Нусантара

6 БОГИНЯ ИНДИЙСКОГО ОКЕАНА

Вот уже второй месяц я знакомлюсь с неистовой тропической растительностью Явы, с ее вулканами и горячими озерами, с яркой непривычной жизнью городов и десс. Занятие это увлекательное, ничего не скажешь. Очень приятно промчаться на машине из Джакарты в Богор, из Богора в Бандунг, затем по окрестностям Бандунга в радиусе примерно ста километров и дальше в самый центр Явы — Джокьякарту. За ветровым стеклом проносятся невероятной красоты пейзажи. Времяпрепровождение совершенно восхитительное, но не для этого я все-таки приехал в Индонезию. И ведь моря-то я еще по существу не видел.

Но вот Джокьякарта. Отсюда до берега Индийского океана всего сорок километров. Мы напоминаем нашим спутникам, что мне необходимо приступить к работам на берегу, что нам нужно разделиться с геологами, которые отправятся отсюда на штурм кратера Мерапи — прославленного и грозного вулкана-убийцы.

Влюбленный в свои вулканы Николай успел мне рассказать, что еще в одиннадцатом веке при извержении Мерапи была разрушена почти вся Центральная Ява, а центры яванской цивилизации сместились в восточную часть страны. Что совсем недавно, в 1960 году, грандиозное извержение угрожало жизни многих тысяч людей, и только блестящий прогноз нашего друга доктора Зена и его кипучая деятельность по эвакуации населения опасного района спасли жителей склонов Мерапи от верной гибели…

Как было договорено еще в Бандунге, я завтра отправляюсь на берег океана. На карте выбрано место, где известняковый массив Тысячи гор соприкасается с широкой полосой прибойных песчаных пляжей. Там можно будет изучать фауну берегов, сложенных чистым и промытым песком, и одновременно флору и фауну скалистых обрывов. Остается разрешить вопросы о помещении для жилья и лаборатории и о моих помощниках, ведь весь научный состав нашей экспедиции состоит пока что только из геологов.

Меня представляют президенту джокьякартинского университета, носящего имя крупного исторического деятеля Гаджа Мада. Энергичный, остроумный и приветливый президент выделяет мне ассистента. Нам разрешают воспользоваться виллой, которую, впрочем, все здесь упорно именуют кабиной.

И вот в сопровождении разговорчивого балийца Сутайя и общительного, но не говорящего по-английски шофера Ото мы отправляемся в местечко с многообещающим названием Паранг-Тритис (что по-явански означает «Коралл в брызгах воды»).

Я был несколько удивлен, что в помощь мне дали не морского биолога, а специалиста по микробиологии почв. Оказывается, Сутайя полгода провел в Москве, в Тимирязевской академии. Видимо, поэтому внимательный ректор решил, что он будет мне самым подходящим помощником. Впрочем, тут же выяснилось, что в русском языке Сутайя силен не очень, помнит только отдельные слова и выражения. Разговариваем мы с ним по-английски. Он рассказывает мне о Бали, рекомендует обязательно поехать туда во время церемониального сожжения праха умерших.

Подъезжаем к мосту через небольшую, но окаймленную широкой каменистой поймой речку Опак.

— В дождливый сезон река выходит из берегов, заливает мост, и связь всего района с внешним миром прекращается на несколько месяцев, — поясняет Сутайя.

За проезд по мосту нужно платить. Деньги поступают в кассу выстроившей мост деревенской общины.

Мы уже вблизи океана. Слышится его шум. Дорога наполовину засыпана нависающими над пей песчаными дюнами. Наконец за поворотом открывается вид на берег, на песчаный пляж, на кипящие белой пеной валы прибоя. Мы проезжаем по очень своеобразной улочке. Вплотную друг к другу стоят неказистые деревенские домики с большими просторными верандами. Расставленные на верандах столики останавливают ваше внимание бутылками лимонада, банками со сластями и неизменным крупуком, фестонами из разноцветной бумаги, гирляндами высохших цветов, своеобразными шаровидными плодами панданусов, немного похожими на ананасы, но несъедобными.

Не трудно догадаться, что все это сельские ресторанчики, рассчитанные на приезжих из города. Действительно, Паранг-Тритис в течение сухого сезона служит местом загородных прогулок жителей Джокьякарты, поскольку это самый близкий от города участок океанского побережья. Поэтому в деревушке забавно сочетаются глухая провинция и модный курорт.

Улица упирается в песчаные дюны и теряется в них. Впереди пляж и накатывающие на берег волны Индийского океана. Впрочем, основной накат разбивается о прибрежную мель в тридцати-пятидесяти метрах от берега, береговой же песок лижут уже потерявшие силу волны. Зато там, на мелководной полосе, стоит не прекращающийся ни на минуту гул и грохот. Еще бы, ведь волны катятся сюда, не встречая препятствий, от самих «ревущих сороковых» широт и даже от берегов Антарктиды. Они бы со страшной силой обрушились на ничем не прикрытый, прямой, ровный берег, если бы в непосредственной близости от него не натыкались на спасительное мелководье. Благодаря его защите у берега могут полоскаться в воде даже маленькие дети. Мне говорили, что пройти благополучно через линию наката не удается почти никому, даже в самую тихую погоду. Местные жители никогда и не пытаются этого делать, но приезжие из Джокьякарты очень часто погибают при таких попытках. Если неосторожного пловца и не оглушит ударом многотонный разбивающийся вал, у смельчака все равно не хватит сил противодействовать току отбегающих волн. Они неотвратимо тянут его в открытый океан, где он тонет, избитый и оглушенный волнами или схваченный судорогой. Ведь температура воды в открытом море значительно ниже, чем у берега.

