Сердце не камень

XV

В первый раз я разлюбил. До сих пор моя страсть к женщине могла идти только в одном направлении: расти. Даже если терялся контакт. Любовь продолжала расти и становилась все прекраснее. Огонь под пеплом. Всегда готовый вспыхнуть снова. Таким образом я набрал целый гарем, который греет мою душу, даже если жестокие воспоминания занимают там больше места, гораздо больше, чем счастливые, потому что счастливые моменты настолько прекрасны, что счастье просто затапливает меня, когда я вспоминаю о них. Однако жестокие воспоминания — это тоже воспоминания. Самое большое несчастье — вовсе их не иметь.

Я люблю женщину во всех женщинах, моя способность любить ограничивается лишь женщиной, женщина заполняет меня до краев. Ребенок не предусмотрен. Заниматься любовью значит заниматься любовью, вот и все. Мысль о том, чтобы произвести на свет ребенка, мне и в голову не приходила. Вид беременной женщины возбуждает во мне жалость и одновременно тошноту. Когда Агата носила Жозефину, я не видел ничего, кроме чудовищного живота, готового лопнуть, чрева, где зрел паразит, как червяк в яблоке. В то время как Агата, выгнув поясницу, животом вперед, с серым лицом переваливалась, наподобие утки, гордая сознанием своей миссии: она носила человеческое семя. Священное! Тут не займешься любовью.

Но что странно, женщина, которая уже стала матерью, становится привлекательной. Послеродовые рубцы на теле умиляют меня и даже возбуждают. Я ласкаю, облизываю их, эти стигматы, свидетельства перенесенных мук…

Еще более странно, что я люблю свою дочь. Когда она родилась и была мне навязана, я испытывал только отвращение к этому куску багрового мяса, от которого исходили крики, слезы, писи и каки. Никакого инстинкта защиты по отношению к этому средоточию неприятных ощущений у меня не было. Но тем не менее я героически играл роль отца. Вовсе не Жозефине суждено было разлучить нас с Агатой. Отцовская любовь или, скажем скромнее, интерес к дочери пробудился во мне и намного позже, когда Жозефина начала приобретать человеческий облик, я хочу сказать, женский. О, в этом нет никакой патологии. В любом случае не больше, чем у "нормальных" папаш, которые замечают, что у их дочек начинают расти груди.

Итак, я больше не люблю Элоди! Совсем. И, никогда бы не подумал, испытываю от этого облегчение. Освобождение. Небо в моем распоряжении и вся земля тоже! Я птица. Птица, которая во весь дух летит к Лизон. Птица, у которой с головой все в порядке. Сумбурные сомнения и парализующие угрызения совести — все рассеялось, пока я сбегал по лестнице. Лизон, любовь моя, жди меня! Я бегу. Ты же знаешь, что я бегу к тебе, правда? Ты знаешь все, всегда…

Я резко останавливаюсь посреди тротуара. Где она живет? Только сейчас я осознаю, что у меня нет ее адреса. Даже телефона. Ведь звонит всегда она, мы встречаемся всегда у меня… Я вхожу в первое же подвернувшееся бистро, спускаюсь в подвал, где, маринуясь в традиционной вони застоявшейся мочи, соседствуют туалет и телефон, набираю две­надцать, к счастью, я знаю фамилию — только бы Изабель не поместила номер в красный список! И моментально получаю информацию, с тех пор как у них появился "Минител", справочные больше не загружены, но я не решаюсь позвонить, в конце концов, говорю я себе, лучше прямо пойду туда, сделаю ей сюрприз.

Они живут на одной из очаровательных старых улочек Марэ, в одном из старых очаровательных строений, бывших аристократических особняков, с небрежным шиком подновленных декораторами-педиками — пардон: педиками — архитекторами интерьера, — с монументальной лестницей, камень и кованое железо с завитушками, идешь и путаешься в ступенях, потому что они слишком низкие — наши предки, принцы крови, должно быть, были довольно коротконогими. В таких домах люди, к которым вы пришли, почему-то, как правило, обитают на самом верху.

Я взбираюсь на вершину и с колотящимся сердцем, не только из-за спотыкательных ступеней, нажимаю на кнопку вычурного звонка в стиле Людовика XIV, после чего где-то в глубине раздается музыкальный звон в стиле универсального магазина. Женские каблучки стучат по паркету с другой стороны двери. Лизон? Дверь широко открывается. Нет, Изабель.

