Над горой играет свет

ГЛАВА 31. Катись назад в Блюйзиану… к этой своей

После этой ночки во рту остался отвратительный кислый привкус и болел живот. Поставив кипятить воду для кофе, я набрала номер, трубку сняли практически сразу.

— Алло? — В этом «алло» было столько надежды, нетерпения истосковавшегося сердца, что я едва не разревелась.

— Ребекка? Это Вирджиния Кейт.

— Ох, лапуля. Что-нибудь случилось?

— Да все нормально. Просто так звоню. — Я слышала ее ровное дыхание. — Интересно, как вы там, что делаете.

— У тебя усталый голос. Ты здорова?

— Все нормально.

Засвистел чайник, я сняла его с конфорки.

— С мамой история серьезная.

Я насыпала в свою чашку две ложки песка.

— Даю лекарство и помогаю разрабатывать мышцы.

Добавила ложечку кофе «Максвелл хаус».

— Подметаю дом, мою посуду.

Налила в чашку кипяток, помешала.

— Готовлю, много чего.

Теперь добавить сливки и еще раз помешать.

— Испекла недавно кукурузный хлеб, как ты учила, очень вкусный получился.

Отхлебнула немного, проглотила.

— Я смотрю, у тебя там хлопот по горло, Вирджиния Кейт.

Возникло чувство, что Ребекка где-то совсем в другом мире, на луне. Или, может, это я очутилась на луне?

— Что делают мои ненормальные братья?

— Энди где-то с Дэном и Нейлом, наверное, хулиганят, с риском для жизни. — Она рассмеялась. — Вчера вечером Мика писал портрет мисс Дарлы. Сейчас, наверное, пошел покупать новые краски. — Я услышала плеск воды и представила, что Ребекка стоит у раковины, моет тарелки после завтрака. — Бобби в своей комнате, читает. Я его позову, иначе он меня потом заест.

Я пока пила свой кофе. Чуть погодя я услышала, как Бобби бежит, просто сломя голову, сердце заныло — завопило! — от боли.

Он едва меня не оглушил:

— Салют, сестренище! Ты едешь домой, да? Правда? А когда? Сегодня? Мне столько всего надо тебе показать. Беспалый сказал, что ты классно пасуешь, хоть девчонка. И что у Вэйна появилась подружка, тупая ужасно. А знаешь, в озере нашем вода поднялась, от дождей, я там змею видел, но не убил, а Энди здорово грохнулся и пропорол ногу, крови было ужас сколько, мама забинтовала, Мика показал мне, как нужно рисовать дракона, сказал, что у меня нормально получилось.

Когда он остановился, чтобы перевести дух, я успела вклиниться:

— Погоди же ты, тараторка. — Но я все успела понять, и про все.

— Так ты едешь домой? — снова спросил Бобби.

— Понимаешь, маме пока еще нехорошо.

— A-а. Тогда ладно. Отдаю трубку маме. — И я услышала, как он просит: — Мам, ну скажи ей, пусть возвращается.

— Так действительно все нормально? — спросила Ребекка. — У тебя у самой все нормально?

— Нормально. Но мне пора заканчивать, расстояние очень большое. — Поставив чашку, я вцепилась в трубку обеими руками.

— Ох, я совсем забыла про большое расстояние и про огромные счета! Звони с переводом оплаты на наш номер. В любое время, и днем и ночью. Ладно?

— Ребекка?

— Да, лапуля?

Мне хотелось сказать, что я люблю ее, но смущало, что не говорила этого раньше… И я сказала то, что означало то же самое:

— Я очень соскучилась по твоему попкорну. — И добавила: — Скажи всем, что я очень по ним соскучилась. И мисс Дарле скажи. Ладно?

— Обязательно.

Повесив трубку, я развернулась… и увидела маму, стоявшую в дверном проеме, на лице ее застыла издевательская умильная улыбка.