Недаром здесь сложен миф о прекрасной, но жестокой богине Индийского океана Наи Лори Кидул. Она забирает в плен молодых и здоровых мужчин, которые отваживаются плавать за линией прибоя, срываются с прибрежных скал при сборе ласточкиных гнезд или даже просто неосторожно ложатся спать на берегу океана, обратившись головой к воде.

Но обо всем этом я услышал немного позже. А сейчас мы вышли из машины, неспособной преодолеть песчаную преграду, и шагаем по щиколотку в сухом песке к нашему будущему жилищу. Прикидываю, насколько трудно будет тащить назад ящики с материалом, которые нам предстоит наполнить.

Вот и стоящая на берегу «кабина» — современного вида павильон с огромными окнами по всему фасаду. Вдоль него выстроилась шеренга чахлых, полузанесенных песком пальм хамеропс. Песок атакует все, он заносит и лестницу виллы, и невысокую балюстраду. Чувствуется, что если не убирать систематически эти песчаные наносы, то скоро нельзя будет даже открыть дверь. Входим и попадаем в большой зал со столиками и низкими креслами, плетенными из ротанга. Потолок и стены увешаны гирляндами украшений, оставшихся от какого-то праздника. Впрочем, для лаборатории помещение неплохое. Много света, много места для разборки, обработки и хранения коллекций. Столы можно сдвинуть к окнам. К залу примыкает несколько небольших комнат-спален, умывальная комната. Хозяйственные постройки вынесены на задний двор, тоже покрытый сугробами песка. Нас встречает обслуживающий «кабину» персонал — пять или шесть бунгов (боев) различного возраста. Куда нам так много? Через несколько минут вереница бунгов уже перетаскивает из машины паше снаряжение. Затем приносят из какой-то харчевни — сами еще не успели приготовить — нехитрый деревенский обед.

Вид из зала великолепен. За неширокими полосами песчаного пляжа и относительно спокойной прибрежной воды стоит ни на миг не спадающая, кипящая пеной стена волн. Это сейчас, при слабеньком ветерке, а что же здесь делается в шторм? Дня через два мы получили ответ и на этот вопрос, когда ветер нес тучи не только сухого песка, но и комья влажного, только что смоченного волнами, а также сорванные с волн клочья пены и ливень брызг. В «кабину» этот песок странным образом не попадал, хотя в стенах были вентиляционные отверстия, которыми снабжаются все индонезийские постройки. Зато ветер то и дело гасил светильники, которые пришлось заменить похожими на нашу «летучую мышь» калильными лампами «Петромакс». Но даже и сегодня, в спокойную погоду, для того чтобы зажечь в комнате спичку, приходится прикрывать ее рукой.

Такой же открытый океанскому прибою песчаный берег, что расстилается под окнами, тянется к западу на сотни километров, до порта Чилачап в заливе Сегара Анакан («Детское море»).

На всем этом протяжении не встретишь ни лодки, ни причала, ни паруса рыбака. Коренным местным жителям даже слова эти непонятны. А на восток тянутся непроходимые скалистые обрывы. Выходы к морю видны лишь кое-где, в редких устьях рек и в еще более немногочисленных заливчиках. От поселка по берегу вдоль скал можно пройти совсем немного, да и то лишь при отливе и в спокойную погоду.

Мне не терпится поскорее заняться фауной тропических песчаных пляжей. Из-под ног разбегаются полусухопутные крабы-призраки. Эти крупные длинноногие крабы могут мчаться с поистине призрачной, не улавливаемой глазом скоростью и либо исчезают в волнах прибоя, либо зарываются в сухой песок. В песке они роют норы больше метра глубины, достигая водоносных горизонтов. Вода им необходима, чтобы время от времени смачивать нежные лепестки скрытых под панцирем жабер. Если жабры высохнут, краба ждет смерть от удушья. В остальном же они явно предпочитают морской среде воздушную, шныряют в поисках пищи по всему берегу, забираясь порой и в наше жилище.

Однажды, обуваясь утром, мой спутник вдруг пронзительно вскрикнул. Оказывается, во влажном еще от вчерашних морских работ ботинке ночью примостился крупный краб-призрак, который и не преминул, обороняясь, ухватить владельца ботинка клешнями за голый палец.

Поймать скачущего во весь опор краба-призрака дело нелегкое. Но у нас почти всегда находились добровольные помощники, азартно состязавшиеся в скорости с призраками, которых англичане недаром называют крабами-лошадьми.

К сожалению, пойманных крабов нам обычно торжественно вручали с оторванными клешнями, и приходилось терпеливо объяснять, что такие экземпляры теряют для нас ценность. Ведь даже самого кусачего краба легко взять за панцирь так, чтобы руки не пострадали от острых клешней.

Крабы-призраки — обитатели так называемой супралиторали, то есть зоны, расположенной выше литорали. Это полоса, куда уровень воды не поднимается даже во время самых высоких приливов, и лишь время от времени сюда заплескивают волны. А теперь посмотрим, что же делается у самого уреза воды, во влажном песке, омываемом ленивыми волнами. Здесь, как и следовало ожидать, фауна оказывается более разнообразной, хотя она и совершенно неприметна с первого взгляда. Поскольку верхний слой песка перемещается волнами, все животные тут зарываются в грунт на глубину нескольких сантиметров. Здесь обитают мелкие крабики эмериты и гиппы. Внешне они совсем несхожи. У эмерит мощные, расширенные лопатками ноги, гладкая же гиппа имеет совершенно обтекаемую форму желудя. У тех и у других бросаются в глаза длинные усики — антенны. Когда эти полукруглые в сечении антенны сложены вместе, они образуют трубку, через которую зарывающийся краб всасывает с поверхности песка воду, дающую ему кислород для дыхания и мелкие частицы пищи.