Которая, увидев меня, смущается. Бормочет:

— Это вы?

Смешивается, еще больше смущается:

— Простите… Я думала, что это Лизон.

Я тоже смущен не меньше ее. К счастью, у меня есть повод сказать:

— Сожалею… Значит, у Лизон нет своего ключа?

— О, она часто забывает его. Вы ее знаете…

Еще бы я ее не знал! И если бы ее мамаша знала, насколько и как я ее знаю! Изабель, судя по всему, подумала то же, что я, и в то же время, потому что она краснеет и приходит в еще большее замешательство:

— Да… Вы… Вы хотели с ней поговорить?

Это несовершенное прошедшее время, использованное вместо настоящего, звучит во всем моем существе как боевая тревога.

— Вы не знаете, скоро она придет?

— Она мне ничего не сказала.

Мадам мамаша, кажется, преодолела свое смущение. Она находит подходящую форму вежливости:

— Но, прошу вас, входите.

— Я вас не побеспокою?

Я сама любезность времен регентства.

Она переходит к простому приятельскому тону:

— Пожалуйста, Эмманюэль, входите. Мы подождем ее вместе.

Я вхожу. Богемный интерьер хорошего тона. Есть друзья-художники. Бываем на блошином рынке. Бегаем по лавкам подержанных вещей. Поступаем так, как будто все это не принимаем всерьез. По сравнению с современным кичем дурной вкус наших дедушек вызывает лишь снисходительную улыбку, в то время как на другом конце спектра глупости отсутствие вдохновения прячется под маской "модернового" перегиба. Бронзовая нимфа Всемирной выставки 1880 года выставила свои пышные ягодицы перед гигантским полотном тошнотворной мазни, прикидывающейся авангардом из авангардов… То и дело вы натыкаетесь на старую потрескавшуюся балку из цельного дуба на чисто белом фоне, приходится нагибаться, распрямляться, все равно стукаться, сдерживаться, чтобы не проклясть все на свете… Короче, это классический чердак "с бору по сосенке" с интеллигентско-артистическими претензиями, это ужасно, это трогательно, это интимно, это тепло и это пахнет хорошо вымытой женщиной.

Это пахнет женщиной до такой степени, что у меня кружится голова. Сам не знаю как, но я обнаруживаю себя развалившимся на чем-то очень мягком на уровне пола, а мои глаза находятся на уровне колен Изабель, которая устроилась на оттоманке — думаю, что это оттоманка, — целомудренно подогнув ноги под себя. Видны только ее прекрасные круглые колени, и ничто не заставляет хорошо воспитанного визитера догадаться, что они, эти колени, соединяются с восхитительными икрами и роскошными бедрами. Для этого надо иметь очень извращенное воображение.

Сейчас она предложит мне чаю, я чувствую это.

— Хотите чашку чаю? — говорит она.

Задушим светские церемонии в зародыше.

— Изабель, между Лизон и мной произошло нечто ужасное. Ужасно дурацкое. Дурак — это я. Мне совершенно необходимо немедленно увидеться с ней. Если вы знаете, где она, если у вас есть хоть малейшее представление о том, где она может быть, прошу вас, скажите мне.

Я вижу, что Изабель начинает беспокоиться.

— Так вот в чем дело. Она поцеловала меня довольно рассеянно, что совсем не в ее привычках, сразу прошла в свою комнату, оставалась там всего лишь несколько минут, вышла оттуда и покинула дом, не сказав ни слова.

Должно быть, у меня озабоченный вид, так как она торопится успокоить меня:

— Вы знаете, Эмманюэль, Лизон часто ведет себя так… Но, я припоминаю теперь, у нее было такое лицо, как бы точнее сказать, отрешенное. И решительное. Вот именно: решительное.

— Она, конечно, отправилась к Жан-Люку?

— А, вы знаете?.. Нет. Она его… Как она говорит? Ликвидировала. Именно так. Она его ликвидировала. Это ее собственные слова.

— Тогда она, может, пошла ко мне. Ну да, скорее всего! Именно туда она пошла! Сейчас она там, наверняка. Я знаю ее, она хотела сделать мне сюрприз. Она ждет меня. Боже, я должен бежать!

Изабель кладет руку мне на колено.

— Лучше всего, Эмманюэль, позвоните домой. Если она там, она ответит.

— И правда! Какой я глупец. Где телефон?

— Вот, возьмите.