— «Я так по тебе соскучилась, очень-очень» — Она почмокала губами и сказала: — Знаешь, ты совсем не обязана тут торчать. Я тебя не просила.

— Но ты просила, мама. Чтобы я осталась помочь тебе. — Я старалась не смотреть на плешку с едва отросшими волосиками. — Ты сказала, что не хочешь быть одна.

— Да, наверное, сказала. Но я думала, что ты хочешь быть со мной. Со мной, а не с этой.

Я снова взяла в руки чашку с кофе.

— Ребекка хорошая, мама. Ты же ее не знаешь.

— Да-а-а, кто бы сомневался. Сладкий-сладкий леденец. — Она ткнула пальцем в чашку. — Это ты для меня?

— Нет, это моя. Сейчас сделаю.

Она уселась за стол, стала смотреть, как я насыпаю, помешиваю. Я поставила чашку перед ней.

— Вот, мама, как ты любишь.

Она немного отхлебнула.

— Иэх. Ужасно горячо, но вкусно. Прочищает мозги. И все же ты подзабыла, какой именно кофе я люблю. — Опершись на столешницу, она с трудом поднялась и проковыляла к кухонному столу, взяла бутылку, снова села за стол и плеснула в кофе рому. Закрыв глаза, сделала большой глоток, прошептала: — Самое то.

Я достала яйца, масло, два куска хлеба для тостов, вытащила из шкафчика сковородку. Зажгла плиту, привернула огонь, положила на сковороду масло.

— Ну, давай рассказывай про эту Ври-бякку и про Прыг-бряк-папашу. Они ах-как-счастливы в своем ах-каком доме?

— Мам, я не знаю, — сказала я, разбивая над миской яйца.

— Так я тебе и поверила. Ты же там у них живешь. Ну-у… жила. — Я услышала за спиной плеск рома, это она долила в кофе еще.

— Ну и как там у вас? В Стране любви и сладких Грёз-Шекспирёз?

Размешав яйца, я добавила молоко, соль и перец.

— Мика собирается ехать в Нью-Йорк, сразу как окончит школу.

— Ишь ты.

Я вылила яйца в промасленную сковородку.

— Энди учится на «хорошо» и «отлично», только вот с арифметикой не очень.

— Энди, Мика… А сама-то ты что?

— У нас есть брат, Бобби, он классный.

Я засунула ломтики хлеба в тостер, включила, подправила ножом омлет, чтобы равномерно растекся.

— Я спрашиваю, как ты? Как тебе с новой мамочкой? А?

— Моя мамочка ты.

Взяв у нее чашку, развела ей еще кофе. Снова потыкала ножом омлет. Заглянула в тостер: когда же, наконец?

— Хватит юлить. Отвечай на вопрос.

— Не знаю, мама. Она хороший человек.

— Где уж мне до нее, да? — Ром забулькал и над второй чашкой.

Омлет загустел и стал пышным. Я его разрезала, положила на тарелки. Подняла рычажок в тостере и вытащила подрумяненные ломтики, намазала их маслом и повидлом.

Мама выпила кофе, всю чашку.

— Я старалась как могла, больше мне нечего сказать. — Она медленно поднялась из-за стола, ее слегка шатало.

— Да, я знаю, что старалась, мамочка, я знаю.

Проводила ее в спальню.

— Я принесу завтрак тебе в постель, хорошо?

— Неси, если хочешь. И прихвати бутылку с остатками рома, ясно?

— Мама, не надо.

— Мама тут я, а ты ребенок. Так что слушайся. «Зиппо» чирк, и опа.

Я поняла, что тогда чувствовала та птица. Черненькая, с блестящими глазками, обезумевшими от ужаса. Пичуга залетела к нам случайно, и после, испуганно что-то лопоча и хлопая крыльями, металась от одного окна к другому. Я распахнула входную дверь, но она не сообразила, что ей нужно туда. Так и кружила по гостиной. В конце концов Ребекке пришлось накинуть на нее полотенце и вынести на крыльцо.

