Нусантара

1 ПЕРВЫЕ ВПЕЧАТЛЕНИЯ

Отступлю от сложившейся уже традиции описания зарубежных поездок и не буду утомлять читателя безразличными в общем для него и дорогими лишь для автора подробностями, как мощный «Боинг» взмыл над Шереметьевским аэродромом, как ухаживали за пассажирами хорошенькие индийские стюардессы в зеленых сари и с красными пятнышками на лбу…

Дели с его свинцовой удушливой жарой (боже мой! Прожить в такой бане полгода!)… Пятидневное пребывание в Бомбее — результат несогласованности рейсов авиакомпаний и отсутствия транзитной таиландской визы, которая вдруг оказалась необходимой. Короткая остановка в Калькутте, затем Бангкок, где не так уж часто бывают наши соотечественники. Впрочем, много ли успеешь рассмотреть за пятнадцать минут, да еще в аэропорту — наиболее космополитическом из всех возможных учреждений. Нумизмат Николай еле успел разменять в сувенирном киоске индийскую рупию на экзотические таиландские монетки.

И вот наконец Джакарта. После феерии огней Сингапура она кажется затемненной. Только что начавшийся ремонт в аэропорту создает впечатление какой-то запущенности и захламленности. Нас никто не встречает, ведь мы должны были прилететь пять дней тому назад из Бомбея на самолете чешской линии. Потом мы узнали, что представители МИПИ (Национальный научный совет Индонезии) встречали нас несколько дней подряд. Звоним в посольство и оттуда очень быстро приезжает разговорчивый дежурный сотрудник. Он везет нас по ночной пустынной Джакарте мимо небольших домиков с крутыми голландскими крышами из черепицы. Много зелени, почти каждый домик окружен садом. На безлюдной площади Мердека (Свобода) бьет подсвеченный разноцветными огнями фонтан. Наш спутник занимает нас разговорами о дороговизне в Индонезии:

— Подумайте только, обед в новом, только что построенном японцами ресторане «Индонезия» стоит две тысячи рупий, а петух — три с половиной.

Почему-то именно о петухе ценой в три с половиной тысячи рупий мы в последующие дни слышали несколько раз.

Миновав центральную часть города, едем в пригород Кебайоран. Там наш посольский городок.

Въехав в окруженный двухэтажными домами дворик — сад посольского городка, слышим пронзительный крик, похожий на сухой треск, — «токэ, токэ!»

— Попугай у кого-то проснулся, — замечает наш спутник.

Он прожил в Индонезии шесть лет и не знает, что так кричит крупный зеленовато-серый геккон, ящерица, живущая обычно на чердаках и в других укромных уголках. По-индонезийски этот геккон называется токэ. Если с ним столкнется человек, он, защищаясь, может довольно сильно укусить в отличие от безобидных и почти безмолвных чичаков — мелких, серовато-песочного цвета, с блестящими черными глазенками гекконов, которые не только не боятся человека, но обычно устраиваются по вечерам на стенах, поближе к свету лампочек, куда слетаются комары и другие мелкие насекомые. Чичак пользуется всеобщей симпатией и покровительством.

Нас наскоро устраивают в пустой квартире уехавшего советника, и мы, с наслаждением включив «эр-кондишн» и свисающие с потолка огромные вентиляторы пунка, располагаемся на ночлег. Забавно, что европейцы, долго живущие в тропиках, постепенно перестают употреблять «кондишн», считая, что от него только одна простуда. Пупка — другое дело. Ее освежающий ветерок нигде и никогда не бывает лишним. Когда-то мы читали о пунках у Киплинга. В те времена их раскачивали слуги. Сейчас слугу сменил электромотор, сделав пунку и более эффективной, и, главное, нравственно допустимой. Некоторые старожилы, впрочем, утверждают, что от частого пользования пункой выпадают волосы. Думаю, что это лишь в тех случаях, когда они и без того слабо держатся на голове.

Утром долго полощемся под душем. В тропиках это, пожалуй, самое большое наслаждение. Потом знакомимся с живущими рядом товарищами. Нам рассказывают сравнительно мало о стране, больше о быте городка и еще больше о дороговизне. Снова фигурирует злосчастный петух за три с половиной тысячи рупий.

В столовой посольства нас поразило полнейшее отсутствие «местного колорита», хотя повара в ней индонезийские, В обед нас кормили борщом, жарким с гречневой кашей, а на третье подали канадские яблоки.

