Над горой играет свет

ГЛАВА 28. Про сейчас

Клубится парок над очередной чашкой кофе, я жую тост: черствый хлеб, поджаренный в старом мамином тостере, намазанный ореховым маслом. Спала я совсем немного, но ощущение такое, будто целую ночь провела не в постели, а на седьмом небе. Пока я крепко спала под бабушкиным одеялом, гроза ушла, и теперь в кухонное окно пробились яркие солнечные лучи. Позавтракав, я вышла. По намокшей от дождя траве пошла к миссис Мендель, миновав ее садик, поднялась на крылечко. Пора было с ней встретиться, но страшно ведь, что она расскажет мне про маму?

Дядя Иона сказал, что это она нашла маму. В красном платье, а волосы собраны были в хвост, как у молоденькой девушки. Она свернулась калачиком на траве, не дойдя до садика. Мне никогда не узнать, почему ей не сиделось дома в ту ночь. Может, она что-то кричала луне, наконец-то ощутив счастье освобождения. Я представила ее дух, легче эфемерной туманной дымки.

Наверняка она шла танцующим шагом по травке к саду миссис Мендель, подышать цветами. Они при луне совсем не такие, как днем. Она танцевала в подсвеченном лунным серебром сумраке (как и сама я совсем недавно), на ней было красное платье, в руке бокал (водка с лимоном), она кружилась и смеялась, а потом прилегла и уснула. Что же маме снилось? Начало ее жизни? Или завершение?

Постучавшись в дверь миссис Мендель, я нашла взглядом домик на склоне холма. Так до сих пор и пустует? Я вспомнила про папу, убегавшего туда. Как же это было давно, и мне очень захотелось его обнять. Рассказать, что все наши плохие дни вспоминаю гораздо реже, чем те, когда он бывал замечательным. Мне захотелось воскресить то, чего мне так не хватало, а девочкам иногда очень не хватает отца.

Когда я приехала, чтобы ухаживать за мамой, в смысле, после той аварии, я тогда тоже долго смотрела на старый пустующий дом на холме, представляла, как поселюсь там. Прикидывала, в какой цвет покрашу стены, какие цветы посажу в садике, в своем собственном. Мама останется в низине, решила я. Я буду сверху видеть, как она подходит к кухонному окошку, и тут же спущусь, сварю нам кофе.

…Никто не отзывался на стук, и я развернулась, чтобы уйти. Миссис Мендель. Она постоянно присматривала за мной и братьями, даже когда мы об этом не догадывались. Она и за мамой присматривала все эти годы. Единственный мамин верный друг. Надеюсь, мама это понимала.

— С добрым утром! — раздался сзади мужской голос, полный утреннего ликования, такой бывает у птиц.

Я обернулась. Сзади стоял кареглазый мужчина с темно-каштановыми волосами, почти роковой красавец.

— С добрым утром, — отозвалась я, чувствуя, как снова перехватило горло, — хотела повидаться с миссис Мендель.

— Тетушка пошла к соседям внизу на чай. Утренний. Можете себе представить? — Сам он представить этого явно не мог, судя по мимолетной усмешке, тронувшей твердо очерченные губы. Он быстрым шагом подошел ко мне, пристально посмотрел.

— Меня зовут Гэри. Я племянник Анны.

Протянул мне руку, я машинально крепко ее пожала, но тут же поспешно выпустила. И почему-то разозлилась. То ли оттого, что миссис Мендель не оказалось на месте. То ли не хотелось разговаривать с чужаком, тем более ухмыляющимся. То ли на себя, потому что столько лет не знала имени соседки. Или мне просто хотелось остаться в прошлом, а Гэри был частью настоящего.

— Вирджиния Кейт, — пискнула я, как мышь-полевка.

— Я знаю. — В уголках его глаз прорезались лучики. — Тетка много мне про вас рассказывала. Ваши фотографии, вместе с братьями, висят по всему дому. — Он провел пятерней по волосам. — Давно, еще пацаном, увидел ваше фото, где вы тоже были еще совсем юной. В общем, домой возвращался в печали, мальчишеское сердце было разбито. И помыслить не мог, что когда-нибудь встречу особу, увековеченную на том портрете в серебряной рамке. — Он снова усмехнулся, довольно глупо. — А я живу в Северной Каролине, чуть ли не в знаменитых наших Дымных горках[30]. — И снова улыбка, еще более идиотская, а потом добавил: — Я еще тут поторчу, тете нужна ведь какая-никакая помощь.

— Ясно. А мне пора идти, — я снова развернулась, — передайте ей, что я заходила, хотела с ней пообщаться.