После завтрака мама задремала, я пошла на кухню, замачивать белую фасоль. Увидев в окошко, что миссис Мендель в саду, выскочила наружу.

— Салют.

— Здравствуй. — Она сорвала два помидора и один протянула мне. — Разговариваешь вроде как прежде, но появилось что-то ненашенское, наверное, это оттуда, из Луизианы. — Она надкусила помидор, по руке ее потекла струя сока.

— Я даже не замечаю, что говорю иначе. — Я тоже откусила кусок от помидора, он был теплым и очень спелым, и к моему локтю тоже побежал сок. — Ммм, — блаженно застонала я.

— Давай нарвем еще, вам на ужин.

— Я решила сварить фасоль и испечь кукурузный хлеб. Ребекка меня научила. — Я засунула в рот остаток помидора и слизала с руки сок.

Мы сорвали с веток еще несколько помидорок и уложили в корзину.

— По-моему, твоя Ребекка очень симпатичная. — Миссис Мендель на секунду отвлеклась от помидоров. — Так ведь?

— Да, мэм, — сказала я, вытирая ладони о джинсы. — Ладно, пойду гляну, как там мама.

— Ну как она, бедняжечка? — Миссис Мендель не могла долго злиться на маму.

— Ей уже лучше.

Миссис Мендель протянула мне корзину:

— Скоро приедет мой племянник. Вы обязательно подружитесь.

— Мне уже пора бежать. Спасибо за помидоры.

Войдя в дом, я сразу услышала мамин крик. Помчалась. Она лежала на полу, губы в крови, как в помаде. Я помогла ей улечься в кровать и побежала в ванную за махровой мочалкой, обтереть лицо.

— Ч-черт. Грохнулась и ударилась об этот проклятый столик. От обезболивающих таблеток очень кружится голова.

— Мам, ты уж давай осторожнее.

— Мне нужно умыться, еще мне нужен лед для коктейля. И лимончик. А еще ватный тампон и бумага. В чем это у тебя майка? Ты поразительная неряха. Рот утри и локоть вытри.

Пичуга, хлопая крыльями, металась по всему дому.

Мама становилась крепче, но и слабее тоже, потому что пила не только лекарства. Она все время торчала дома, выбиралась только к врачу. Мне приходилось тоже сидеть взаперти, при ней.

Она оправдывалась:

— Еще наткнусь на кого-нибудь, вряд ли людям будет приятно смотреть на меня такую, еще жалеть начнут. Очень нужно.

Я твердила ей, что она и сейчас прекрасна. Но она не верила.

— Красавица у нас теперь ты. И не забывай, Вирджиния Кейт, что твоя красота опасна. Мужчины как раз от такой красоты вытворяют разные глупости.

Если мама слышала, что я звоню Ребекке, сразу недовольно морщила губы. А без этих звонков было бы совсем тоскливо. Я скучала по Фионадале и по бабушке Фейт. И по братьям своим скучала. И по песням, которые мне пела раньше моя сестричка гора. И по тому времени, когда могла не гадать каждую минуту, что же дальше, не бояться этого.

Отправляясь с очередным визитом к врачу, мама закуталась в красный шарф, надела огромные солнечные очки и забилась подальше на сиденье.

Врач ее отчитал:

— Хватит уже накачиваться спиртным. Вы хоть знаете, что творите со своим организмом? — Он глянул на меня. — Не говоря уже о ваших близких.

— А что вообще знаете вы? — огрызнулась она и спешно заковыляла к двери.

На обратном пути дядя Иона пытался маму образумить, но она рассвирепела, сказала, чтобы не лез не в свое дело, и повелела притормозить у магазина.

— Одолжишь немного, братец? Понимаешь, мне пока не прислали чек, — сказала она, протягивая мне листок. — Вирджиния Кейт, я написала тут, что нужно.