В посольском городке мы чувствовали себя в эти дни как на корабле. Поэтому, когда в понедельник к нам приехал помощник президента МИПИ учтивый мистер Ради и предложил тут же переехать в Богор, мы с радостью согласились. Еще бы, пожить во всемирно известном еще под голландским именем Бейтензорге ботаническом саду! Меня эта перспектива особенно прельщала: ведь Богор— «биологическая столица» Индонезии. Но геологи тоже устремились в Богор с радостью.

Сегодня окончательно выяснилось, что переводчика у нас в экспедиции не будет, его функции пока что придется выполнять мне. С опаской думаю о том, что ни индонезийского, ни голландского я абсолютно не знаю. Остается уповать на английский, который, как говорят, здесь в ходу. Должен заметить, что к концу экспедиции все ее участники болтали по-английски почти свободно, так что я совершенно освободился от обязанностей переводчика.

Но что же представляет собой индонезийский язык — «бахаса Индонесиа»? В основе его лежит малайский язык, язык торговцев, еще в давние времена разнесших его по всему архипелагу. Литературный «бахаса Индонесиа» включил в свой состав очень много европейских слов с латинскими корнями. На каждом шагу слышишь — квалификаси, индустриализаси, коррупси (увы! — это слово звучит очень и очень часто), квалитет, квантитет и т. д. Язык этот в общем легок для усвоения, грамматика его очень проста. Интересно, что множественное число достигается удвоением существительного: оранг — человек, оранг-оранг — люди. В газетах, да и просто в уличных объявлениях и афишах для экономии места это пишется просто так: orang².

Вместе с тем индонезийский язык очень образен и метафоричен. Более того, многие его слова сами собой представляют метафоры. Например, солнце называется матахари (мата — глаз, хари — день), в буквальном переводе — глаз дня, родник — глаз воды, литературное произведение — плод пера, вор-карманник называется рыночным крокодилом (буайя-пасар).

Меня, как биолога, поражало, что индонезийцы великолепно знают растительность и животных, знают почти каждое самое незаметное растение или насекомое. Из девяти тысяч цветковых растений Явы три тысячи имеют местные имена, которые прочно бытуют в языке народа, а не только в ботанических справочниках. Близкие, внешне почти неразличимые виды называются тем не менее по-разному.

Европейская наука только к семнадцатому веку пришла к так называемой бинарной номенклатуре животных и растений, где род обозначается одним словом, а вид— другим. Касается это притом лишь «научных», латинских названий. В индонезийском же и в малайском такие двойные наименования развились издавна. Так, например, все цитрусовые носят сборное название джерук, лимон называется джерук нипис, апельсин — джерук мание, грейпфрут — джерук бали, мандарин — кепук джерук и так далее. Можно было бы привести и много других примеров.

На гербе Индонезии написано «Bhinneka tunggal ika» — «единство в многообразии». Одним из символов, и даже не символов, а, скорее, мощных факторов этого единства, служит индонезийский язык в стране, где на трех тысячах обитаемых островов (всего их около тринадцати тысяч) живут народы, говорящие более чем на двухстах языках. Очень важным обстоятельством явилось то, что язык этот не искусственно воскрешенный вроде культивируемого в Израиле иврита или выдуманный подобно многочисленным разновидностям эсперанто, а живой, издавна служивший для общения между жителями различных частей многоязычной Нусантары. Ведь почти каждый остров Малой Зондской гряды обладает собственным языком, а то и двумя-тремя. В небольшой провинции Минахаса на Северном Сулавеси (Целебесе) говорят на восьми языках. Даже на Яве, казалось бы наиболее монолитной в национальном отношении, яванский язык распространен лишь в средней части острова, западную же его часть населяют сунданцы, а восточную — мадурцы. И протяжный говор мадурского языка, и резкий сунданского отличаются от яванского языка не меньше, чем, скажем, русский от чешского или польского. Кроме того, на Яве живут еще и небольшие, но очень самобытные племена бадуев (или бадувисов), тенггерцев и беграев.

Да и сам яванский язык представляет собой весьма любопытное и сложное явление. Во-первых, это не один язык, а по крайней мере семь. Впрочем, это уже в прошлом. На особых императорском и придворном языках уже, пожалуй, никто не говорит. Прочно вымер и литературный «древний кави», почти вся сохранившаяся яванская классика была написана уже на среднем кави. Но и сейчас яванский разговорный язык состоит по существу из трех различных языков, называемых ступенями: вульгарный нгоко, изысканно вежливый кромо и промежуточный между ними мадья. На языке мадья изъясняются между собой люди одного возраста и общественного положения. Старший к младшему или вышестоящий к нижестоящему обращается на мадья лишь в том случае, когда желает проявить особое внимание. А тот во всех случаях обязан отвечать на кромо. Старший по возрасту и положению обращается к младшему на нгоко, а при очень большой дистанции — грубом нгоко, в котором, как деликатно говорится в одном из руководств, «названия частей тела человека заменяются наименованиями соответствующих частей тела животных».