Вид у меня был, конечно, ой-ой-ой. Волосы лохматые, одежда мятая, сама немытая, даже зубы не почистила. Ну и ладно, плевать. От мужчин одни неприятности и переживания. Ни ума у них нет, ни чуткости, в общем, никчемные они существа. В этом убедились и мама и бабушка. Это же я сказала своему бывшему мужу. Таким был всегда и мой папа. Сплошные разочарования.

А мой улыбчивый собеседник будто не слышит меня, талдычит о своем:

— Да, помочь тетке тут надо. У меня есть небольшой бизнес, там я сам хозяин, могу иногда позволить себе передышку. Так что если что нужно, я к вашим услугам. Если потребуется помощь, сразу сюда. — Он ткнул пальцем назад, в домик тетушки.

— Да я ничего. Мама умерла, разбираю ее вещи. — Зачем было ему это сообщать? Вот идиотка… — Я хотела сказать, мне ничего не нужно, спасибо.

— Мне очень жаль… Я про мисс Кейт. Я знаю, что она умерла, не стал об этом говорить, чтобы не показаться назойливым. Я был здесь, когда тетя нашла ее.

— О-о.

— Тетя Анна все уговаривала вашу маму выйти подышать воздухом, но она отказывалась, сидела взаперти до той самой ночи, когда мы ее нашли. — Он снова взъерошил пятерней свою шевелюру. — Простите. Что-то я разболтался.

— Когда мне было пятнадцать, она попала в аварию. Она испугалась, что внешне переменилась. Мне так не казалось. — Я махнула рукой, отгоняя невидимых мошек. Злилась на себя, хватит откровенничать с этим парнем. — Ее вообще удручало, что она постепенно стареет, боялась потерять свою красоту. По-моему, это было для нее очень важно. — Наконец-то я заткнулась, плотно стиснув губы.

— Она очень красивая.

Я кивнула.

— Я вот что хочу сказать, хотя не уверен, что вам нужны мои излияния. В общем, похоже, она не мучилась, не испытывала боли. В смысле, тогда. То есть она выглядела скорее счастливой. Будто обрела какой-то покой или что-то еще, не менее важное. Понимаю, про это так всегда обычно говорят. — Он отвел глаза. — Она была похожа на ангела. Луна была яркая, хорошо освещала ее лицо… — Он вдруг стал красным, как помидоры в огороде миссис Анны Мендель. — Я сразу подумал, что это была для нее особенная ночь.

— Что?

— Она ведь танцевала. Во дворе. Под лунным светом. — Он снова пристально на меня смотрел, я сама отвела глаза.

— Да. Ну, я пойду? Спасибо вам.

Я поспешила к себе и с силой захлопнула за собой дверь. Подойдя к кухонному столу, перевела дух, крепко прижав дрожащие руки к столешнице. Успокоившись, сделала еще кофе и выглянула в окошко. Гэри ушел, я облегченно вздохнула. Хотелось снова настроиться на прошлое, бежать от настоящего. Но образ мамы, уснувшей на траве, не дойдя до садика миссис Анны Мендель, так и стоял перед глазами. Как на ее улыбающемся лице мерцает лунный свет. Образ этот останется со мной навсегда.

Взяв с собой кофе, пошла в спальню Мики и Энди. И уже нисколько не удивилась, увидев, что там ничего не изменилось. Кровати стояли вдоль стен, накрытые старенькими покрывалами с «ковбойскими мотивами». Мама оставила все так же, было ощущение, что они могут войти в любой момент, устав носиться по двору. В шкафу их одежки. Сплошное расстройство.

— Мам, зачем ты все это, а?

Она в другой комнате, переполненная яростной тоской, долгой, как нескончаемый, затянувшийся день.

Стараюсь отогнать это видение: как мама бродит по дому, рассматривая наши вещи, теребит их. (Примерно так же, как я сейчас, брожу, перебираю.) Она грезит, что вот сейчас мы трое ворвемся в дом, буйствуя, как все дети.

Под кроватью Энди, отодвинутая к самой стенке, припрятана коробка из-под сигар. Открываю ее. Камушки, осыпавшиеся засушенные листья, мои письма, стопка фотографий. На самой первой Сут и Марко. В прошлом году Сут едва не стала жертвой рака груди, ее мама когда-то умерла от него же. Глянула на свою старинную приятельницу, и сердце дрогнуло от нежности, совсем как в детстве. Я очень ее любила, до сих пор люблю. Они с Марко поженились, у них двое детей, так и работают в том ресторанчике. Я сунула снимок в карман.

А вот и я со смешными хвостиками, еду на красном велике. Мы с Микой перед раскидистым дубом. Письмо от Мики, про Луизиану, какая она. Одно от папы, спрашивает у Энди про его школьные успехи. А в моих письмах — как скучаю о нем, скучаю о моей милой горе. Письма эти пронизаны безмерной тоской маленькой девочки, которую оторвали от родного дома, и она даже не поняла почему. Выглянув в окно, я смотрела на безмолвные силуэты всего того, что было неизмеримо больше меня самой, гадала, всегда ли буду ощущать, что мне никуда не деться от своих корней.