Я заранее знала, что в этом списке: красный лак, красная помада, крем «Понде» и четыре бутылки с любимым пойлом. Хотелось швырнуть листок в корзину и никуда не ходить, но все-таки желание посмотреть что-то и для себя было сильнее.

— А почему бы тебе тоже не пойти, может, захочется что-нибудь еще? — спросил дядя.

Мама ему даже не ответила.

На свои личные деньги я купила пару серебряных висячих сережек, шампунь «Флекс», соль для ванны, новый журнал мод и два «Сникерса» (шоколадных батончиков «Зеро» у них не было!).

Когда приехали, мама попросила накрасить ей ногти. В духовке запекалось рагу с овощами и сыром, помидоры миссис Мендель лежали на кухонном столике рядом с мамиными закадычными друганами-бутылками.

Пока я красила маме ногти, она жаловалась на Мусю-Бусю, на это исчадие ада. Всеми помыкает, пользуясь своими деньжищами. Сказала, что Ребекка ничем не лучше, ведь ей известно, что Муся-Буся всех подкупает. Захотелось вступиться за Ребекку, но я помалкивала. Мама только бы еще больше разбушевалась.

Потом настала очередь дедушки, какой он был свирепый. Ну а потом она заговорила об аварии, вспомнила тетю Руби.

— Увидеть в таком виде родную сестру, Вирджиния Кейт! Глаза без век, выкатились, кровища хлещет, половины лица вообще нет. Клочья, одни клочья. А мама моя тогда? Сгорела дотла, пепел, сплошной пепел. Жуть, какая жуть.

Целый час я ее успокаивала, утешала.

Когда мама задремала, я вытащила из духовки рагу и пошла убираться. Поддерживать чистоту было нетрудно, если мама в запале не расшвыривала вещи и не бралась за готовку. Когда она пыталась что-нибудь приготовить, то делала это довольно странно. Я смотрела, как она бойко ковыляет по кухне, хватая сковородки и миски, одно жарит, другое варит, третье размешивает. И весело так смеется. Но меня это не веселило, я знала, что все убежит или пригорит, а мне потом отчищать.

Обычно удавалось выманить ее из кухни к телевизору. Она любила шпионский сериал «Миссия невыполнима», но никак не могла уловить, в чем там дело. Еще обожала шутки Дина Мартина. В левую руку стакан, в правую сигарету, и спрашивает:

— Как ты думаешь, что это у него в чашке?

Случалось, только поедим, она мне с широкой улыбкой:

— Хочу испечь печенье.

— Мамочка, я сама, а ты иди отдыхай.

— Сколько можно отдыхать? Включи хорошую музыку, и я испеку такую вкуснятину, закачаешься.

Я находила станцию, где передавали самые популярные песни.

Мама подпевала певцам, тесто переползало через край миски. Волосы мама забирала в хвост, и заросшая сильно плешка стала почти незаметной.

Когда противень с печеньем мы ставили в духовку, мама танцевала, пыталась и меня растормошить. Но мне не очень-то хотелось, я предвкушала, как буду отовсюду соскребать липкое тесто и все отмывать.

— Сколько можно возиться в грязи? Что с тобой сделала эта женщина из Блюйзианы?

— Ничего она не сделала. Просто я устала.

— Сто лет тебе, что ли? Устала она.

Она кружилась, кружились полы ее халатика. И даже со всеми этими шрамами и уронами от пьянства она все еще была Королевой Западной Вирджинии.

— Думаю, тебе полезно было бы жить здесь. Поучиться расслабляться. — Схватив мои руки, она снова стаскивала меня с дивана. — Ну, давай же, Вирджиния Кейт. Разве можно усидеть под такую музыку?

Я шла с ней танцевать, вдыхая запах пудры «Шалимар» и пары алкоголя. Губы ее были накрашены недавно купленной помадой («красное яблоко»), хвост развевался, затуманенные глаза мерцали, крепкие зубы поблескивали, не хватало только одного сбоку, выбило при аварии. Мы кружились и кружились. Я снова становилась маленькой девочкой и снова без памяти любила свою маму. Потом она плюхалась на диван и засыпала в ту же секунду. А я выключала приемник, накрывала ее одеялом и отправлялась отмывать измызганную кухню.