Султан Джокьякарты или сусухунан[1] Суракарты, как лица, стоявшие выше всех на земле, разговаривали, таким образом, на самом грубом нгоко и лишь о своей собственной особе и обо всем с нею связанном говорили на языке кромо инггил.

Все эти сложности привели в свое время к тому, что голландское правительство категорически запретило своим чиновникам употреблять при общении с яванцами яванский язык — слишком много недоразумений возникало из-за его сложностей. Официальным языком для сношений с коренным населением был признан малайский, что также не могло не сыграть определенной роли в его еще большем распространении. Что же касается голландского языка, то даже еще в конце прошлого века «туземцам» запрещалось его изучать.

Итак, как это ни парадоксально, на Яве наиболее изысканно изъяснялись (сейчас в связи с общей демократизацией многие из этих свойств языка ушли или уходят в прошлое), наиболее церемонно и учтиво говорили люди, стоявшие на самой низкой ступени социальной лестницы. Это не могло не оставить отпечатка на всем характере яванского народа. Он в целом отличается не просто вежливостью, а изысканной учтивостью. Для рыбака, крестьянина, разносчика, рикши-бечака и теперь самым большим оскорблением звучит намек на то, что он куранг ад-жер — недостаточно благовоспитан.

Итак, мы отправляемся в Богор. Николай горестно прощается с нами. На ветровом стекле машины наклеен желтый с красным ободком треугольник. Спрашиваем у наших спутников, что это такое. Оказывается, треугольник означает, что это правительственная машина. Наша молодежь гордо задирает нос, но напрасно. Как мы узнали позже, этот значок укрепляется на всех машинах, принадлежащих государству, с тем чтобы пользующиеся ими чиновники не слишком разъезжали по своим личным делам по воскресеньям и вообще во внеслужебное время.

Хотя из Кебайорана в Богор ведет прямая дорога, мы сворачиваем по каким-то делам в центр Джакарты. Еще раз проезжаем по похожим на аллеи улицам города, усаженным тамариндами и тенистыми канари. Прежнее название Джакарты — Батавия… Вероятно, Валентин думает о том же, так как мурлычет старую экзотическую песню:

Действительно, основной фон Джакарты составляют небольшие уютные дома, привольно раскинувшиеся среди тропической зелени улиц и садиков.

А вот это уже выдумки. Город расположен на удивительно ровном месте, в дельте реки Чиливонг, плоской и прорезанной многочисленными каналами — еще недавно рассадниками малярии и желудочно-кишечных болезней.

Откуда здесь взялся негр — тоже непонятно. В Джакарте много китайцев, как и в других городах Индонезии, есть индийцы, арабы, но за все время пребывания в Индонезии мы не встретили ни одного негра.

Ну это, может быть, одна из теней прошлого. Индонезийцы народ очень мягкий и спокойный, драки для этой страны отнюдь не характерны. Не припомню, чтобы я видел хотя бы одну.

Нет, безусловно, эта песня сочинена где-то очень далеко от Джакарты-Батавпи, о которой чувствительный автор песни не имел ни малейшего представления. Порт Джакарты Танджунг-Приок находится, во-первых, довольно далеко от города, а во-вторых, «бушующий моря прибой» не услышишь и в самом порту, расположенном на берегах тихого залива.

Между тем машина уже вырвалась из городских транспортных пробок и поднимается по дороге берегом Чилп-вонга, который из грязного полустоячего канала постепенно превращается во вполне пристойную и даже бурную реку. Дорога по-прежнему окаймлена двумя рядами мощных деревьев — манго, канари, тамариндов.

Хотя мы уже отъехали далеко от города, дорога по оживленности продолжает напоминать городскую улицу. Снуют велорикши — бечаки, возвышаясь над своими колясками — ангконгами, спинки и ручки которых расписаны всевозможными картинками.

По дороге, позвякивая бубенцами и серебряными украшениями упряжи, проезжают низкорослые и ладные лошадки, запряженные в своеобразные кабриолеты бенди, едут крестьяне на дамских велосипедах (ведь их саронги ничем по существу не отличаются от женских юбок), на мотороллерах проносятся юноши и девушки. По специально отведенной для них с краю дороги полосе тянутся важные и медлительные зебу, парами запряженные в громоздкие арбы. Разносчики в плоских малайских шляпах керендеках несут на жердях самые различные товары — связки сахарного тростника, корзины с фруктами, мешки, ящики и громадные металлические бидоны. Они могут быть наполнены только чем-то невероятно легким, чтобы человек мог их не только поднять, но даже нести на плече по два сразу.

