Нусантара

4 ПОРЫ ЗЕМНОЙ КОРЫ

В Бандунге нам пришлось задержаться дольше, чем мы рассчитывали. Было решено, что вулканологи и геологи посвятят все это время работе на окрестных вулканах и вулканических источниках. Мне же, морскому биологу, предстояло превратиться в туриста, исполняющего и обязанности переводчика. Эти обязанности удерживали меня от попытки вырваться на морской берег (правда, без снаряжения я мало что мог бы там сделать) или хотя бы в Богор. Но я не огорчался. Мне интересно было посмотреть на проявления вулканизма, о которых я знал очень мало. Гиды мои более чем высокой квалификации, а Ява — самый благодарный объект. Ведь тут насчитывается 121 вулкан, из них более 80 — действующие.

Наш первый загородный выезд из Бандунга. Дорога ведет в гору через местечки Лембанг и Награк, тянется мимо кофейных и хинных плантаций. Именно здесь неутомимый Юнгхун внедрял в культуру капризное хинное дерево. Осматриваем скромный обелиск на могиле и вспоминаем историю его жизни.

Много времени и сил посвятил Юнгхун интродукции на Яву различных видов хинных деревьев — цинхон, названных так еще Линнеем в честь вице-королевы Бразилии. Капризные цинхоны в Индонезии долго не принимались. Юнгхуну пришлось много повозиться и с самой богатой хинином цинхоной леджериана, и с очень красивыми, достигающими двадцатиметровой высоты красновато-серыми стволами цинхона суккубра, пока первая из них соблаговолила прижиться в Награке, а вторая — в Лембанге. Зато вскоре Индонезия стала поставлять подавляющую часть мирового урожая хинной корки.

Они и сейчас требуют большой заботы, эти привередливые уроженцы Латинской Америки. Не выносят климата тропических низин и растут только в предгорьях, да и то далеко не всяких. Цинхоны не прижились, например, на благословенных склонах Чибодаса — рая для большинства других деревьев. Для них оказалось там слишком сыро. Молодые хинные деревья не выносят и слишком сильного солнечного света, их приходится затенять. Вот и сейчас, проезжая мимо плантаций, мы видим, что в одних местах молодая хинная поросль покрыта рамами, в которые вплетены пальмовые листья, в других молодые растения заботливо прикрыты листьями папоротников, в третьих — над деревцами цинхоны возвышаются специально посаженные деревья-затенители: мимоза, альбицция и эритрина. Эти же деревья попользуются для затенения молодых посадок кофейных деревьев.

— А вы знаете, какой сорт кофе считается у знатоков самым лучшим? — спрашивает меня профессор Катили.

Я очень люблю крепкий черный кофе, но в сортах его в отличие от сортов чая разбираюсь неважно. Однако биологу не пристало пасовать перед вулканологом, и, напрягая память, я вспоминаю, что раньше в Индонезии широко культивировались сорта «арабика». Во второй половине прошлого века все посевы этого сорта начали так катастрофически гибнуть от паразитарных грибков, что их пришлось срочно заменять более неприхотливыми, но и менее вкусными сортами «либерика». Что-то еще в этом роде, но все это не ответ на вопрос.

— Лучшим в Индонезии сортом кофе, — говорит Катили, когда я честно признался в своей неосведомленности, — считается так называемый луаккопи. При этом даже не так важно, какой сорт служит исходным продуктом, важно лишь, чтобы ягоды кофе были съедены небольшой виверрой, ее местное название луак. Она обожает кофейные ягоды. Вы их не пробовали? Они действительно вкусны, ароматные и сладковатые. Кофейные зерна проходят через кишечник зверька непереваренными, но, очевидно, ферментируются как-то по-особенному. А ведь для кофе, как и для чая, ферментация необыкновенно важна. Поэтому непереваренные виверрой зерна очень тщательно собирают и продают знатокам, которые уверяют, что с кофе из этих зерен не сравнится ничто! Хотите, я угощу вас таким кофе?

Я готов попробовать, но наши брезгливые геологи начинают протестовать с таким жаром, что профессор Катили снимает свое предложение.

Между тем мы поднялись выше, пальмы уже сменились похожими на них древовидными папоротниками с черными стволами и с характерно закрученными в улитку молодыми листьями. Эти улитки часто сравнивают с ручками епископских жезлов, но, боюсь, это сравнение мало что говорит советскому читателю. Кофейные плантации сменились чайными. Куда ни кинешь взгляд — ряды ровных подстриженных приземистых кустиков.

Машина неожиданно остановилась у шлагбаума. Оказывается, дальше к вершине вулкана Тангкубан-прау ведет частная шоссейная дорога, за проезд по которой надо платить.