Сверху укрывшийся в песке краб совершенно не виден. Деревенские женщины добывают их своеобразным способом. Они разглаживают поверхность песка особой палкой с перекладиной на конце и обнаруживают таким образом зарывшихся крабов. За несколько часов работы можно набрать один-два кувшина эмерит и гипп, которых потом запекают в тесте.

В этой зоне заплеска обитает несколько видов моллюсков: гладкая, словно отшлифованная олива (она действительно похожа на маслину), длинный и тонкий спирально закрученный клипеоморус и гладкая двустворка донакс. Все они получают кислород и пищу из омывающей берег воды, только одни из них, как донакс, постоянно перемещаются вместе с приливами и отливами вверх и вниз по пляжу, все время оставаясь в оптимальной для них зоне заплеска, где волны подносят им пищу прямо ко рту, другие же пассивно ожидают, когда благосклонный заплеск подойдет к месту их обитания.

Есть в зоне заплеска мелкие хищные рачки эвридики и тонкие, полупрозрачные, похожие на уменьшенных во много раз креветок мизиды гастросаккус. Этих привлекает сюда не пища. В изобилии кислорода они не нуждаются и вообще постоянно обитают гораздо глубже. В зону же заплеска выходят одни лишь яйценосные самки, потому что для быстрого развития яиц необходима более высокая, чем в толще океанической воды, температура, да и кислорода развивающимся эмбрионам требуется гораздо больше, чем взрослым рачкам.

Любопытно, что в нашем Черном море на песчаных крымских пляжах к западу от Евпатории я находил во второй половине лета таких же заботливых мамаш, относящихся к тем же родам ракообразных. Обитают здесь и близкие к черноморским виды тонких и незаметных червячков спионид и древних усатых червей саккоциррус, давших свое название особому типу грубозернистых промытых песков.

Видимо, многострадальная черноморская фауна все-таки родственна более всего именно фауне тропической. Черное море пережило весьма бурную историю: то опреснялось, то осолонялось, попадало то в более теплые, то в более холодные условия. Фауна его подвергалась суровым испытаниям. Одни виды вымерли, другие измельчали, третьи вселились в него лишь недавно. И все же, несмотря на то что и сейчас соленость в нем вдвое меньше океанической, в нем нет приливов и отливов и оно испытывает большие температурные колебания, там сохранились не только отдельные тропические виды, но и целые сообщества, подобные тем, которые я обследую сейчас на берегу Индийского океана.

Да, работы мне хватит не на один день, даже здесь, на безжизненных с виду песчаных пляжах, где волны открытого Индийского океана, казалось бы, должны сокрушать все живое. Новые формы жизни и новые приспособления к своеобразным условиям существования открываются теперь именно на таких прибойных пляжах, на которые многие поколения морских зоологов не обращали внимания. В классических сводках 20—30-х годов нашего столетия так и писалось: «на открытых волнению пляжах прибой в сочетании с песком и галькой истирает все живое». Нужно будет взять количественные площадки, проследить количественное распределение и динамику этого биоценоза, провести наблюдения над образом жизни различных видов.

Берег моря сегодня почти пустынен, но, говорят, в воскресенье он покроется сотнями отдыхающих, которые приедут из Джокьякарты, и нам нужно будет тогда убраться куда-нибудь подальше. А сейчас на всем прибрежном просторе видны лишь две-три крестьянки, собирающие рачков, бредет, спотыкаясь, слепая старуха-нищенка, по песку несется сорванная ветром плетеная шляпа, за которой в нескольких десятках метров поспешает ее владелец, да несколько человек колдуют над костром в верхней части пляжа. Как оказалось, они вымывают из песка морскую соль, а затем выпаривают ее из раствора на костре. В океане ни паруса, ни дымка. И это на густонаселенной Яве!

Действительно, человек здесь отвернулся от океана.

В последующие дни — то же самое. Появились, правда, три-четыре рыбака с закидными сеточками яла, похожими на увешанные грузиками авоськи, и с квадратными сетками бинт о, сшитыми по типу наших «рачней». Заходя в воду по колено, рыбаки наловили понемногу рыбьей мелочи разных видов. На мое счастье, научная ценность их уловов оказалась гораздо большей, чем гастрономическая. Крупная рыба за линию прибоя на отмели почти не заходит.

Однажды, возвращаясь с количественного разреза, я заметил у кромки волн влажные пятна. «Песок… заляпан сырыми поцелуями медуз», как сказал поэт. Но это были не медузы, а гораздо более сложно устроенные сифонофоры велелла и физалия. Я сейчас же достал запасные банки с фиксатором. То-то обрадуется мой московский коллега, специалист по плейстону.