Уютные виллы с крутыми черепичными крышами и просторными верандами с низкой мебелью сменяются крестьянскими плетеными хижинами из бамбука или тростника под крышами из пальмовых листьев. Хижины эти без окон, но входная дверь занимает чуть ли не полфасада. Лавчонки токо и ресторанчики рума макан как бы выплескиваются своим содержимым на дорогу. На базарах груды фруктов, многие из них нам еще неизвестны. Тощие куры бросаются под колеса машины, и шоферу порой стоит большого труда обойти этих самоубийц.

В промежутке между очень часто расположенными здесь селениями проезжаем через поля сахарного тростника, кассавы (маниоки), тенистые плантации каучуконоса гевеи и пальмовые рощицы.

А текущий сбоку Чиливонг уже начинает шуметь, постепенно превращаясь в горную реку.

На горизонте маячат, почти не приближаясь, силуэты Салака и Геде — гор, у подножия которых и находится цель нашей поездки — Богор.

Но вот и Богор. С прямого как стрела шоссе сворачиваем на полого закругляющуюся улицу, с правой стороны которой расположены обычные (для Явы, конечно) дома, а справа — ограда парка. Смотрим во все глаза на купы огромных деревьев, на непролазные островки гигантского бамбука. Глаз не успевает охватить всего многообразия растительности, хотя машина уже замедлила ход и въезжает в ворота президентского дворца. Большая лужайка, на ней пасутся олени Аристотеля, похожие на наших пятнистых, но более крупные и с шерстью тусклого темно-бурого оттенка. Машина останавливается у караульной будки, и наш спутник переговаривается о чем-то с часовыми в малиновых беретах. Неужели сюда? Нет, слава богу, машина наша сворачивает вправо и едет по асфальтированной аллее сада. Снова глаза разбегаются от многообразия незнакомых еще деревьев. Аллея пальм, самых разнообразных, от кокосовой до гостьи из Нового Света — королевской, какие-то огромные фикусы, акации, миртовые, панданусы на несуразных подпорках, куртины бамбуков, древовидные молочаи, неожиданное обилие кактусов и агав. А это, кажется, даммары с кронами, будто отлитыми из металла. В пруду рядом с голубой нильской кувшинкой огромные листья виктории-регии и ее белый цветок.

Наконец машина останавливается в глубине сада у симпатичного деревянного домика с крутой черепичной крышей. Это — гестхауз.

— Здесь вы будете жить…

— Сказка!

Наскоро заглядываем в отведенные каждому из нас комнаты и собираемся в обширной столовой-гостиной. На низком столике уже сервирован крепкий ароматный чай с пепе — запеченными в тесте бананами.

Чай с удивительным букетом. Кажется, что к нему прибавлено немножко перцу. Встретивший нас молодой ботаник объясняет, что никаких примесей в нем нет, просто это чай «от второго листа». Потом во всей стране мы нигде больше не встречали такого чая. Пепе оказались по вкусу похожими, пожалуй, на пирожки с повидлом.

После чая наши деликатные спутники показали, где находится камар-манди — умывальная комната, предупредили, что в шесть часов бунг (бой) Марджук, или попросту Джук, сервирует обед, и откланялись, чтобы дать нам побыть наедине и освоиться с каскадом впечатлений.

И вот мы одни в небольшом тропическом бунгало, в гуще замечательнейшего ботанического сада.

Осматриваемся. Да, это не тот безличный европейский комфорт, среди которого мы жили в городке посольства. Здесь свои удобства, местные, национальные, с некоторыми лишь незначительными уступками европейским привычкам вроде второй простыни и легкого одеяла на низких с пологами кроватях-тахтах. Индонезийцы ведь спят, ничем не укрываясь, и мы вскоре тоже привыкли к этому.

Ложась в первый раз спать в Богоре, я не мог понять, зачем на кровати кроме обычной подушки лежит еще одна, круглая, твердая, похожая на втиснутый в наволочку диванный валик. Положил под изголовье, как упор для подушки, — нет, ни к чему. Так и отбросил в сторону. Лишь несколько позже мы узнали, что это бантал-голек, в буквальном переводе — подушка для кувырканья. Еще позднее мы полностью оценили это приспособление: в жару, когда спишь раскинувшись и ворочаясь, очень удобно сунуть прохладный бантал-голек под колено или между коленями, опереться на него или обнять. Он помогает спать разметавшись, открыв воздуху максимально возможную поверхность тела. Подушка для кувырканья имеет и другое название — бабу.

