скорее всего, никто из вас не приедет.

— А мы вот они. — Порывшись в папке с фотографиями, он достает ту, где мама вдвоем с папой.

— И папа тоже здесь, Ви.

— Здесь? Это в каком смысле?

Мика промолчал. А заговорил потом о другом:

— Ты права, не думал, что снова увижу нашу низину. Но я здесь, черт возьми.

Рывком встав, он подходит к моему окошку.

— Ты всегда так любила эту гору, а когда-нибудь на нее забиралась?

— Да.

Он оборачивается и смотрит так, будто видит меня насквозь.

В коридоре, уже в дальнем конце, раздаются громкие шаги Энди, и за ним следом топает Бобби. Все произошло именно так, как я представляла. Энди без всякой опаски ворвался в мамину комнату и пояснил:

— Это комната моей мамы.

И тут же вышел как ни в чем не бывало.

Мика снова заговорил:

— Папа решил, что ты, возможно, не захочешь, чтобы он тоже приехал на поминки.

— А почему приехал ты? — Я тоже встала с кровати.

— Я приехал ради тебя. — Он долго смотрел на фото нашей троицы в рамке из палочек от мороженого. — Впрочем, возможно, ради всех нас. И даже ради мамы.

— Я рада.

Мика еще раз пожал плечами.

— Я и не знала, что ты прислал ей картины. Они очень хорошие, Мика.

— Гм. Значит, она их не выбросила.

— Нет, не выбросила. Они у нее в комнате.

Он внимательно осматривал мою комнату, будто видел что-то особенное или хотел увидеть.

Хлопнула сетчатая дверка. Энди повел Бобби смотреть на клен. И наверняка на то место, где висели качели.

Шевелюру Мики взъерошил ветерок.

Я подошла, прижалась головой к его плечу.

Снова бухнула дверь, снова топот в сторону моей комнаты, и вот уже стоят оба в дверном проеме, Энди-и-Бобби.

Мика подходит к урне с мамой, прижимает ладонь.

— Теплая. Я думал, она холодная.

Я отошла к кровати, стала старательно раскладывать сдвинутые в сторонку бумажки, конверты, коробочки.

— Миссис Мендель сказала, что она была очень нарядной и красивой. Ну… когда они ее нашли. Волосы были собраны на затылке в хвост, как когда-то в молодости. На губах красная помада, в общем, при полном параде.

— Да-а, мама, она такая. Никогда не знаешь, что придумает, — сказал Мика.

Мы с Энди кивнули в ответ.

— Я все не мог понять, какая тут у вас была жизнь, — признался Бобби.

— Знаешь, Бобби, мы и сами многого в ней не понимали, — отозвался Мика.

Бобби, кивнув, отвел взгляд. Мика погладил его по плечу: не казнись, все нормально, старик.

— Я думаю, поминки надо устроить под кленом.

— Подходящее местечко, — одобрил Энди.

— А потом каждый из нас заберет часть ее и развеет. Это она так велела.

Я вытащила письмо из кармана, разгладила.

— Что-что? — спросил Мика.

— И еще она хотела оказаться где-то, где никогда не бывала. Видимо, это для нее единственная возможность это сделать.

Я рассказала им про мамины распоряжения, развеять прах так, чтобы он улетел в разные стороны, в дальние дали.

— Жаль, что я не был с ней знаком, — сказал Бобби.

Мы все трое молча на него посмотрели. Давая понять, что он всегда был здесь с нами, вопреки времени, как будто он тоже тут родился.

— Пошли поищем какую-нибудь жратву, — предложил Энди, обернувшись к Бобби.

— Искать особо нечего, — предупредила я, но они устремились на кухню. — Я тоже проголодалась, — сказала я Мике. — Хочешь сэндвич с ореховым маслом?

Он смущенно усмехнулся.

— Сначала я должен кое-что тебе сказать.

— Ну?

Он откинул назад волосы, крепко прижимая, чтобы не падали на лоб.

— Я купил тот дом на холме.

— На холме?

Он ткнул пальцем вправо.

— На склоне, с той стороны от домика миссис Мендель. — Он снова усмехнулся. — Папа там, ждет тебя.

Я разинула рот, едва не вывихнув челюсть. Пришлось потом даже помассировать ее пальцами.

— Ты купил заброшенный домик?

— Угу. — Сунув руку в карман, он погремел ключами, папина манера.