Она протягивает мне одну из этих портативных игрушек, вытаскивает антенну, включает. Я набираю свой номер. Долго жду ответа. Молчание.

Я отдаю игрушку Изабель. Говорю жалким голосом:

— Я был слишком жесток с ней.

Она улыбкой успокаивает меня:

— Ссора влюбленных.

— Нет. Ничего похожего. Я порвал. Я ее… Как она говорит? Ликвидировал. Хладнокровно. Окончательно.

— Знаем мы эти окончательно! Доказательство: вы здесь, потрясенный происшедшим, более влюбленный, чем когда-либо, горящий желанием начать все сначала.

— Да, но она же не знает этого. Она приняла все совершенно всерьез.

— Вы все уладите. Я думаю, что она пошла к подружке. Может, к Стефани. Она обязательно вернется. Самое лучшее подождать ее здесь и время от времени звонить домой на всякий случай. У нее есть ваш ключ?

Я утвердительно киваю головой.

— Расслабьтесь. Вы утомлены. На вас лица нет. Можно подумать, вы вышли из ада. Что произошло? Это из-за несчастного недоразумения с Лизон?

Действительно, я потрясен, я убит случившимся. И опустошен. Го­лова раскалывается. Реакция на потрясение? Говорю с невольной гримасой:

— Да, из ада. Не из-за Лизон.

Она забеспокоилась:

— Эмманюэль, вы больны, того и гляди упадете… Прилягте, я принесу вам что-нибудь выпить.

Я вяло встаю. Все кружится. Она берет меня за руку, ведет к оттоманке или как это называется, заставляет вытянуться, приподнимает голову одной рукой, а другой подсовывает две подушки мне под затылок… И, конечно же, ее запах обволакивает меня. Ее запахи. Ее тело — сад запахов. Ей нет никакой надобности в химии из хрустальных флаконов. О, только бы она ими не пользовалась! Это будет извращением и кощунством. Запахи Изабель… Теплый и тяжелый поднимается из ее широко открытого ворота. Неопределенный и волнующий выделяется из ложбинки на затылке под густым шиньоном ее дневной прически. И мощный аромат самки от подмышек… Но к чему все это меня приведет? Это невозможно, не буду же я… О, нет-нет!

О, да! Я прижимаюсь к ее груди, настоящий подлец, пользующийся своим собственным несчастьем. Под моей щекой ее блузка неосязаемо легка, думаю, шелковая, она в сто раз ближе ко мне, чем если была бы обнаженной. Ее свободные твердые маленькие груди трепещут в такт с ее сердцем, я чувствую, как оно колотится, ее маленькие крепкие грудки подростка, но как они волнующи… Мои ноздри расширяются, предаются оргии нежных запахов. Она не уклонилась. Она застыла, ее руки не закончили свое движение. Не смею поднять глаз к ее лицу… Ее рука опускается на мои волосы. Я выиграл! И внезапно я начинаю плакать, молча, крупными слезами, стекающими по впадинке между ее грудями, я плачу, сам не зная почему, может, от печали, что потерял одну, от волнения, что обрел другую? По обеим причинам, без сомнения… Мы не двигаемся.

Она берет мою голову обеими руками, наклоняется и касается губ своими губами, оказавшимися еще более нежными, чем я мог себе представить. Она освобождается, идет запереть дверь, а я смотрю, как она идет и плачу, на этот раз от счастья. Я говорю:

— А если Лизон…

Она светло улыбается:

— Как будто ты не знаешь, что это самый прекрасный подарок, который мы можем ей сделать!

Она становится на колени у моего изголовья, ее лицо на уровне моего, она смотрит на меня. Она смотрит на меня, и это все. Она наполняет себя мной через глаза, торжественно, пристально, как ребенок, созерцающий новую игрушку, подаренную на Рождество, и не смеющий поверить в свое счастье. Я не знал, что на свете существуют зеленые глаза, в которых столько света. Я теряюсь в них, в этом зеленом океане, я тону в них, растворяюсь. Я принадлежу ей, пусть она делает со мной все, что захочет.

Она касается моего рта беглым поцелуем, затем начинает блуждать по моему лицу приоткрытыми губами, и это изысканно эротичная прогулка, исполненная наивной и страстной чувственности… Не отрывая своего взгляда от моих глаз, с робкой улыбкой, трепещущей в уголках губ, она принимается расстегивать пуговицы на моей рубашке. Ее пальцы неловки. Ее рот блуждает теперь по моей груди, трепет пробегает по моему телу, вот она касается моих сосков, покусывает их, это почти невыносимо… Только не двигаться! Она прерывается, берет мою руку, страстно целует ее. Ее слезы текут по моим пальцам, слезы наконец достигнутого счастья. Решительно, мы переживаем слезливые любовные восторги. В них свое невыразимое очарование.