Удивил меня и лежащий на кровати веник. Неужели старательный Марджук стряхивал в комнате пыль или, еще лучше, подметал и не нашел для веника другого места? Оказывается, это непременная принадлежность полога кламбу: прежде чем затянуть его, этим веником следует выгнать из-под полога комаров. Надо сказать, что в Богоре они нам не докучали. Зато в других местах… С тихой нежностью мы вспоминали благородных русских комариков. Они летят на тебя честно, писком-жужжанием предупреждая — иду на вы. (Чехов, впрочем, писал, что это он заранее ханжески извиняется.) Впился, уколол, прихлопнешь его рукой и хоть получишь моральное удовлетворение. Индонезийские же «москиты» (как мы привыкли называть их по-английски) подлетают бесшумно, кусают безболезненно, а укушенное место начинает чесаться (и как!) лишь тогда, когда твой смертельный враг уже улетел. Страдания остаются неотмщенными.

Но здесь комаров пока нет, в домике тихо, тенисто и прохладно, на окнах бамбуковые жалюзи, все окна затянуты сетками, равно как и многочисленные отверстия для вентиляции в стенах. Жара не так страшна, если чувствуешь хоть легкое дуновение ветерка, в закупоренной же комнате сразу начинаешь обливаться потом. Непременная принадлежность сколько-нибудь благоустроенного индонезийского жилища — умывальная комната. Оборудование ее весьма непритязательно: резервуар с водой и черпак чебок. Водой обливаешься не менее трех раз в день, и это — счастливейшие минуты. Правда, чуть заберешься повыше в горы, сразу становится прохладно, даже холодно, и чебок теряет свою притягательную силу, приходится собираться с духом, чтобы опрокинуть его на себя.

Но вот бесшумный Марджук и его совсем уже неощутимая полупризрачная помощница накрыли стол к обеду. Раздался чуть слышный, ненавязчивый звук гонга. Выползаем из своих комнат. На столе стоит большой пети-ман — кастрюля с дырками для варки риса на пару. Он наполнен рассыпчатым рисом — рисинка от рисинки. Если бы в Юго-Восточной Азии рис готовили так, как обычно у нас, боюсь, что мучительно трудно было бы питаться им изо дня в день. Впрочем, есть в Индонезии и специальный сорт клейкого риса — кетон, но он употребляется лишь для особых кулинарных надобностей. К рису поданы всевозможные приправы. Здесь и овощные рагу пегал и чапчей, и невероятная мешанина из самых различных овощей — гадо-гадо, и своеобразное блюдо темпе, приготовляемое из заплесневелых соевых бобов, безвкусные, но очень полезные для здоровья проростки риса, гороха и бобов — тоге.

В состав лаук-паук — приправ к рису входят и мясные блюда под самыми различными соусами или поджаренные кусочки буйволиной кожи — рамбак. Не менее разнообразны приправы из сушеной, вяленой, жареной, а иногда и сырой рыбы. Тощие, жилистые яванские куры тоже находят свое место в этом наборе, равно как и вареные яйца, разрезанные вместе со скорлупой и нередко подаваемые к столу в засоленном виде. Все это сдобрено разнообразными специями — бумбу и залито острыми, обычно желто-зеленого цвета соусами, в состав которых почти обязательно входит порошок из корневищ куркумы, часто мякоть плодов тамаринда, кислой аверроа, горькой периа, имбирь, кора дерева месуи и всегда в изобилии перец различных сортов. Но этого мало. Для придания блюдам еще большей жгучести на стол непременно ставится наряду с соевым экстрактом паста из красного перца — самбал, кладутся маленькие стручки удивительно острого красного чабей-равит и еще более взрывчатого зеленого перца лембок.

Если бы мы не тренировались заранее в Бомбее на, пожалуй, не менее наперченных блюдах южнопндийской кухни, то, вероятно, с трудом поглощали бы, особенно вначале, эту пищу, вызывающую во рту настоящий пожар. Наши кинооператоры, которые прилетели позже прямо из Москвы, долго не могли привыкнуть к обжигающим рот приправам, налегали больше на пресный рис и с ужасом смотрели, когда кто-нибудь из нас еще подкладывал себе самбала или принимался задумчиво хрустеть стручками лембока. Рот после этого действительно начинал гореть невыносимо, перехватывая дыхание, но, когда привыкнешь, жжение это становится даже приятным.

