Нусантара

2 УНИВЕРСИТЕТ ТРОПИЧЕСКОЙ ПРИРОДЫ

Утром, наскоро совершив омовение и позавтракав острым жареным рисом, мы устремились в сад.

Славящийся на весь мир своим ботаническим садом городок Богор от голландцев получил название Бейтензорге (свободный от забот, беззаботный), что вполне согласовалось с его чудесной природой и более приятным, чем в Батавии, климатом, и поэтому здесь всегда предпочитали жить высшие чиновники голландской администрации вплоть до самого генерал-губернатора. Однако в научной литературе сад всегда назывался по-латыни Ногtus Bogoriensis — Богорский ботанический сад. Он основан в 1817 году зоологом Рейнвардтом и с самого своего основания стал не только ботанической, но и зоологической, да и вообще биологической столицей архипелага, объединив комплекс различных природоведческих и сельскохозяйственных учреждений и превратившись как бы в генеральный штаб отправляющихся именно отсюда экспедиций.

В 1831 году куратором сада стал Тейсман, который создал крупнейший в мире арборетум — живую коллекцию деревьев, ввел сохраняемый до сих пор систематический принцип расположения растительности (во многих ботанических садах он принесен в жертву декоративности), основал горный филиал сада — Чибодас. Этот неутомимый организатор и скромный человек (он даже не носил титула директора сада) был очень мужественным. Однажды всесильный генерал-губернатор Голландской Ост-Индии задумал реконструировать сад по своему усмотрению, но натолкнулся на упорное сопротивление Тейсмана.

— Кто же здесь командует — вы или я? — спросил разъяренный вельможа и услышал спокойный ответ:

— Я, пока вашему превосходительству не станет угодным сместить меня с моего поста.

У губернатора, к счастью, хватило ума не тронуть Тейсмапа, и сад был спасен от попыток невежественного, но авторитетного вмешательства.

Очень многое для развития сада сделали его директора Шеффер, в более новое время — Конингсбергер и особенно Мельхиор Трейб. Трейб блестяще сочетал великолепную организационную деятельность с научной, притом очень многосторонней: анатомия, морфология и особенно эмбриология растений, систематика, экология (он написал интереснейшее исследование «Экваториальный лес как ассоциация»), биохимия, физиология. Трейб утверждал не без запальчивости:

— Переносить на тропики физиологические данные, полученные для гибернирующих[2] европейских растений, все равно что основывать физиологию животных на сурке.

В традициях сада всегда была теснейшая связь с практикой. Еще основатель сада Рейнвардт мыслил его как промежуточную ступень для интродукции на архипелаге, и в частности на Яве, новых полезных и декоративных растений. Эти функции, как и многие другие, сад выполнял и выполняет блестяще. Трейб организовал при саде лаборатории растительной химии, фармакологии, лаборатории по изучению риса и кофе. Им были созданы в нынешней Джакарте океанографическая лаборатория (сейчас Институт морских исследований) и морской аквариум, поставлено изучение прудовых рыбных хозяйств. В самом саду Трейб создал лабораторию для приезжающих ученых, носящую теперь его имя (увековеченное также н в названии основного зоологического журнала Индонезии «Treubia»). Мне не удалось найти ни одного отчета о работе в Богоре с 1883 по 1910 год, где бы приезжавшие ученые не выразили бы глубокого уважения Трейбу и восхищения его организаторской и научной деятельностью. А ведь с Богорским ботаническим садом связаны многие славные имена в биологии. Здесь работали или готовились для дальнейших экспедиций по архипелагу такие классики зоологии, как А. Уоллес, Э. Геккель, В. Кюкенталь, М. Вебер и ботаники Г. Габерландт, А. Шимпер, О. Варбург, не говоря уже о «Гумбольдте Явы» Ф. Юнгхуне.

Из русских ботаников здесь в различное время побывали и плодотворно поработали В. М. Арнольди, О. А. Вальтер, М. И. Голенкин, Ф. М. Каменский, А. Н. Краснов, В. Н. Любименко, Н. А. Максимов, С. Г. Навашин, В. А. Ротерт, В. А. Тихомиров, а из зоологов — С. В. Аверинцев, К. Н. Давыдов, П. П. Иванов, О. И. Ион, В. А. Караваев, А. А. Коротнев, С. Е. Кушакевич, М. М. Местергази, Д. Д. Педашенко, Г. И. Радде. Еще мальчишкой зачитывался я отчетами об их путешествиях. Такому наплыву русских ученых в Индонезию много способствовала учрежденная в начале этого века специальная Бейтензоргская стипендия Российской академии наук.

Но теперь — о самом саде. Как уже говорилось, он построен по систематическому принципу, а соображения декоративности отходят на второй план. И вместе с тем сад удивительно живописен. Впрочем, это не сад в обычном понимании, а скорее упорядоченный лес. Да, от него остается впечатление именно леса, несмотря на посыпанные гравием аллеи (песок здесь сразу смыло бы дождями) в на перенумерованные секции, размещенные по строгим законам систематики. Благодаря этому любое растение здесь очень легко найти по каталогу. И все же, забредая в дальние и даже не очень дальние уголки ботанического сада, начинаешь чувствовать себя если не как в лесу, то как на его опушке. Древесные растения здесь решительно преобладают над травянистыми или кустарниковыми Но ведь влажный тропический лес — гилея и характеризуется особым многообразием именно деревьев. Не толь ко скромный комнатный фикус превращается здесь в огромное дерево, перед невероятным переплетением стволов которого останавливаешься в недоумении — одно ли это дерево или целая роща. Даже ближайшие родствен ники нашей крапивы и дурмана оказываются здесь весьма солидными одеревеневшими гигантами.

Каждый вид представлен в саду по крайней мере двумя экземплярами, но многие образуют целые рощи.

К некоторым экспонатам, например к двум тенистым «дождевым деревьям» — питеколобиум, невольно относишься с особым почтением. Они были в свое время при везены в Богор из Южной Америки, теперь же дождевые деревья можно видеть на многих, требующих затенения плантациях и вдоль дорог. Это дерево не заслуживало бы особого упоминания, ведь Богорский сад явился рассадником множества полезных и декоративных растений, которые раньше здесь не произрастали. Примечательно другое: все без исключения питеколобиумы яванских насаждений представляют собой потомство этих двух и ныне здравствующих в саду деревьев-патриархов.

Интересно, что здесь есть виды растений, которые до сих пор не найдены ни в одной точке земного шара, а живут только в Богорском ботаническом саду и лишь по этим экземплярам и известны науке.

Можно представить себе чувства ботаников, которые открывают новые виды (притом это не какая-нибудь мелочь, а крупные деревья) не где-то среди дикой природы, и труднодоступных местах, а у себя под боком, в тщательно культивируемом и поддерживаемом саду.

Л поддерживается сад очень ревностно. Каждый день десятки служителей, вооруженных прямыми тесаками — голоками (на Центральной Яве они называются парангими), подрезают траву на лужайках и выполняют множество других работ. Если траву не подрезать, не охранять незатененные партеры, цветники и другие «культурные» делянки, не расчищать пространство между деревьями, то буйная тропическая растительность все захлестнет, в притом в самое непродолжительное время.

Теперь познакомимся с садом, как знакомились с ним мы, особенно в первые дни. Я, например, направляясь в библиотеку, приходил в нее часа через полтора, хотя прямой путь вряд ли должен был занять больше пятнадцати минут. Но невозможно бывало удержаться от соблазна уклониться в боковую аллею и, вместо того чтобы идти прямо, немного поплутать то среди похожих на канделябры древовидных африканских молочаев, то среди огромных миртов-евгений, пробираться среди непролазных кущ бамбуков или же пройтись по посаженной еще Тейсманом аллее канарий, гигантские стволы которых увиты лианами и другими лазающими растениями. Эта живописная, тенистая аллея представляет собой одновременно и богатейшую систематическую коллекцию эпифитов[3].