Именно тогда, в тот вечер, дом наполнился шепотами. Я услышала, как вздыхает бабушка Фейт. Открытое окошко впустило прохладу, а луна была огромной, яркой и строгой. Я бродила по дому, подбирая повсюду разбросанные мамой вещи. Ничто меня не радовало, мне казалось, что все хорошее находится по ту сторону моей горы. Попасть бы туда, там все меня ждут, «я здесь», сказала бы я им, и теперь мы снова будем все вместе.

Шелест, шепот, громче, еще громче:

— Вирджиния Кейт. Вирджиния Кейт. Вирджиния Кейт.

Зазвонил телефон, я бросилась к нему бегом, не разбудил бы маму.

— Девочка моя, это Дарла.

— Мисс Дарла! — Я улыбнулась в трубку, как будто мисс Дарла могла меня увидеть.

— Я взяла телефон у Ребекки. Ничего, что я звоню, ты не сердишься?

Вдалеке раздалось тявканье.

— Замолчи, София.

— Что вы, ничуточки.

— Как ты там поживаешь?

— Нормально.

— Иногда мы делаем то, что — как нам кажется — обязаны делать.

— Да, это так.

— Иногда мы действительно обязаны. Но далеко не всегда человек должен делать то, что делает несчастным его самого.

— У меня все хорошо, правда.

Возникла пауза, обе только дышали в трубку. Я старательно прокручивала в мыслях наболевшее, надеясь, что она услышит мои мысли, как это бывало раньше.

— Твоя мама — сильная женщина. Она сумеет все преодолеть и выжить. А ты совсем еще молоденькая, тебе самой надо прожить эту жизнь. Каждому уготованы свои тяготы. По-моему, ты достаточно ей помогла, теперь мама справится без тебя.

Я прислонилась затылком к стене. Устала. Как же я устала.

Мы продолжили разговор, и уже совсем о другом. Говорили про индийскую сирень. Мисс Дарла сказала, что с акации облетели все цветы, но ветки крепкие и зеленые, хотя их треплет знойный ветер. Сказала, что большая влажность, того и гляди все закипит. Что цикады стрекочут очень громко, это что-то новенькое. А еще мисс Дарле приходилось спасать гекконов, Софи Лорен вдруг завела моду охотиться за бедными ящерками. Она сказала, что Мика теперь еще реже появляется дома, сказала только потому, что я пристала к ней, как там мой старший брат.

Наконец мы повесили трубки, а я все мысленно не отпускала ее голос, он все еще ласково щекотал мое ухо. Я пошла к себе, легла и расплакалась, хоть и поклялась когда-то, что больше рыдать не стану. Плакала долго, от слез и соплей намокла подушка.

Как вошла мама, я не слышала.

— С чего это ты льешь слезы?

Я обернулась. Мама заново накрасила губы, но не совсем ровно, поэтому казалось, будто вокруг рта размазана кровь. Слой помады был таким густым, что на краешке стакана (а она пришла с ним) остался алый отпечаток.

— Сама не знаю, — сказала я.

— Кому надо лить слезы, так это мне. — Она сделала большой глоток. — Это я потеряла всю семью, черт бы ее побрал. Всех своих детей. Даже тебя. Ты здесь, но одновременно и там. Я потеряла все. Своего Фредерика, своих детей, свою красоту. Ничего не осталось.

— Мне тебя очень жаль, мамочка.

— Лежишь тут, рыдаешь. А ты хоть раз видела меня в слезах? А? У меня вообще никого, но я не хнычу — зачем понапрасну разводить сырость?

Я не стала вредничать, напоминать ей, что она тоже рыдала, и часто. Возможно, она даже этого не помнила. Я вытерла слезы бабушкиным одеялом и глубоко вздохнула.