В чем же причина того, что тропическая пища всегда снабжена таким большим количеством перца? Во-первых, перец — консервант, предохраняющий еду от порчи и, может быть, даже ее обеззараживающий. Во-вторых, по мнению многих врачей, острая пища стимулирует моторную деятельность кишечника, которая в тропиках склонна к некоторому ослаблению. Во всяком случае, веря в мудрость накопленного веками народного опыта, я всегда стараюсь в новой для себя стране поскорее приноровиться к особенностям ее стола и вообще бытового уклада (с поправкой, конечно, на современный уровень гигиены), считая, что климат и другие особенности каждой страны не могли не заставить ее жителей привести свой образ жизни и, в частности, диету в наиболее благоприятное соответствие с внешней средой. Я никогда не прогадывал, следуя этому принципу. Некоторые боятся, что неумеренное потребление перца и других пряностей может привести к катастрофическому повышению кислотности. Да простят читатели и особенно читательницы эти физиологические подробности, но на опыте склонного к изжогам человека могу сказать, что за восемь месяцев пользования местной кухней я единственный раз испытал приступ изжоги и то после европейских консервов.

Рис все-таки в диетическом отношении неизмеримо благотворнее, чем пшеничный или ржаной хлеб, который употребляем мы, жители умеренных широт. Недаром именно рисом питается более двух третей человечества!

В индонезийском варианте европейской кухни белый хлеб иногда подается к обеду, но как отдельное блюдо. Ломтики его кладут на тарелку, разрезают на кусочки ножом и отправляют в рот вилкой, как любое другое европейское кушанье.

Но мучные изделия в общем-то не совсем чужды индонезийской кухне. В очень большом ходу хрустящее печенье крупук из рисовой муки с сушеными креветками. Даже на стол крупук обычно ставят в больших банках с притертыми пробками, иначе он легко отсыревает и утрачивает свою хрустящую прелесть. Этим легчайшим печеньем и были наполнены те бидоны, на которые мы сразу же обратили внимание в дороге!

Изготовляются в Индонезии и разнообразные пирожные, и пряные пирожки чембоза, и печенье разных родов: сухое, рассыпчатое, мягкое. Но их обычно едят не за столом, а на ходу, покупая в лавчонках й у уличных разносчиков. Для таких сластей, которые едят вне дома, у индонезийцев существует специальное название кудан-кудан в отличие от тамбула — десерта к чаю или кофе.

В индонезийской сервировке (как и в китайской) ножи на стол не подаются, все блюда приготовлены так, что их можно взять ложкой или вилкой. В глубокую тарелку или пиалу кладут из петимана рис, сверху на него из расставленных по столу тарелок или из особого разделенного на части металлического блюда накладывают то одно, то другое (а иногда и в смеси) овощное, рыбное, мясное блюдо и обильно поливают соответственным соусом, затем добавляют нарезанную зелень, иногда салат из молодых листьев различных растений (в том числе очень пряной кеманги), поливают экстрактом сои, кладут в зависимости от вкуса и закаленности то или иное количество сам-бала, стручков лембока или равита. Едят ложкой, но в ложку еда накладывается вилкой, которую держат в другой руке (в этом чувствуется какой-то отголосок китайских палочек). Когда покончено с одним блюдом — приправой, накладывают на тот же рис другую, затем третью — до восьми-десяти, обычно же четыре-пять. Чем меньше остается в тарелке рису, тем больше пропитывается он различными соусами, и в этой смеси разнообразных ароматов и вкусовых оттенков есть своеобразная прелесть.

Непременным компонентом сервировки служит тазик для мытья рук после еды. Еда запивается холодным чаем или чаем со льдом (в последнем случае его нередко подают на стол еще горячим). Мы часто шутили: вскипяти чай погорячее да положи побольше льда. Холодный чай повсюду в Индонезии пьют вместо воды. Сырую воду здесь пить нельзя из-за почти гарантированных кишечных заболеваний.

На десерт как индонезийского, так и европейского обеда обычно подаются фрукты.

Тропические фрукты! Сколько противоречивых мнений приходилось о них слышать:

— Ради одних фруктов стоило приехать в тропики.

— Однообразны, быстро приедаются, начинаешь мечтать о яблоке.

— По сравнению с нашими фруктами, они все-таки грубоваты — не хватает селекции. Если здесь встречаются те же фрукты, что и у нас, то здешние всегда гораздо хуже.

