Глава XVI
В палате тихо-тихо, так что легкое посапывание и бормотание одного из сотоварищей Маэстро, кажутся чуть ли не разговором в полный голос, но Эхо не обращает на них внимания - привыкла. Вот у Робинзона Крузо, так у него, действительно, новая задача.
"Ночью ветер стих, море успокоилось, и я решил пуститься в путь. Но то, что случилось со мной, может служить уроком для неопытных и неосторожных кормчих. Не успел я достичь косы, находясь от берега всего лишь на длину моей лодки, как очутился на страшной глубине и попал в течение, подобное потоку, низвергавшемуся с мельничного колеса. Лодку мою понесло с такой силой, что все, что я мог сделать - это держаться по краю течения. Между тем меня уносило все дальше и дальше от встречного течения, оставшегося по левую руку от меня.
Ни малейший ветерок не приходил мне на помощь, работать же веслами было пустой тратой сил. Я уже прощался с жизнью: я знал, что через несколько миль течение, в которое я попал, сольется с другим течением, огибающим остров, и тогда я безвозвратно погиб. Итак, меня ожидала верная смерть, и не в волнах морских, потому что море было довольно спокойно, а от голода. Правда, на берегу я нашел черепаху, такую большую, что еле мог поднять, и взял ее с собой в лодку. Был у меня также полный кувшин пресной воды. Но что это значит для несчастного путника, затерявшегося в безбрежном океане, где можно пройти тысячи миль, не увидев признаков земли!
И тогда я понял, как легко самое безотрадное положение может сделаться еще безотрадней, если так угодно будет провидение. На свой пустынный, заброшенный остров я смотрел теперь как на земной рай, и единственным моим желанием было вернуться в этот рай. В страстном порыве я простирал к нему руки, взывая: "О благодатная пустыня! Я никогда больше не увижу тебя! Я, я несчастный, что со мной будет?" Я упрекал себя в неблагодарности, вспоминая, как роптал на свое одиночество. Чего бы я не дал теперь, чтобы очутиться вновь на том безлюдном берегу! Такова уж человеческая натура: мы никогда не видим своего положения в истинном свете, пока не изведаем на опыте положения еще худшего, и никогда не ценим тех благ, которыми обладаем, покуда не лишимся их".
Маленькая настольная лампа впустую светит на страницы. Эхо уже не читает, она опустила книгу на колени и, полузакрыв глаза, медленно вспоминает историю. "Что там происходило?". Она не в первый раз читает Робинзона, но только сейчас ей вдруг впервые представилось - где-то на острове в океане живет Робинзон, но жизнь течет своим чередом, гремят войны, восходят на престол новые короли, снаряжаются новые экспедиции. "Жаль, что Дефо сосредоточил свое внимание только на Робинзоне, - думает Эхо, - как выиграл бы роман от сравнения, предположим, с каким-нибудь разрушителем, полководцем, живущим среди людей и посылающим их на гибель, на бойню". Но она быстро находит оправдание любимому автору в том, что столь сложная композиция неудобна для восприятия, ведь роман печатался частями, и, вообще, он писал скорее не в эпическом, а в бытовом жанре, а эпичность вышла как-то сама собой, а может даже и не вышла, просто мы, с нашими новыми ориентирами и претензией на всеохватность мира, приписываем автору свой взгляд на вещи.
Отвлекшись на секунду от своих мыслей Марина с тревогой посмотрела на Маэстро: "Как он?", но дыхание его было ровным, лицо по-прежнему безучастным. Сама Марина никогда не видела, как на теле у трассера в считанные секунды образуются кровоточащие раны, язвы с тошнотворным запахом, но она неоднократно слышала об этом, да и посажена она для этого - позвать на помощь, перевязать, не дать истечь кровью. Эта мысль настолько въелась в ее сознание, что глаза уже сами быстро пробегали по угадываемому контуру тела, рука сама тянулась к его запястью - пульс, слух улавливал короткое поверхностное дыхание. Мать на ее месте не была бы столь чутка, ведь мать не знала страха перед внезапными трассер-эксцессами.
Эхо успокоено откинулась на спинку стула. Надо бы выключить надоевший свет, но она оцепенела от усталости так, что невозможно пошевелить даже ресницами. Сопение одного из больных кажется таким родным, как будто он по меньшей мере ее брат. Марина не замечает, как из разжавшихся пальцев выскальзывает и падает на пол книга, раскрывшись на странице, где Робинзон обнимает смуглокожего Пятницу.