Плейстон — это своеобразный комплекс морских организмов, связанных с поверхностью раздела «вода — воздух» или попросту с поверхностью океана. Кроме сифопофор в состав плейстона входят забавные морские уточки лепас, моллюск янтина со своеобразной фиолетовой раковиной и другие виды беспозвоночных и даже рыб. Стебельчатые раковины морских уточек прирастают обычно к кускам дерева, птичьим перьям и другим плавающим по воде предметам. Пока уточка мала, птичье перышко в состоянии удержать своих пассажиров на поверхности, но по мере того как их вес увеличивается, лепасы фабрикуют особые поплавки из застывающей в виде пузырьков слизи. Постепенно этот поплавок и висящая на нем колония лепасов увеличиваются настолько, что первоначальный субстрат становится уже не виден. На таких же поплавках держатся и массивные раковины янтин. Белые длинноногие клопы галобатесы бегают по поверхности океана подобно водомеркам наших прудов. Основу же плейстонного комплекса составляют сифонофоры: крупные, ярко расцвеченные физалии с наполненным газом пузыревидным туловищем и длинными жгучими щупальцами, а также более мелкие парусники велеллы с пластинчатым телом, обрамленным бахромой мелких щупалец, часть которых образует своеобразный руль. На уплощенном теле велеллы возвышается хрящевидный парус. Этот парус позволяет ей двигаться не только по течению, но и по ветру. У велелл из различных частей океана парус ориентирован по-разному, но всегда так, чтобы все велеллы могли двигаться в определенном направлении внутри замкнутой системы циркуляции морских течений. Велеллам сопутствуют другие организмы плейстона. Один из них питаются студенистыми стенками тела велеллы, другие используют ее как средство передвижения и опоры. Ведь в отличие от парящего в толще воды планктона плейстонные организмы могут жить у поверхности воды лишь благодаря таким приспособлениям, как поплавки, газовые пузыри, или использовать свойство поверхностного натяжения водной пленки и различный субстрат, на котором они могли бы держаться в промежутках между свободными проплывами. Такой субстрат для некоторых видов плейстона (например, для крабика планес) и представляет собой велелла. Забавно отметить, что изучение строения велеллы подсказало моему коллеге идею создания дрейфующего буя, который может быть сконструирован таким образом, чтобы автоматически приплыть в заданную точку океана.

К тому участку берега, где я нашел выброшенных велелл и физалий, следовало присмотреться повнимательнее, потому что из-за каких-то местных условий (ветра или струй течения) здесь выбрасываются на берег организмы, которым вообще суждено судьбой проводить всю свою жизнь на поверхности открытого океана. И действительно, я и позднее находил на этом участке скопления выброшенных сифонофор, которыми набил не одну банку, и фиолетовые раковины янтин.

Очень интересовала меня фауна и флора скалистых обрывов Тысячи гор, западный край которых подходит к Паранг-Тритису. Однако эти обрывы были настолько неприступны, что по ним рисковали пробираться лишь сборщики гнезд саланган, так называемых ласточкиных гнезд.

Сделаю отступление и расскажу немного об этом излюбленном продукте китайской кухни.

Гнезда эти строят собственно не ласточки, а стрижи и строят их не из земли, а из клейкой, застывающей на воздухе слюны.

Такое гнездо, разумеется, тщательно отмывают от грязи, пуха и экскрементов птенцов. Затем оно варится тонко нарезанными ломтиками, которые с острыми приправами и подаются к столу. Вкус самого гнезда невнятен. Это нечто хрящеватое, упругое, вроде нашей вязиги. В сочетании с пряными соусами получается очень приятное блюдо, но вкус ему, пожалуй, придают именно приправы. Ведь китайская кухня вообще очень часто бывает построена на контрастном сочетании почти не имеющих собственного вкуса ингредиентов (вроде тоже прославленных акульих плавников) и очень тонких, пикантных приправ. Впрочем, говорят, ласточкины гнезда обладают тонизирующими и даже афродиастическими свойствами, но эту славу они разделяют и с трепангами, и со многими другими экзотическими блюдами. Судить не берусь…

Зато я воочию убедился, с каким напряжением и риском для жизни связана добыча этих гнезд, которые саланганы устраивают на самых неприступных скалах. Сборщики гнезд карабкаются по почти отвесным обрывам. Порою они пользуются трепещущими бамбуковыми лестницами, которые спускают со скалистых вершин.

Должен сказать, что промысел ласточкиных гнезд еще опаснее, чем сбор гагачьего пуха и птичьих яиц на прибрежных утесах Баренцева моря. Не мудрено, что многие сборщики срываются в грохочущую под ними громаду океанских волн. Яванцы со свойственным им фатализмом говорят:

— Его забрала к себе Наи Лори Кидул — богиня Индийского океана.

При отливе и в тихую погоду мы могли пробраться вдоль скал на два-три километра. Дальше начинались «непропуски» или «непроходы», как говорят на Дальнем Востоке. Фауна была здесь неизмеримо богаче, чем на песчаных пляжах. Но и она носила отпечаток океанского прибоя, смягченного, правда, и здесь подводными скалами. На этих скалах преобладали организмы либо приросшие, либо умеющие плотно присасываться к субстрату. Поэтому для их сбора требовалось зубило, стамеска и геологический молоток.

В прирастающих к скале конических известковых раковинах морских желудей непосвященный никогда не узнает рачка. Тем не менее это ракообразные из отряда усоногих. Как и все их другие родственники, они имеют плавающую в планктоне личинку, которой свойственны все рачьи черты. Личинка оседает на пригодном для нее каменистом субстрате и неузнаваемо преображается. Она обрастает толстым известковым домиком, из которого под водой высовывается веточка усоножек, производящая ритмичные колебательные движения. При этом в раковину поступают микроскопические частички пищи и необходимый для дыхания кислород. Когда же раковина оказывается на воздухе, верхние крышки ее плотно замыкаются, и в таком состоянии рачок может существовать без воды многие дни и месяцы.

Впрочем, морские желуди в изобилии представлены почти во всех наших морях, и некоторые виды почти не отличаются от тропических. Однако только в тропиках живет крупная пористая тетраклита (правда, наш гигантский балаиус Эвермана превосходит ее по размеру во много десятков раз, но он встречается лишь на глубинах Охотского моря, тетраклиту же можно иногда добывать, даже не замочив ног). К усоногим относится также уточка мителла, о родственнике которой — лепас мы уже упоминали. Домик этой ютящейся в расселинах съедобной (и очень аппетитной на вид) морской уточки в отличие от большинства усоногих состоит из кожистой оболочки, в которую вкраплены лишь отдельные известковые пластинки.

Плотно прирастающие к скалам устрицы имеют здесь очень толстостенные створки раковин, так что для тела моллюска остается очень мало места, поэтому их пищевая ценность гораздо ниже, чем устриц Черного и Японского морей. Эти раковины трудно отбить от скалы, не повредив моллюска, зато среди их живых и мертвых створок можно найти много других мелких животных.