Какое же из этих мнений ближе к истине? На мой взгляд, пожалуй, все-таки первое, хотя, как это ни странно, и в двух других тоже есть доля справедливости. Правда, если приедешь в тропики не в подходящий сезон, то можно просто поразиться, до чего же мало здесь фруктов. Только бананы, папайю да, пожалуй, ананас вы можете попробовать в любое время года. Плод папайи, или дынного дерева, считается полезным для пищеварения: он содержит пепсин. Но вкус у папайи удивительно скучный— пресно-сладкий, без кислоты, без малейшей пряности, травянистый какой-то. Мне, правда, пришлось попробовать в Китае совсем иной сорт. Переводчица назвала этот плод вместо дынного дерева деревянной дыней. Эта папайя — она показалась мне не вполне зрелой — имела пряный вкус, нечто среднее между действительно дыней и маслинами. Черные, похожие на икринки мелкие косточки были очень жгучие. Вначале я никак не мог понять, отчего на губах вдруг начали вскакивать волдыри. В Индонезии обжигаться косточками папайи мне не приходилось. Кто-то из ботаников нашел, что эти косточки напоминают по вкусу семена настурции. Зато нарезанную на кусочки красноватую мякоть обычно жуешь, вернее, всасываешь флегматично в конце обеда, если на десерт ничего лучшего не оказалось, и вяло убеждаешь себя: полезно, пепсин…

Тонкие, стройные деревья папайи достигают значительной высоты, хотя живут всего два-три года. Ветви концентрируются лишь у вершины, где под кроной причудливо вырезанных листьев в любое время года можно увидеть десятка полтора покрытых зеленой кожицей продолговатых плодов, похожих, пожалуй, не на дыню, а на кабачки.

Плоды манго по форме похожи на папайю, только несколько более округлы. Когда отдерешь тонкую зеленую кожуру спелого манго, открывается желтая или оранжевая сочная мякоть. Если прямо начать ее жевать и высасывать, то зубы будут все время натыкаться на тянущиеся от плоской косточки плотные волокна (именно с этими косточками показывают опыты по мгновенному выращиванию деревьев индийские факиры). Волокна странным образом куда-то исчезают, если мякоть манго нарезать кусочками, которые буквально тают во рту, оставляя великолепный вкус — нечто среднее между ароматной чарджуйской дыней и персиком, но с легким привкусом скипидара, наиболее ощутимым у сорта манго кевени. Очень пикантны и незрелые, еще твердые плоды манго, особенно если их есть с солью и перцем. Вкусны с солью и кислые плоды тамаринда, которые чаще идут на изготовление прохладительных напитков, приправ к рису и конфет. Многие считают царем тропических фруктов мангустан, или мангис, — темно-фиолетовые шары с твердой кожурой, под которой скрывается белая нежная мякоть, сладкая и ароматичная. Но на мой взгляд, мангису не уступают по вкусу рамбутаны — красноватые плоды, похожие мохнатыми выростами своей кожуры на неочищенный конский каштан. Среди этих выростов почти всегда почему-то снуют крупные рыжие муравьи. Вкус окружающих косточки долек почти такой же, как у мангуста-на, rfo слегка напоминает лучшие из мясистых сортов винограда. Недавно у нас начал поступать в продажу консервированный сок манго, дающий очень слабое представление о пряной остроте и сочности этого фрукта.

Очень хорош также пуласан — плод, который не едят, а пьют, раздавив двумя пальцами его плотную кожуру и выжимая в рот жидкость прекрасного вкуса и аромата, которые я затрудняюсь сравнить с чем-нибудь еще.

О бананах — пизангах можно было бы и не говорить, если бы… Вообразите, что житель тропиков приехал к нам в первой половине лета и вы хотите дать ему представление о наших яблоках, когда в вашем распоряжении только незрелая кислица, да в лучшем случае пресные скороспелые сорта. Так и с бананами. К нам добираются плоды, снятые совсем еще незрелыми, которые могут несколько «доходить» при их длительной перевозке и хранении. А ведь в Индонезии бананов насчитывается не меньше сорока сортов. Среди них золотистый с тонкой кожицей пизанг амбон, удивительно сладкий и сочный, и огромный коричневый пизанг раджа с великолепным ароматом, разные кормовые и несъедобные в сыром виде сорта, служащие только для печения и кондитерских изделий. Бананы (я имею в виду настоящие спелые бананы) хороши тем, что никогда не приедаются.

Крупный, с голову ребенка, покрытый твердыми шипами плод снискал себе, как и все выдающееся на свете. крайне противоречивую репутацию. Речь идет о дуриане. При описании его зловонного запаха и божественного вкуса большинство авторов не жалеет самых выразительных эпитетов. Мы с нетерпением ждали возможности познакомиться с этим знаменитым плодом, однако сезон его созревания наступил лишь через полгода после нашего приезда.