Красивее же всего, пожалуй, обширный участок с наиболее полной в мире коллекцией пальм. Лишенная ствола, приземистая, раскидистая болотная пальма нипа соседствует здесь с высочайшими ливистонами, белые стволы которых увиты стеблями вьюнка ипомеи с розовыми, малиновыми или ярко-красными цветками. У очень многих пальм подножия стволов покрыты различными филлодендронами и другими ползучими растениями, а выше располагаются эпифитные орхидеи и папоротники. Изогнутые кокосовые пальмы сменяются арековыми с их прямыми кольчатыми стволами в коричневых и белых полосках и со смарагдово-зеленой кроной сравнительно коротких перистых листьев. Похожие на орехи плоды арековой пальмы хорошо утоляют жажду, но окрашивают слюну в красный цвет и чернят зубы. Они входят неизменным компонентом в бетелевую смесь для жевания, широко распространенную в Юго-Восточной Азии. Между прочим, у многих племен Суматры и Калимантана (Борнео) еще недавно считалось неприличным иметь белые зубы. Это ведь у собак и обезьян зубы белые.

Из сока сахарной пальмы аренги, темной, мохнатой, с огромными свисающими соцветиями и крупными перистыми листьями, делают пальмовое вино сагуэр, а также неважную пальмовую водку.

На Цейлоне вино получают из пальмы карпота. У нее такие же длинные соцветия, как у аренги, но ее отличают своеобразные двоякоперистые, как у папоротника, листья. Она, конечно, тоже представлена в Богоре, но в Индонезии почти не культивируется в отличие от африканской масличной пальмы элеис, дающей значительно больший выход растительного масла, чем общеизвестная кокосовая, которую она в последнее время понемногу вытесняет.

Конечно, выгода выгодой, но будет жалко, если это когда-нибудь произойдет. Не знаю, в чем секрет очарования кокосовой пальмы, всегда стройной, несмотря на свой изогнутый ствол, но именно эти пальмы придают особую прелесть и истинный тропический колорит индонезийским берегам.

Пальма корифа, или гебанг, тоже, например, растет преимущественно у берегов моря, и она не только стройна, но и безупречно пряма. Казалось бы, и кроне ее в красоте не откажешь, а все же с кокосовой пальмой ей не сравниться. Вот на одной из кориф взвилась огромная метелка некрупных цветов. Значит, скоро конец этой краги вице. Ведь корифы зацветают один раз в жизни и затем погибают.

Рядом с толстоствольной и невысокой, но элегантной пальмой феникс кажется особенно тонким вытянутый птихоцекус. А вот эндемик[4] Сейшельских островов лодойцея, ее своеобразные двойные орехи, по величине во много раз превосходящие кокосовые, очень эффектны, по, к сожалению, несъедобны. Интересно, что сейшельская пальма была открыта значительно позже того, как жителям побережий Индийского океана стали уже хорошо известны ее гигантские плоды, приносимые течениями невесть откуда. Их долго так и называли морскими кокосами. У пальмы циртостахис лакка гладкие расширенные основания листьев окрашены в ярко-красный цвет, а у циртостахис ренда такие же красные верхушки. Вон там подальше пальма лонтар, или пальмира, на ее листьях была написана вся древне- и среднеяванская литература.

Можно было бы еще долго рассказывать об уроженке Кубы королевской пальме, об американском сабале, широкие листья которого переходят в тонкие нити, о кормилице Восточной Индонезии — саговой пальме, о мартинезии с длинными шипами не только на стволах, но и на листьях, о разнообразных хамеропсах, шеелиях, ораниях, вашингтониях, латаниях…

Однако еще одна пальма, несомненно, заслуживает особого упоминания — ротанг. Впрочем, в этой причудливой лиане узнает пальму только ботаник, отягщенный специальным образованием, которое заставляет его называть арбуз ягодой и считать, что флора — это одно, а растительность — другое. Действительно, уж на что, на что, по никак не на пальму похоже это, пожалуй, самое длинное на свете растение, то извивающееся бесформенными клубками или гигантскими кольцами по земле, то легко? вскидывающееся по древесным стволам ввысь и перебирающееся затем с одного дерева на другое. Для этого служат вытянутые в длину до двух метров листовые жилки, оканчивающиеся острыми крючками с обратно загнутыми шипами. Эти раскачивающиеся на длинных лесках-жилках крючки цепляются за окружающие деревья, помогая лиане на них укрепиться. Такие крючки вместе с переплетенными петлями ротангов и других лиан и представляют собой основное препятствие при передвижении по тропическому лесу. Они рвут одежду, ранят тело и зачастую не дают сделать ни шагу в сторону от прорубленной тропы, нуждающейся в постоянном возобновлении и поддержании. Ротанг называют часто испанским камышом, хотя он не имеет ничего общего ни с камышом, ни с Испанией. Он очень широко используется для изготовления легкой тропической мебели, особенно излюбленных в Индонезии низких кресел для отдыха — сената.

Мы остановились вкратце лишь на пальмах, а ведь они занимают очень небольшую часть обширной территории сада. Если попытаться, пусть так же кратко, рассказать и обо всех остальных его чудесах, то, боюсь, на это уйдет почти весь отведенный для книги объем и из Богора мы так и не выберемся.

Очень разнообразна здесь коллекция бамбуков с гладкими, волосатыми и шиповатыми стволами, окрашенными не только в зеленый, но и в различные оттенки желтого, коричневого и даже черного цветов. Растут они главным образом по берегам Чиливонга, который протекает по саду в виде горного ручья. Работавший в Индонезии в начале этого века биолог В. А. Караваев писал, что наклоненные ветви бамбука чем-то неуловимым напоминают ему наши плакучие ивы. Ни малейшего сходства с ивами мне заметить не удалось, даже там, где заросли бамбука склоняются над водами Чиливонга. Ивы развесисты, контуры их мягки, бамбук же всегда строен, подтянут и устремлен в небо. Стволы и особенно листья бамбука очень графичны, всегда образуют четкий силуэт, хотя обычно с полутонами. Это излюбленный мотив японской и китайской живописи.

Бамбук ассоциировался у меня всегда именно с Китаем и Японией, но насколько богаче, разнообразнее и пышнее бамбук в Индонезии! Во многих местах сада тот или другой вид бамбука образует сплошные, совершенно непролазные, правильной круглой формы купы. Одна из них, где стволы гигантского бамбука особенно плотно прижаты друг к другу, неизменно фигурирует среди всех по священных Богору (или вообще тропической растительности) иллюстрации. Купа эта действительно очень живописна, но я твердо решил, что не поддамся шаблонному чувству и фотографировать ее не буду. И надо же, когда недавно мне привелось напечатать в научно-популярном журнале статью с фотографиями сада, то в вышедшей статье я обнаружил эту старую знакомую, вставленную с пометкой «фотохроника ТАСС» среди моих собственных фотографий.

Следует рассказать о разных панданусах. Они выглядят обычно так, будто, торопясь вырваться из болотистой почвы, устремились вверх настолько поспешно, что забыли обеспечить себя достаточно мощным и прочным стволом. Затем спохватились и стали выпускать из верхней утолщающейся части ствола добавочные подпорки. Особенно нелепо выглядят те из них, которые еще не достигли земли. В хаосе этих подпорок основной ствол иногда бывает найти невозможно. Узкие жесткие листья панданусов всегда свисают вниз, как бы подломленные посередине. Из этих листьев на Суматре плетут циновки, которые, говорят, хороши тем, что их избегают почти все насекомые. Шишковидные плоды панданусов размерами и формой похожи на ананасы, но, к сожалению, они несъедобны. Их лишь развешивают иногда для украшения да употребляют для чистки посуды. Вызывают удивление цветы фрейсинетии, тоже относящейся к пандановым. Мы привыкли к опылению цветов насекомыми, ну уж куда ни шло мелкими птицами — колибри и нектарницами. Но у фрейсинетии другие, чисто тропические масштабы — ее цветы опыляют белки.

