Сердце не камень

XIII

Драматическое и бурное примирение с Элоди не вернуло мне спокойствия. Скрытая неясная тревога, поселившаяся во мне после наших экспансивных объяснений, мало-помалу охватила меня полностью и с тех пор гнетет день и ночь.

Я знаю — что-то в самой глубине моей души знает, — что с Элоди больше не будет безоблачного счастья былых дней. Я увидел, насколько хрупки узы, которые привязывают ее ко мне.

Она смогла сказать "кончено!". Если даже это было хитростью ревнивой женщины, она смогла это сказать. Наметилась трещина, и она будет расширяться. Однажды это "кончено" станет окончательным. Она смогла это сказать, она снова это скажет, и мне страшно.

Я втягиваю голову в плечи. Я уже пережил такое. Я не умер от этого, от этого больше не умирают. Тристан в наше время отправился бы в одиночку в кругосветное путешествие на яхте при спонсорской поддержке горчицы "Амора", а Изольда продала бы свой дневник журналу "Пари-матч". Я не умер от этого, но рана кровоточит. Вообще-то чуть сочится, не будем преувеличивать. Все равно больно. И от раны к ране, от боли к боли я скоро буду одной сплошной раной, что не самое худшее, а самое худшее — это угрызения совести и горькие сожаления, из-за которых я просыпаюсь среди ночи с дикими воплями. Поэтому я из­бегаю ночей вдвоем: случалось, что моя подруга сбегала в страхе.

Если бы я был в более спокойном состоянии, я бы прислушался к инстинктивному чувству, которое мне шепчет, что Элоди не для меня. Пожертвовать Лизон, пожертвовать всеми женщинами ради одной, даже если обладание ими весьма мнимое, значит, закрыть все врата мечты, значит — умереть. Да, но с другой стороны, больше не встречаться с Элоди… Больше не волноваться и не терять голову при одной только мысли, что увижу ее вновь… Я дрожу, как малое дитя, потерявшееся в толпе и убежденное, что мамочка покинула его навсегда.

И потом, слова Элоди о моих отношениях с Лизон, пусть даже продиктованные ревностью, имеют под собой основания. Я открываю очевидное. Мне приходят на ум те же благоразумные банальности, какими оперируют "приличные" родители, люди, которых жестокий опыт реальной жизни сделал боязливыми. Лизон отдается всей душой, совершенно сознательно, без оглядки, не желая даже слышать слова "завтра", но ведь Лизон гибнет. Лизон весело бросает в огонь свою жизнь. Я не имею права принимать это жертвоприношение. Я веду ее в никуда, эгоистично вставляю ее в свой сон наяву, смакую, как каннибал, ее юность, ее обожание девочки, открывшей для себя любовь и провозгласившей, что она существует в единственном экземпляре. Я веду себя как мошен­ник, вор, похититель будущего. Как грязный дурак.

Угрызения совести, чувство вины, самобичевание, жалость к себе при созерцании собственного несчастья… Буря в стакане воды!

Отчего я не обыкновенный циничный обыватель! Отчего я не Дон Жуан! Он усеял свой путь немалым количеством трупов. Он даже наслаждался этим. Этот соблазнитель был людоедом. Он не любил женщин. Они были для него всего лишь вызовом на дуэль, загоняемой дичью, пожираемой добычей, презренными жертвами, наконец, выплевываемыми отбросами. Однако наслаждался ли он? Во всяком случае, этот мерзавец должен был испытывать очень быстрый оргазм, как дикарь, специально, чтобы женщина не принимала в этом никакого участия, так как фрустрация должна была быть полной, обман безжалостным. "Совершенство в садистском удовольствии", как сказала бы, без сомнения, Агата.

Но я не Дон Жуан. Во мне нет ничего от злого гения, я всего лишь обыкновенный, не представляющий собой ничего особенного маленький человек. У меня доброе сердечко. Я не выношу, когда кто-то несчастлив, особенно по моей вине. Я люблю женщин, я хочу, чтобы они были счастливы, вот и все. Мне это редко удается, а если удается, то ненадолго.

Раздираемый проблемой выбора, неспособный принять решение, я подобен крысе в лабиринте, которая в конце каждого хода натыкается на решетки и кончает тем, что пожирает саму себя. Меня охватывает исступление отчаяния, желание разрушить все вокруг, чтобы крушение было абсолютным.