Только не двигаться, да, но моя рука мне больше не подчиняется. Вот она сама собой приходит в движение, проскальзывает под широкий подол цыганской юбки, смело ложится на мускулистую округлость ляж­ки. Это настолько приятно, что я чуть не теряю сознание. Потом она поднимается, моя рука, очень медленно, смакуя каждый преодоленный сантиметр, и вдруг сюрприз! Под моей ладонью внезапно оказывается кожа! Под юбкой большой примерной девочки Изабель носит чулки, настоящие чулки; и само собой разумеется, пояс с подвязками! Я ласкаю именно кожу, которая у них в этом месте такая невероятно гладкая, а у Изабель просто восхитительная. Я смотрю на нее, не смея поверить своим пальцам. Она покраснела, мило смутившись, но ее светлый взгляд бросает мне вызов.

Мой жест смел последнюю стыдливость и положил конец предварительным действиям. Не сводя с меня глаз, она спокойно задрала юбку, спустила хорошенькие крошечные трусики из белого кружева, переступила через них… И вот она сидит на мне верхом и пальцами, дрожащими от нетерпения, расстегивает ремень моих брюк!

Как она догадалась, что именно так я ее желал: в юбке, задранной до бедер, в чулках, в поясе с подвязками и на высоких каблуках? Как она поняла, что в моих мечтах о ней она всегда была именно в этих непременных принадлежностях шлюхи, она, рассудительная Изабель, внимательная мать, безупречная буржуазка, умение держать себя и сдержанное целомудрие которой ввели меня в заблуждение?

Прочь предварительные проволочки! Мы до такой степени жаждем друг друга, до такой степени потрясены силой переживаемого мгновения, что только немедленное проникновение, высший акт, скрепляющий вступление во владение, настоятельно необходим нам во всей своей животной простоте.

Опершись на колени с обеих сторон моего тела, рукой она вводит меня в себя и одно только это заставляет меня задыхаться от экстаза. Она вершит действо, не сводя с меня глаз, смакуя малейшие нюансы моих чувств, в то время как я, со своей стороны, слежу за ее лицом, изменившимся от желания.

Когда я проникаю в нее, она и не думает дать себе волю, удерживается на самом моем кончике, стараясь не потерять ни одной крошки наслаждения потрясающим первым соприкосновением напряженной головки со своими нежными слизистыми стенками, затем она медленно опускается, сдерживая скольжение, до тех пор, пока, исчерпав все силы, не падает и не поглощает меня целиком. Ее глаза увеличиваются и горят огнем, сиреневая тень выступает вокруг них, ее рот открывается для крика, который ей едва удается сдержать, неистово кусая губы.

Оргазм накрывает ее как глубинная волна. Я остаюсь неудовлетворенным, но это не имеет значения, она в моих объятиях, нежная возлюбленная, забывшаяся, недвижная, драгоценнейшая находка. Я скоро осознаю, что она в обмороке. Я все еще в ней, не смея пошевелиться, мучимый грандиозной эрекцией.

Тихонько приподнимаю ее голову, целую ее закрытые глаза, очень нежно. Наконец она поднимает веки, сначала смотрит совершенно потерянно, затем, полностью вернувшись к реальности, одаривает меня широкой улыбкой, крепко сжимает в объятиях и, чувствуя, как в самой ее глубине шевелится мое неугомонное желание, принимается за дело, с тем чтобы привести меня в нужный порт.

Оттоманка — если это действительно оттоманка — не очень подходящая мебель для бурных любовных забав. Это кстати: Изабель вовсе не экспансивная особа. Все ее чувства бурлят внутри, она скупа на жесты и шумные проявления. Она занимается любовью с религиозной торжественностью. Двигается едва-едва. Неподвижное скольжение. Она смотрит на меня, подстерегая возрастание моего наслаждения. Словно держит меня за руку и ведет по цветущей тропинке, медленно, но верно поднимающейся к сияющей вершине.