У морских блюдечек раковины имеют форму уплощенного колпачка. Они могут двигаться и соскребать со скал микроскопические водоросли, но когда блюдечки присасываются к скале, оторвать их не менее трудно, чем приросшие организмы. Когда же все-таки удается отделить морское блюдечко от субстрата, на скале остается отпечаток краев его раковины. В скалистых расселинах ютятся моллюски со спирально закрученными раковинами — удлиненные литторины, конические волчки турбо, массивные, с нежной белой оторочкой нериты и снабженные причудливыми выростами тане и мурексы. Плоские крабики под ударом воли плотно прижимаются к скале, другие же, покрупнее, больше уповают на свою быстроту и силу.

В углублениях скал плотно прижаты своеобразные морские ежи — фиолетовые кололобоцентротусы. Со своими иглами, превратившимися в плоские чешуйки, они похожи на обрубленные еловые шишки. Весь обтекаемый облик этих ежей говорит о том, какие свирепые удары волн приходится им переносить.

Встречаются здесь морские ежи и более «нормального» вида, с длинными колючими иголками, но они могут существовать лишь в надежно укрытых от прибоя углублениях, благо их немало в рыхлой известковой породе. Вытащить из такой ямки упирающегося иголками ежа очень трудно, приходится вырубать его вместе со стенками жилища. Иногда же выросший в такой ямке еж вообще превосходит по величине входное отверстие. Мы встречали ежей с искривленным скелетом, повторяющим изгибы их пожизненной тюрьмы, а также заживо замурованных хитонов — плоских моллюсков, сверху похожих на аккуратно сложенную крышу из черепицы.

От работы молотком и зубилом уставали руки, но это была хорошая практика для будущих работ на коралловых рифах, где значительную часть животных можно извлечь, только раздробив кораллы. В толще известняка мы часто находили моллюсков-камнеточцев: круглые цилиндрики литофаг и зазубренные раковины морских фиников фолад. Прекрасные актинии представали перед нами в виде съежившихся слизистых комочков. С ними было много возни. Сначала отчленить от камня, не повредив нежной подошвы этого живого мешочка, а затем долго выдерживать в растворе ментола все время меняющейся концентрации, пока наркотизированная актиния не расслабит своих напряженно втянутых щупалец и не превратится снова в тот изысканный по форме и расцветке цветок, каких не увидишь в самых лучших оранжереях. Эта утонченная красота не мешает актинии быть самым прожорливым и неразборчивым хищником.

Родственник актиний палитоа, относящийся к классу зоантарий, покрывает сплошными колониями поверхность больших валунов у подножия известняковых обрывов. Палитоа похожи на животных еще меньше, чем актинии. Представьте себе густую поросль опенков, настолько густую, что шляпкам их некуда расшириться, и вы получите некоторое представление о прибрежных колониях этих тропических зоантарий.

Водорослей на прибойных скалах немного, и они приурочены, как и всюду в тропиках, лишь к нижней части прибойной осушной полосы. Но если они и развиваются, то густыми куртинками, которым легче выдерживать натиск прибоя, чем одиночным растениям. Мы встречали здесь зеленые ворсистые ковры нитчатой хэтоморфы, полянки нежного морского салата ульвы, слизистых шнуров немалион, заросли миниатюрных ярко-красных багрянок различных оттенков и очертаний.

Нам очень повезло, что хоть в одном месте удалось вторгнуться в запретные прибойные владения «богини Индийского океана». Позднее на юге Явы и на Бали, в тех местах, где их берега совершенно неприступны, мы только с высоты двухсот-трехсотметровых обрывов могли судить по окраске отдельных полос и пятен, какими водорослями или животными они образованы.

Несколько дней мы с господином Сутайя мирно трудились на песчаных или на скалистых берегах, а вернувшись домой, допоздна разбирали собранные пробы. Ни на секунду не прекращался шум прибоя. Его белая стена исчезала из нашего поля зрения только под покровом мгновенно наступающей темноты. На темнеющем небе зажигались непривычные звезды и прямо перед окнами сиял Южный Крест, чуть неправильный и слегка наклоненный. Индонезийцы воспринимают рисунок его звезд по-своему и называют созвездием Ската. Что ж, пожалуй, он и похож на эту рыбу, но нам, северянам, с детства мечтавшим увидеть именно крест, как-то не по сердцу другие сравнения.

В воскресенье, как мы и ожидали, на берег океана нахлынули толпы отдыхающих из Джокьякарты. Мы были предусмотрительны и с утра уехали к устью реки Опак, той самой, что, разливаясь в дождливый сезон, отрезает Паранг-Тритис от остального мира. В таких устьях, где пресная вода смешивается с морской, можно иногда найти много интересного. На этот раз наши ожидания не оправдались. Хотя устье кишело мальками крабов (просто гигантский детский сад) и попадалась молодь кое-каких рыб, но в общем к середине дня нам уже было нечего делать на песчано-галечных берегах устья, и мы вернулись в Паранг-Тритис. Еще не доехав до конца нашей улочки, упирающейся в пляж, мы увидели, как все здесь изменилось. Улицы забиты автобусами, легковыми автомобилями, пикапами, мотороллерами. На обычно пустующих террасах ресторанчиков полно посетителей. Но особенно неузнаваемым стал пляж. Однако никто здесь не принимает солнечных ванн, не торопится подставить тело солнечным лучам. Отдыхающие бродят по берегу, любуются прибоем, иногда, не разоблачаясь, валяются на песке или роются в нем. Лишь немногие, быстро раздевшись до трусов, входят в воду по колено и, озираясь на шумящие неподалеку валы прибоя, торопливо окунаются несколько раз. Потом бегут на берег и так же быстро одеваются. Вот и все купанье.