Проходит час, другой, Марина все спит. Она не видит, как медленно розовеют щеки Маэстро, дыхание становится глубоким, он чуть шевелится, еще во власти дремоты, но и она спадает. Маэстро открывает глаза, смотрит удивленно на спящую, на обшарпанные больничные стены, поднимает безвольно висящую руку с часами. "Четыре часа двадцать минут, - беззвучно шевеля губами читает он, - двадцать первого пятого месяца".
Хочется пить, но под рукой нет одежды, впрочем... Маэстро беззвучно выскальзывает из-под одеяла, косясь на спящую, и, подкравшись к койке соседа, снимает со стула его больничную пижаму. Линолеум в коридоре холодный и бодрящий, мигающий свет пыльных ламп тускл, и не раздражает глаза. "Где же туалет?" Туалет оказывается в конце коридора и Маэстро, обрадовавшись всемогуществу стандарта, трижды шепотом кричит ему "Ура!". На обратном пути он представляет себя лазутчиком и, следуя роли, войдя в палату, приближается к Эхо и уже нависнув над ней, останавливается, представив вдруг ее истошный крик, ну и все прочее с падением лампы и руганью разбуженных соседей. Тогда он раздевается, и, юркнув под одеяло, снова бережно берет ее за нежную ручку с часиками и тихонько дергает.
- А? - говорит Эхо, протирая глаза.
Он быстро прячет свою руку под одеяло, притворившись спящим. Марина сонно поднимает книгу, выключает свет и идет к окну, вдохнуть свежего воздуха, едва дойдя до него, она вспоминает о своих обязанностях, возвращается к Маэстро и, вздрогнув, замечает происшедшие перемены.
- Можно я тебя обниму? - спрашивает Маэстро.
Она поводит плечами: "Мне все равно" и тогда он обхватывает ее за талию и приближает к себе.
- Представляешь, пройдет лет этак тридцать, - начинает он патетическим шепотом, - и мы с тобой как-нибудь соберемся вместе и вспомним эту ночь, - его голос звучит мягко, почти вкрадчиво, или ей это кажется, но так или иначе, все равно вот он - живой и невредимый, а значит конец их дежурствам, значит можно снова спать ночью, как все нормальные люди...
- ...тогда, разумеется, т-дао будут преподавать в институтах и ореол таинственности будет давно рассеян. В книжных магазинах будут пылиться солидные монографии на тему, скажем, "Стаффаж. Его значение в т-дао и приемы разработки" того же Элефанта или Монаха, а нас с тобой, как ветеранов, будут приглашать на разные открытия, симпозиумы и вообще на крупные политические события и показывать, как доисторические редкости. "Посмотрите, вот сидят Маэстро и Эхо, те, кто начинал в эпоху Элефанта, они были даже знакомы с легендарным Факиром". Может быть нам припишут и знакомство с самим Экс-Со-Катом, как знать...
Маэстро говорит мечтательно-приподнято и вместе с тем убежденно, не замечая, что пристроившись к его плечу, Эхо давно уже спит, пошмыгивая носом, он говорит еще и еще, жестикулируя свободной рукой, а за окном уже светает...
Марине же снится бестолковый сон, то кальмары, ползающие по празднично накрытому столу, то свое собственное лицо, повзрослевшее, с морщинками и пятнышками, которые она старательно замазывает крем-пудрой, то вдруг перебегающая дорогу черная кошка. Сначала медленно, потом все быстрее и быстрее она съезжает головой с Маэстрова плеча, чуть не падает и, едва-едва удержав равновесие, просыпается.
Уже наступило утро, и солнце золотит окна дома напротив. Бесполезно светит настольная лампа. На полу лежит упавшая книга, где на раскрытой странице братски обнимаются Робинзон и Пятница.
Марина растерянно обводит взглядом больничную палату, и до нее потихоньку доходит, что это был лишь сон...
Многократное отражение солнца пылает в зеркалах стекол дома напротив, за окном птичье сборище выводит жизнерадостные трели, но распростертый на койке мертвенно-бледный Маэстро ничего не видит и не слышит.
Эхо содрогнулась от ужаса и торопливо схватила сумочку. Руки предательски дрожат, пальцы никак не сгибаются, точно чужие. "Ворона, ворона, проклятая ворона", - повторяет без конца Эхо, и на ее глаза наворачиваются бесполезные слезы. Они мешают ей найти шприц и ампулы, но все же, как-то совладав с вещами, Эхо делает укол.
А на пододеяльнике, у правого бока Маэстро, все расплывается красное кровавое пятно.