Название «Тангкубан-прау» означает «опрокинутая лодка». При известном воображении его вершину действительно можно сравнить с днищем перевернутой плоскодонки. Профессор Катили рассказывает легенду о происхождении этого названия.

В незапамятные времена на этом месте жили мать с сыном. Они все время ссорились и дрались. Наконец сын не выдержал и ушел от матери. Пространствовав много лет, он снова встретил ее, не узнал и влюбился. Мать тоже не узнала сына, и они начали готовиться к свадьбе. Но однажды мать увидела у него на голове характерный шрам и узнала его. Она сама во время очередной драки нанесла ему удар топором…

— Может быть, все-таки крисом или голоком? — спрашивает не любящий принижать экзотику Николай.

— Нет, крис женщине носить не полагалось, — поясняет Катили. — Очевидно, это был все-таки маленький топорик, которым женщины пользуются на кухне. Я не знаю, почему она не сообщила об этом сыну, а начала выпутываться одна. Если бы даже его не остановила перспектива кровосмешения, то он хоть бы вспомнил о скверном характере своей избранницы. Но будем снисходительны к легенде, простим ей нелогичность ее героев. Так вот накануне бракосочетания невеста потребовала, чтобы жених за одну ночь выкопал огромное озеро, на берегу которого они и отпразднуют свадьбу. Представьте себе, с помощью сверхъестественных сил он это исполнил. Более того, жених изготовил огромную лодку — прау и отправился на ней за своей невестой. Та в ужасе бросилась молиться богам, чтобы они ей помогли и опрокинули лодку. Боги любезно выполнили ее просьбу, хотя, конечно, могли бы вмешаться и раньше, более мирным путем.

— Нет, — продолжал Катили, — несмотря на бессмысленность этой легенды, для нас она все же очень характерна и поучительна. Не находите ли вы, что она сложена очевидцами вулканических катастроф и в ней отчетливо прослеживаются чувства безыменных авторов легенды: преклонение перед разрушительной мощью извержений и других проявлений вулканизма.

Но вот наша машина закончила подъем и остановилась на ровной площадке. Выходим, осматриваемся. Всего несколько шагов, и под нашими ногами открывается величественная вулканическая воронка. Со дна огромного каменистого цирка вздымается несколько внушительных столбов пара — это курятся сольфатары. Пар несет ветром не в нашу сторону, но все же мы ощущаем вполне явственный запах серы. Неподалеку возвышается ажурная башенка, на ней и на краю кратера толпятся туристы — индонезийцы и иностранцы, слышна немецкая, английская, польская, чешская речь.

Местные жители бойко торгуют фруктами, прохладительными напитками и сувенирами из очень своеобразного материала.

— Из чего это сделано? — спрашиваю я.

— Затвердевший ил грязевых котлов, — отвечает мне Николай.

Кроме башенки здесь есть и наблюдательный пост вулканологической службы — деревянный жилой домик и специальный бункер с запасом кислорода на случай извержения. Хотя Тангкубан-прау сейчас очень смирный вулкан, никто не знает, что можно ожидать от него в дальнейшем. Ведь еще тридцать лет тому назад он считался вообще потухшим. Однако в 1935 году вулкан неожиданно возобновил свою деятельность. В последние годы о его активности свидетельствуют только беспрерывно курящиеся сольфатары. Одна из них содержит ядовитые цианистые газы. Вулканологическая служба здесь особенно следит за безопасностью туристов. Кроме того, не следует забывать, что склоны вулкана довольно плотно заселены, на одном из них расположен фешенебельный курорт Лембанг, да и до Бандунга отсюда не так уж далеко. Поэтому особенно тщательные наблюдения ведутся именно на этом вулкане, гораздо более смирном, чем многие его яванские собратья.

Нам, конечно, мало заглянуть в кратер Тангкубана сверху, надо спуститься в него, взять образцы пород, а также выделяющихся сквозь трещины газов. Это уже не совсем туристское мероприятие, хотя, впрочем, на дне цирка видны выложенные кем-то, вряд ли исследователями, надписи из круглых камней. Сюда кое-кто иногда спускается. Но сегодня, несмотря на довольно многолюдную толпу, желающих спуститься, кроме нас, нет. Спуск не труден, за исключением одного-двух мест, и не опасен, надо только следить за направлением ветра. Мертвые камни, мертвый песок, мертвые потоки излившейся на поверхность и затвердевшей грязи, мертвые желтые кристаллы серы и белые гипса, осевшие на серой поверхности. Хотя бы кустик какой-нибудь, травинка или насекомое. Абсолютно ничего, нет даже ни одной пленки вездесущих сине-зеленых водорослей.