Под кипами писем и прочими памятками я нашла папины запонки в форме карты Техаса, подарок Муси-Буси. Я потерла их между ладонями, вспоминая, каким безумием наполняла Муся-Буся этот дом и дом в Луизиане. Ей уже миллион лет, по-моему, она вообще никогда не умрет.

Я убрала все обратно в коробку и поставила ее на кровать Энди, чтобы потом отнести в свою комнату. Под кроватью Мики ничего не было, жаль. Я рассчитывала на что-нибудь любопытное. Подошла к шкафу мальчишек, провела пальцем по нацарапанным ножиком инициалам: МДК и ЭЧК. В ушах зазвучал смех Мики и Энди, по поводу каких-то мальчишеских дел. Я невольно улыбнулась. Шкаф им сделал дядя Иона, и мамин шкаф, и мой тоже он. Потом тщательно полировал стенки наждачной бумагой, она от трения становилась горячей под его длинными пальцами. Запахи древесины, красного дерева, клена, сосны, дуба, наполняли его мастерскую. Ничего общего с безобразным вонючим сараем дяди Арвилла. Лучше бы нас в то лето отвезли к дяде Ионе, а не к тете Руби. Может, все бы вообще сложилось иначе, если бы мы оказались тогда в доме дяди Ионы?

Я забралась в шкаф, закрыла дверцу, сначала меня вплотную обступили стенки, потом я разглядела лучик света, проникавший сквозь замочную скважину. Я зажмурилась, было бы здорово сейчас верхом на Фионадале помчаться на гору, и чтобы холодил лицо свежий душистый ветер. Я открыла глаза и вылезла наружу.

Надо было обследовать полку наверху. Забравшись на стул, я стала шарить в глубине. Пальцы наткнулись на свернутый в рулон ватман. Спустившись вниз, я развернула находку, и тут же резко свело живот. Рожа дьявола с острыми черными рожками, красно-черная пасть с оскаленными клыками, с которых капала кровь, глаза навыкате под искореженным, как у Франкенштейна, лбом. Брюхо чудища было продырявлено, в глубокой ране копошились мухи, черви, белели личинки. Чудище протягивало скрюченные когтистые лапы в левый угол, где, сжавшись в тугой комок, как младенец в материнской утробе, лежал мальчишка. От рисунка меня всю затрясло.

И я сказала тому маленькому перепуганному мальчишке:

— Мика, теперь все переменилось. Теперь ты великан, а он лишь горстка в земле.

Я стала сворачивать рисунок, потом передумала, лучше сожгу, дым поднимется в небо и сверху прольется на Мику целительным дождем. Я принесла дьявола в кухню, скомкав, положила в раковину. Взяв мамины спички, чиркнула одной о край коробка, раздалось потрескивание, шипение, запахло серой. Подпалив бумагу, я смотрела, как скручиваются края, истлевая. Я смотрела, как исчезает чудище. Ну а когда оно совсем скукожилось, я выскребла пепел из раковины и, наполнив им одну из маминых пепельниц, понесла в ванную. Высыпав обугленные останки в унитаз, я несколько раз спустила их, туда им и дорога, вниз, только вниз.

— Пока-пока, гадский дядя Арвилл. Плыви на свидание с тетей Руби, озабоченный псих, ублюдок, — прошипела я, дважды нажав на рычаг бачка. Потом, хорошенько намылив руки, смыла грязь от этой парочки. Больше я ничего не могла сделать.

Прошлась по коридору, просто так, без всякой цели. Времени у меня было навалом, то есть просто сколько угодно. И вот я разгуливаю по сквознячку, неприкаянная странница, и взбаламученные мысли мечутся в садовой моей башке. Я вдруг начинаю насвистывать, хотя ненавижу, когда свистят, даже сильнее, чем жареную печенку. Я нарочно не спешу. Ля-ля-ля.

Останавливаюсь у маминой комнаты и прижимаюсь к двери щекой. Она не отзывается будоражащим трепетом. Я так и не захожу. Трусиха.

Мама фыркает, а бабушка Фейт вздыхает.

Ноги у меня босые, и я, мягко шагая, возвращаюсь по коридору назад, в гостиную. Так вот и бреду, по-кошачьи бесшумно, но различаю звук шагов, иных, не своих. И смех. И крики. Телевизор не включен, экран его черен. Но я слышу фразы и звуки из старых сериалов и передач. Лэ-э-эсси. Кажется, эта серия про то, как она помогала глухой девочке Люси? И еще из радиоприемника несется ностальгический рок-н-ролл, слышно, как танцуют, воздух тоже танцует вокруг разгоряченных тел.

