Нусантара

12 ОБРАТНЫЙ ПУТЬ «ВСЕ ВОДЫ ЗЕМЛИ» И КРАКАТАУ

На этот раз действительно начался путь домой. Различные его этапы совершенно несоизмеримы ни по длине, ни по времени. Вот сейчас мы протащимся двое-трое суток на катере до Манадо. Путь от Манадо до Джакарты занимает пять-шесть дней морем или восемь часов самолетом. А из Джакарты до Москвы всего одни сутки.

Официальный срок нашего пребывания в Индонезии истекает через шесть дней. С мечтой попасть на остров Флорес (Малые Зондские острова) придется, пожалуй, распроститься. Хорошо, если удастся попасть хоть на знаменитый Кракатау, благо он расположен не так уж далеко от Джакарты. Ребята вымотаны, издерганы. Двое уже всерьез выбыли из игры, состояние остальных тоже не блестящее. В непривычных тропических условиях мы слишком полагались на свою экспедиционную закалку, не считались со спецификой этих условий. Лейтенанту медицинской службы запаса то и дело приходится превращаться в лечащего врача, хотя по образованию он биолог, а медицинская его квалификация военных времен сводится лишь к лабораторным исследованиям.

Николай жалуется на конъюнктивит — сильную резь в глазах. Осмотревший его по прибытии в Манадо опытный окулист сказал, что еще неделя-две, и он мог бы потерять зрение.

В Манадо мы очутились снова в гостеприимном пансионе. Рейсовый пароход в Джакарту только что ушел, следующий ожидался недели через две-три, попутные же грузовые суда будут плестись до Явы дней двадцать.

Потекли тихие дни вынужденного бездействия. Однажды хозяева пансиона пригласили нас на воскресенье в свое загородное имение с рисовыми полями, рощицами кокосовых пальм, мускатных орехов, фруктовых деревьев и даже собственным минеральным источником, стекающим в пригодное для купанья озерко.

Запомнился завтрак-пикник в тенистой роще. На бамбуковый стол, покрытый вместо скатерти банановыми листьями, подавались тоже на импровизированных подносах и тарелках из листьев свежезажаренные окорока, куры, миниатюрные шашлычки-сатэ и, конечно, неизменный рис, спрессованный в пальмовых листьях, и на листьях же обычные острые приправы. В сосудах из бамбуковых стволов принесли пальмовое вино сагуэр, на этот раз очень хмельное и сладкое. О разнообразии и изобилии засыпавших стол фруктов нечего и говорить.

Я заинтересовался мускатными орехами, и мне тут же насшибали их целую кучу. Под мягкой оболочкой, похожей на оболочку каштана, но в отличие от нее гладкой, расположены скорлупа и ядро. Наиболее же ценится так называемый мускатный цвет — тонкая ярко окрашенная пленка между оболочкой и скорлупой.

Потом нас повели на старинное кладбище. На могилах каменные изваяния: примитивные человеческие фигуры со схематично очерченными, но странно выразительными лицами. Чем-то они напоминают физиономии наших скифских «баб», но отличаются от них большей отчетливостью черт. Расовый их облик, впрочем, остается для нас неясным.

— Кто здесь похоронен?

— Пахлаваны (богатыри).

— Кто они? Откуда?

— Никто этого не знает…

— Сохранились ли о них сказания, легенды?

— Да, кое-что сохранилось. Но очень разное. Одно противоречит другому. Вероятно, эти сказания более позднего времени. Народ не может не пытаться объяснить загадку…

Действительно, история минахасцев, как и других племен Северного Сулавеси и окрестных островов, еще мало изучена. По крайней мере в литературе я потом не смог найти ничего вразумительного. Путешественники и исследователи порой объединяют минахасцев, горонталов, талаудцев и жителей Молуккских островов под одним названием «альфуры», или «арафуры», что по существу означает лишь «инородцы», «немалайцы» или «немусульмане». Некоторые исследователи относят их к протомалайцам, лингвисты отмечают языковую близость к филиппинцам.

Сейчас минахасцы — один из самых культурных и развитых народов Индонезии. Поэтому трудно поверить тем авторам, которые еще сравнительно недавно обвиняли их во многих грехах: свирепости, стремлении к разбою и пиратству, охоте за черепами и даже каннибализме.

Всего сто лет тому назад Альфред Уоллес, который работал в таких центрах Минахасы, как Томохон и Тондано, вынужден был пробираться со своих зоологических экскурсий домой задворками и крадучись, так как многие жители, особенно женщины, в панике разбегались, увидев его рослую, бородатую фигуру. Теперь же приветливые и общительные жители не только этих, но и самых мелких городов и поселений Минахасы очень охотно заговаривают с иностранцами и с удовольствием обсуждают с ними самые свежие политические новости.