— Если тебе тут так плохо, то почему не уезжаешь? А? Почему не едешь к ней, к этой своей? Она ведь теперь твоя мама, она, а не я.

Я вскочила с кровати.

— Нет, это не так.

— Так, все так. Вы все были согласны, когда она захотела вас усыновить. Готовы были бросить мать, пусть мыкается одна, ни капли тепла и сочувствия…

— Нет, мамочка, я тогда…

— …все мои дети, и папаша ваш тоже туда же, предатель. Но этого я сделать не смогла, отдать ей последнее, что связывает вас со мной. Тогда я стала бы вообще никем. Ни женщина, ни мать, никто.

— Я всегда останусь твоей дочерью, что бы ни случилось. — Я обвила ее руками, вдохнув в себя перегар, табачный дым, «Шалимар». — Я никогда тебя не покину, мамочка. Никогда. Я нужна тебе.

— Значит, пожалела меня? В этом все дело? Моя дочь считает меня несчастненькой?

Мама вырвалась из моих объятий и, резко развернувшись, направилась к двери, потом на кухню. Я за ней. Она открыла морозилку и, вытащив из миски со льдом три кубика, швырнула их в полосатый стаканчик.

— Пожалела родную мать, вот спасибо! Не стоит, как-нибудь обойдусь!

Схватив бутылку с водкой, налила до краев, с грохотом поставила бутылку на стол. Одним глотком выпила полстакана.

— Мама, не надо. Пожалуйста. Я больше так не могу.

Я прижала к глазам ладони, потом опустила и посмотрела на нее:

— Мама, я прошу тебя.

Глаза ее, поверх края полосатого стаканчика, тоже смотрели на меня, но в них появилось незнакомое мне выражение.

Я робко к ней шагнула, она выставила вперед ладонь.

— Ты молодая. Все впереди. Я помню, как это было. Более-менее. — Она отвернулась к окну. — Я предчувствовала, что детство мое будет коротким, очень коротким. Они не дадут мне побыть ребенком. Проклятые кобели. Им главное заполучить то, что им приглянулось, им наплевать, как потом тебе бывает мерзко. Они считают, что молоденькие девочки точно такие же, как взрослые женщины. Баба она и есть баба. Эти не давали прохода, а еще и папаша измывался, порол нас просто так, по дури, нет бы обнять, приголубить.

Я молча слушала.

— Бабушка твоя старалась как-то все сгладить, заботилась, но ей и самой приходилось туго. А в тот день, когда к нам забрел твой папа, я знала, как нужно действовать. — Она допила водку, налила еще. — Я рада была сбежать из дома, но всего этого, — она обвела широким жестом стены и меня, как часть комнаты, — этого мне было мало, да, мало. Чтобы только муж и дети. Я была еще не готова к такой жизни, понимаешь? Ты меня понимаешь?

Я кивнула.

— Нет, где уж тебе понять. Хотя, конечно, тебе кажется, что ты все прекрасно понимаешь. Тебя ведь еще ни один не тронул, да?

Я опустила глаза, чувствуя, как щеки заливает жар.

— Это тебя и спасло. От меня, от здешних замашек. От того, что дочь повторяет судьбу матери, и дочь дочери сделает то же самое. Может, тебе удалось соскочить с этой раздолбанной колеи, а?

Я снова на нее посмотрела и словно бы вдохнула ее всю, она заполнила все мои легкие, каждую мою клеточку, я почувствовала, что задыхаюсь…

Мама взъерошила рукой волосы.

— Муся-Буся присылала мне деньги, это был выкуп за вас. Я тогда подумала, ладно, отпущу их, не навсегда ведь. Я думала, что сумею выкрутиться, строила хитрые планы. — Она тряхнула головой. — Я и с Харольдом связалась потому, что надеялась вас вернуть, всех. А он, это же надо, терпеть не мог детей.