Следующий вулкан Папандаян тоже в общем туристский. Но кратер его менее глубок, многие решаются в него спуститься, правда только в сопровождении проводников. Прогулка по кратеру здесь гораздо эффектнее, чем в Таигкубане: вы идете по узкой тропинке и во многих местах не смеете оступиться. Не потому, что свалитесь вниз, как на крутых краях предыдущего кратера, а потому, что сквозь тонкую застывшую корку можно провалиться в бурлящую грязь. Проходя через кратер, нередко окутываешься паром и теряешь из виду своих спутников. Правда, пары эти не имеют, как в Тангкубан-прау, ядовитых примесей и температура их недостаточно высока, чтобы причинить ожоги. Но все же впечатление от прогулки по кратеру остается довольно внушительное, тем более внушительное, что все это сопровождается и шумовыми эффектами: свистом выходящего пара, подземным гулом и грохотом. Недаром вулкан получил название «Папандаян», что означает «кузница».

Позднее, когда начались основные работы, ребятам привелось побывать и на более солидных вулканах, совершать восхождения, требующие настоящих альпинистских навыков, и даже попадать под обстрел вулканических бомб — лапиллей. Но в это время я был уже по уши занят собственной работой на море и не мог отвлекаться на заманчивые для меня туристские мероприятия.

А теперь мы побывали на серпом озере Телага-Бодас, путь к которому вел через живописнейшую долину Тарута. До этого я никогда не думал, что почти полностью окультуренный ландшафт может быть настолько красив. Эта долина населена очень густо, плотность населения (сельскохозяйственного!) достигает чуть ли не целой тысячи человек на квадратный километр. Здесь возделан каждый клочок земли, и вместе с тем, до чего же живописна эта долина, когда смотришь на нее с петляющей по горному склону дороги. Террасы рисовых полей, пальмовые рощи, снова поля — и все это в голубоватой прозрачной дымке, в уходящей на десятки километров перспективе. Завершает же эту необыкновенную картину стройный конус вулкана Гунтур. Сейчас вулкан спокоен, он не проявляет себя с 1887 года. Однако Юнгхун предрекал почему-то чистенькому и приветливому Гаруту и его благословенной долине участь Геркуланума и Помпеи. Дай бог, чтобы это мрачное пророчество не осуществилось.

Взбираемся все выше, гладкий асфальт сменился тряской проселочной дорогой, снова вместо пальм вокруг нас черные стволы гигантских папоротников. Вот и Телага-Бодас — «молочное озеро», залившее кратер не успокоившегося еще вулкана. Вода озера окрашена гидратом окиси алюминия в белый цвет. Лес да и вообще растительность словно не решается подступить вплотную к его берегам, покрытым спекшейся коркой вулканической грязи и камнями. Даже в отдалении от озера листва деревьев, так же как в Папандаяне, имеет какой-то красновато-бурый оттенок. А само озеро бурлит от выхода газов, в одном его конце слышен постоянный грохот, напоминающий гул водопада.

Геолог-поисковик Никольский показывает нам небольшие вышки, он ведет здесь разведывательное бурение. Потом провожает нас в небольшую, но пользующуюся широкой известностью лощину. Это своего рода «долина смерти». Ее местное сунданское название Паджагалан (Бойня Явы). В этой лощине скапливаются и своеобразно мумифицируются трупы мелких млекопитающих, птиц, пресмыкающихся. Дело в том, что из расположенной здесь естественной скважины выделяются вулканические газы. Вот и сейчас мы ощущаем сильный запах сероводорода.

— Это ничего, — говорит Никольский, — сейчас здесь безопасно, но когда этот неприятный запах почти исчезает, значит пошла углекислота. Тогда берегись. Можно свалиться замертво, как все эти, — и он показывает на разбросанные, словно на поле битвы, тела зверьков и птиц.

Встретить представителей яванской фауны в природных условиях не так-то легко, поэтому я с интересом рассматриваю эту своеобразную коллекцию. Здесь и остромордая с кисточкой на хвосте тупайя, и неправдоподобно длинная мангуста, и белки как обычные, так и с шерстистой перепонкой между передними и задними лапами — рукокрылы. Из птиц злая судьба занесла сюда пеструю с оранжевыми пятнами вокруг головы майну, черных ласточек, маленьких длинноклювых нектарниц. Шкуры и перья в этой атмосфере сохраняются хорошо, а тела ссыхаются и кости становятся очень ломкими.