Нам удалось побывать на большом китайском празднике Чапгомэ, у которого есть и другое местное название — Типиконг. Китайцы съезжаются на него со всей Минахасы и даже из других провинций. Присутствует на празднике и все коренное население Манадо и его окрестностей. Уже за неделю до Типиконга о нем велось множество разговоров.

Павел был очень озабочен, что сейчас, в разгар дождливого сезона, ему не удастся заснять Чапгомэ при солнечном свете, да и вообще проливной дождь может разогнать праздничную процессию. Доктор Сурьо полушутя, полусерьезно говорил, что на какой бы сезон ни приходился Типиконг, дождя во время праздничной церемонии никогда не бывает. Дождевые тучи, мол, боятся дракона, которого несут во время процессии. Ведь это доброе и могущественное существо питается облаками и туманом. Самое забавное, что пророчество доктора Сурьо оправдалось. Хотя день праздника и начался проливным дождем, но к полудню дождь прекратился, а к трем часам — началу торжественного шествия — засияло солнце, не исчезавшее до самого заката, и лишь часов в девять вечера, когда мы пешком возвращались домой, снова полил тропический ливень.

Торжественное шествие, начавшееся от главного китайского храма, открыла кавалькада всадников — обнаженных до пояса мальчишек в белых с красными аппликациями шароварах. На голове у этих юных кавалеристов витые золоченые обручи, с которых на спину свисает пелена тонких шнуров, у всех разного цвета. Лица закрыты масками или сильно подгримированы. Затем под красным транспарантом с иероглифами шествуют с зелеными флажками в руках учредители празднества. Все они облачены в парадные костюмы, при галстуках (в эту влажную тропическую жару!). Далее следует духовой оркестр, играющий популярные индонезийские мелодии. Оркестров в процессии несколько. Инструменты каждого из них выкрашены в определенный цвет — синий, желтый, зеленый. Кроме медно-духовых оркестров европейского образца шли духовые оркестры с инструментами из бамбука и раковин. Один оркестр состоял исключительно из различных трещоток. Отдельно несли большие барабаны, в которые отчаянно лупили все время сменявшие друг друга мальчишки, так как никто из них не мог выдерживать такого бешеного темпа и напряжения больше пяти-шести минут. Вслед за первым оркестром на палках несли растянувшегося метров на тридцать желтого дракона. На ходу он колыхался своим вздутым матерчатым телом, а когда колонна останавливалась, начинал гоняться за пестрым бумажным шаром, тоже надетым на палку, а иногда, словно разыгравшийся щенок, ловил собственный хвост. За традиционным драконом шествовали два традиционных же льва. Голову льва несет один человек, наполовину в ней скрытый, а туловище из похожей на лоскутное одеяло попоны натягивает на себя другой.

На пышно убранных колесницах совсем маленькие детишки изображали «живые картины». Крохотная девочка неподвижно восседает верхом на рыбке. Рядом на велосипедном ободе застыл мальчик, загримированный и наряженный в духе китайской классики. На другой повозке маленькая девчушка сидит в двухстворчатой раковине, которую вскрывает мечом миниатюрный герой в костюме средневекового воина. Рядом девочка изображает взрослую даму с веером. Немного дальше еще одна малышка стоит в цветке лотоса, окруженном сидящими детьми. На следующей колеснице из ватного сугроба вырастает фигурка девочки в очень длинном платье, с нею мальчик-рыбак с замершей на удочке рыбкой. Все это застыло в полной неподвижности, и лишь на последней колеснице вертится деревянное «колесо обозрений» на четыре гнезда. Такие встречались у нас раньше на ярмарках. В колесе крутятся два маленьких мальчика в черных смокингах с галстучками-бабочками и с бриолиновыми проборами, словно взрослые франты, и две наряженные дамами девчоночки.

Празднество продолжается много часов. Процессия не менее пяти раз обходит весь город, и я не могу понять, как бедные дети выдерживают так долго эту процедуру, стоя или сидя в застывших позах, да еще в пышных нарядах и под густым слоем грима. Мне объясняют, что их начинают тренировать задолго до праздника, а последнюю неделю выдерживают на особой диете без мяса и рыбы. Участие в живых картинах почетно, и каждый ребенок обычно выступает в них три года подряд.

Взрослые участники шествия почти все одеты в белое и перепоясаны красными кушаками. Они несут разноцветные флаги, стволы бамбука, увенчанные листочками незажженные факелы, красные транспаранты с иероглифами и рисунками. И снова оркестры, и снова гремящие без умолку барабаны.

В окружении черных знамен и мрачно звучащих барабанов движется небольшая кумирня. Ее несут на руках. На крыше дымится курильница, над которой возвышается аскетическое лицо пожилого, коротко остриженного человека. На лице странное выражение какой-то экстатической невозмутимости. В руках его большой широкий обоюдоострый нож, которым он под барабанный бой проводит несколько раз сквозь клубы дыма над курильницей. Затем все так же в такт бьющим барабанам начинает полосовать лезвием ножа свою обнаженную спину, которая вскоре становится пунцовой, но все же не кровоточит.