Страстная и спокойная Изабель… Такая внимательная к моему наслаждению, такая лакомая до своего! Она действует так умело, что мы вместе достигаем ослепительной вершины. И для того чтобы соответ­ствовать ей, я сдерживаюсь и не трублю о своем удовлетворении.

Мы приходим в себя, она на мне всем своим легким весом. У меня нет обычного желания избавиться от женщины, становящейся обузой после любовной схватки. Я охотно продлил бы это мгновение, в забвении перепутав руки и ноги, забывшись в мощном запахе нашего пота и наших выделений.

Пронзительные телефонные звонки вырывают нас из сладкого забытья… Лизон?

Изабель снимает трубку, произносит "алло!", выслушивает ответ, поворачивается ко мне, отрицательно качая головой. Это не Лизон.

Тревога, забытая на мгновение, возвращается вкрадчивыми шагами. Пока Изабель разговаривает, я привожу себя в порядок. Она видит, что я готов уйти, быстро прерывает разговор и прижимается ко мне. Она хочет меня успокоить. Или успокоиться сама, кто знает?

— Позвони к себе. Может быть, она теперь там.

Набираю свой номер. Жду. Тишина. Я спрашиваю:

— У тебя есть номер Стефани?

— Нет.

Нужно предпринять что-нибудь.

— Я дойду до маленького бистро рядом с лицеем. Они туда заходят.

— Потом пойдешь домой? Если не найдешь ее в бистро.

— Да.

— Как только она придет, я скажу ей, чтобы она тебе позвонила.

— Ладно.

Она кладет руки мне на грудь, поднимает на меня глаза цвета зеле­ной воды:

— Эмманюэль…

Я сжимаю ее руки в своих. Потом быстро целую в губы и ухожу.

Лизон нет в маленьком бистро, нет никого и из ее компании, впрочем, это не их время. Я возвращаюсь к себе, может быть, она пришла туда. Но ее нет. Чем бы мне заняться, чтобы не торчать как проклятый перед телефоном? Моя рукопись.

Я вынимаю ее из ящика. Завтра обязательно ее отнесу. Мне кажется, что листы лежат недостаточно ровно. Они беспорядочно высовываются из большой папки с ремешками. Это не в моем духе. Лодырь по отношению к домашнему хозяйству, я очень аккуратен во всем, что касается работы… А, телефон!

— Лизон!

— Нет, папа! Это Жозефина, твоя обожаемая маленькая дочка. Ты меня не узнаешь?

— Теперь узнаю. Мне трудно было тебя узнать до того, как ты заговорила.

— Ах да, правда… Скажи-ка, эта твоя Лизон, ты, кажется, жутко к ней привязан? Ты заорал так, будто умираешь со страху. Она водит тебя за нос, правда ведь? Не надо расстраиваться, папа. Они все стервы!

— Кроме твоей матери, надеюсь?

— Ну, знаешь ли…

— Жозефина! Ты, кажется, слишком далеко зашла.

— Это неопасно, пока мы разговариваем, ты можешь в любой момент остановить меня! Подожди, Фрипон хочет с тобой поздороваться.

— Фрипон?

— Моя собака. Ты забыл?

— -Ах, да! Фрипон.

— Фрипон, скажи здравствуй, это мой папа. Скажи ему на ушко.

Я слышу раздраженное ворчание, потом шквал сердитого лая обру­шивается мне прямо в ухо. Я говорю:

— Здравствуй, Фрипон.

— Слыхал? Он хорошо воспитан, правда? Если бы ты знал, какой он милый! Он счастлив со мной, я знаю. И я тоже счастлива. Как мы любим друг друга! Каждое утро я вожу его на Марсово поле, даю побегать На свободе, но это запрещено, я слежу, чтобы не было сторожа, и пускаю его в траву, он так рад! Носится как безумный, катается по траве вверх тормашками, я так рада, когда вижу его радость, ты не можешь себе представить!

— Ну, раз ты так рада, малышка, я тоже рад за тебя.

— Папа?

— Да?

— Мы еще поедем туда, к даме с собаками?

— Тебе нужна еще одна?

— Нет! Я просто хотела бы их проведать, вот и все. Привезти им подарков. А еще мне надо научиться этому делу, потому что я хочу создать приют, когда вырасту, только этим мне хочется заниматься.

— Хорошо, согласен. Это можно устроить.

— Супер!

— А пока хочу попросить тебя сказать мне до свидания и повесить трубку. Я жду важного звонка.

— Твой важный звонок под названием Лизон?

— Допустим.