На этой площадке невольных самоубийц разбросаны и рептилии: небольшой варан, рогатая жаба, несколько змей — короткий и толстый, очень ядовитый тригоноцефал и безвредная, но удивительно красивая древесная змея дендрофис.

Снова спускаемся к «молочному озеру». Нельзя ли в нем выкупаться? Нет, в самом озере вода слишком горяча, но вот в одном месте сохранились полуразрушенные деревянные купальни. Рискуя переломать себе ноги об обломки досок и бревен, забираемся в горячую, пузырящуюся от выходящих газов воду и подолгу нежимся в ней.

На обратном пути обедаем в Гаруте, в китайском ресторанчике. Наши геологи, знакомые с китайской кухней в лучшем случае по московскому ресторану «Пекин», настроены скептически. Только Альберт все думает, что бы поэкзотичнее ему заказать.

— А у вас есть лягушачьи лапки?

— Пожалуйста.

Через несколько минут они на столе, запеченные в тесте. Геологи переглядываются, никто не решается начать. Однако через двадцать минут «господин МИПИ» видит, что следует заказать вторую порцию, а затем и третью. Действительно, лапки лягушек очень вкусны, они напоминают мясо самого нежного цыпленка.

Разнообразие блюд китайской кухни удивительно велико. Более того, существует, если я не ошибаюсь, четырнадцать различных кухонь, совершенно разных как по набору блюд, так и по характеру их приготовления. Одна отличается преобладанием сладких блюд — и мясо, и даже рыба приготовляются в сладких соусах, для другой характерна жгучая острота приправ, для третьей — приправы острые, но не жгучие и так далее. Вопреки распространенному предрассудку неаппетитных блюд в китайской кухне нет, есть только непривычные.

Недаром чешский писатель Н. Фрид в своей очаровательной книжке «С куклами к экватору» приводит высказывание одного американского журналиста, который, коллекционируя всю жизнь разнообразные проявления комфорта, суммировал результаты таким образом: «Я хотел бы провести остаток своей жизни в горах Явы, с японской женой, китайским поваром и американской уборной».

Следующая поездка на затопленные кратеры вулканов Кавапути и Кава-Чивидей. Название «Кавапути» уже не сунданское, а яванское. «Кава» — озеро, «пути» — белое. Зато в названии второго озера яванское «кава» мирно соседствует с сунданским «чи» вода.

Кавапути во многом похоже на Телага-Бодас. Та же кипящая от пузырьков выходящего газа вода, тот же молочно-белый цвет, та же скипевшаяся корками поверхность грунта по берегу. Однако выходы фумарол здесь не только в воде, но и на суше. Валентин сел было на глыбу засохшей вулканической грязи, но глыба вдруг разъехалась немного и из образовавшейся трещины повалил пар. Он был не особенно горяч и бил не слишком сильной струей.

— Ничего, — решил Валентин, — посижу погреюсь. Для моего радикулита это только полезно.

Я сидел рядом с ним и вдруг увидел, что брюки его пошли сзади красными пятнами. Валентин вскочил, по было уже поздно. Не прошло и суток, как эти красные пятна превратились в обширные дыры.

Николай предложил выкупаться в озере. Температура его воды оказалась вполне терпимой, но кислотность была гораздо выше, чем в Телага-Бодасе. Поэтому, купаясь, приходилось беречь глаза, губы, нос, их начинало весьма ощутительно щипать при попадании воды и даже отдельных брызг.

Геологи собирали образцы, мне же делать было абсолютно нечего. И вода, и незатопленная часть кратера были так же безжизненны, как и на предыдущих вулканах. Оставалось лишь искать кристаллы самородной серы и гипса покрасивее.

Наскоро перекусив ореховыми лепешками, крупуком, солеными орешками кемири и очень красиво выглядевшими воздушными белыми и розовыми шариками (они давно привлекали мое внимание на лотках уличных продавцов, на поверку же у них оказался вкус густой манной каши), мы запили все кока-колой прямо из бутылочек и отправились на Кава-Чивидей.

Это озеро тоже кратерное, но проявлений вулканизма здесь давно уже нет. Деревья подступили к самой воде, чистой, прохладной и спокойной. Ни один пузырек газа не тревожит спокойное зеркало озера, лишь плывущая крупная змея оставляет на поверхности расходящийся под углом след. На отражающихся в воде деревьях много орхидей. Один из наших спутников-индонезийцев был их страстным любителем, и скоро багажники обеих наших машин заполнились кусками древесных стволов с покрывающими их эпифитными растениями. В оранжереях эти капризные и прихотливые цветы так обычно и подвешивают на кусках дерева. Роль оранжерей сводится здесь к сохранению не тепла, а влаги.