Нам все же жаль упускать дневной отлив, и мы вскоре отправляемся «брать» на влажном песке площадки для количественного учета фауны.

Много проработав на берегах различных морей, я в общем привык к тому, что наши непривычные действия собирают некоторое количество зевак. Но здесь их было столько, что я не выдержал, взял лишь несколько проб и отправился домой их обрабатывать, поручив господину Сутайя добрать остальные пробы.

Сутайя — микробиолог, занимающийся микрофлорой рисовых полей, и вряд ли его удовлетворяет участие в морских, преимущественно зоологических, работах. Правда, некоторые задания он, как специалист по микроорганизмам, выполняет просто виртуозно.

Представьте себе, например, моток тонких ниток. Их нарезали коротенькими кусочками, а затем замешали в растворе цемента. Когда цемент застыл, вам предстоит из этой массы извлечь все до одного обрывки ниток. При этом нитки очень нежны и легко рвутся. Вот и вчера Сутайя потратил несколько часов на подобное занятие, извлекая из твердых трубок тонкие тела червячков — спионид.

Вечером к нам неожиданно приехал «господин МИПИ» в сопровождении молодого человека в полувоенной форме и пробковом шлеме. Он, оказывается, прибыл сменить Сутайя, тоже на несколько дней. По специальности он зоолог общего профиля и особенно интересуется морскими моллюсками, производящими жемчуг.

Зовут моего нового помощника Сукарно. Я не удерживаюсь и тут же спрашиваю, не родственник ли он президента. Вопрос в достаточной степени нелепый. Ведь у яванцев не бывает фамилий, только имена. Да и имя яванец иногда меняет по нескольку раз в жизни. Например, отец, дав имя ребенку, сам может взять себе имя, означающее «отец такого-то».

Сукарно изысканно вежлив, как и подобает яванцу. Ко мне он обращается только в третьем лице: «Как считает доктор М.? Куда доктор М. собирается поехать?» Гораздо хуже, что когда он чего-нибудь не понимает, то считает, видимо, невежливым в этом признаться и неизменно говорит: «Yes, sir». Всегда аккуратно выполняя все мои поручения, он в первые дни упорно не внимал моим просьбам разбудить меня тогда-то или тогда-то.

Просыпаюсь с опозданием, Сукарно давно уже на ногах…

— Что же вы меня не разбудили?

— Доктор М. так хорошо спал…

У яванцев, правда, есть поверье, что спящего человека будить нельзя. Его душа, летающая в виде бабочки, может не успеть вернуться в тело. Но, как я вскоре убедился, Сукарно вовсе не суеверен, а просто очень, иногда даже во вред делу, деликатен.

Помогать мне он прибыл всего на несколько дней. Однако через неделю попросил у декана разрешения остаться с нами до тех пор, пока мы будем работать на Центральной Яве, потом отправился с нами и на восток острова, а затем остался в экспедиции до самого ее конца.

Вскоре геологи пригласили меня поехать на два дня в карстовый район Тысячи гор с выездом к океану, в единственно, м месте, где это возможно.

Через три дня съезжаемся в Джокьякарте. Место, куда мы едем, называется Кракал. Николай где-то раздобыл рекламный проспект, в котором броско написано: «Вы не имеете права умереть, не посетив Кракал!» Вот уж не представлял себе, что мы едем в модное туристское место. Впрочем, судя по фотографиям, оно мало похоже на фешенебельную обитель туристов. Пустынные скалы и каменистые островки. Никаких построек, кроме двух соломенных навесов…

Наши индонезийские спутники сказали, что шевроле не пройдет по трудной дороге в Кракал, и предложили обменять его на время поездки (вместе с Ото) на университетский вездеход. До городка Воносари дорога была вполне приличной, но затем на карстовом плоскогорье резко ухудшилась.

Вместо спокойного и плавного рельефа Центральной Явы, ставшего для нас уже привычным, здесь повсюду громоздились известняковые скалы самых причудливых очертаний. Местами в них зияли отверстия пещер со сталактитами у входа, сильно деформированными. Между скалами попадались клочки краснозема. Он здесь имеет особенно яркий, насыщенный красный оттенок.

Давно уже исчезли рисовые поля, их сменили посадки кассавы — стройные «штамбовые» кусты с кроной изрезанных листьев, несколько схожих с листьями дынного дерева. Дорога стала извилистой и очень крутой. Наша жизнь сейчас зависит не столько от мастерства шоферов, сколько от надежности тормозов.

Машины появляются здесь очень редко. Ребятишки устраивают лам восторженные овации, а взрослые уступают дорогу с преувеличенным рвением. Лица крестьянок, как и в других глухих местах, особенно красивы. В плавных движениях и пластичных позах женщин необыкновенно отчетливо проступают полинезийские черты.

Хотя грунтовая дорога присыпана щебнем и вообще видно, что ее поддерживают и о ней заботятся, все же нам иногда приходится останавливаться и скатывать с дороги упавшие на нее сверху крупные валуны. И без того медленному движению машины все время мешают зебу и козы. Один козленок-самоубийца прыгнул с высокой скалы прямо под колеса. Шофер еле успел от него увернуться.

Но вот осталась позади последняя деревня, а через несколько километров мы выехали на пустынный берег моря. Между высоченными скалами укрылась небольшая бухточка, берег которой сложен коралловым песком. На безлюдном берегу уже знакомые по фотографии соломенные навесы. Мы угодили сюда как раз в самую полную воду. Волны плещутся у верхней отметки прилива.