В богатом осадками Богоре я не ожидал встретить обширной коллекции сухолюбивых кактусов и агав. Им отведена специальная кактусовая горка, растительность которой словно создана фантазией художника-формалиста. Здесь и столбы шести-, семиметровых цереусов, и вовсе не похожие на остальных своих сородичей пейрескии, покрытые листьями, и лепешки опунции с шипами и без шипов, и вызывающие одним своим видом сухость во рту агавы, драцены, юкки.

В другом конце сада вы неожиданно натыкаетесь на собрание эвфорбий — древовидных африканских молочаев. Это обычно настоящие деревья и по размерам, и по структуре ствола. Но вот, казалось бы, от обыкновенного, покрытого корой древесного ствола вдруг отходят и устремляются вверх, как канделябры, мясистые зеленые ветви.

Привлекает внимание водная растительность небольших прудов, затянутых вместо нашей ряски эйхгорнией, которой помогают держаться на поверхности воды вздутые и наполненные воздухом черешки листьев. Эйхгорнию, как и нашу элодею, называют американской водяной чумой — так бурно развивается и распространяется она в новых для себя водоемах, изменяя их режим и вытесняя другие виды водных растений. Но водяной чуме в саду, разумеется, не дают полной воли, и остается достаточно места и для цветущей здесь почти постоянно виктории-регии, и для нежно-розовых, как небо на рассвете, цветов индийского и египетского лотоса. Есть здесь и голубая нильская кувшинка, и жюсьена, или японская кубышка, со своеобразными дыхательными корнями, которые плавают по воде, и болотная орхидея ванда, и папирус, и родственник нашего рогоза кошачий хвост, метелки которого действительно похожи на короткие закрученные хвосты южноазиатских кошек.

Я, кажется, злоупотребляю вниманием читателей, но как обойти молчанием обнесенный защитной сеткой воспетый Пушкиным анчар. Ядовитым его соком смачивают стрелы своих духовых ружей батаки Суматры и даяки Калимантана. Как не упомянуть о словно отлитых из металла кронах даммары, похожих на гигантские хвощи казуаринах со свисающими иглами, с которыми по длине может соперничать лишь хвоя мексиканской сосны Монтецумы. Яйцевидные листья даммары не мешают ботаникам относить это дерево к хвойным, тогда как казуарина — растение лиственное.

Каждая прогулка по саду знакомила нас со все новыми и новыми растениями и наглядно иллюстрировала явления, о которых мы знали только по учебникам, да и то не всегда. Конечно, нам и раньше было известно, что многим тропическим деревьям свойственны досковидные корни, помогающие удерживаться в грунте тридцати — сорокаметровым стволам. Но одно дело знать об этом теоретически, другое — увидеть наяву эти извивы досок, за которыми иногда свободно мог спрятаться самый высокий из нас. А каулифлория — развитие цветов прямо на стволах деревьев, когда порой не можешь разобраться сразу, то ли это зацвело само дерево какао или дуриана, то ли просто его ствол усыпан расцветшими эпифитами.

Не побывав в Богорском саду, мы потом ни за что бы не разобрались сразу в хаосе настоящих лесов. Ведь порой и здесь мы, несмотря на разъяснительные таблички, останавливались в изумлении перед чудовищным переплетением стволов и не могли понять, что представляет собой этот необузданный хаос — одно лишь многоствольное дерево или целую рощу, окаймленную завесами нежных нитей воздухоносных корней. На поверку оказывалось, что это фикус: гигантски разросшийся собрат нашего скромного обитателя цветочных горшков и кадок или же гордый варингин, «дерево власти». Еще у одного вида фикуса — фикус пумила разные ветви так отличаются друг от друга, что никак не можешь поверить, что их породил один и тот же ствол, тем более что фикусы-душители обычно начинают развиваться как безобидные эпифиты, обрастая затем со всех сторон ствол своего хозяина и как бы замуровывая его в собственной толще.

Постепенно, когда приглядишься и несколько привыкнешь к разнообразию растительности влажного тропического леса, начинаешь различать характерные ее особенности. Покрытые тонкой, гладкой, обычно светлой корой стройные стволы начинают ветвиться лишь на значительной высоте — десять, пятнадцать, двадцать метров от земли. Преобладают лишь две основные формы листьев: крупные, кожистые, с твердой глянцевитой поверхностью (разбивающиеся о нее капли дождя производят своеобразный шум) или нежные, перистые, как у наших акаций. Во влажном «дождевом» тропическом лесу и имитирующих его участках парка почти нет подлеска, очень слабо развит травяной покров. И совсем мало, неожиданно мало цветов. Большинство из них, очевидно, появляется на кронах деревьев и снизу никак не просматривается. Впрочем, в саду то одно, то другое одиноко стоящее дерево вдруг покрывается целым каскадом цветов — или своих собственных, или какого-нибудь из усеявших его эпифитов. Как-то один мирт, мимо которого я проходил почти каждый день, вдруг почти на глазах окутался багряным пламенем цветущих орхидей, но в тот же вечер дождь, как на грех особенно сильный, сбил это пламя более чем наполовину. Такую судьбу, увы, разделяют очень многие цветы «дождевого» леса.

В тропическом лесу встречается очень мало бабочек, как, впрочем, и других насекомых. В Богоре, из-за того что там много разреженных мест, разных площадок и опушек, их все-таки видишь значительно больше, чем в настоящем лесу.

Мне специально пришлось охотиться за бабочками и за другими крупными насекомыми, об этом меня настойчиво просил один из моих друзей — энтомолог. И вот уже в самом конце путешествия, перебирая черных с зеленоватыми металлическими блестками мемнонов, ярко-желтых с темной каймой на крыльях эврем, оранжевых данай, киноварно-красных иксиас, кофейных сатиров и великолепных бархатисто-черных с золотом помпеев-птицекрылов, — все, что удалось спасти от вездесущих муравьев и тараканов, — я обратил внимание, что на этикетках, как правило, были обозначены ближайшие окрестности населенных пунктов. В настоящих дебрях тропических лесов, среди нетронутой природы бабочки нам обычно не попадались.

Зато немецкий натуралист Зейц, которому удалось наблюдать полог тропического леса сверху, с возвышавшейся над ним скалы, заметил там такое изобилие бабочек, какое и не снилось ни одному энтомологу. То же касается и птиц, и многих других представителей животного царства, о которых мы судим по более или менее случайно оказавшимся внизу экземплярам. Это похоже на то, как если бы мы изучали фауну морского дна и судили бы о ней только по организмам, найденным на берегу в штормовых выбросах. Да так оно и было до сравнительно недавних пор, ведь драгами и тралами, не говоря о более совершенных орудиях лова, зоологи стали пользоваться лишь с прошлого века, и их применение незамедлительно повлекло за собой множество зоологических откровений.

Я не знаю — в литературе не встречал, — пробовал ли кто-нибудь применить для исследования полога тропического леса вертолет, но не сомневаюсь, что в зеленых морях сомкнутых крон бразильской сельвы и индонезийской римбы нас ждут многие и многие открытия и неожиданности.

В районах неподалеку от Джакарты стали уже довольно редкими огромные ночные шелкопряды аттикус-атлас (это одна из самых крупных в мире бабочек). Шелк аттикусов не используется, так как он очень груб, но бабочки служат обычно главной приманкой изготовляемых для туристов энтомологических наборов.