Я смотрела на нее вытаращенными глазами. В горле что-то замкнуло, я не могла сглотнуть.

— И когда все к черту рухнуло, я подумала, может, вам и правда там лучше. А может… может, просто хотела быть вольной птицей, никаких забот. — Снова налила, жадно глотнула. — Харольд смылся, я вышла за Мелвина; этот хотел, чтобы я ему родила, он любил детей. Он сказал, что постарается вас вернуть.

— Он хотел нас вернуть? — Я села за стол, у меня уже подкашивались ноги.

Она боевито вскинула подбородок.

— Он хотел, чтобы я завязала с выпивкой и с сигаретами, чтобы я была не я. Размечтался. — Она брезгливо поморщилась. — Хотел, чтобы я пошла в церковь и рассказала этому самому Иисусу, какая я бяка и грешница. — Еще чего. Никто не смеет мне указывать, что и как я должна делать. Даже Иисус.

Я всматривалась в мамино лицо. И вдруг стало противно, бесил ее рот с улыбчиво приподнятыми уголками, и то, что от нее разило никотином и перегаром, бесило, что для нее главное она сама, ее желания. Эта внезапная ненависть была как защита, я должна была позволить ей пересилить любовь, иначе бы просто не вынесла столько боли.

— Я не нуждаюсь ни в чьей помощи. — Это было произнесено уже стальным голосом. — Ты только напоминаешь мне обо всем, что я потеряла. Только это и делаешь. Снова и снова заставляешь вспоминать то, что было. И чего больше нет.

— Мама, зачем ты все это мне говоришь? Зачем?

Она нацелила на меня указательный палец.

— Ты мне тут не нужна, слышишь? Катись назад в Блюйзиану-парься-бляся-под-бананом… к этой своей. — Согнувшись над столом, она закашлялась, выпустив изо рта целый клубок дымных змей, а когда разогнулась, добавила: — Мне и одной неплохо, и очень даже хорошо. Могу делать что хочу и когда хочу. Например, завести нескольких любовников. А когда ты тут бродишь, мне рассчитывать не на что. Я теперь товар подпорченный. Все ухажеры будут увиваться за тобой.

Я подпрыгнула как ужаленная и помчалась к братьям в шкаф, захлопнув дверцу, прижала ладони к лицу, захотелось умчаться верхом туда, где нет злобы и где все по-настоящему, без подвохов. Но я никак не могла отдышаться, вдох-выдох, вдох-выдох, часто-часто, тяжко-тяжко.

Через какое-то время я потащилась в свою спальню, мама даже не зашла посмотреть, как я, извиниться. Не зашла и не сказала, что погорячились, и будет. Что она наболтала всяких глупостей, но это спьяну, ничего серьезного. Я лишь услышала, как хлопнула ее дверь и щелчок запираемого замка. В голове зазвенели кусачие шершни, я специально им не противилась. Головная боль была легче боли сердечной.

Ночью мне приснилась бабушка Фейт. Она протянула ко мне руки, и я побежала к ней, снова превратившись в малявочку. Крепко прижав меня к себе, бабушка гладила мои волосы, а я плакала и плакала, уткнувшись лицом в ее подол. Мы с ней долго так стояли. Когда проснулась, все еще чувствовала запах теплого хлеба и яблок.

А утром я постучалась в мамину дверь, принесла ей кофе и тост.

— Ма-а-ам? Завтрак готов.

— Катись отсюда. Я же тебе все вчера сказала. — За дверью что-то грохнулось на пол и разбилось. — Позвони моему братцу, скажи, чтобы забрал тебя, как-нибудь обойдусь.

— Кофе горячий, как ты любишь.

— Не отопру, не выйду, не нужен мне твой гребаный кофе. И ты не нужна, понятно? И чтобы больше сюда ни ногой. Никогда! Ты слышишь? Ни-ког-да. Не желаю больше тебя видеть, пока я жива, не бывать тебе здесь, ясно? Вы, проклятые мои деточки, сгубили мою жизнь. Все, отныне и навеки никаких детей. У меня больше нет детей. У меня нет больше дочери. Прочь, брысь отсюда. — Что-то с грохотом шмякнулось о дверь, я отскочила, расплескав немного кофе.