Ничего не поделаешь, придется ждать отлива. Пока же можно заняться сбором мертвых раковин и остатков других организмов в полосе штормовых выбросов. Засучив рукава, мы с Сукарно принимаемся за дело.

В выбросах чаще всего попадаются раковины ципрей, те самые каури, которые у многих приморских племен Океании и Африки выполняли в свое время функцию денег. Эти раковины кроме необычной для моллюсков формы отличаются удивительно гладкой, словно специально отшлифованной поверхностью. А те каури, которые долго подвергались шлифующему действию прибоя, стали шероховатыми и утратили весь свой блеск. Но все же порой попадаются и свежие, «новенькие» раковины с блестящей, словно глазированной, поверхностью, покрытой самыми изысканными узорами. Даже одни только видовые названия ципрей и близких к ним эрроней дают некоторое представление об этих цветах и узорах. Вот чешуйчатый рисунок эрроней «голова змеи», вот отливающий бледной синевой «оникс». Находим мы также кофейную цппрею, черепаховидную, мавританскую, ципрею-ласточку. Не менее разнообразен рисунок на раковинах рода конус. Этот недаром называется конус-тюльпан, а тот получил имя капитанского. На поверхности конуса географус будто нанесены очертания каких-то загадочных островов. А у конуса текстиле очень тонкий, словно вывязанный, узор. На черном фоне мраморного конуса треугольные белые пятна. Гораздо более правильную коническую форму имеет трохус, но нам попадаются только разбитые раковины. Вот светло-коричневая раковина волюты. Просто не верится, что ее зигзагообразный узор нанесен не рукой чертежника.

В выбросах довольно много и обломков кораллов. Значит, не зря мы сюда ехали. Когда схлынут воды отлива, должен приоткрыться коралловый риф, который, впрочем, обещан нам проспектом («Вы не имеете права умереть…»). Попадаются обломки акропор «оленьи рога» и похожие на пчелиные соты гониастреи. Одни из них сохраняют остатки прижизненной окраски (зеленой, коричневой, малиновой), другие отмыты и отшлифованы до белизны. Напрасно стали бы мы искать здесь розовые или пурпурные обломки так называемого благородного коралла, из которого делают ювелирные украшения. Он обитает в Средиземном и Красном морях, а в Индийском океане только в западной части. Но не стоит об этом жалеть, ведь он не из настоящих рифообразующих кораллов мадрепор, слагающих острова и атоллы. По сравнению с их иногда многокилометровой толщей, с разнообразием их форм и нежной, быстро тускнеющей окраской живых колоний так называемый благородный коралл — хилый и довольно однообразный заморыш, ветви которого лишь изредка достигают в длину нескольких десятков сантиметров.

Между тем начался отлив и стал обнажать неровное скалистое дно, сложенное мертвым, изъеденным коралловым известняком. Подавляющая часть донных животных прячется в его уступах. Добывать же каждое из них при помощи зубила и геологического молотка — занятие слишком трудоемкое. Ведь у меня для обследования этого местечка, которое кажется очень многообещающим, всего лишь сутки. Словно чувствуя это, змеехвостки-офиуры как бы дразнят меня своими длинными извивающимися лучами, высовываясь из пещерок. Крабы прячутся в пустотах, и я успеваю поймать лишь немногих медлительных майид, остроносых, длинноногих и несуразных, да двух-трех калапп с их округлым, обтекаемым панцирем с желобками, в которые прячутся клешни и ноги. Зато раки-отшельники, чувствующие себя неуязвимыми в пустой раковине моллюска, легко становятся нашей добычей.

Отлив продолжает открывать все новые участки морского дна. Вот появились и водоросли, и колонии кораллов, погибших совсем недавно.

На пустынном до сей поры берегу начали появляться пришедшие издалека крестьянки с огромными корзинами и крестьяне с парангами и небольшими котомками. Сначала они сидели в ожидании, а потом устремились к линии отступающей воды. Женщины занялись сбором водорослей, мужчины — животных организмов, вырубая их из известняка парангами.

Чем дальше уходит вода, тем более разнообразным становится население обсыхающего морского дна. Однако коралловый риф с настоящими живыми кораллами все еще не открывается, хотя по времени отлив уже скоро должен закончиться. Видимо, риф расположен вон там, в проливе между скалистым островком и береговым утесом, где набегающие волны превращаются в белую полосу бурунов. Но добраться туда сейчас невозможно и приходится ограничиваться сборами здесь, в лагуне.

Местные жители тоже неодобрительно посматривают в сторону бурунов. Очевидно, и они рассчитывали промышлять сегодня на рифе, но отлив оказался недостаточно большим, а прибой, наоборот, сильнее обычного. Все же в одной глубокой протоке я нашел несколько крупных колоний живых кораллов.

Начался прилив, приходится отступать, так и не добравшись до рифа. Впрочем, и Сукарно, и наш шофер Хидаят, и я уже сгибаемся под тяжестью добытого материала. Крестьяне и крестьянки тоже отходят к берегу, но их съедобная добыча заполняет в лучшем случае одну треть корзины, а то едва лишь покрывает дно. Улов их помимо собранных женщинами водорослей состоит из крабов, раков-богомолов, моллюсков, голотурий и пойманных в лужах рыбешек. С коническими раковинами трохусов они разделываются на месте, разбивая парангом раковину и тут же поедая мягкое тело моллюска. Вот почему мы нашли на берегу так много обломанных раковин трохусов.

Прилив уже залил почти половину осушенной до этого полосы, все крестьяне ушли далеко вперед, но мы отступаем черепашьим шагом, порой уже по колено в воде, так как то Сукарно, то Хидаят показывают мне что-нибудь примечательное. Иногда я и сам застреваю у какой-нибудь лужицы или просто застываю на месте и кое-что записываю.