Из других насекомых мы встречали, как в саду, так и среди дикой природы, похожих на желтые цветы орхидей богомолов, огромных жуков-долгоносиков, крупных усатых дровосеков, зеленовато-желтых златок, разнообразно и ярко окрашенных лесных клопов, забавное насекомое филлиум, или странствующий лист. Поразительное сходство с листом, иногда свежим, иногда увядшим, нарушается только тем, что верхняя сторона филлиума похожа на нижнюю сторону листа и наоборот. И повсюду— муравьи, муравьи, муравьи… Стоит оставить на столе не только что-нибудь из еды или же незаспиртованные биологические коллекции, но даже неплотно закрытую коробку с насекомыми, как через час-другой от стола до двери возникает сплошной желтоватый ручеек непрерывно движущихся в обе стороны муравьев. Проходит ничтожный промежуток времени, и от внушительного жука-носорога остается лишь пустой панцирь с рогом, а от красивейшей бабочки — одни лишь ножки да жалкие, отвалившиеся от пустой шкурки крылья.

Для одной моей московской приятельницы, которая любит конструировать изящные ожерелья из самых неожиданных даров природы, я собрал как-то несколько горстей своеобразных орешков с толстой кожурой. Они мирно лежали на столе, когда вдруг я заметил на дверном переплете знакомый зловещий ручеек. Проследив его направление, я с удивлением увидел, что он берет начало (или конец?) у кучки орехов. Толстая отполированная кожура их была проколота в одном лишь месте, но этого было достаточно, чтобы в руках орешки незамедлительно превращались в труху. Муравьи досаждали нам везде и всюду, особенно когда мы жили в домах, мало возвышавшихся над землей. Вот почему в национальных индонезийских жилищах та комната, пол которой значительно возвышается над полом других комнат, считается наиболее почетной и парадной. Отсюда свайные и полусвайные постройки, представление о которых у нас почему-то связывается только с заболоченной почвой.

Муравьи в Индонезии в отличие от термитов, которых мы почти не замечали, удивительно докучны и назойливы. На Западной Яве встречаются и другие перепончатокрылые, представляющие непосредственную угрозу для человеческой жизни. Русский зоолог Караваев натолкнулся на маленьком островке Принсен на гнездо то ли пчел, то ли ос, от которого в ужасе отступили проводники, невозмутимые и храбрые яванцы. Они сказали, что стоило лишь слегка растревожить обитателей гнезда, и всей группе грозила бы почти неизбежная гибель. Зоолога трудно упрекнуть в том, что он не выяснил точной систематической принадлежности этих опасных насекомых, тем более что и пчелы, и осы в языке яванцев (как это ни странно для прирожденных естествоиспытателей) носят общее название тавон.

Только один раз нам удалось увидеть огромного черного индийского скорпиона. Говорят, укус его очень болезнен, но боль быстро проходит. Зато очень часто попадались нам похожие на скорпионов, но не имеющие жала телифоны. Вместо яда они выпрыскивают раствор муравьиной кислоты, который может вызвать болезненные явления, только попав на слизистую оболочку (глаза или рта). Под камнями наряду с невзрачными кивсяками, похожими на наших, можно встретить и пятнадцатисантиметровых вредоносных сколопендр. Зато огромные бархатисто-черные пауки-птицееды на поверку оказались удивительно мирными и смирными животными. Один из них спокойно сидел в коробке и даже не делал попыток убежать, если коробка оставалась открытой. Другие крупные пауки, темно-серые, пяти — восьми сантиметров в длину, часто живут в человеческом жилье и так же безобидны, как наши крестовики, хотя и очень смущают непривычных иностранцев. Эти пауки не ткут паутины.

Из пресмыкающихся в домах живут скромные, но пользующиеся повсеместной симпатией гекконы чичаки, а на чердаках — громкозвучные, но в общем безобидные токэ. О них я уже говорил. Правда, если токэ случайно окажется на полу вашей комнаты или веранды и вы захотите познакомиться с ним поближе, он будет яростно защищать свою свободу и независимость, а вы рискуете приобрести ощутимые царапины от его роговых зубов, просторно размещенных в широкой пасти.

Изредка на деревьях можно увидеть геккона птихозоон, шероховато-складчатая кожа которого по цвету и по структуре похожа на древесную кору. Там же встречаются забавные ящерицы калотес. Их кожистые веретеновидные яйца разбухают после откладки чуть ли не вдвое. Растут, так сказать, независимо ни от чего, сами по себе. Очаровательны миниатюрные летающие дракончики с трогательной оторочкой крыльев по обе стороны (тройного, изящного тела. Они, конечно, не летают в полном смысле этого слова, но могут планировать с дерева на дерево. Упомянем еще быстрых мабуй, ничем особенно экзотическим не отличающихся от наших ящериц. И конечно же, нельзя пройти мимо национальной гордости Индонезии — огромных варанов с острова Комодо, которых недавно специально изучала экспедиция советских зоологов. Этих четырехметровых «драконов» мы сподобились увидеть только в зоопарке.

Лягушки в Индонезии квакают совсем не так, как у нас, а словно на другом языке. Из них особенно красивы некоторые древесницы. Есть и несуразные рогатые жабы, но я, к сожалению, видел их только в полумумифицированном виде.

Зато удивительно красивая древесная змея дендрофис однажды очень спокойно позировала перед моим фотоаппаратом на куче листьев и лишь после того, как мне удалось щелкнуть ее со всех сторон, спокойно уползла в эту кучу, а через минуту ее изумрудно-зеленое тело мелькнуло на светло-сером фоне древесного ствола и исчезло в зелени листьев. Чтобы читатель не упрекнул меня в браваде, скажу сразу же, что эта змея абсолютно безвредна, в чем, правда, в тот момент я не был полностью уверен.

Есть в Индонезии и очень ядовитые змеи — длинный бунгарус и короткий толстый кротал, но они избегают встреч с человеком, и случаи укусов сравнительно редки в отличие, например, от Индии. На дорогах нам случалось видеть этих змей, раздавленных автомобилями, иногда мы давили их сами. Есть в Индонезии и удавы. Обитают они часто на рисовых полях, но опасность представляют разве что для собак. Их ловят ради красивой кожи, используя как приманку тощих и жилистых индонезийских кур.

О многообразии индонезийских птиц предпочту не распространяться, иначе никогда не закончу эту и без того длинную главу, тем более, что большинство птиц мы видели и слышали не в саду и не в лесах, а на рисовых полях, в клетках возле домов и, наконец, в зоопарке. Отмечу только, что хищных птиц здесь очень мало. Оно и понятно, им слишком трудно было бы охотиться в непролазных зарослях.

О фауне крупных млекопитающих здесь, в главе о Богоре, говорить, пожалуй, тоже не место. Прошло то время, когда Ява изобиловала тиграми, носорогами, дикими буйволами. Несколько лет тому назад дотошные немецкие зоологи вызвали сенсацию, обнаружив тигров в глухом юго-восточном углу острова. До этого тигр считался на Яве полностью истребленным. В Богорском ботаническом саду много белок нескольких видов, у дворца президента пасется стадо оленей Аристотеля. Больше из млекопитающих мы здесь никого не встречали, кроме зверя действительно исключительного. Это калонг, или летучая собака, самая крупная из летучих мышей. Большая колония калонгов живет в одном из углов сада. Крупное, покрытое жесткой рыжей шерстью животное действительно с собачьей мордой снабжено черными перепончатыми крыльями более метра в размахе. Когда подходишь днем к их колонии, то прежде всего в нос ударяет острый аммиачный запах. Подняв голову, замечаешь на вершинах миртов-евгений оголенные ветви, с которых свисают какие-то плоды странной формы, нечто вроде опрокинутых груш. Это и есть висящие вниз головой калонги, которые снизу на порядочном расстоянии кажутся совсем небольшими. Днем они спят и лишь изредка то один запищит во сне, то двое других затеют ссору, если кто-то столкнет кого-то с удобного места. Но незадолго до заката калонги начинают шумную возню с драками и слышными издалека повизгиваньями. Затем они для разминки начинают летать вокруг деревьев, а в сумерки отправляются в более дальние полеты к плодовым деревьям и плантациям. Летучие собаки и более мелкие летучие лисицы, тоже местами встречающиеся в Индонезии, питаются исключительно фруктами в отличие от мелких насекомоядных летучих мышей.