Я больше не выхожу из дома, не умываюсь, не бреюсь, дверь я запер на засов и отключил телефон. Я ем лапшу и консервированного тунца без хлеба. Мне плевать на Суччивора и его писания. Я запрещаю себе звонить Элоди, пичкаю себя снотворными, которые когда-то стащил у Агаты, таращусь в книгу, как корова на проходящий поезд, засыпаю и просыпаюсь от кошмара или от холода и опять погружаюсь в свои идиотские терзания… Мерзкая Стефани! Все было так хорошо! И все продолжалось бы по-хорошему, если бы… Если бы что? Если бы она не вмешалась? Но почему она вмешалась? Из удовольствия делать зло, это правда, она врожденная сеятельница раздора, но стоило мне быть "полюбезнее" с ней… С какого конца ни возьмись, получается, что виноват всегда я!

Я слышу, как в замке безуспешно поворачивается ключ. Я слышу, как трясут дверь. Это Лизон, это может быть только Лизон, только у нее есть ключ. Ее маленькие нетерпеливые кулачки бьют по двери. Она ничего не понимает. Она зовет:

— Эмманюэль! Ответь мне! Я знаю, что ты там, потому что заперто на задвижку.

Я укрываюсь в маленькой комнате, самой дальней от входа. Обеими руками затыкаю уши. Как будто догадавшись об этом, Лизон стучит с удвоенной силой. Она кричит, не думая о том, что взбудоражит весь дом:

— Эмманюэль! Мне страшно! Ты заболел? Не придуривайся! Говорю, мне страшно! Скажи хоть, что ты жив!

Потом принимается дубасить ногами. Я слышу, как хихикают ребятишки. Того и гляди явится сторожиха проверить, что происходит.

— Я не понимаю, что с тобой! Ты больше не хочешь видеть меня? Эмманюэль! Отвечай, черт возьми!

Ее голос срывается. Она действительно испугалась. Ребятишки начинают хором петь: "Эмманюэль где? Эмманюэль где? Нет нигде!" Она рыдает:

— Мне плевать, я сяду на пол. И буду плакать до тех пор, пока тебе не станет стыдно. Предупреждаю, если не откроешь через пятнадцать минут, я позову полицию, или пожарных, или еще кого-нибудь, пусть взломают дверь.

Как тяжко быть жестоким! Особенно когда не способен на это. К тому же я сам хорошенько не понимаю, почему я это делаю… Ах да: что­бы спасти Лизон. Чтобы спасти ее от меня. От этой чумы, которую я собой являю. Чтобы благородно оставить ее Жан-Люку, здоровому и нормальному мальчику, ее Жан-Люку, который являет собой будущее, ее Жан-Люку и всем другим Жан-Люкам по всему огромному миру. Давай смелее, Эмманюэль! Веди себя как маленький хороший скаут. Чистые руки, высоко поднятая голова, и все прочее.

Больше ничего не слышно. Может, она действительно пошла звать вышибателей дверей? Нет. Она плачет, рыдает, как ребенок. Она всхлипывает. Ребятишки вокруг тоже ревут, они восприимчивы к настоящему горю. Я сам тоже всхлипываю. А черт, больше не могу! К дьяволу героизм… Отодвигаю задвижку и широко распахиваю двери.

При первом же щелчке задвижки она вскочила на ноги. Створки дверей выскальзывают у меня из рук, она отбрасывает их к стенке, я в ее объятиях, она душит меня, зарывается лицом в шею и рыдает, не стыдясь, взахлеб. Трое мальчишек и две маленькие девочки, собравшиеся на площадке, хлопают в ладоши и кричат "браво".

Лизон толчком ноги захлопывает дверь. Малыши разочарованно тянут: "О-о". Одна девчонка поет: "Влю-блен-ны-е!", потом слышно, как маленькие ноги весело стучат вниз по лестнице.

Я открываю рот, надо же что-то сказать, но она бысто закрывает мне его ладонью:

— Нет. Я так испугалась! Как хорошо, когда уходит страх. Давай насладимся этим. Чувствуешь, как хорошо?

Она выплакивает с громкими всхлипами чудесные слезы несчастья, которого удалось избежать. А я, я-то знаю, что оно неизбежно, это несчастье, я чувствую себя все большим предателем и подлецом… Она вытягивает мою рубашку из брюк, вытирает ее полой слезы, как тряпкой вытирают керамическую плитку в кухне, заодно хорошенько сморкается в нее, скомкав, снова засовывает обратно в брюки, кладет мне руки на плечи, для того чтобы удержать на расстоянии, видеть меня, рассматривает, как мать рассматривает сына, вернувшегося из летнего лагеря, и наконец изрекает:

— Но он вовсе не блестяще выглядит, этот большой мальчик! Восьмидневная щетина, не причесан, мешки под глазами! И зубы не чищены, спорим? И что это за загнанный вид, а? Действительно, тебя нельзя оставить одного ни на секунду! Это и моя вина. Я должна была раньше побеспокоиться. Твой молчащий телефон…

— Ты была, наверное, очень занята, Лизон.