— Ты никогда не изменишься, папа. Все такой же дурак!

— Жозефина!

Но она уже положила трубку.

В дверь стучат. Лизон? Нет, Лизон стучать не будет, у нее есть ключ. Разве что захочет показать мне, что она теперь всего-навсего гостья, чужая… Мне плевать, она здесь, это главное. Кричи на меня, Лизон, плюй в меня, я заслуживаю худшего, но приди, Лизон, только приди ко мне! Я с размаху открываю. Это Стефани. Последнее живое существо, которое я хотел бы увидеть в этот миг. Под мышкой она держит пакет.

Я не предлагаю ей войти. Меня заботит одно — чтобы она поскорее убиралась. Она пытается состроить мину "забудем прошлое и больше об этом не говорим", которой, впрочем, не удается усмирить ни порочную улыбку, ни взгляд, сверкающий торжествующей злобой. Зная нрав этой шлюхи, надо бы приготовиться к неприятностям, но я, озабоченный лишь тем, чтобы не дать ей войти, не обращаю на это внимания. Стефани для меня — раз и навсегда ходячая чума и холера одновременно, для меня не имеют значения временные перемены ее облика и настроения. Она выпаливает, прежде чем я успеваю захлопнуть дверь у нее перед носом:

— Если я тебе вежливо скажу здравствуй, ты пошлешь меня подальше, значит, я тебе этого не скажу.

— Ладно, ты своего добилась. Выкладывай.

Она просовывает ногу между дверью и косяком, как в американских телесериалах. Я говорю себе, что, не прикладывая больших усилий, я мог бы сделать кашу-ассорти "нога-кроссовка-носок", украшенную мелкими косточками, достаточно собраться с духом и захлопнуть дверь с размаху и напоследок поддать каблуком, я не понимаю, почему ни один американский частный детектив не попал в такую ловушку. Какие дураки эти янки! Но быть может, у них просто-напросто такое же маленькое доброе сердечко, как у меня, и они боятся сделать бобо настойчивому сыщику, как я сам боюсь сделать больно этой маленькой вредной дряни? Тем хуже для них, тем хуже для меня. Дрянь быстренько проскальзывает под моей рукой, вот она уже в комнате.

Она становится чрезвычайно любезной, примерная маленькая девочка:

— Да не бойся же так! Я не стану тебя насиловать. Не в этот раз, во всяком случае. Хотя, если ты настаиваешь… Хорошо, хорошо, не хмурь свои черные брови! Сегодня я здесь в качестве простого курьера. Я принесла тебе подарок. Вот он.

Она потрясает пакетом, который держала под мышкой, это один из тех плотных конвертов, которые обычно используют издатели, когда посылают господам критикам свои последние новинки. Она делает вид, что читает этикетку:

— "Издательство Серф-Волан". Смотри-ка, не та ли это фирма, которая имеет честь и право на эксклюзивное публикование несравненных романтических творений твоего знаменитого друга Суччивора? Надпись, сделанная от руки синими чернилами, указывает, что послание адресовано господину Эмманюэлю Онегину, улица такая-то, номер такой-то бис. Если верить этой информации, речь идет как раз о тебе. Так что я передаю пакет лично в руки его законному адресату. Поручение выполнено.

Она протягивает мне толстый конверт. Я беру его. Чую ловушку, но ведь любопытно… Разрываю и трясу конверт. Из него выпадает книга, чего же еще я ожидал? Толстая книга. По крайней мере триста страниц большого формата. На обложке непристойно крупными буквами, ярко- алыми на абсолютно черном фоне, магическое имя, имя, обеспечивающее рекордные продажи:

ЖАН-ПЬЕР СУЧЧИВОР

Ниже, более скромно, название произведения: СЕРДЦЕ НЕ КАМЕНЬ

Еще ниже:

Роман

Иллюстрация: скромный цветной кружок, затерянный на черном фоне - просто шик, - представляет собой фрагмент картины "Турецкая баня" Энгра, это пиршество крупов, грудей, покорных рабынь, концентрат эротики, мечту неудовлетворенного самца.