Я высказываю предположение, что лезвие тупое, однако доктор Сурьо уверяет меня, что оно разрезает упавший на него волос. Все дело в том, говорит он, что само-истязатель — Инче Пиа — приводит себя в экстаз как особой тренировкой задолго до праздника, так и дурманящим дымом курений. Иногда Инче Пиа (дядюшка Пиа) прерывает самоистязание и сваливается со своего пьедестала у кумирни. Его тотчас подхватывают десятки рук (при этом возникает небольшая свалка) и через несколько минут водружают над другой кумирней. Временами, оставив нож, Инче Ппа вооружается толстым шилом и прокалывает себе щеку или язык.

Когда участники церемонии несут помост с пустой резервной кумирней, они нередко затевают возню. Передние носильщики толкают помост на задних, те на передних. Это похоже на балийские похоронные процессии, где носильщики погребальных башен с гиканьем и улюлюканьем вертят их в разные стороны. Но там это делается для того, чтобы дух умершего не нашел дорогу домой, здесь же, видимо, просто от избытка энергии. А впрочем, может быть, и в этой возне таится какой-то для нас непонятный смысл.

В сегодняшней процессии участвуют два Инче Пиа. Один из них, демонстрировавший свои таланты уже в течение многих лет, выступает сегодня в последний раз, другой, новичок, приходит ему на смену.

Все улицы, по которым движется шествие, заполнены плотной толпой. Мажорно звучит музыка. Слышны только индонезийские мелодии. Сквозь раскрытые двери китайских домов и лавок видны изукрашенные домашние алтари, где изысканные резные статуэтки соседствуют с аляповатой мишурой и фольгой. Перед алтарями зажженные свечи, увитые пестрыми лентами, иногда электрические лампочки. Здесь же возвышаются груды фруктов и сладостей.

Когда процессия проходила мимо нас во второй раз, я почувствовал, что устал от длительного стояния в жаре и духоте переполненной народом улицы. Я уже собирался уйти, как вдруг ко мне подошел какой-то офицер и пригласил подняться в его квартиру на втором этаже углового здания. Оттуда всю церемонию будет видно гораздо лучше. Приглашение пришлось как нельзя более кстати, и через несколько минут я уже сидел у окошка, вытянув усталые ноги. Вскоре здесь оказались и все мои спутники, кроме неутомимого Павла и его. верного оруженосца Марданиса, которые носились вдоль шествия, снимая его в разных ракурсах.

Шествие проходит в третий, в четвертый раз. Один из самоистязателей уже исчез, у второго все же появились на спине кровоточащие царапины. Детишки все так же недвижны в своих живописных позах, выглядят они очень усталыми. Впрочем, усталыми они показались мне с самого начала. Темнеет. Теперь у процессии совершенно иной вид. В глазах дракона и львов зажглись электрические лампочки, живые картины тоже иллюминированы. Декоративные жезлы превратились в факелы. Во многих местах колонны вспыхнули ярким белым светом калильные лампы. Их сугубо утилитарный вид как-то не вяжется с нарядными бумажными фонариками. Озаряются огнями и домашние алтари. Процессия, казавшаяся бесконечной, проплыла мимо в последний раз и исчезла. Мы благодарим хозяев, прощаемся и отправляемся домой.

Через несколько дней мы с Николаем и доктором Сурьо улетаем. Остальные отправятся через неделю-две вместе с коллекциями и снаряжением на японском пароходе «Королева Востока», который совершает рейсы между Токио и Джакартой.

Крупномасштабной картой разворачивается под нами Сулавеси. Чересполосица земли и воды. Забавно выглядят с высоты коралловые рифы. Желтая полоска надводной части окаймлена ядовито-зеленой водой мелководья, дальше начинается густая синева.

Летим над Западной Явой. Картины катастрофического наводнения, о котором мы уже читали в газетах, развертываются перед нами воочию. Водой залиты огромные пространства острова.

Пролетаем над Танджунг-Приоком, морскими воротами Джакарты. Множество судов у причалов и на рейде. По дороге из аэропорта в посольский городок мы уже можем оценить разрушительное действие дождливого сезона. Асфальт, такой гладкий несколько месяцев тому назад, теперь в сплошных выбоинах.

В посольском городке окунаемся в европейский комфорт, но мы уже настолько от него отвыкли, что, собственно, в нем и не нуждаемся. «Эр-кондишн» в нашей спальне целыми днями стоит невключенным.

Нам предстоит провести две отчетные конференции. Геологи будут заседать в «геологической столице» Бандунге, биологическая секция — в милом моему сердцу Богоре, в Национальном биологическом центре. Заключительное заседание намечается в Джакарте. Мне кроме формального отчетного доклада о результатах экспедиции нужно докладывать и об отдельных аспектах морской биологии, а также высказать свои соображения и дать рекомендации по дальнейшему развитию в Индонезии этой отрасли науки.