Это вырвалась у меня само собой. Это совсем не то, что мне хотелось сказать. Она продолжает рассматривать меня. Она даже не моргнула.

— Ты, кажется, на что-то намекаешь?

Теперь моя очередь чувствовать, как подступают слезы. Я могу только пробормотать:

— О Лизон…

Она настаивает:

— Скажи мне.

Если заговорю — расплачусь. Я молчу. Она трясет меня за плечи, тихонько говорит:

— Это из-за Жан-Люка, да?

Я могу только вздохнуть и кивнуть головой.

Она не спрашивает, как мне это стало известно. Поняв ситуацию, она принимает ее с открытым забралом.

— Он так несчастен. Я больше не могла переносить этого.

Так как я молчу, едва удерживая слезы, она снова трясет меня, умоляюще твердя:

— Ты понимаешь меня? Эмманюэль, ты понимаешь меня, правда?

Я говорю жалким тоном:

— Ты спишь с ним.

— Он ребенок, Эмманюэль, совсем маленький ребенок.

— И ты даешь ему сосочку.

Она хмурится.

— В этом, должно быть, есть грязный намек, но мне не хочется понимать его. Да, я даю ему сосочку. Это так мало, но это доставляет ему столько удовольствия.

— Догадываюсь, что тебе это тоже не противно.

— Я любила его, Эмманюэль. Вернее, считала, что люблю. Он не стал мне противен из-за того, что я его больше не люблю.

Она обезоруживает. Столько спокойной искренности. Я упрямо говорю:

— А я, если не люблю, то не могу.

Едва выпалив эти слова, я сразу спохватываюсь. Лизон тут же затыкает мне рот:

— Мне кажется, что Стефани ты не показался таким уж неприступным!

Я наверняка покраснел, так как она быстренько добавляет:

— Но я-то не ревную. Не так, как ты, во всяком случае.

— В то время как ты оказываешь ему помощь на дому, всего-навсего.

— Я не переношу, когда кто-то несчастен, всего-навсего.

— Особенно, если это тот, кого ты любишь!

— Совершенно верно, особенно если это те, кого я люблю. Я больше не люблю Жан-Люка по-настоящему, но мы не стали совсем чужими. То, что я делаю для него, ты мог бы сделать для Изабель, между прочим. Тебе бы не пришлось заставлять себя, я уверена.

Здесь я даю сбить себя с толку. Мы говорим обо всем, кроме главно­го. Я ревнив, это правда, как ни крути. Я плохо переношу мысль о том, что женщина, какой бы она ни была и где бы ни находилась, позволяет обладать собой другому мужчине, это вызывает у меня отвращение как что-то непристойное, кощунственное. А когда речь идет о женщине, которую я люблю смертельно… Жан-Люк с Лизон. Запах Жан-Люка, смешанный с запахом Лизон. Член Жан-Люка, проникающий в Лизон. Жан-Люк, извергающий свое семя в сокровенную глубину Лизон. Лизон в оргазме, бормочущая те же слова, свои слова, наши слова… Взрыв убийственной ярости сводит мне кишки. Мне плохо. Я хочу умереть. Я хочу убивать.

Тем лучше. Я сейчас использую эту святую ярость. Она послужит мне для того, чтобы все разрушить. Она станет танком, который все снесет и принесет освобождение Лизон. Vivalamuerte!

В первый раз проницательность Лизон ей изменила. Для нее все свелось к безобидному и довольно обычному случаю мужской ревности. Она не поняла, что речь шла совсем о другом.

Когда я сказал ей:

— Лизон, нам нужно серьезно поговорить…

Она прервала меня:

— Какой у тебя торжественный вид! Ты и вправду придаешь этому такое значение? Послушай, все совсем просто. Жан-Люк… мне наплевать на Жан-Люка. Я не знала, что причиняю тебе такую боль. Теперь знаю. Если совсем честно, то в глубине души я чувствовала, что это огорчит тебя, поэтому ничего тебе не сказала. Но я не думала, что все так серьезно. Ты не хочешь, чтобы я виделась с ним? Я его больше не увижу. Обещаю. Я люблю тебя. Поцелуй меня. Займись со мной любовью, любовь моя.

Я так и сделал. Что не облегчило предстоящую задачу. А потом, какое мне понадобилось мужество, чтобы осмелиться сказать — ее голова на моей правой руке, как на подушке, моя левая ладонь, округленная раковиной, прикрывает ее влажное лоно, — чтобы сказать:

— Лизон, я причиняю тебе зло.

Она промычала из глубины счастливой дремоты:

— Умм?