Уже к вечеру добрались мы до какой-то деревенской харчевни. На стол были выставлены миски с большими кусками мяса и курятины, стеклянные банки с вареными яйцами, крупуком, соевыми лепешками. Обильно, вкусно, но по-деревенски неприхотливо и, пожалуй, не очень чисто. Закрыв глаза на последнее обстоятельство, мы принялись с аппетитом уничтожать все, что было на столе. Когда пришло время расплачиваться за трапезу, оказалось, что хозяева не считают, сколько подается еды. Наш администратор просит каждого поднимать пальцы — один, два, три в зависимости от того, сколько кусков того или иного блюда съел каждый. Со стороны это, вероятно, было похоже на какую-то детскую игру.

Следующий наш маршрут вел к горячему вулканическому источнику Чиатер. Покинув машину, мы подходим к каналу, по которому льется дымящийся кипяток. Над водой надпись по-индонезийски. Разбираю только одно слово «диларанг» — запрещается. Что именно запрещается, остается неясным. Индонезийский язык пока что для меня еще темный лес.

Итак, не обратив внимания на грозный запрет, зачерпываю воду и осторожно пробую ее на язык, хотя кто-то из спутников пытается меня удержать.

Через минуту начинаю не только отплевываться, но старательно полощу рот из чьей-то фляжки. Оказывается, вода этого источника содержит много фтора. А фтор даже в самой малой концентрации очень губителен для зубной эмали. Недаром почти все местные жители, которых мы здесь встречаем, улыбаются нам беззубыми ртами. Позже Николай показал мне карту этого района. Несмотря на то что воды реки, которую питают чиатерские источники, разбираются на орошение савахов — рисовых полей, деревни, судя по карте, словно шарахаются от этой фтористой реки. Все они тяготеют к ручьям других водных систем, на берегах же этой речки совершенно нет населенных пунктов.

И все же на источнике Чиатер сооружены купальни: большой бассейн и индивидуальные кабинки. Во второй наш приезд в Бандунг мы остановились не в самом городе, а в фешенебельном горном отеле Лембанга и нередко ездили в Чиатер как в баню. В Лембанге сплошь и рядом не бывало горячей воды (которой вообще в Индонезии мыться не принято, индонезиец несколько раз в день обливается водой, но только холодной). Горячие источники есть и в самом Лембанге, но там они по существу превращены в общественные бани. Альберт даже не смог взять пробу воды для анализа. Источник заключен в железную ампулу где-то на глубине, вне пределов досягаемости.

Схожи с лембангскими оказались и источники Чипа-нас, неподалеку от уже упоминавшегося Гарута у подножия вулкана Гунтур. Здесь тоже бассейн с разноцветным дном и отдельные кабины. Температуру воды в них можно регулировать, усиливая или уменьшая проток.

Эти частые купания в серных и фтористых вулканических источниках помимо удовольствия играли еще одну благотворную роль, предохраняя пас от необыкновенно широко распространенных в Индонезии кожных болезней. Правда, при работах в районе Бандунга, когда мы каждый вечер возвращались в комфортабельную гостиницу, опасность этих инфекций была не так уж велика, при полевых же работах встречавшиеся на пути горячие целебные источники, вероятно, предохранили нас от многих неприятностей.

Как-то к нам на Восточную Яву приехал из Джакарты один индонезиец. Его смуглая кожа была буквально изуродована каким-то грибком. После нескольких купаний в озере Кава-Иджен он совершенно вылечился.

Правда, когда плаваешь в зеленой воде Иджена, ощущаешь жжение по всему телу. Зато целительный и профилактический эффект таких купаний был несомненен. Мы пришли к выводу, что живая человеческая кожа представляет собой великолепный по прочности материал. Ни у кого из нас она не слезала, не воспалялась, не обжигалась. Зато обувь и одежда от соприкосновения с идженской водой очень быстро приходили в полную негодность. Особенно пострадал туалет Альберта, который специально занимался термальными вулканическими водами.

Когда Альберт впервые приближался к Иджену во главе кавалерийской кавалькады (автомобильных дорог в этом районе пет) в белоснежном костюме и пробковом шлеме, он имел настолько импозантный и победоносный вид, что ребятишки из ближайшей деревни со всех ног бросились домой с криком: «Голландцы возвращаются, голландцы вернулись!» Скоропалительному заключению ребятишек способствовали, конечно, и рыжие волосы Альберта, и его веснушки, и его длинные ноги, свисавшие с обоих боков низкорослой сумбавской лошадки.