Поездка на Флорес не состоялась. Остается последний, заключительный аккорд нашей экспедиции — поездка на Кракатау на новом, только что полученном Индонезией по репарациям от Японии научно-исследовательском судне «Джаланиди».

Я спрашиваю, что означает в переводе его название «Джаланиди»? Узнать удается не сразу, так как слово это не индонезийское. В переводе с санскрита оно означает «Все воды земли».

— Эквивалент современного понятия «Мировой океан»?

— Нет, даже шире. Сюда включаются и пресные воды. Скорее, водная оболочка земного шара, гидросфера, — говорит мне знаток санскрита доктор Сурьо.

Через пять дней уходим в рейс. С утра пораньше я забрался на «Джаланиди» и мог подробнее познакомиться с судном, его лабораториями и палубными механизмами для научных исследований.

Длина судна пятьдесят метров, водоизмещение семьсот пятьдесят тонн. Ход не очень быстрый, до двенадцати узлов, но для научно-исследовательского судна больше ведь и не надо. Наоборот. При густой сетке станций, на которых производятся работы, слишком быстрый ход судна вызывает лишь нарекания исследователей. Не успеют они разделаться с материалами одной станции, как судно уже ложится в дрейф на следующей. Зато «Джаланиди» очень маневренна. Два ее независимо друг от друга вращающихся винта позволяют совершать любые повороты. Существенно, что она может двигаться и с какой угодно малой скоростью. Это очень важно при тралениях и драгировках.

Малые океанологические лебедки для взятия проб воды и планктона, для спуска таких приборов, как вертушки или батитермографы, и более тяжелые — для дночерпателей и геологических трубок, очень похожи на лебедки «Океан» «Витязя» и других советских судов. Но расположены все эти агрегаты на кормовой палубе, очень близко один от другого. Это значит, что работать они смогут не одновременно, как на «Витязе», а лишь поочередно, иначе тросы с приборами будут путаться под водой. А вытаскивать на одном тросе с нежной газовой планктонной сетью гроздь литых металлических батомеров, служащих для взятия проб воды, — врагу этого не пожелаю!

Зато очень удобно расположена траловая лебедка, снабженная дугами для промысловых тралов, со специальным закругленным скосом кормы слипом, по которому очень удобно вытаскивать наполненный рыбой или грунтом трал. Над слипом мостик, тоже очень удобный для наблюдений и манипуляций с поднятым над палубой тралом.

Очень хороши лаборатории, хотя и несколько загромождены аппаратурой. В одной из них вообще негде повернуться от приборов. Зато каждый прибор способен максимально облегчить труд исследователя. Дистанционная гидрометеорологическая станция позволяет определить, не покидая помещения, температуру воды и воздуха, направление и силу ветра. Здесь же находится установка для наблюдения над высоко летящими радиозондами, прецизионный эхолот для точнейших определений глубины. Наиболее же почетное место занимает телеасдик для поиска рыбьих косяков — «рыбное зеркало» или «рыбная лупа». Во время рейса я не раз буду наблюдать на светящемся ее экране стайки рыб. Их мерцающие изображения передают даже очертания тела отдельных особей.

В биологической лаборатории серия роскошных термостатных аквариумов, рентгеновская установка, на которой тут же в рейсе можно изучать и фотографировать скелеты рыб и других животных, приспособления для макро- и микрофотосъемки живых объектов и мечта каждого планктонолога — теневая лупа. В лаборатории гидрохимии отгорожен специальный бокс для изучения радиоуглеродным методом первичной продукции основного источника пищи для всего населения океана — мельчайших одноклеточных водорослей или фитопланктона. В самой лаборатории различнейшие потенциометры, потенциотитрометры, салинометры, фотоэлектроколориметры и другие хитрые автоматические и полуавтоматические приборы.

Кроме нас и индонезийских сейсмологов, магнитологов, зоологов в рейс идут и молодые ученые — участники тренировочного курса ЮНЕСКО по океанографии и морской биологии. С большинством из них мы знакомы, а с некоторыми нас связывают и недавние полевые работы. Всех размещают по каютам. Кроме сорока двух мест для команды на «Джаланиди» предусмотрено двадцать шесть мест для научного и вспомогательного состава. Я оказываюсь вместе со старыми моими знакомыми в четырехместной каюте и сразу же, имея некоторый опыт тропических плаваний, занимаю верхнюю койку и наставляю на подушку рожок вентиляции.

«Джаланиди» отдает швартовы и медленно движется вдоль причала, заваленного грудами ящиков с русскими надписями «верх», «осторожно», «не кантовать». Проходим мимо вереницы грузовых кораблей под флагами Австралии, Панамы, Индии, Японии. А вот и соотечественница «Красная Пресня». Порт приписки — Одесса. Вся ее палуба заставлена зелеными кузовами советских автомашин — хорошо знакомых нам вездеходов ГАЗ-69 и грузовиков. Немного дальше встречаем «Полтаву» и «Пугачева».