Вечер на берегу океана был великолепен. Мы долго сидели у костра, на котором доктор Кардона и «господин МИПИ» приготовили немудреный, но вкусный и сытный ужин. Потом мы стояли у воды, смотрели на Южный Крест, на снова подступившие почти вплотную к нашей стоянке волны и пели песни.

— А ведь, пожалуй, в первый раз звучат здесь русские песни, — заметил Альберт.

— Нет, Петрушевский-то наверняка здесь побывал, — расхолодил его Николай. — Помнишь, доктор Зен говорил, что, когда они с Петрушевским взошли на вершину Мерапи, Петрушевский там пел.

Полковник белой армии Петрушевский в эмиграции стал вулканологом. Он был на службе голландского колониального правительства и объездил почти всю Индонезию, во всяком случае ее вулканы, отнимая, таким образом, у наших геологов формальное первенство. Стоило нам сказать в самом глухом уголке страны: «Ведь мы здесь, наверное, первые русские? Во всяком случае из научных работников?» — как почти неизменно кто-нибудь из индонезийских спутников вежливо поправлял:

— Нет, здесь бывал Петрушевский. Правда, очень давно…

Судя по рекламному проспекту, день, проведенный в Кракале, давал нам теперь моральное право умереть, хотя нам и не удалось добраться до живого кораллового рифа. Мы заснули совершенно мертвым сном на спальных мешках, на самом склоне берега. В середине ночи меня разбудил Сукарно (кажется, в первый раз за все время), чтобы идти смотреть рыбную ловлю при факелах, как мы уговорились с вечера.

Осторожно обойдя ящики, которыми при наступлении темноты мы огородили еще не разобранные пробы, Сукарно и я зашлепали по лагуне вслед за местным рыбаком с бамбуковым факелом в одной руке и закидной сеточкой в другой. Сукарно все время старался, чтобы я был поближе к свету факела, потому что свет распугивает ядовитых морских змей. Я и так жался к источнику света не столько из-за змей, сколько из боязни переломать в темноте ноги на неровном дне, сложенном мертвыми колониями кораллов. Рыбак несколько раз бросал свою закидушку, но все неудачно. Может быть, его смущало мое присутствие.

На следующий день отлив, увы, оказался тоже недостаточным, а прибой слишком большим, чтобы дать нам и снова собравшимся крестьянам возможность добраться до рифа. Последнюю порцию материала мы уже не разбирали, а просто свалили в шведские банки — металлические цилиндры с ручкой, которая, завинчиваясь, герметично прижимает крышку.

Обедали мы на берегу реки, которая устремлялась к океану через узкий скалистый просвет. Хотя в устье волны прибоя вздымались весьма внушительно, мне все же удалось добыть здесь кое-что новое. Мокрый с ног до головы, я рассматриваю свои трофеи: равноногих рачков литий со вздутым телом и длинными усами, шмыгающих обычно в промежутке между двумя волнами из одной скалистой расселины в другую, раков-отшельников ценобит. Эти отшельники решительно предпочитают сухопутный образ жизни подводному. Морская вода им нужна лишь для того, чтобы периодически «смачивать лепестки своих жабер. Поселяясь, как и все раки-отшельники, в мертвых раковинах брюхоногих моллюсков, ценобиты складывают свои уплощенные клешни таким образом, что наглухо закрывают отверстие раковины. Собирая пищу среди морских выбросов, ценобиты нередко смываются прибоем, что для них вовсе не страшно. Закупорив раковину втянутыми клешнями, они, как мелкие камешки, перекатываются волнами, пока более высокая волна не выбросит их на берег. Тут же клешни и ходильные ноги выставляются из раковины, словно шасси самолета, и рак-отшельник как ни в чем не бывало продолжает свой прерванный путь.

Нам с Сукарно пора уже собираться домой. Усталые, но довольные собранным материалом и обилием впечатлений, мы возвращаемся в Паранг-Трптис. И тут я узнаю о большом своем упущении.

Дело в том, что я давно мечтал попробовать бетель. Бетель, или по-явански сири, — это орех арековой пальмы, смазанный ароматичной смолой растения гамбир, посыпанный толченой известью и завернутый в лист бетеля— перечной лианы, от которой и получила название вся эта смесь. Ее кладут в рот и жуют, сплевывая время от времени набегающую красную слюну.

Мне приходилось видеть изысканные наборы для сири, где кроме коробочек для орехов, извести, гамбира и листьев бетеля есть и специальная плевательница. Авторы, писавшие об Индонезии несколько десятков лет назад, говорили, что сири жуют все местные жители. Мы же видели, что бетель употребляют одни только старые женщины, а мужчины переключились на сигареты. Это всегда казалось мне странным, так как курение распространено на архипелаге тоже издавна. Многие авторы считают, что сигареты — индонезийское изобретение. В других районах земного шара раньше были распространены лишь сигары, трубки, жевательный или нюхательный табак. Во всяком случае Индонезия уже в течение многих столетий была и осталась крупнейшим производителем и экспортером табака для сигарет и папирос. Недаром одна из старейших русских папиросных фабрик носит название «Ява», а сорт папирос «Дели» получил свое название отнюдь не от столицы Индии, а от табаководческого района на Суматре. Поэтому странно, что табак вытеснил здесь бетель лишь в последнее время.

Бетель, как и табак, оказывает на организм человека возбуждающее и слабо наркотизирующее действие. Мне очень хотелось его попробовать, но не мог же «советский туан», повсюду привлекающий к себе внимание, уподобиться старой яванской женщине, тем более что жевание бетеля не может пройти незамеченным для окружающих, так как оставляет на губах и на зубах красноречивые улики.

И вот теперь я узнал от Сукарно, что покинутый нами район Воносари — единственный на Яве, где бетель жуют и мужчины!