И наконец, звон кубиков льда о стенки стаканов. Призрачные воспоминания облекаются в форму, то зыбкие, то пронзительно-четкие.

И вот я опять на кухне. Наметив себе очередную чашку кофе, разглядываю долговязые бутылки, ровно выстроившиеся на столе. А потом отвинчиваю пробки и выливаю в раковину содержимое.

Едкий запах наотмашь ударяет по ноздрям, но я не отскакиваю, я выливаю все, до последней вонючей капли.

Потираю ладони: еще одно дело сделано. Доедаю тост. Странный покой овладевает мной, некая даже легкость, когда хочется что-то напевать. Такое ощущение, что некто иной вселился в мое тело и он водит меня по дому, подталкивает к тому, чтобы я вошла в мамину комнату. Я чувствую его волю, поскольку ноги мои снова желают брести по коридору. Самое время принять ванну с маминым мылом «Дав», отличный повод, чтобы не забредать в ее комнату.

Захожу к себе, взяв из шкафа чистое белье, шорты и маечку, иду в ванную. Затыкаю пробкой сливное отверстие и открываю кран, его скрип и журчание воды оживляет в памяти звуки маминых освежающих процедур «вдогон-поддавону». Я не сразу нахожу душистый брусок, спрятанный за стопкой махровых мочалок. Мамин тайничок. В шкафу небрежно сложенные разноцветные и разнокалиберные полотенца. Такая знакомая картина. Я хватаю сильно облысевшее голубое махровое полотенце и блеклорозовую мочалку. Они пахнут свежим горным ветром. Я погружаюсь в горячую воду, теперь можно расслабиться. Кожа впитывает тепло, нежится под воздушными пузырьками пены от «Дав», они кружат в водоворотах, они взмывают вверх, унося с собой гнет тревоги. Я намыливаю волосы, все еще слишком длинные для жаркой Луизианы, но вполне подходящие для гор, да, вполне. Я тщательно их потом промываю, вода льется по глазам.

И вот я чистенькая, все заботы и тревоги утекли вместе с водой в сливное отверстие. Я вытираюсь полотенцем, которое высушили на бечевке, надеваю белую маечку и красные шорты. На двери висит мамин белый халат. Я снимаю его с крючка и тоже его надеваю. От него пахнет пудрой «Шали-мар» и сигаретным дымом. И тут накатывает чувство, которому я не могу противиться. Не хотела я, но оно все-таки настигло. Неодолимое чувство любви и тоски. Неодолимое, жестокое сожаление из-за всех этих нелепых лет, наполненных обидами и злостью друг на друга. Затянувшееся дьявольское наваждение, помешавшее нам встретиться. Боль становится невыносимой, лечь бы на пол, прямо тут в ванной, и больше никогда не подниматься.

Я бегом помчалась в боковой дворик, туда, где рос клен, где меня не мог увидеть Гэри. Сегодняшним утром я успела пройти тысячи миль. Обойти всю землю, нет, не всю, есть места, к посещению которых я пока не готова. Проведя рукой по резным листьям, я прислонилась спиной к стволу. Закрыв глаза, представила, как ко мне подходит Мика, сейчас он обнимет меня за плечо и расскажет что-нибудь интересное. А потом представила Энди на качелях, он кричит: «Толкай сильнее, сестра! Хочу еще выше!»

…Смотрю на затворенное мамино окно, плотно сдвинутые занавески скрывают то, что я так страшусь увидеть: ее опустевшую комнату, ее пустую кровать, ее туалетный столик, тоже пустой, никаких флакончиков и щеток.

За мной наблюдает моя гора, мне кажется, я могла бы забраться на нее в три высоченных прыжка, раз-два-три — и уже на вершине. Я влетаю прямо в клубы тумана, деревья внизу щекочут мне пятки.

Я стою и смотрю на вершину, ветер раздувает полы маминого халата. Рядом Фионадала, тычется мне в плечо мягкой мордой. Мы с ней любим парить по воздуху. Щеки у меня мокрые. Наверное, идет дождь, хотя ярко светит солнце. Ну да, дождь, потому и мокрые.

— Кис-кис-кис! Скорее сюда, ко мне! — слышу я голос Гэри и торопливо бегу обратно в дом.

— Зайди в комнату матери. Даже если невмоготу, — говорит бабушка.

Я слышу голос мисс Дарлы:

— О, наша девочка справится, она смелая.

Милая моя старенькая мисс.

Мама ничего не говорит. Я тоже молчу. Снова открываю пакеты, дневники, коробочки с памятными пустячками. Открываю все подряд. Все, кроме маминой двери. Она стоит запертая от меня, как в тот последний день и раз, когда я видела маму.