У меня в Москве больше года жила совершенно ручная летучая лисица, привезенная с Занзибара. Это было очаровательное животное с зеленовато-серой короткой шерсткой, тонкой породистой мордочкой и огромными влажными, как у оленя, глазами. Кутька, как звали его или, вернее, ее, первое время дичилась и иногда пускала в ход свои поразительно острые зубы или наносила наотмашь удары когтями крыльев. Однако уже через месяц она совершенно освоилась и охотно шла к нам на руки. Любила повиснуть на плече хозяина или хозяйки, прижаться к шее и тихонько мурлыкала, если ее поглаживали. Вместе с тем с каждым членом семьи у нее возникли свои личные отношения. К чужим Кутька относилась спокойно, но на руки к ним никогда не шла.

Кормили мы ее фруктами, соками, зеленью, иногда медом с яичным белком. Больше всего Кутька любила бананы и дозревшую при лежании хурму, их мякоть она съедала целиком, из яблок же и других фруктов лишь выжимала сок, а прожеванную мякоть выплевывала. Очень любила помидоры, но становилась от них беспокойной, при малейшем раздражении начинала суетиться и пронзительно визжать. Обычно же она была кроткой, спокойной и ласковой.

К нам в дом стекалось множество зрителей. Новички обычно пугались необычного вида зверька, его черных крыльев, а главное, постоянного положения вниз головой — в этом им виделось что-то противоестественное. Но вскоре многие из них подпадали под власть Кутькиного обаяния. Особенно верными ее поклонниками становились зоологи и художники.

Калонги грубее как по внешнему виду, так и по повадкам, насколько мы могли судить по поведению подаренной нам позже летучей собаки с лохматой физиономией, слегка смахивавшей на наших дворняжек. Животное выглядело добродушным и вполне ручным, что не помешало ему сбежать от нас в первую же ночь, отодвинув неплотно прилегавшую крышку клетки.

Но я отвлекся от ботанического сада и его сокровищ. Не буду рассказывать о великолепном гербарии, представляющем исключительный интерес для специалистов-ботаников, о неплохом зоологическом музее, о прекрасной научной библиотеке, для которой я жертвовал многими часами, подавляя искушение провести их в саду.

От Богорского ботанического сада отпочковался ряд научных учреждений, сейчас объединяемых Национальным биологическим центром Индонезии, штаб-квартира которого находится, естественно, тоже в Богоре. В одном километре от ботанического сада расположен опытный сад хозяйственных культур, где проводится изучение и селекция полезных тропических растений. Это как бы живой музей прикладной ботаники, где представлено все, что интродуцировано на Яву и другие острова архипелага начиная с 1826 года. Палаквиум, дающий гуттаперчу, различные сорта табака, перца, сахарного тростника, кофе, чая, какао. Здесь можно видеть восьмидесятилетние стволы каучуконоса гевеи, гораздо более молодые плантации которого мы встречали затем повсюду. Есть здесь и другие каучуконосы, представляющие теперь лишь исторический интерес, поскольку с гевеей никто из них конкурировать не может.

Особенно богато представлены различные сорта табака. Страстные курильщики голландцы всегда обращали на него большое внимание. Есть здесь и всевозможные сорта перца — белый риу, мелкий зеленый лембок, красный мексиканский, кайенский и турецкий, черный душистый и множество других. Рядом с перечными лианами растет прославленный бетель-сири. Ценные промышленные смолы и масла дают гуарана, даммара, кайепут, камала, стиракс, камеденос спондиас и другие.

В этом саду произрастают разные виды агав, дающих сырье для канатной промышленности, обширная коллекция самых различных бобовых растений, ваниль, корица, гвоздика, мускатный орех, масличная пальма элеис, эритроксилон, из листьев которого добывают кокаин, и многие, многие другие деревья, кустарники и травянистые растения.

Впечатления от этого интереснейшего сада меркнут, однако, как только в памяти всплывает название Чибодас.

Чибодас — это горный филиал Богора. Он расположен на склоне вулканов Геде и Пангерангго на высоте полутора километров и представляет единый комплекс культурного ботанического сада, где преобладают представители относительно прохладолюбивой субтропической флоры и заповедного леса, который не нарушался на памяти человека ни вырубками, ни лесными пожарами. Лес этот простирается до самой вершины вулкана, демонстрируя все ступени перехода от влажной римбы до альпийских лугов.

Миновав перевал Пунчак со сказочными видами по обе стороны и издавна славящийся своим прохладным климатом горный курорт Синанглайю, мы свернули с асфальта на узкую проселочную дорогу. Сразу все резко изменилось. Вместо элегантных вилл — плетеные хижины бедных деревушек, вместо фланирующей нарядной публики Синанглайи — худые лица одетых в лохмотья крестьян. И весь каменистый ландшафт под стать этой суровой бедности. Но вот деревни постепенно растворяются во все более густой зелени. Проехав мост через Чимачан — реку тигров (воспоминание о них, увы, осталось здесь лишь в географических названиях), въезжаем в гостеприимно распахнутые ворота сада. Еще вчера мне казалось, что на свете нет и не может быть ничего прекраснее сада в Богоре, и вот сегодня я уже готов отдать предпочтение Чибодасу. Прелесть сада в Чибодасе не в особом богатстве и разнообразии растительных коллекций — они значительно уступают богорским. Но если там преобладает ровная поверхность и вы любуетесь огромными деревьями снизу, в лучшем случае сбоку, то здесь открывается великолепная перспектива горного склона. Пройдя по величественной аллее исполинских стройных араукарий различных видов, вы вскоре видите их исполинские темно-зеленые силуэты сверху с противоположного склона.

То спускаясь, то поднимаясь по склонам Чибодаса, мы не только осматривали замечательное собрание интереснейших деревьев, но и любовались живописными пейзажами далеких предгорий Преангера. В саду собраны различные виды кленов. У одного клена обычные, глубоко вырезанные пятипальчатые листья, у другого типичный для кленового листа рисунок предельно упрощен, третий же узнаешь только по семенам-крылышкам, а его листья имеют цельные, совершенно нерасчлененные края. Очень разнообразны здесь и дубы, они представлены двадцатью двумя видами. Их разнообразие особенно бросается в глаза, когда рассматриваешь собранную в саду коллекцию желудей — круглых и огромных, как яблоки, сдавленных и даже совершенно плоских, удлиненных и необычно длинных. Порой только глянцевитая поверхность и морщинистая шапочка говорят о том, что это желуди. Есть в саду несколько видов каштанов; их плоды, те, что нам довелось попробовать, менее вкусны, чем южноевропейские. Когда же я увидел в саду нашу обычную калину, то подумал, что только у нас в умеренном климате нет многого из того, что растет в тропиках, в тропиках же по существу есть все.

Это, конечно, преувеличение, когда речь идет об отдельных видах. Но если говорить о целых родах и семействах, то здесь действительно дело обстоит именно так: многие и многие тропические роды и семейства отсутствуют в нашем климате, у нас же очень мало таких, представители которых не встречались бы в тропиках.