Поднос я поставила под дверью и на ватных ногах поковыляла в кухню. Глянула в окошко: миссис Мендель возилась в саду. На голове у нее была смешная соломенная шляпа, обшитая матерчатыми цветами. Я стала пить кофе, подставив лицо ветру из форточки. Выпила весь, до последней капли, а потом пошла звонить дяде Ионе. Услышав в трубке его голос, через силу проскрипела:

— Дядя Иона, поскорее приезжай. Мама какая-то странная.

Он примчался мигом, будто летел на крыльях. Но и дяде не удалось выманить маму. На все уговоры она отвечала ругательствами и черными потоками оскорблений. Заявила ему, что не желает никого видеть. Что не нужен ей никакой брат, ни сейчас, ни вообще. По глазам дяди я видела, что эти ее высказывания бьют в самое сердце.

Два дня мы кружили у запертой двери, но когда мама пригрозила, что не притронется к еде, пока я тут, сдались, поверили.

Я собрала вещички, и меня отвезли в домик дяди и тети, к Звездочке и Верзиле. В домике я оставалась, пока не иссякли слезы. Плакала в основном во время прогулок верхом на Звездочке, она же никому не расскажет. Когда я почувствовала: все, слезы на исходе, — то сообщила дяде Ионе, что готова вернуться в Луизиану.

Позвонила Ребекке, сообщить.

— Будем встречать тебя в аэропорту.

Я летела в Луизиану, а боль, причиненную мамиными словами, развеял ветер, я позволила ему это сделать, боли как не бывало. Я запрятала маму на задворки памяти, так прячут старую фотографию со старыми родственниками, о которых никто не вспоминает, хотя все помнят, кто это такие.

Мы с папой, качаясь в креслах, потягивали чай, по крайней мере, я точно пила чай, а он, возможно, не совсем. Но тогда я, кажется, решила, что мне все равно. Поставив стакан на пол, папа достал кошелек и вынул оттуда мамино фото, протянул мне. Вот оно что, тайком носил его с собой. Мама была сфотографирована в полный рост. Левая рука на бедре, правая за спиной, будто мама что-то прятала. Платье плотно ее облегало, видимо, был очень ветреный день, волосы рассыпались по плечам, некоторые прядки упали на лицо.

— И ты все это время носил фото с собой?

Он потупился, как маленький мальчик, которого до ужина застукали у тарелки с печеньем.

— Да.

— Так-так, а как насчет фото Ребекки?

— Тоже есть, видишь?

Он распахнул кошелек и предъявил мне улыбавшуюся во весь рот Ребекку. Какая хорошенькая, подумала я. И такая искренняя, настоящая.

— Ты не должен держать в кошельке маму, — не могла успокоиться я, фото жгло меня, вызывало зуд негодования.

— Поэтому я и отдаю снимок тебе, теперь я свободен. — Он облегченно вздохнул, будто его действительно раньше что-то держало в плену.

Я спрятала фотографию в кармашек.

Еще раз глянув на Ребекку, папа улыбнулся и сложил кошелек.

— Наверное, считаешь меня глупцом, — сказал папа, пряча кошелек в карман.

Я не стала ему признаваться, что тоже никогда не могла устоять перед мамиными чарами.

— Я когда-нибудь снова увижу маму? — спросила я, переведя взгляд на наш могучий раскидистый дуб.

— Не знаю. Но самому мне хотелось бы.

Он потер ладонями колени.

— В конечном итоге все будет хорошо, как должно быть.

Он раскрыл томик с пьесами Шекспира. Я глянула на страницу — что-то про морские бури и про тонущих в пучине из-за кораблекрушения, про каких-то несчастных одиночек, про какого-то Калибана.