— Тебе он всегда казался таким загадочным. Мне тоже. Папа часто туда ходил, а я за ним наблюдал. — Он пытливо посмотрел на урну. — В общем, купил, а почему, пока сам толком не разобрался.

Я вытерла глаза.

— А что будет с маминым домом?

Мика отвел взгляд от мамы.

— Будет стоять тут и гнить? — У меня даже слегка закружилась голова.

— Вот что, давай выйдем отсюда. Не хочу обсуждать это при маме.

В кухне Энди-и-Бобби уже нашли коробку с крекерами, половинку черствого батона, баночку с повидлом из черной смородины и ореховое масло. Они достали полосатые стаканчики, а Бобби готовил воду со льдом. И вот уже все трое уселись за стол и принялись все это уписывать за обе щеки. Я не удивилась бы, если бы они раскрыли рты, демонстрируя пережеванное месиво, их фирменная детская шуточка. Я тоже съела сэндвич с повидлом и ореховым маслом. Какое-то время все молчали.

Я думала о папе, что он там, на холме. Гадала, почему он не спускается к нам, но на самом деле, конечно, понимала почему.

— А где мамина выпивка? — спросил Энди.

— Я все вылила.

— Это хорошо.

Сэндвич я сжевала быстро, как оголодавшая собака. И вдруг поняла, что не могу больше ждать. Немедленно к папе. Не терпелось увидеть папу и нашу низину. Как это, наверное, здорово, стоять с ним рядом и смотреть сверху на нашу низину. Он часто это делал.

— Пойду погуляю, — сообщила я.

Все трое кивнули, продолжая жевать. Понимали, куда я.

И я оправилась к домику на склоне холма. Папа ждал меня стоя, его широкие плечи, когда-то гордо развернутые, слегка поникли под грузом прожитых лет, темные волосы поседели и поредели. Подошла и тут же крепко обняла. Запах одеколона «Олд спайс», прогревшегося на солнце хлопка, но бурбона я не почуяла. Сегодня никакого бурбона.

— Папа, ты приехал.

— Да.

— А Ребекка?

— Она решила, что это было бы бестактно.

Я кивнула. И вспомнила, как она тогда сидела в машине, ждала, пока мама выставляла Мику.

— Я позвоню ей потом, все расскажу.

— Она будет благодарна.

Я глянула на низину, на мамин дом. Отсюда была видна в окно часть нашей кухни. Мика высунул голову, потом помахал мне. А я ему.

— Пап, а почему ты всегда уходил сюда?

— Отличная панорама. Видишь, сколько всего можно отсюда увидеть.

Действительно, он был прав: всю нашу низину, и холм за ней, и дальние горы.

— Я хочу кое-что тебе показать.

Он направился за угол домика, опустившись на колени, прижал руку к земле.

— Здесь. Я похоронил здесь.

— Пап, о чем ты?

— Я похоронил тут то, что мне выдали в больнице. Это все, что осталось от нашего маленького.

Я не знала, что сказать. Неродившиеся малыши, которых мы с мамой так и не узнали, не держали на руках.

— Мне нужно было найти место для него. Чтобы было куда приходить. Чтобы можно было смотреть отсюда на дом внизу, который словно бы надо мной насмехался.

— Почему мама это сделала?

— Сделала что? — Он все еще смотрел на землю.

— Ничего, папа.

Я видела, как напряглось его лицо, потом разгладилось, потом снова напряглось. Это он позволил себе вспомнить то, что обречен был помнить. Поднявшись с колен, он крепко потер лицо левой рукой.

— Давай спускаться, папа. Ты не против? Я пошлю мальчиков в магазин, и приготовим ужин.

— Так странно, что я здесь, Букашка. Все время спотыкаюсь, заваливаюсь назад, будто меня качает.

— Неужели не процитируешь мне Шекспира, а, пап?

— Что-то нет нынче настроения.

Взяв папу за руку, я помогаю ему спускаться.

И вот он снова, мамин дом, затягивает папу внутрь, и меня тоже.

За ужином (тушеные цыплята с картофельным пюре) мы все почти не разговариваем. Незримые призраки вьются и клубятся рядом, к тому же все устали, всех переполняют чувства, они выматывают как ничто другое. Странно, мы снова за одним столом, а мамы нет. Странно это, и горько, я, как в детстве, мечтаю о том, что никогда не сбудется.

После ужина все разбредаются, ищут местечко для ночлега. Папа отчалил в город, в гостиницу, сказал, что приедет пораньше. На ночь остаться не рискнул. Призраки.