Однажды на Северном Сулавеси я тщетно ждал машину, которая должна была прийти за мной издалека и опоздала часа на четыре. Шофер был несколько сконфужен и объяснил опоздание поломкой. Стоило мне, однако, сесть в кабину лендровера, как меня обдал запах перегара скверной сивухи. Мне все стало ясным, но машина была чужая, и от комментариев я воздержался. Вечером мы говорили с моим спутником о дуриане.

— Вы его еще не пробовали? И запаха не знаете? Сегодня у нас в машине пахло дурианом. Шофер его, вероятно, поел…

Через несколько дней мы познакомились с дурианом и сами. Запах оказался тем же знакомым запахом сивушного перегара — не хуже, не страшнее, не зловоннее. Никаких нравственных и физических мук, для того чтобы, преодолев его, насладиться невероятным вкусом плода, нам испытать не пришлось. Вкус оказался приятным и своеобразным: представьте себе тертые орехи со сливками, — но и только. Опять-таки ничего неописуемого. В общем мы испытали разочарование, которого, вероятно, не было бы (ведь дуриан все-таки вкусен), если бы не находились под влиянием прочитанных ранее гиперболических описаний.

Похожи на дуриан, но только по внешнему виду плоды хлебного дерева. Та же покрытая крупными шипами твердая корка, но плод гораздо больше по величине — порой свыше полуметра в длину. Жители некоторых островов до сих пор заквашивают мякоть этих плодов, а затем пекут перебродившую тестообразную массу. По мнению некоторых этнографов, именно этот способ хлебопечения был древнейшим в истории человечества и, вероятно, справедливее было бы не дерево это назвать по имени продукта, получаемого из зерен пшеницы и ржи, а наоборот.

Плодов хлебного дерева в испеченном виде нам отведать не пришлось, сырые же плоды мы пробовали. Они сладки и мучнисты, но вместе с тем имеют какой-то освежающий вкус. Плоды сростнолистной аноны почему-то называются хлебным деревом голландцев, хотя значительно отличаются от настоящего хлебного дерева и по форме, и по вкусу, и по систематическому положению. Плодов хлебного дерева обезьян нам попробовать не привелось, и я не уверен, что они вообще съедобны. Своеобразный плод, называемый саурсак или саурсоп, по своей структуре несколько похож на хлебное дерево и дуриан. Едят в нем дольки более мягкой ткани, окружающие радиально расположенные семена. Саурсак скорее всего можно сравнить с яблоком, твердым, но с какой-то нежной, гладкой, а не шероховатой, как у яблок, мякотью. «Дамский плод» — буа ньонья, или сетчатая анона, имеет, по мнению некоторых, вкус губной помады. У него действительно несколько парфюмерный аромат и пастообразная мякоть, но ассоциаций с помадой он у меня не вызывал. Еще один вид аноны — анона чешуйчатая, по-индонезийски серикайя, несет под своими зелеными чешуйками белую мякоть, я бы позволил себе сказать, что ее вкус напоминает запах ландыша, как и во вкусе красновато-прозрачных водянистых джамбу явственно чувствуется аромат чайной розы.

Очень любопытен плод саво (или саву) манила, внешне похожий на картофелину, темная же его мякоть напоминает слегка подгнившую грушу, так и ждешь, что вот-вот попадется несъедобное место. Следует еще упомянуть о гуаяйяве с приятной кислотой, но немножко ватной структурой мякоти. Из ананасов наиболее сладок и ароматичен богорский ананас, но встречаются и так называемые дикие, более грубые, явно не подвергшиеся достаточной селекции.

Из цитрусовых следует отметить огромные пампельмусы с розоватыми, как у наших апельсинов корольков, дольками и пикантной горчинкой, а также крупные, тоже горьковатые грейпфруты. Апельсины и китайские мандарины с зеленой кожурой не производят здесь особого впечатления.

Всего в Индонезии насчитывается около двухсот пятидесяти сортов фруктов, из которых нам не довелось перепробовать и половины. Многие из них почему-то вообще не принято подавать к столу ни в крупных отелях, ни в маленьких ресторанчиках. Эти фрукты находишь только на базарах. Если вы не проявите достаточной инициативы и будете довольствоваться тем, что вам предложат на десерт в ресторане вашего отеля, то вы можете очень долго прожить в Индонезии и не попробовать ничего, кроме манго, папайи, бананов, ананасов и, может быть, мангиса и рамбутанов. В сухой же сезон этот ассортимент сократится еще вдвое. Даже в Богоре, в ботаническом саду, где нас старались накормить как можно вкуснее и разнообразнее, выбор фруктов за столом был совсем невелик. Вместе с тем индонезийцы очень любят фрукты, едят их везде и повсюду. Не подают их только к первому завтраку, так как здесь считают, что только птицы едят фрукты раньше, чем запеть поутру.