Возвращаясь же после двухнедельных работ на Ид-жене. бедный Альберт выглядел совершенно иначе. Все туалеты его превратились в лохмотья, кислотоупорными оказались лишь одни только брезентовые брюки да под стать им рабочие ботинки.

Но я отвлекся от самого Кава-Иджена, а он, безусловно, заслуживает особого внимания. Это если не самый большой то, вероятно, самый интересный в мире затопленный кратер вулкана. Огромная, окруженная горами чаша залита водой невообразимого изумрудного цвета. Такого насыщенного зеленого оттенка мне не приходилось видеть раньше нигде — ни в морях, ни в горных или равнинных озерах. И это ярко-зеленое водное зеркало вставлено в рамку синеющих в дымке горных вершин.

Бурлящий под многометровой толщей воды вулкан Иджен причинял много неприятностей местным жителям. Недаром первая в Индонезии вулканологическая обсерватория была создана именно здесь. Временами Иджен переполнял свою чашу, иногда же просто размывал одну из стенок, и массы его воды обрушивались на поля и селения, неся с собой огромное количество грязи и каменистых глыб, вымытых из рыхлых стенок вулканического кратера. Потоки эти не только смывали постройки и посевы, но и погребали их под многометровой толщей застывающей грязи и камней. Такие «холодные» извержения свойственны многим другим вулканам, иногда они происходят из-за обильных ливней, но обычно в тех случаях, когда эти ливни начинаются вскоре после извержений. Застывшие реки из камней и грязи называются лахарами. Это местное, индонезийское название, вошедшее и в мировую геологическую литературу. На Восточной Яве особенно страшен своими лахарами вулкан Келуд. Его пытаются смирить уже много лет, строят плотины, перемычки и подземные каналы, чтобы направить зловещие потоки по определенному пути.

Впервые увиденный мною лахар Келуда удивительно напомнил мне селевые потоки у нас в Средней Азии. Разбросанные кое-как угловатые скалы, затвердевшие грязевые толщи, мертвые вывороченные деревья. То же самое я видел на Памире и в русле реки Малой Алма-атинки. Хотя селевые потоки не связаны с вулканизмом, они очень сходны с лахарами и по своему поведению, и по картине причиняемых ими разрушений.

На Иджене угрозу грязевых потоков удалось отвести. Там выстроен специальный каменный шлюз, который поддерживает в озере постоянный уровень воды. Шлюз сложен из особых кирпичей — песок с серой. Кирпичи эти не разъедаются кислотами. Избыточные воды все время поступают в речку Банипути, которая теперь не доходит до моря, ее целиком разбирают на орошение полей. А раньше устье ее славилось крокодилами. По течению реки установлена сеть постов — наблюдательных пунктов, которые следят, не превышает ли количество вредных веществ в воде безопасную норму. Если уровень озера резко повышается (это бывает обычно в разгар муссонных февральско-мартовских дождей) и начинается очень уж обильный спуск вод Кава-Иджена, то вдоль всей реки передается сигнал «Тревога! Иджен!», означающий, что вода к употреблению непригодна. Служба эта налажена четко. Наших геологов река Банипути заинтересовала совсем с другой стороны. Оказалось, она несет очень много алюминия, который оседает впустую на рисовых полях. А между тем алюминий находится здесь в наиболее доступной для производства форме: наполовину суспензии, наполовину коллоидного раствора. На большинстве предприятий руду специально приходится диспергировать и приводить в то состояние, в каком здесь она существует сама по себе. Одним словом, наши геологи дали индонезийцам рекомендацию построить на стоке идженских вод алюминиевый завод, довольно большой притом мощности. Река, которой до сих пор боялись и за которой неусыпно следили, как за притаившимся врагом, сможет давать не только алюминиевое сырье, но и электроэнергию для выплавки алюминия.

Вулканы — бич Индонезии. То один, то другой индонезийский вулкан начинает извергаться. Он заливает все вокруг грязевыми потоками, расплавленной лавой, отравляет людей и животных ядовитыми газами, выжигает их легкие «палящими тучами». Палящие тучи — эти постоянные спутники потоков раскаленной лавы — обычно не сжигают и даже не обугливают свои жертвы, а высушивают их легкие.

Извержения Тамборы (остров Сумбава), Кракатау, Папандаяна, Мерапи, Келуда и многих других вулканов унесли сотни тысяч человеческих жизней, разрушили огромные районы. Доктор Зен, например, считает, что катастрофическое извержение Мерапи в одиннадцатом веке изменило весь ход яванской истории, переместив на восток крупнейшие центры цивилизации.