Укрывшись бабушкиным одеялом, надеюсь, что бабушка придет ко мне. Хочется, чтобы кто-то приласкал, погладил, как маленькую. Я ждала-ждала, так и уснула, без нее.

Утром я встала рано, солнце светило еще с ленцой. Мика и Энди спали на своих кроватях с «ковбойскими мотивами», длинные ноги торчали наружу, кровати-то подростковые. Бобби спал на диване в гостиной, с большим комфортом, чем братья.

Поставив кипятить воду, я подошла к окну. Гэри с миссис Мендель были в саду. Я помахала ей, но она меня не видела. Зато помахал Гэри. Хотелось крикнуть: «Это я не вам, а миссис Анне Мендель».

С ней мы встретимся на поминках, я крепко ее обниму. Она уже горбится, двигается медленно и осторожно. Ходит с палочкой, носит ортопедические туфли из толстой кожи и лечебные плотные чулки. Но живет и будет жить. Я рассмеялась, вспомнив, какой старой она казалась мне в детстве. А ведь была моложе меня теперешней.

Приготовив себе кофе, я проскальзываю мимо спящего Бобби, открываю заднюю сетчатую дверь, в утренней тишине ее скрежет кажется очень громким. Иду к клену и усаживаюсь. Сижу, наслаждаюсь кофе. Сижу тут дни, месяцы, годы. Солнце уже греет в полную силу. Не поднимаюсь даже тогда, когда слышу, как подкатывает машина, потом еще одна. Прислонившись спиной к клену, я пью обжигающий сладкий кофе, все остальное не важно. Снова хлопает задняя дверь, и ко мне галопом несется моя дочь, совсем как Фионадала. Кричит:

— Ма-а-ам, ты чего? С тобой все нормально?

Я смеюсь, я на седьмом небе от счастья. Я стискиваю ее в объятиях. От нее замечательно пахнет, наверное, туалетной водой от «Жан Нат».

— А я думала, ты не сможешь вырваться.

— Я звонила тебе на мобильник, сказать, что все-таки смогу приехать. А ты не отвечала. Почему ты вечно не отвечаешь на звонки мобильного? — спрашивает она. — Хорошо, я дозвонилась дяде Ионе, он и забрал меня из аэропорта. И сюда я с ними приехала, с дядей Ионой и тетей Билли. — Она откинула назад волосы. — Тете Билли больше не полагается сидеть за рулем, так они всю дорогу ругались по этому поводу. Тетя возмущалась, что для мужчин никаких запретов, до самой смерти, а женщинам приходится отвоевывать каждую пядь, куда ни сунься. — Она рассмеялась.

Я тоже рассмеялась, но ровесницам моей мамы запреты действительно портили жизнь, это сейчас все стало проще.

Эйдин жадно втянула воздух.

— Как хорошо тут пахнет. И как красиво.

— Да, очень.

— Мам, я голодная.

Мы заходим в дом. Братья о чем-то галдят хором, волосы у всех взъерошенные. Глядя на них, не могу удержаться от улыбки. Приехал папа, но он в этом галдеже не участвует, наверное, ему кажется, что все считают, будто ему тут не место. Я крепко обнимаю дядю Иону и тетю Билли, как же годы их иссушили, одни косточки остались. А они потом бросаются обнимать Эйдин, долго ее не отпускают.

Мы с тетей Билли накрываем завтрак. Все разглядывают пятна на стене, оставшиеся после проделок Муси-Буси. Невольно вспоминаем о том, что она и в пансионате для престарелых изображает из себя королеву, сводит с ума весь персонал и когтями вцепляется в дедов, которые еще не совсем обветшали. В пансионат она отправилась по собственной воле, похоронив своего последнего мужа (это уже другой, не тот, кто мыкался с кипящей картошкой). Бедняга не вынес бабусиной железной хватки, довела человека до могилы.

Расставили стулья. Каким-то чудом все уместились за столом.

Братья съели целую гору печенья со сладким соусом, попутно обсуждая насущные семейные и служебные дела, вообще, все, что теперь их волновало. Мы стареем, знаю, но, когда мы сейчас все здесь, я не замечаю седину в шевелюре Мики, и лучики у глаз Энди (еще бы, столько лет щурится под солнцем!), и грядущую лысину на затылке Бобби. Для меня они почти такие же, как в далеком детстве. Интересно, какой братья видят свою сестру, тоже юной? Это все потому что мы тут, в нашем доме. Пошире открываю глаза, и мы все с неимоверной быстротой переносимся в прошлое, и вот уже нет никаких морщин, седых волос, разговоров о житейских буднях. Мы снова босоногие сорванцы, готовые носиться по траве.

