Рибуф хаби

Аркадий Иосифович Неприбей-Голенищев

Своей молодой жене Еве Паучок-Айвенго

Покупал марципанов. Не преувеличу,

— за очень большие деньги.

Он стоял в лавке, крутил усы,

Размышлял о последней статье Кобылинского,

Напечатанной в журнале «Весы»,

Бормотал: «нихил», что в переводе с латинского

Значило, по мнению Аркадия Иосифовича,

Нечто среднее между похвалой и разочарованием

«Эллис- какое странное прозвище,

Есть в этом что-то пошлое и трамвайное».

Пока Неприбей-Голенищев стоял в лавке,

Переминался с ноги на ногу,

Ева, его жена, объясняла Клавке,

Что у последней нет ничего святого,

Что «видите ли, Клавдия, это дурной тон —

Ходить по дому с во-о-т таким большим ртом».

А Клавдия что? Клавдия сопела.

Рот у неё, если описать в общих чертах,

Был не из маленьких, но «какое дело,

Собственно, мадам до моего рта?» —

Думала Клавдия и говорила: «Мадам,

Больше, поверьте мне, никогда

Это безобразие не повторится».

Ева Паучок-Айвенго снисходительно улыбалась,

Муж её в это время отсчитывал тридцать

Рубликов кровных, слюнявил палец

И приговаривал: «Дороговато, однако,

Страшное это дело — заморские сладости,

А съест-то, поди, — одним махом,

Ни уважения, ни благодарности…

Куплю-ка я чего-нибудь ещё и Клавке,

Хотя бы, например, сливочный тортик».

В это время в дверях лавки

Появлялся в очках, и нелепых шортах

Его товарищ по Царскосельской гимназии,

Еврей, но человк, положительно, милый

Штрулин. Вошедший говорил: «Безобразие!

Голенищев! Чтоб тебя удлинили,

Это ведь ты, долговязая бестия?

Дай-ка я тебя обниму и чмокну!»

Аркадий Иосифович, наклонясь неестественно,

К маленькому Штрулину, отвечал: «Токмо

Я о тебе подумал, дружище,

Как ты появился. Ну и как оно в целом?»

«В целом оно, Неприбей-Голенищев,

Алексей Иосифович, хорошо зело».

«Супруга, дети? Живы, здоровы?»

«Даже не спрашивай, померли год как».

«Мои соболезнования, а корова?»

«Корова тоже. Я теперь сиротка».