На наших глазах извержения не происходили. Но мы видели многочисленные бесплодные лахары и зловещие ладу — поля застывшей лавы, покрытые вулканическими обломками, песком и пылью, вынимали в Зондском проливе набитые пемзой драги, с ужасом читали, как на прекрасном Бали после нашего отъезда погибло при извержении вулкана Агунг одиннадцать тысяч человек…

Вместе с тем вулканизм — это и благо для страны. Крупнейший почвовед Мор и геолог Ван Беммелен утверждают, что без действующих вулканов эта страна пришла бы в упадок. Дело в том, что в тропиках, особенно в условиях частых ливневых дождей, почва очень легко выщелачивается и теряет питательные соли. Без постоянной регенерации этих выщелоченных почв интенсивное земледелие на них было бы невозможно. А продукты вулканизма в высшей степени способствуют регенерации тропических латеритов-красноземов и обогащают их необходимыми питательными солями.

Именно вулканами объясняет Мор то обстоятельство, что плотность населения на Яве и Филиппинах неизмеримо выше, чем на Борнео и Новой Гвинее. Конечно, нужно учитывать и другие физико-географические условия: убийственный климат низин Борнео и Новой Гвинеи, слабую расчлененность этих островов и ряд других факторов. Однако при прочих равных условиях наличие действующих вулканов, несомненно, оказывает огромное влияние на плотность населения. А плотность сельскохозяйственного населения в районах вулканического плодородия действительно чудовищна: пятьсот — шестьсот и даже тысяча человек на один квадратный километр. Ни известковые карстовые почвы, ни выщелоченные красноземы не смогли бы прокормить такое количество людей даже при самом их низком жизненном уровне.

Поэтому, несмотря на ужасные катастрофы, гибель близких и потерю имущества, земледельцы неизменно возвращаются на те же места, чтобы на удобренной вулканическим пеплом почве, на разрыхленных и очищенных от камней лахарах, на продуктах выветривания ладу снова бороться за ежедневный минимум пищи для себя и своей семьи.

Вряд ли Ява, земля очень древней цивилизации, могла бы сейчас прокормить семьдесят миллионов своего населения, не будь на ней этих зловещих, но неизменно плодотворных пор земли — вулканов.

Поскольку эта глава посвящена геологическим чудесам Явы, то следует остановиться еще на некоторых из них, хотя они и не связаны с вулканами.

Однажды к нам обратились за помощью геологи из другой советской экспедиции. Они разведывали запасы фосфоритов для большого суперфосфатного завода, который создается в городе Чилачап нашими же инженерами. Встретив фосфориты в пещерах Комбонга (Центральная Ява), геологи не смогли сразу решить, какого происхождения эти фосфориты. Если пещеры были когда-то дном моря, тогда можно ожидать, что скопления фосфоритов здесь очень велики, если же соли фосфора накопились в помете летучих мышей, тысячелетиями живущих в этих пещерах, то не следует рассчитывать, что месторождения окажутся достаточно обширными, чтобы служить сырьевой базой для большого завода.

В пользу гипотезы о морском происхождении фосфоритов говорили, однако, находки в грунте пещер раковин морских моллюсков. Меня попросили выяснить, были ли эти раковины отложены здесь естественным путем или же, например, принесены первобытным человеком. Находки раковин в так называемых кухонных отбросах древних человеческих стоянок — вещь довольно обычная.

Мы на три дня приостановили свои морские исследования и отправились в Комбонг, лежащий километрах в ста пятидесяти от места наших работ.

Первая пещера расположена довольно высоко над дорогой, приходится долго карабкаться по травянистому склону под жгучими солнечными лучами. Если бы не жаль было потерять сутки, то следовало бы отложить восхождение на следующее утро, а не совершать его как раз в полдень. Зато удивительно приятно оказаться в прохладной пещере. Но, увы, слои, которые мне предстоит обследовать, расположены у самого входа, они освещены и даже накалены солнцем.

Роюсь в рыхлой земле. В верхнем слое попадаются хрупкие мелкие кости летучих мышей, глубже — раковины морских моллюсков, более крупные кости млекопитающих и птиц, обломки каменных орудий. Да, никакого сомнения. Это куча кухонных отбросов древнего человека.

Впрочем, нужно осмотреть и вторую пещеру. Там, говорят геологи, характер отложений раковин несколько иной. Пока же осматриваем первую. Не сгибаясь, входим в высокий просторный зал, украшенный массивными колоннами сталагмитов и свисающими с потолка сталактитами. Форма этих известковых столбов очень эффектна и разнообразна. К сожалению, цвет всех этих причудливых образований не сверкающий, белоснежный, как об этом говорят описания большинства пещер, а грязновато-серый, что в какой-то мере снижает впечатление. В значительной части большого зала не нужно ни фонарей, ни факелов, достаточно дневного света, который проникает через два широких входа. Во внутренней части зала крутой обрыв и под ним в глубине другая пещера. При свете фонарей спускаемся по вертикальной лестнице и попадаем в абсолютно темный зал. Здесь очень много мелких насекомоядных летучих мышей. Их растревожило наше появление, особенно свет. Темные гроздья, подвешенные к потолку, на глазах распадаются, и тени летучих мышей мечутся по пещере.