Я смотрю на папу. Он так и молчит, но всем улыбается, всем собравшимся за столом.

Когда тарелки были вымыты, я пошла к себе в комнату забирать маму. Урна и правда была теплой, Мике не показалось. Я вынесла ее на улицу, по глазам братьев пытаюсь понять, что сейчас отражается в моих собственных глазах. Говорят ли наши глаза о том, что мама больше никогда не вернется?

Миссис Мендель сморкается в платочек, Гэри держит ее под локоть. Посмотрел на меня как-то непонятно, потом отвел взгляд. И я ему благодарна за то, что отвел.

Мы все встаем в круг у клена. Я высыпаю немного маминого пепла, он падает на землю. Мы молчим. Вот так же неслышно трепещут крылья бабочек. Ветер подхватывает частицы мамы, уносит вверх и кружит. Мама танцует, ветерок то резко, то плавно мчит ее по воздуху. Каждый из нас, ее детей, берет горстку, чтобы развеять в самых наших любимых, дорогих сердцу местах, таково было мамино желание. Папа пепла не взял, он уже давно (насколько удалось) освободился от нее, развеял боль. И сюда приехал, наверное, для того, чтобы избыть тяжесть окончательно. А может, он приехал ради меня. Я всем сердцем за это предположение.

Папа произносит:

— Кэти Айвин Холмс Кэри. Она была любима, и сама она тоже любила. «Ломает буря майские цветы, и так недолговечно лето наше!»[32]

— Аминь, — в один голос произносят тетя Билли и дядя Иона.

Полнее и точнее о маме и не скажешь.

Когда идем назад, папа и братья обсуждают, по какой дороге им лучше возвращаться домой и в какой забегаловке гамбургеры поприличнее. Эйдин сооружает сэндвичи, беседуя с Микой об искусстве.

Царапнула мысль: наверное, я слишком глубоко погрузилась в самые болезненные воспоминания, это только прибавило тяжести. Нет, не получится помчаться на мою гору с легкой, умиротворенной душой. Трудно оторваться от былого, очень трудно, но, может быть, пора? Не об этом ли спрашивала бабушка?

Я иду к себе, захлопываю дверь, ложусь на мягкий перьевой тюфяк, юркнув под одеяло бабушки Фейт. Решено: урну с маминым пеплом я возьму с собой на гору, там я маму и отпущу. Губы намажу красной помадой, а волосы будут развеваться, реять на ветру. Я крикну: «Мам, чувствуешь, какой ветер!» И она крикнет мне в ответ: «Эге-ге-гей!» И мы помчимся ввысь. И запах земли щекочет ноздри, а листья ласково льнут к лицу и босым ногам. И ветер сушит слезы, не позволяя им выкатиться из глаз. И наконец я отпускаю маму, она танцует, подхваченная ветром…

Внезапно голоса в той комнате тускнеют и постепенно замирают, а моя детская спаленка становится яркой и светлой. Пахнет яблоками и свежеиспеченным хлебом. Так сильно ими еще никогда не пахло, и вот я вижу ее, бабушку Фейт. Она стоит в изножье кровати, улыбается мне. Целая и невредимая, и она Здесь (а не Где-то-там).

Накатывает сладкая дрема, будто я снова стала малявочкой.

— Бабушка Фейт, ты здесь, — говорю я.

— Да, Вирджиния Кейт, — отзывается она. — Ты все сделала правильно, теперь тебе станет легче.

Откинув объемистое одеяло, протягиваю к ней руку, и в ту же секунду чувствую, как что-то ускользает, отдаляется от меня. Со вздохом проносится ветерок, вздымаются, извиваясь в танце, занавески, и вот они уже опять замерли, сомкнувшись. Свет в комнате тускнеет. Я снова кладу голову на подушку и смотрю вдаль, перед собой.

Я счастлива, вот какая мысль вдруг настигает меня.

И так сразу легко на душе, я больше не извожу себя сомнениями.

Сомнения позади. И вот тому доказательство: я отпускаю маму на волю. Верхом на Фионадале я еду по своей милой горе. Мы уже не мчимся. Тише. Ш-ш-ш. Тихим шагом. Я улыбаюсь. Обретенная легкость решает за меня, куда мне теперь идти. Куда поведет меня жизнь. Тяжесть избыта, я свободна.