За внешним молом порта «Джаланиди» начинает слегка покачивать. Качка усиливается, когда мы покидаем Джакартинский залив и выходим в открытое море. Впрочем, в этой части благодушного Яванского моря ветру не так легко разогнать сколько-нибудь высокие волны. Они гасятся многочисленными островами и островками. «Тысяча островов» — так называется участок Яванского моря, по которому мы сейчас движемся к Зондскому проливу, пробираясь между островами, покрытыми пышными прибрежными лесами баррингтоний, а в более защищенных заливчиках и проливах — мангровыми лесами. На открытых берегах рощи всегда привлекательны своей стройной изогнутостью кокосовых пальм.

«Джаланиди» огибает северо-западную оконечность Явы и подходит к Зондскому проливу. Открываются берега Суматры, на которой нам так и не пришлось побывать.

Впереди — Кракатау, виновник самой большой вулканической катастрофы на всей памяти человечества. В 1883 году оглушительным взрывом был почти целиком разрушен остров Кракатау (по-местному Раката). Количество человеческих жертв превысило тридцать тысяч. Тридцатиметровые волны обрушились на берега Явы и Суматры. Вулканический пепел облетел земной шар несколько раз и вызвал в самых отдаленных местах необычайные атмосферные явления. В эти годы во многих странах можно было увидеть небывало яркие вечерние и утренние зори. Зондский пролив в течение нескольких лет был забит плавающей пемзой и стал непригодным для судоходства. На уцелевшем обломке Кракатау и на двух соседних островках Ланг и Ферлатен вся органическая жизнь была начисто уничтожена, выжжена раскаленными газами и лавой, так что островки стали полностью стерильными.

С тех пор зоологи и ботаники всего мира пристально наблюдали за восстановлением жизни, которое проходило довольно бурно. К сожалению, эти тщательные наблюдения охватили только наземную флору и фауну, литораль же и морское мелководье Зондского пролива почти не обследовались. Зато появление и смена растительного покрова, проникновение на островки насекомых и других беспозвоночных, рептилий, птиц, млекопитающих изучались очень тщательно и с относительно небольшими (два— четыре года) перерывами. При этом анализировались факторы расселения флоры и фауны: перенос спор, семян, цист, яиц, личинок ветрами, морскими течениями, плавающими в море древесными стволами, на лапках и в оперении птиц.

Впрочем, как и всегда, нашлись скептики, которые лет через двадцать после катастрофы стали утверждать, что гигантский эксперимент, поставленный самой природой и внесший в биогеографию ни с чем не сравнимый вклад, якобы но был достаточно чистым. Что будто бы даже на самом Кракатау сохранились убежища, где часть флоры и фауны могла в какой-то степени уцелеть.

Словно бы для того, чтобы опровергнуть этих скептиков, природа повторила свой грандиозный эксперимент. На этот раз не в столь драматичной форме. В 1928 году со дна пролива поднялся новый вулканический остров, получивший название Сын Кракатау или по-индонезийски Анак Кракатау (Дитя Кракатау). Анакнесколько раз размывался морскими волнами и снова возводился во время извержений подводного кратера. В конце концов Гефест оказался сильнее Посейдона, и вот уже более тридцати лет вулканический конус Сына Кракатау возвышается над водами Зондского пролива. Ботаники и зоологи получили новую возможность наблюдать за появлением наземной жизни на полностью безжизненном островке. На этот раз безупречность природного эксперимента и первичная стерильность заселяемого субстрата не могут быть подвергнуты ни малейшему сомнению.

Нам не терпится увидеть воочию места, о которых столько было прочитано и столько мечталось, но сегодня это уже не удастся. Тропическая ночь навалилась на «Джаланиди» еще на подходе к Зондскому проливу. Торопиться некуда, и мы решаем остановиться, «взять станцию» для обучения молодых индонезийских биологов и гидрологов — участников тренировочного курса ЮНЕСКО.

Пока приветливый норвежский эксперт по физике моря доктор Мпндгтун хлопочет со своими вертушками и батометрами, мы с профессором Сереном на самом малом ходу судна занимаемся драгированием. Металлическая сетка драги приходит на борт, наполненная чистой отмытой вулканической пемзой, среди которой почти нет ничего живого. Два-три лопатоногих моллюска денталиум, белые раковины которых похожи на миниатюрные слоновые бивни, три-четыре обломка раковин двустворчатых моллюсков — вот и весь наш скудный улов со дна, заваленного продуктами извержений.