Тогда я выложил один за другим аргументы, приведенные Элоди, которые казались мне правильными: ее юность, мой возраст, ее беспеч­ность, мой чудовищный эгоизм, ее будущее, моя мания на грани патоло­гии, естественный импульс, который рано или поздно приведет ее к мальчикам ее возраста, чему доказательством случай с Жан-Люком, свое отвращение к женитьбе и вообще к тому, что может ограничить мою свободу, я перечислил все эти очевидные истины, не назвав лишь раз­рушительную ярость, бешенство избалованного ребенка, стремящего­ся разломать все свои игрушки в апофеозе смехотворного отчаяния.

Я не смел посмотреть на нее. Я говорил с потолком. Она молчала. Я подумал, что она задремала. Взглянул на нее искоса. Она тоже смотрела в потолок. Дала мне высказать все. Когда я закончил, остановила взгляд на мне. И спокойно спросила:

— Ты хочешь бросить меня?

Я даже подпрыгнул от неожиданности:

— Бросить тебя! О нет!

— Тогда в чем проблема?

Главное, не потерять ведущей нити:

— Речь идет не о том, чего хочу я, а о том зле, которое я тебе причиняю, о той дурацкой жизни, в которую тебя вовлекаю.

— Уж не испытываешь ли ты небольшого приступа интеллектуального мазохизма? Ты говорил о будущем, скоро начнешь говорить о долге, о совести и, почему бы и нет, о маленьком Иисусе и о нашем спасении? Уж не он ли тебе явился?

Она берет мою руку, снимает со своего лона, нежно сжимает в ру­ках. Она смотрит мне в глаза:

— Слушай внимательно, Эмманюэль. Любят друг друга двое. Чтобы бросить друг друга, тоже нужны двое. А я тебя не бросаю. Я принадлежу тебе навсегда. Вот так.

Мои глаза не могут выдержать ее взгляда. Опустив голову, я говорю:

— Я конченый человек, Лизон.

Она берет мою голову обеими руками, насильно поворачивает лицом к себе.

— О-ла-ла! Да у нас тяжелый приступ депрессии! Вот почему ты разговариваешь словами из мыльной оперы! Вот из-за чего стал затворником, отключил телефон, перестал бриться? Ты устроил себе персональный апокалипсис?

Она садится, поджав под себя ноги, кладет мою голову на свои прекрасные колени и баюкает меня. Переносить все это становится все труднее…

Я больше не знаю, что со мной происходит. Я продолжаю нестись на той же скорости, в том же направлении, совсем как выпущенный из пушки снаряд, который может лететь только по прямой. Идиот. Все же стараюсь подвести некий итог. Посмотрим. Я жертвую Лизон не ради того, чтобы угодить Элоди. Я сам убежден в необходимости такого шага. Для Лизон. То, что ревность Элоди лежит в основе этой теории, не меняет дела. Я должен быть ответственным за двоих, быть сильным за двоих. Но, боже мой, как же это тяжело! Мне больно вдвойне от моей собственной боли и от той боли, которую собираюсь причинить ей. Которую ей уже причиняю… Потому что она начинает чуять в моем приступе тоски нечто большее, чем просто депрессию. По какой-то еле ощутимой напряженности мышц я догадываюсь, что у нее появляется предчувствие неминуемой беды и что оно растет, и что вместе с ним ее охватывает страх.

Проходит долгое, долгое время. В тишине зреет непоправимое. Руки Лизон все еще на мне, но они неподвижны, бесчувственны. Когда наконец она заговорила, ее голос неузнаваем, именно такой голос хорошие писатели иногда называют "бледным".

— Ты говоришь это всерьез, правда?

Это не вопрос. Она констатирует. Мне нечего ответить. Я думаю, что сейчас умру.

— Ты уже не здесь.

Я должен держаться. Нельзя схватить ее в объятия, осыпать ее поцелуями и сказать ей: "Любовь моя, моя любовь, это ерунда, глупость, это уже прошло, я дурак, я люблю тебя, люблю!" Нельзя. Нельзя, чтобы она услышала, как колотится мое сердце. Я недвижен как камень. Мертв.

— Ты ничего не хочешь сказать мне?

Держаться…

— Значит,все эти глупости — правда?

Держаться…

— Ты дашь мне уйти?

Держаться…

Она берет мою голову обеими руками, снимает ее со своих колен, осторожно кладет на грязное покрывало, встает с дивана, встряхивает свою юбочку, как будто хочет избавиться от невидимых крошек, спокойно идет к двери, в последний раз я вижу, как ее бедра колеблются в ритм шагам, она открывает дверь, закрывает ее за собой. Она ушла.

Передо мной вся жизнь, чтобы называть себя дураком.