В умеренно теплом субтропическом климате Чибодаса особенно хорошо развиваются представители австралийской флоры. Вот, например, растительное чудище, облик которого вовсе не вяжется с представлением о современных деревьях. С концов его толстых ветвей свисают пучки как бы слегка пожухлой травы, совсем непохожие на листья. При порывах ветра они не шелестят, а издают какой-то резкий металлический звук. Светло-серая гладкая поверхность их ствола и вздутых ветвей покрыта правильной ромбической чеканкой, словно перед вами ожила какая-нибудь сигиллярия или другой представитель растительности мезозоя. Из других «австралийцев» бросается в глаза «травяное дерево», короткий ствол которого увенчан густой круглой шапкой удлиненных листьев. Есть здесь весьма декоративные дорианты и множество казуарин. Их длинные иглы действительно напоминают оперение казуара. Забавно, что казуарины принадлежат не к хвойным, а к лиственным, покрытосемянным растениям. Впрочем, когда присмотришься, то видишь, что эти иглы вовсе и не хвоя, как у наших сосен и елей, а хлорофиллоносные зеленые побеги, на которых можно разглядеть и зачаточные листочки в виде чешуек.

Многие австралийские деревья сбрасывают в определенные сезоны кору. У кордилин кора отслаивается толстыми прочными пластами, из которых австралийские аборигены изготовляли когда-то лодки. У стройных же белоствольных эвкалиптов кора облезает лохмотьями. Известно, что их густые кроны не дают тени, так как листья поворачиваются параллельно падающим на них солнечным лучам. Но оказывается, от дождя они тоже не защищают, в чем убедился на печальном опыте один из наших спутников: когда неожиданно начался ливень, он пытался спрятаться под ближайшими эвкалиптами с заманчиво сомкнутыми ветвями, в то время как все остальные бросились искать укрытия под прекрасным экземпляром дазилириона, так густо опушенного листвой, что крона его выглядела сплошным зеленым конусом.

В саду много выходцев из Японии — изящные криптомерии, несколько десятков видов бамбука с зелеными, желтыми и черными стволами. А сосны образуют целый интернационал: гималайская, филиппинская, австралийская, Канарская, североамериканская. Богато представлены также туи, можжевельники, кипарисы. Среди пирамидальных с прижатыми ветвями кипарисов вдруг усматривается один, удивительно похожий на нашу раскидистую новогоднюю елку. А в общем-то приходишь к выводу, что язык человеческий очень беден: слово «пирамидальный» неизбежно относишь и к кипарису, и к совсем не похожей на него цинхоне — хинному дереву. II разница между ними вовсе не только в том, что кипарис покрыт хвоей, а цинхона густо посаженными лакированными листьями. Весь облик совсем иной, а вот приходится определять его одними и темп же словами. На цинхоны смотришь с особым интересом. Ведь именно здесь великий Юнгхун ставил первые свои опыты по интродукции на Яве хины. Опыты эти вначале были не вполне удачны, и Юнгхун перенес их затем в Лембанг близ Бандунга. Теперь же Ява дает 93 процента мирового сбора хины.

Имя Юнгхуна у нас почему-то мало известно, а вместе с тем этого замечательного ботаника недаром называли «Гумбольдтом Явы». Молодой врач, убивший на дуэли противника, вынужден был бежать из Германии. На Яве он вступил в колониальную армию, увлекся естествознанием, которому и посвятил всю дальнейшую жизнь. Юнгхуном даны классические описания растительности Явы, разработана система вертикальной зональности растительного покрова от влажной римбы до альпийских лугов. Эта система не устарела до сих пор.

Можно многое еще рассказать о ползучем панданусе фрейсинетии, густо усаженной элегантными фестонами листьев, о лаврах и миртах, о мелких, но прелестных магнолиях, о кустах ярко-оранжевого яванского рододендрона, о цветущей кобее и жакаранде, но я остановлюсь еще только на оранжереях. В одной из них — великолепное собрание орхидей, глоксиний и камелий. Об одних орхидеях смело можно было бы написать отдельную книгу — их здесь более ста видов. Вот причудливая стэнхония, похожая на разметавшуюся в полете птицу, вот изысканный башмачок пафпопедилум… Фантастические формы, самые невероятные комбинации красок и оттенков. Природа, позволяя себе удивительно смелые сочетания красок, придавая своим творениям самую замысловатую форму, никогда не бывает безвкусной.

В другой оранжерее культивируются кактусы. Разнообразие еще большее, чем на кактусовой горке Богора, но там все масштабно, монументально, здесь же в миниатюре. Бродя среди этих формалистических растений, странно сознавать, что здесь оранжерейные стекла служат не для удержания тепла и влаги, а, наоборот, для предохранения этих сухолюбивых растений от чересчур уж влажного климата Чибодаса, климата еще более влажного, чем в Богоре.

Но самое большое впечатление в Чибодасе оставил все же не сам сад, а заповедный участок девственного леса. По его окраине мы побродили, конечно, в первый же день. Здесь, однако, на многих деревьях встречаешь этикетки с латинскими названиями. Впрочем, не только люди, но и растения пытаются стереть границу между садом и лесом. Дикие растения из леса стремятся проникнуть в сад, но и культивируемые в саду переселенцы из других мест нередко встречаются в одичалом состоянии на окраине леса, проникая в него порой на несколько сот метров, а то и на километры.

На рассвете следующего дня мы вдвоем со смотрителем сада отправились через лес по склону потухшего вулкана Пангерангго, пробираясь к его вершине. Все вокруг сочилось влагой и сыростью, гремел беспорядочный хор птичьих голосов. Без предварительных ознакомительных прогулок по садам Богора и Чибодаса мне нипочем бы не разобраться в этом переплетении стволов, лиан, ветвей, веточек, листьев. Теперь же я, хоть и не слишком часто, узнаю те или иные растения и могу, скажем, отличить покрытые восковой пленкой молодые стволы ротанга и его обсыпанные белым порошком листочки от стволов ползучего пандануса фрейсинетии или «виноградной лианы» циссуса. Впрочем, это еще самый легкий урок. Ротанг очень быстро заставляет запомнить свои коварные крючки, впивающиеся в одежду, а то и в тело при неосторожных попытках сойти с тропинки и хоть немного углубиться в заманчивую чащу. Зато к ползучим стволам циссуса я вскоре проникаюсь теплым чувством благодарности. Когда, несмотря на пронизывающую сырость, на подъеме все больше и больше начинает мучить жажда и я с тоской думаю о том, что кокосы с их освежающей влагой здесь не растут, мой заботливый спутник рассекает своим ножом-голоком извивающийся ствол циссуса, подставляет к срезу фляжку и через несколько минут потчует меня кисловатым, приятно освежающим соком. Да, эта лиана больше заслуживает права называться «деревом путешественников», чем прославившаяся под этим названием равенала. Веер расположенных в одной плоскости листьев равеналы очень эффектен, ничего не скажешь. Что же касается воды, скапливающейся в карманах листовых влагалищ равеналы, то она всегда имеет настолько неаппетитный вид, что, право, скорее уж напьешься из придорожной лужи.

Поднимающаяся в гору тропинка то расширяется, то снова сужается настолько, что мой проводник должен расчищать ее голоком. А вокруг такое буйство растительности, что только теперь начинаешь понимать, как правы были ботаники прошлого века в своих описаниях тропического «дождевого» леса, описаниях, которыми я в молодости зачитывался, воспринимая все-таки их пафос как некоторое преувеличение. Романтический патриарх яванской ботаники Юнгхун писал, что тропический лес не терпит пустоты, а обычно спокойный и академичный Габерландт начинал категорически утверждать, что для размещения всего этого чудовищного нагромождения взаимно переплетенных растений трехмерное пространство кажется недостаточным. Теперь я мог воочию убедиться, что они нисколько не преувеличивали. Завеса зелени по обе стороны от тропинки или ручья, вдоль которого мы поднимались, на первый взгляд кажется сплошной. Трудно разобраться, где кончается дерево-хозяин и где начинаются окутывающие его шубы, канаты, шпуры, бороды, выросты, гнезда эпифитных папоротников, орхидей, плаунов, мхов и еще невесть каких растений. И все это пропитано водой, сочится каплями и стекает струйками. Сначала все кажется погруженным в зеленый сумрак, только потом замечаешь, что света здесь не так уж мало, гораздо больше, чем в наших хвойных лесах. Смуглое лицо моего спутника в этом зеленом фильтре кажется мертвенно-бледным. Зелено все вокруг, видимо, природа забыла о том, что существуют и другие цвета кроме бесчисленных оттенков зеленого.