Пока налаживаем планктонную сеть — большой конус из шелкового газа с металлическим стаканчиком в нижней части, у освещенного выносной лампой борта разыгрывается одна из бесчисленных морских трагедий. В пятне света от лампы собралось множество мелкой серебристой рыбешки, которая кишит в этом освещенном кругу, иногда даже подпрыгивает над водой. А на периферии светового пятна можно увидеть какие-то красноватые полупризрачные силуэты. Это привлеченные обилием добычи кальмары. В отличие от оголтело лезущей к свету рыбы (это свойство многих видов рыбы теперь широко используется при промысле) кальмары избегают освещенного пространства и предпочитают держаться в тени.

Временами то один, то другой кальмар врывается в кишащий рыбой круг, схватывает жертву и снова исчезает. Все это происходит настолько быстро, что глаз не успевает запечатлеть подробности, не улавливает даже очертаний тела хищника, а видит лишь траекторию его молниеносного движения. Впрочем, эта картина уже хорошо знакома мне по северной части Тихого океана и по Японскому морю.

В отличие от бентоса — донной фауны улов планктона оказывается богатым и разнообразным. В лаборатории мы долго разглядываем его в теневой лупе, и даже все случайные посетители надолго задерживаются у фосфоресцирующего экрана, на который проецируется увеличенное изображение пробы. Своеобразные крабьи личинки, похожие на шлем-шишак с длиннейшим выростом, не имеют ни малейшего сходства со взрослыми крабами. В этой же пробе мы видим крохотных, уже вполне сформировавшихся крабиков, у которых только хвосты еще распластаны, а не подогнуты под брюшко. Куда же они, бедняги, осядут, если на дне их ожидает грунт, какой подняла наша драга? А отнести их далеко в сторону течение уже не успеет, ведь эти малыши вполне готовы для перехода к донной жизни. Очень выразительны личинки лангустов. Они во многом похожи на своих усатых родителей, но только гораздо подвижнее. Вместе с крупными личинками раков-богомолов они занимают порой весь экран. Скачками передвигаются мелкие веслоногие рачки копеподы. Стремительно проносятся полупрозрачные стрелки-сагитты, чем-то смахивающие на оживший хирургический скальпель. Медленно проплывают солидные, тоже просвечивающие боченочники-сальпы. Лениво вращаются покрытые ресничками личинки моллюсков и многощетинковых червей, с трудом извиваются скованные своим плотным покровом круглые черви нематоды.

Переключаем теневой аппарат на самое большое увеличение, и экран заполняется причудливыми клетками фитопланктона, преимущественно закованных в панцирь, снабженных фантастическими отростками перидиней.

Между тем «Джаланиди» давно уже покинула станцию, вошла, судя по уменьшившейся качке, в Зондский пролив, а сейчас выключила ход и загрохотала якорной цепью. Выскакиваем на палубу. В непроглядной тропической тьме виден только один мерцающий огонек. Это оказалась лодка рыбаков. Она так и простояла на одном месте оба дня, которые мы здесь провели. Видимо, лов был неудачным.

Ко мне подходит капитан Ламанау. С ним мы подружились с первой же минуты знакомства. Оказалось, что он совсем недавно проходил стажировку на нашем «Витязе». «Витязь» вернулся домой уже. после нашего отъезда в Индонезию, и Ламанау, таким образом, явился для меня живым приветом от моих товарищей, которых я очень давно не видел. На «Джаланиди» сейчас собралось три капитана: собственно капитан, командующий судном, капитан-наставник и капитан Ламанау, в функции которого входит обеспечение работ экспедиции (высадок, тралений, драгировок). Это в отличие от капитана навигационного, так сказать, капитан научный, помимо которого есть, разумеется, и начальник экспедиции.

Что ж, может быть, следует подумать о том, чтобы и на наших больших научно-исследовательских кораблях ввести подобную должность. И другая особенность «Джаланиди»: хотя это сугубо мирное судно принадлежит Национальному научному совету (МИПИ), команда на нем состоит из военных моряков, с которыми из-за их особой подтянутости всегда бывает очень хорошо работать.

Утром, в час, когда еще мухи не летают — так говорят индонезийцы о предрассветном времени, — мы уже на ногах. «Джаланиди» движется к Анаку, темно-бурому конусу очень правильной формы. Остальные островки покрыты буйной тропической растительностью. На Анак Кракатау только с одной стороны виднеются две группы чахлых казуарин да желтые стебли каких-то злаков.

Высадка несколько осложняется сильным накатом волн. Погружаемся сначала в вельбот, который становится на якорь у линии прибоя. Через прибойную полосу переправляемся на маленькой шлюпке. Чтобы ее тут же не выбросило волнами на берег и не перевернуло, два человека с концом манильского троса отправились вплавь на берег. Шлюпка совершает свои рейсы между вельботом и берегом врастяжку на двух концах. Труднее всего выгружать сложную сейсмологическую аппаратуру. Но вот выгрузка закончена. Переволновавшийся Ламанау облегченно вытирает с лица пот и возвращается с вельботом на судно. Геологи устремляются наверх, к кратеру, а я принимаюсь осматривать приливо-отливную полосу.