Любопытно. "Сердце не камень"… Одно из названий, которые я выбрал для своего романа. Забавное совпадение. Я никому об этом не говорил, особенно Суччивору. Глухая тревога сжимает сердце. Холодея, начинаю догадываться… Но нет, это невозможно! Нельзя поддаваться паранойе. Но на мою голову свалилось столько неожиданных неприятностей…

Я не осмеливаюсь раскрыть книгу. Словно оттуда должно вырваться чудовище и сожрать меня. Поднимаю глаза на Стефани. Она застыла на месте. Ждет. Под моим взглядом пытается придать себе непринужденный вид. Но я знаю, что она наблюдает за мной. Подстерегает мою реакцию. Значит, между этих страниц действительно притаилось чудовище… Будь что будет, раскрываю!

Титульный лист, форзац, название. Посвящения нет. Глава I. Я читаю.

Фасад, признаться, портит всю улицу. Именно эту мысль высказывает партий капрал Ронсар, весьма гордый сим званием, своему коллеге и подчиненному Маро:

— Надо признать, это портит весь квартал.

— Как гнилой зуб в улыбке молодой девушки, например.

Бригадир поэт. А подчиненный нет.

Он бурчит:

— Это выглядит отвратительно, вот как это выглядит.

После минутного раздумья:

— И это отвратительно.

…

Нет смысла читать дальше. Это МОЯ первая глава. Слово в слово. Строка в строку. Лихорадочно открываю книгу наудачу. Еще. И еще… Никакого сомнения. Все мое. Мое! Фразы, над которыми я столько трудился, другие, которые бежали по бумаге так же легко, как я их сочинял, они все здесь, все, все, обретшие престиж печатного слова. Все мои на­ходки, колебания, ликования, исправления по размышлении, все мои страдания, надежды, мои бессонные ночи, внезапные пробуждения из- за того, что во сне пришло в голову лучшее слово, все здесь… Украденное.

Но как он смог?.. Я бросаюсь к заветному ящику. Рукопись здесь. Как всегда. Я распускаю ремешок папки. Мой почерк бросается мне в глаза, плотный, четкий, старательный. Да, это мой почерк. "Глава I — Фасад, признаться,…" Все здесь, на своем месте, ждет, когда я решусь отнести рукопись какому-нибудь издателю. В чем же дело?

Кое-что, однако, выглядит не так, как следовало бы, но мне не удается определить что. Понял: беспорядок! Листы в должной последовательности, но одни вылезают, другие лежат косо. Я заметил это сегодня утром, но не обратил особого внимания… Но что это — на обороте сто двадцатой страницы след шоколада. Совершенно четкий отпечаток пальца. Мерзавец, который сделал это, жрал "Марс" или "Баунти". И вот мне начинают приходить на память некоторые обстоятельства, детали собираются воедино и рассказывают свою историю… Не поднимая глаз, я слежу за Стефани. Как бы случайно, она все еще стоит у двери, которую оставила открытой. Один прыжок — и она на лестнице. Стефани права, держась настороже. Я способен на убийство.

Не знаю как, но мне удается сохранить почти спокойный тон:

— Стефани, со мной случилась ужасная неприятность.

— Вот как? Тебе и правда не везет. Что за неприятность на этот раз?

— В этом-то как раз я не могу разобраться.

— Если я могу тебе помочь…

— Сейчас объясню. Садись.

— Я лучше постою. Онемела задница за три часа дурацкого сидения в аудитории, попа совсем отнялась. Ну и что же это за чертовщина, в которой ты не можешь разобраться?

— Лови!

Я бросаю ей толстую рукопись вместе с папкой, по крайней мере три килограмма бумаги и картона. Она автоматически протягивает руки, чтобы поймать, из-за чего слегка теряет равновесие и вынуждена сделать шаг вперед, чтобы устоять. На это я и рассчитывал. Я пользуюсь случаем, чтобы прыгнуть ей за спину, захлопнуть дверь и толкнуть за­движку. Она говорит:

— Что с тобой? С ума сошел, что ли?

Но по глазам видно, что она все поняла. Она роняет рукопись, которая рассыпается по облезлому ковру. Заложив руки за спину, опершись о стену, она бросает мне вызов, маленькая гадюка. Смотрит прямо в глаза, криво улыбаясь, спокойноставит ногу на рассыпанные листки вращает ею, нажимая изо всех сил. Бумага мнется и рвется.

Только не нервничать. Не теряться. Я говорю:

— Я хочу всего лишь понять. Это не допрос. Можешь не отвечать.

— Мне плевать.