Особый мир пещерной фауны, состоящий из червей, насекомых, ракообразных и даже позвоночных — рыб и земноводных, обязан своим существованием летучим мышам. Каким образом? А вот каким: в пещерах нет света, значит, отсутствует и первичная продукция органических веществ. Весь странный мир троглобионтов[5], не выходящих на земную поверхность, существует лишь благодаря тем органическим веществам, которые в виде помета приносят в пещеры летучие мыши, единственные массовые жители пещер, регулярно их покидающие в погоне за пищей.

А какое количество органики вносится в пещеры летучими мышами, можно судить по данным наших товарищей-геологов. Ведь найденные здесь фосфориты занесены сюда именно летучими мышами. По крайней мере в этой пещере. Но нам предстоит обследовать еще вторую, не исключено, что там окажутся фосфориты морского происхождения.

Эта вторая пещера со сложным и странным названием Джатиджаджан («истинная сладость» или «истинное лакомство») гораздо более доступна, так как находится у самой дороги и попадает, таким образом, в категорию «туристских пещер». Живописные своды ее первого зала испещрены разноязычными надписями, из которых самая ранняя относится к 1881 году.

Картина захоронения здесь раковин по сравнению с первой пещерой гораздо сложнее, и мне пришлось порядком повозиться, прежде чем я убедился, что морские раковины и здесь представляют собой остатки трапез наших далеких предков, переотложенные потом протекавшей когда-то по дну пещеры рекой. Действительно, в отложениях мы находили лишь достаточно крупные, пригодные в пищу раковины мидий, кардит, устриц, брюхоногих моллюсков. При этом рядом располагаются раковины, которые прп жизни никак не могли обитать вместе. Вот еще забавные находки — плоские, до блеска отполированные раковины крупных двустворчатых моллюсков плакун, явно служившие зеркалом первобытным кокеткам.

Деловая часть закончена. Пробы взяты, подробные записи сделаны, теперь снова можно приняться за лицезрение экзотических диковин. Зал, в котором находились мы, ничем особенным, кроме обилия надписей, не отличался. Но наши спутники хотели показать нам что-то, явно заслуживающее внимания. Нас тащат по какой-то тропинке в другую пещеру. Мы нехотя входим и вдруг раскрываем рот от изумления. Над нами раскинулся высоченный купол с отверстием посередине. В отверстие глядит находящаяся почти в зените луна. Еще день, до сумерек далеко, но ночное светило выглядит таким ярким и четким, каким на ночном небе мы его никогда не видели. Свет фантастически струится по вогнутым стенам пещеры. Разумеется, это обычный дневной свет, по нам кажется, что он льется от луны.

Эта фантастическая пещера удивительно напоминает мне высеченный в скалах Армении храм Гегард, но значительно превосходит его по размерам. Иллюзия храма настолько велика, что хочется подойти поближе к стенам и поискать, не сохранились ли там старинные фрески.

Однако это еще не все сюрпризы, которые приготовили нам местные геологи. Они увлекают нас в одно из углублений, и мы видим идущие куда-то вниз крутые каменные ступени. Они мокрые, скользкие, без перил. На подошвах у нас налипла глина, трудно и страшновато спускаться в эту черноту. На полпути часть ступеней разрушена, мне очень хочется вернуться обратно, но я все же продолжаю спускаться, несмотря на боязнь свалиться неизвестно куда. И вот наконец мы стоим на глинистом берегу стремительно бегущей перед нами подземной реки. Насколько можно рассмотреть при свете фонаря, вода ее изумительно прозрачна и, несомненно, холодна. А вокруг здесь промозгло и сыро, и мы все тоже отсырели. Зачарованно смотрим на мчащиеся мимо нас прозрачные струп. Фонарь не может охватить сразу и тот тоннель, из которого они выносятся, и тот, в котором исчезают. Более таинственную картину трудно себе представить. Вздохнув, начинаем подъем. Вверх по скользким ступеням ноги идут увереннее, но каждый шаг отдается в висках. На обратном пути тряска машины по ухабистым дорогам кажется блаженством. Можно не двигаться, а лишь безвольно подскакивать от толчков.