Она почти безжизненна. Немногочисленные крабы-призраки, два-три мелких прыгающих рачка, называемых морскими блохами, несколько насекомых — гибкая уховертка и несуразные акриды, которыми питался в пустыне Иоанн Креститель, — и больше ничего. Но зрительному впечатлению верить нельзя, поэтому Сукарно с аспирантом Сутекно тщательно разбирают количественные пробы. Одна, другая, третья, десятая пробы. Результат один и тот же: биомасса (вес организмов на единицу площади) — ноль. Надеваю маску с ластами и пытаюсь обследовать верхнюю сублитораль (акваланг тоже выгружен и лежит наготове), но прибои так взмутил вулканический пепел, которым сложены берега, что в воде ничего не видно дальше собственного носа. Это в буквальном смысле слова. Я не вижу даже своих рук. Выбираюсь на берег разочарованный и слегка помятый волнами прибоя. Обхожу порядочный кусок берега, обследую выходы застывших лав. На них нет ничего живого. Остается удовлетвориться скудными штормовыми выбросами — обрывками водорослей, редко-редко попадающимися обломками кораллов. Все же и здесь нашел кое-что занятное: белые трубки, похожие на карандашные наконечники, но не острые, а закругленные на конце. Это раковины спирулы, небольшого головоногого моллюска, родственника кальмаров и каракатиц, живущего тоже в толще воды.

Возвращается на вельботе Ламанау, и мы, как было условлено заранее, обходим на моторе вокруг острова.

Однако с других сторон Анака Кракатау накат еще сильнее, там и думать нечего о высадке. Приходится ограничиться пассивным лицезрением открывающихся перед нами видов. А виды действительно великолепные. С одной стороны острова геометрически правильный конус вулкана несколько смят, край кратера как бы отвалился, и это позволяет нам заглянуть в его пасть. Видны ступенчато застывшие потоки вытекавшей в море лавы, желтые и белые утесы, покрытые слоями сублимированной серы и гипса, клубы вырывающегося из трещины пара, красный отблеск кипящей в невидимом нам жерле лавы, бурые нависающие кулисы неразрушенных кратерных стенок.

Павел изрыгает в бессильной злобе проклятия. Какие поразительные кадры пропадают! Наш вельбот так швыряет волнами, что на пленке получится мельтешение, способное вызвать у зрителей лишь приступ морской болезни. Тяжело вздохнув, он убирает свою громоздкую кинокамеру и берется за маленькую узкопленочную, для домашнего употребления. Вдруг все обитатели вельбота начинают дружно чихать. Это мы вышли на место, куда ветер дует прямо из кратера.

Снова прочесываю литораль и супралитораль в поисках чего-нибудь живого, но почти ничего не нахожу, кроме тех ракообразных и насекомых, которые были обнаружены еще до поездки вокруг Анака. Возвращаются со скудными трофеями «наземные» зоологи, а за несколько минут до наступления темноты, появляются и вулканологи с поразительной для меня находкой: в кратере вулкана под камнями на горячем грунте с температурой сорок — сорок пять градусов они нашли несколько наземных крабов геограпсус. Сейчас поздно, а вот завтра надо бы урвать часок-другой, чтобы подняться к местам их обитания самому.

В темноте возвращаемся на «Джаланиди». На берегу остаются ночевать дежурящие у своих аппаратов сейсмологи, да кое-кто из тех, кто не в ладах с морской болезнью.

Почти весь следующий день я провел с профессором Сереном и с молодыми индонезийскими учеными на острове Ферлатен. Нашли молодой коралловый рифчик, по работать на нем из-за мутной воды пока невозможно. Волнение по сравнению со вчерашним ослабело, и можно надеяться, что через несколько часов видимость улучшится. Пока же мы копаемся в каменистой россыпи, окаймляющей на пляже верхнюю границу воды во время прилива и волнения. Россыпь сложена все той же легкой пористой пемзой, которую волны без труда забрасывают в верхнюю часть пляжа.

Земноводная фауна этих россыпей не вполне обычна. Мы находим здесь такие виды моллюсков, крабов, многощетинковых червей, каких на Яве до сих пор не встречали. Может быть, это объясняется специфическими особенностями необычного субстрата, а может быть… Нет, это еще надо проверить.

Неподалеку от пас стоят по пояс в воде (ведь отлив еще только начинается) пышные развесистые стволы баррингтоний, терминалий и других «полумангров».

На древесных стволах собираем животных, которые обычно живут на камнях и скалах: морских желудей, устриц, морских блюдечек и других брюхоногих моллюсков, разные виды крабов. И здесь тоже наряду с обычными для Явы видами находим и такие, которые пока обнаружены только на берегах Азиатского материка или удаленных от Зондского пролива островах.