Зеленым цветом отливают даже те немногие стволы деревьев, на которых нет эпифитов. Зеленая ассимилирующая ткань просвечивает сквозь их тонкую светло-серую кору.

Слабым диссонансом в эту зеленую симфонию врываются лишь редкие, тонущие в массе листвы цветы орхидей и красного яванского рододендрона да темные стволы древовидных папоротников с улитками неразвернувшихся листьев. Здесь, на полуторакилометровой высоте, они приходят на смену пальмам.

Нежно-зеленые листочки печеночных мхов селагинелл контрастируют с темно-зелеными «птичьими гнездами» папоротника асплениум, действительно похожим на растрепанное гнездо крупной птицы. Иногда, прикрепляясь к лианам, эти гнезда неожиданно приобретают сходство с огромными темными люстрами. Листья другого эпифитного папоротника платицериум смахивают на гигантские оленьи рога. Эти листья образуют у ствола дерева-хозяина огромную воронку, где скапливается перегной и куда опускаются собственные корни папоротника, который, таким образом, сам себя кормит. Сходным образом ведут себя и асплениум, и образующая из своих листьев почти замкнутые мешочки дишидия. Рядом взметнулся вверх по стволу стройной гордонии красивый лазящий папоротник лагодиум.

Вот огромные губчатые клубни мирмекодии. Это — живые муравейники: обширные воздухоносные полости растения густо населены муравьями. Долго считалось, что ходы эти прогрызают сами муравьи, но Трейб (чем он только не занимался!) доказал, что полости образуются и в отсутствие муравьев. Нелегко было поставить соответствующие опыты, ведь муравьи в Индонезии вездесущи. Здесь их тоже множество — и в висячих муравейниках мирмекодий, и на нашей тропинке, которую они пересекают целыми колоннами. А вот и совсем другая, но тоже достаточно мощная колонна. Это куда-то перебираются походным маршем личинки мух сциар.

Подъем наш продолжается уже около двух часов. Смолк птичий хор, слышно только басовитое воркованье диких голубей, да красновато-коричневая кукушка, которую почему-то называют «рыжая обманщица», кукует совсем не по-нашему: «петэ, петэ, петэ!» Зато голубой с белым зимородок, порхавший на берегу ручья, будто спрашивал меня по-русски: как? как? как? Да ничего, приятель. Взмок, устал, но до чего же все здорово! Иногда слышались крики обезьян, однако за все время подъема мы только один раз увидели длиннорукую фигуру гиббона, а потом еще быстро промелькнувшую над нами черную мартышку лотонг.

Двигались мы почти в полном молчании, что было и не удивительно, так как мой спутник не говорил по-английски. К счастью, он знал многие латинские названия растений и с готовностью приходил на помощь, когда я нуждался в ботанической консультации. В остальном помогали жесты.

Я давно мечтал увидеть прославленный паразитический цветок раффлезию, который достигает метра в поперечнике и имеет консистенцию, цвет и запах разлагающегося мяса. Из этого неаппетитного, но очень интересного для каждого биолога цветка и состоит по существу все растение, паразитирующее на некоторых лианах, на тех их частях, которые лежат на земле.

Мне приходилось читать, что жительницы Малайского архипелага приготовляют из цветка раффлезии любовный привораживающий напиток падма. Говорят, что если готовящая падму женщина будет в это время стоять на чем-нибудь мокром, то она станет ненавистной не только своему избраннику, но и вообще всем мужчинам.

В Богорском саду мне удалось увидеть лишь дальнего родственника раффлезии — аморфофаллус, менее мясистый и вообще менее выразительный. Он покрыт восковой пленкой, поэтому богатые воском высушенные аморфофаллусы используются как факелы.

Еще в начале пути, когда я убедился, что мой спутник достаточно сведущ в латинских названиях растений, я спросил его по возможности выразительнее: «Раффлезия?» Он ответил длинной речью, сопровождавшейся жестами. Широко расставив руки, он произнес несколько фраз, в которых я уловил лишь одно слово «Самудера». Верно, гигантская раффлезия Арнольди встречается только на Суматре. Потом он сказал что-то еще, и расстояние между его ладонями сократилось до десяти-пятнадцати сантиметров. Ну что ж, я радостно закивал головой — согласен и на такую.

По пути мой провожатый несколько раз покидал тропинку (иногда это было возможно только с ножом) и показывал мне что-нибудь примечательное или разочарованно качал головой. Во время одного из таких отклонений от курса он протянул руку и удовлетворенно сказал: «Раффлезия». Знаменитый цветок вначале показался мне похожим на какой-то необычный гриб. Приглядевшись внимательнее, я различил пять толстых лепестков, красноватых, покрытых белыми пятнышками, а в глубине чашечки круглый диск, похожий на цветоложе лотоса, диск, из которого торчали короткие конические тычинки. Все это пахло довольно своеобразно, пожалуй неприятно. В литературе этот запах сравнивается с запахом несвежего мяса. Не знаю, у меня такой ассоциации не возникло, хотя в остальном — и по цвету, и по фактуре — цветок больше всего был похож на «мясо». Впрочем, может быть, запах раффлезии притупился для меня оттого, что перед этим мы прошли мимо гниющего ствола вербены премна (или гунора), которая отличается от подавляющего большинства растений тем, что подобно животным после смерти становится зловонной. Вокруг раффлезии крутились мухи и, надо сказать, что как опылители они здесь были к месту, хотя мне вспомнилось, что иногда и самые красивые бабочки стремятся к субстрату, отнюдь не гармонирующему с их поэтическим обликом.

Вскоре мы подошли к водопаду Чибереум. Он величественно низвергался тремя каскадами с высоты пятидесяти метров. Шум его был слышен издалека.

Стена брызг, стоявшая у подножия водопада, создавала свой особый микроклимат. Здесь мы встретили замечательных червей-планарий. Эти самые примитивные из свободноживущих червей представляют собой плоские овальные пластинки, сквозь тонкие покровы которых просвечивает сеть их нехитрых внутренностей. Большинство планарий имеет микроскопические размеры, лишь иногда достигая двух-трех миллиметров в длину. Необыкновенными великанами казались мне когда-то планарии, которых мы ловили у берегов Японского моря, — их длина составляла четыре-пять сантиметров. Здесь же на суше (подавляющее большинство планарий живет в морской воде), на грунте, увлажненном бесчисленными брызгами водопада, ползали плоские чудовища, едва умещавшиеся на ладони и запросто пожиравшие крупных земляных червей.

Еще в лесу нам встречались стройные глазированные кувшинчики насекомоядных растений непентесов, а здесь их было особенно много — прямо целый гончарный ряд. На покрытом соком дне кувшинчиков мы находили то целых, еще не переваренных насекомых, то лишь остатки их хитиновых скелетов. Местные жители издавна пользуются соком непентеса для лечения болезней желудка. Биохимические исследования показали, что в соке кувшинчиков есть пищеварительный фермент пепсин.

На берегу ручья квакали по-непривычному лягушки с белым пятном на морде, а в воде плавали головастики со странными треугольными выростами позади глаз.

Мой спутник разоблачился, чтобы снять с тела несколько сухопутных пиявок хэмадипс. Еще по дороге я с опаской поглядывал на их висящие на ветвях тела. Увидев первую же пиявку, присосавшуюся к лопаткам моего провожатого и уже успевшую немного раздуться, я поспешил последовать примеру своего спутника. Он, однако, жестом остановил меня и, смеясь, показал на только что брошенный мною окурок (сам он был некурящим). Действительно, ни в этот раз, ни потом, когда мне приходилось бывать во влажном лесу, на меня не напала ни одна хэмадипса. Очевидно, их нисколько не привлекал мой насквозь прокуренный организм.

Немного отдохнув, мы продолжали подъем. Ландшафт с высотой постепенно менялся. Деревья стали более приземистыми, корявыми, количество их видов уменьшилось. Почти исчезли лианы, стало гораздо меньше эпифитных папоротников и особенно орхидей. Зато стало больше мхов, одевающих деревья в такие плотные шубы, что, казалось, ветви вот-вот должны были сломаться под их тяжестью. Отовсюду свисали зеленые и почти белые бороды лишайников и плаунов, придавая лесу вид сказочной театральной декорации.

Пряди мха прикреплялись не только к веткам и стволам, но даже к листовым пластинкам. На земле же, наоборот, печеночных и лиственных мхов стало гораздо меньше, их сменил мертвенно-бледный мягкий покров сфагнума. Начала появляться трава, которой раньше почти не было.

По учебникам мы все, казалось, отчетливо представляем себе вертикальную зональность ландшафтов, но совсем другое дело, когда она разворачивается перед вашими глазами в течение одного лишь дня!

Чувствовалось, что поднимаемся мы по склону вулкана. То там, то здесь клубится пар над горячими источниками. В их воде мы не нашли ничего живого, кроме пленок невзрачных сине-зеленых водорослей.

Наконец мы добрались до Канданг-бадак — «Приюта носорога», небольшой хижины из гофрированного железа, где уже много десятилетий останавливаются на ночлег биологи, восходящие на вершины Геде и Пангерангго. Я знаю, что когда-то кто-то из немецких ученых, может быть это был Габерландт, а может быть Шимпер или Кюкенталь, написал на стенке приюта строки чудесной стихотворения Гёте:

Русский ботаник В. M. Арнольди приписал под ним гениальный лермонтовский перевод:

Мне смертельно хочется найти эти строки или хот? бы их следы. Долго и тщательно осматриваю я стены хижины, к недоумению моего спутника, которому не могу объяснить, в чем дело. Но нет никаких следов (еще бы, больше пятидесяти лет прошло!), хотя я и прилагаю все старания, даже лупу порой достаю, несмотря на валящую с ног усталость. Усталость не столько от восхождения, сколько от обилия накопившихся за этот яркий день впечатлений.

Мой спутник очень доброжелателен и приветлив, но увы, между нами языковой барьер. Наскоро поужинав завернутым в банановые листья спрессованным холодны» рисом и холодными же к нему приправами, располагаемся на ночлег.

— Подожди немного, — мелькает в усталой голове, — отдохнешь и ты… Warte nur, balde ruhest du auch — до чего же здорово, ведь прямо дословный перевод…

Однако обещанный скорый отдых все не приходит и не приходит. Перед глазами проплывают то огромные, пожирающие червей планарии, то шествие стройной колонны мушиных личинок, то мясоподобный цветок раффлезии или глазированные кувшинчики насекомоядного непентеса. Вспоминаются буйные болотные заросли папоротника глейчении и миниатюрные белые цветочки лесного гиганта гордонии. Кручусь на жестком ложе, но сна ни в одном глазу.

Наконец понимаю, в чем дело: вечерняя прохлада перешла в нестерпимый холод, сырой, пронизывающий. В хижине есть лампа, посуда и многие мелкие предметы комфорта. Все это красноречиво свидетельствует, что о гостях в саду Чибодас думают и заботятся, но одеял или вообще чего-нибудь, чем можно было бы укрыться, нет. Здесь, в сыром и туманном горном климате, любая ткань моментально бы заплесневела. Но все-таки как хорошо было бы сейчас завернуться в одеяло или хотя бы в плащ-палатку! Наконец засыпаю тревожным, прерывистым сном.

Утром двинулись дальше к вершине. Деревья все более низкорослы и заскорузлы. Одни из них приобретают типичную для морских побережий флаговидную форму, другие растут почти в горизонтальной плоскости на крутых горных склонах. Зато гуще и плотнее становится травяной покров. Яванский рододендрон с его ярко-красными цветами превращается здесь из эпифита в самостоятельно растущий кустарник. Кустарники и травы начинают уже явно преобладать. Бросаются в глаза цветы примулы на стеблях метровой высоты. Вот яванский апафалис, похожий своими белыми, волосистыми листьями на эдельвейс наших горных вершин. Это знаменитая примула империалис, встречающаяся только здесь да еще в Гималаях. Но цветы ее все же поразительно схожи с нашими подмосковными баранчиками. А вот еще более удивительное напоминание о Подмосковье — земляника. Листья, цветочки, ягоды. У ягод тот же необыкновенный аромат.

— Туан, — тихий голос и мягкое прикосновение к плечу. — Проводник указывает на близкую вершину. Да уж недалеко осталось. Но откуда же здесь земляника. Проводник словно угадывает мой безмолвный вопрос и произносит, показывая на пучок земляники:

— Фрагария веспа. Тейсман.

Да, опытные посадки земляники произвел здесь все тот же неутомимый Тейсман, благодаря неустанным многолетним хлопотам которого существует и этот девственный лес, и гостеприимный (но, увы, такой холодный) «Приют носорога». Лесная земляника хорошо принялась в культуре, а затем легко вернулась к дикому состоянию.

Но вот мы и на вершине. Ровный кратер бездействующего уже сотни лет вулкана зарос травой, кустарником и редкими деревьями с мертвыми в большинстве ветвями, увешанными прядями седых лишайников.

Мы очень рассчитывали, что с вершины Пангерангго откроется замечательный вид на Западную Яву вплоть до Яванского моря. Но весь горизонт был застлан сплошным туманом или облаками и лишь в ближайшем разрыве виднелся базальтовый кратер Геде, который, по образному выражению местных жителей сунданцев, «не спеша покуривал свою трубку». Мы так ничего и не увидели, кроме внушительной воронки с крутыми, обрывистыми краями и столба то ли дыма, то ли пара.

Спускались форсированным маршем, так как ни меня, ни, видимо, моего спутника не вдохновляла перспектива ночевать еще раз в прохладе «носорожьего приюта». Поэтому к вечеру мы уже были в гостеприимном гестхаузе Чибодаса, а на следующее утро я отправился восвояси, в Богор.

Последний вечер в Богоре. На следующее утро за нами должны заехать индонезийские коллеги, чтобы отправиться в Бандунг. Мы с Валентином долго бродим по саду и возвращаемся домой уже в полной темноте под оглушительную музыку цикад и своеобразное звучание лягушек-древесниц, которое очень трудно назвать кваканьем. В одном месте цикады стрекотали так оглушительно, что Валентин убежденно сказал:

— Это не цикада, это работает мотор.

Он долго искал несуществующий мотор, а я меж тем следил, как двигается в темноте многоножка, оставляя за собой светящийся слизистый след. В ночном саду светились похожие на опенки грибы, причем слабый, мертвенный свет излучали не только шляпки или ножки, а весь контур гриба. Медленными трассирующими пулями пролетали светлячки, а надо всем этим распростерлось темное небо южного полушария с яркими непривычными созвездиями, среди которых мы сперва долго пытались найти прославленный Южный Крест, пока не сообразили, что здесь он закрыт от нас громадами Геде и Салака.

Утром по живописнейшей, но уже частично знакомой мне дороге через Сиианглайю и перевал Пунчак мы отправились на машине в Бандунг.