Идет отлив, обнажаются все большие участки осушной полосы. Вода становится светлее, скоро можно будет отправиться на риф. Вдруг мы видим, что к нам приближается «Джаланиди». Оказывается, наши внимательные хозяева решили доставить нам обед прямо к месту работы. Что ж, большое спасибо, терима каси баньяк!

Наскоро закусив, отправляюсь обследовать риф, сначала в маске с трубкой, потом в акваланге. Риф образован почти лишь одной молодой акропорой — оленьими рожками, но под бурно разрастающимися колониями акропоры нахожу и другие роды и виды кораллов, сплошь мертвые, погибшие, очевидно, во время извержений.

Ветвящиеся оленьи рога — великолепный субстрат для развития сопутствующей кораллам фауны, но очень многих ее представителей мы извлекаем и из мертвых колоний подстилающего слоя.

Как всегда, много рыб. И опять-таки среди примелькавшихся на других рифах видов встречаем кое-что непривычное… У профессора Серена есть с собой настой сильно действующего яда, извлеченного из нарезанных веток мангровых деревьев. Яд этот поражает жабры, заставляя рыб задыхаться и всплывать на поверхность, а волны выбрасывают их на берег. Серен просит меня проплыть к дальнему краю рифа и вылить там этот яд из полиэтиленового мешочка. Только что я плавал среди этих доверчивых стай, щелкал их японским фотобоксом, а сейчас вся эта симпатичная рыбья публика должна погибнуть от моей руки. Правда, сделано будет это черное дело не из хищничества, а для науки, но неприятное чувство от этого не проходит.

Выливаю яд. Профессор Серен засекает время. Яд должен подействовать через пятнадцать-двадцать минут. Мы сидим на берегу, разбираем пробы и одним глазом косимся в сторону рифа, не всплывает ли отравленная рыба. Проходит сорок минут, час. Ни на поверхности воды, ни на берегу ни единой рыбки не появилось. Идейный вдохновитель несостоявшегося массового убийства сконфужен. Все остальные делают вид, что ничего особенного не случилось. Но и без рыб в этот день мы набрали уйму материала. Даже с первичной его разборкой нам всем придется просидеть до поздней ночи.

Однако после ужина мои обычно очень аккуратные помощники почему-то в лаборатории не появились. Мы с профессором Сереном оказались там в полном одиночестве. А ведь завтра утром мы уже будем в Танджунг-Приоке, нужно успеть все разобрать и упаковать. Когда я через некоторое время пошел искать своих верных ассистентов, то обнаружил их в очень печальном состоянии. Один лежал на койке замертво, другой грустно примостился на палубе… Даже для Сукарно, неплохо выносившего качку на прау и маленьких катерах, плавное раскачивание большой «Джаланиди» оказалось фатальным.

Может быть, и лучше было в эту последнюю ночь экспедиционных работ посидеть над пробами одному. Я давно задумывался о том, почему некоторые виды морского происхождения, например идеально защищенные от высыхания крабы-призраки или раки-отшельники ценобиты, умеющие герметично закупоривать свою раковину, легко завоевали супралитораль, но не уходят дальше в глубь суши, скажем в лес. Вероятно, потому, что там они встречают жестокое сопротивление уже давно сложившихся сообществ наземных организмов. Назовем это биотическим сопротивлением среды. А там, где естественные ландшафты были нарушены вмешательством человека, эти выходцы из моря проникают на сушу гораздо дальше. Наши материалы очень отчетливо это демонстрируют.

Органическая жизнь может легко восстановиться после ее полного уничтожения, восстановиться благодаря обильному приносу организмов и их, говоря расширенно, «зародышей» морскими течениями, ветром и так далее. Но грандиозный естественный эксперимент Кракатау показал не только возможность восстановления жизни. Наземные ботаники и зоологи отмечали массовое развитие на Кракатау таких видов, которых нет ни на Яве, ни на Суматре.

Конечно, с морскими течениями пришельцы издалека сплошь и рядом попадают и на Яву, и на Суматру, но там им не дает укорениться именно это «биотическое сопротивление среды». А на стерильном после грандиозной катастрофы Кракатау сопротивления этого не было, что давало возможность проникнуть сюда и закрепиться тем видам, которым на Яву и Суматру с их сложившимися растительно-животными сообществами путь был заказан…

Утром на опустевшей после прихода в порт «Джаланиди» кроме вахтенных осталось лишь несколько биологов да перематывавший свои бесконечные кинопленки Павел.

Еще несколько дней прощальных приемов, неизбежной предотъездной суетни, и мы садимся в самолет Аэрофлота Джакарта — Москва. За восемь месяцев пребывания у экватора нам ни разу не пришлось испытать такой жары, как в этом накалившемся за целый день стояния на солнце самолете. Однако через полчаса после взлета температура в нем была вполне терпимой. В Дели мы уже немного поеживались от утренней свежести, а через сутки после вылета из Джакарты очутились в мартовской Москве, где термометр показывал в это время двадцать два градуса ниже нуля.