Ее улыбка становится шире, распространяется на обе стороны, те­перь она симметрична. Должен признаться, что Стефани восхитительна. Это вам не какая-нибудь мелкая пакостница. Я продолжаю:

— В тот день, когда ты пожелала принять ванну, да? Ты осталась здесь одна и позабавилась тем, что все измазала каким-то дерьмом, устроила такой бардак, что я забыл о рукописи. И потом, я не знал, с какой тварью связался. Я и представить себе не мог, что ты ненавидела меня до такой степени. Я даже думал, представь себе, — видишь, какой я идиот, — что в глубине души ты хорошо ко мне относишься, что твои выходки ревнивой девчонки не что иное, как уловка, чтобы про тебя не забывали…

Так как я замолчал, она подумала, что я чего-то жду. Чтобы она, например, со слезами бросилась в мои объятия, умоляя: "Прости, о, прости!" и "Я люблю тебя!" Желая меня разочаровать, она с улыбкой повторяет:

— Мне на тебя плевать.

И для пущей выразительности добавляет фиоритуру:

— Хочу, чтобы ты сдох!

Я продолжаю, не ради того, чтобы смутить ее, а чтобы попытаться все же понять последовательность фактов:

— Ты принесла рукопись в лицей. Там у вас наверняка есть мощная копировальная машина. Ты сделала копию, потом вернула рукопись на место до моего возвращения. И потом продала копию Суччивору. Или, может, отдала бесплатно? Из удовольствия причинить мне зло? Суччивор знал, откуда это. Ему знаком мой почерк. Так что он меня сознательно ограбил. Он твой сообщник, может быть, даже подстрекатель. В любом случае вы оба попадете в каталажку.

Она рассмеялась:

— Дурак несчастный! Ты не сможешь ничего сделать! Ничего. В из­дательском мире все прекрасно знают, что ты один из негров Суччивора. И за это получаешь жалованье. Вся твоя продукция публикуется под его именем. Попробуй докажи, что этот текст исключение! Может, у тебя есть контракт? Свидетели? Ты остался в дураках. Месье играл в секрет, хотел неожиданно, как гром среди ясного неба, появиться на витринах книжных магазинов. Роман века… Фигушки! Ты не можешь ничего сде­лать. Ничего, ничего, бедный дурак!

Самое худшее, что Стефани права. Я осознаю это по мере того, как она говорит. Над кучей бесполезной макулатуры мне удается выдавить театральную реплику:

— Значит, ты меня так сильно ненавидишь?

— Тебя? М-м-м… Мне нравится ненавидеть. Я от этого тащусь. Этим не грех воспользоваться желающим. Ты понял? Нет? Я не настаиваю… Ладно, я тороплюсь, на тебе свет клином не сошелся, у меня есть другие дела. Прощайте, дамы-господа, я смываюсь.

Она делает осторожный шаг в направлении выхода. Я больше не отвечаю за себя. Она видит по моему лицу, что я готов наброситься на нее с кулаками. Она говорит:

— Если ты прикоснешься ко мне, я закричу "насилуют!". И прикинь, кто тогда окажется в каталажке?

Стефани хватается за свою кофточку обеими руками, готовая разорвать ее при моем малейшем движении. С наглой миной она заявляет:

— Если только ты не захочешь действительно изнасиловать меня. В этом случае я закричу потом.

Мне плевать. Это ходячее зло искалечило мне жизнь. Я должен отомстить. Раздавить эту дерьмовую улыбку, заставить ее проглотить соб­ственные зубы, я должен… Телефон!

Телефон… Хватаю трубку.

— Лизон?

На другом конце рыдания. Водопад рыданий, всхлипов, которые опережают и глушат друг друга. Мучительный страх взрывается во мне, заставляет забыть обо всем.

Стефани воспользовалась этим, чтобы прыгнуть к двери и открыть ее, но на пороге застывает, предчувствуя, что звонок — вестник беды, и ни за что не желая пропустить этого.

— Эмманюэль… Лизон… Лизон…

Это Изабель. Ей не удается ничего сказать. Рыдания душат ее. Она не в силах произнести это слово. Да и к чему? Я и так понял. В моей голове адский шум. Я весь — ужас и оцепенение. Почему? Почему?

— Под поезд… в метро…

Самый ужасный способ. Невыносимая картина вспыхивает перед глазами. Улыбка Лизон раздроблена в кашу из крови, костей, внутрен­ностей… Навсегда, навсегда.

Стефани, видя мое лицо, бледнеет и пятится.

— Плохие новости? Ладно, я ухожу. Совсем забыла, Лизон передала мне для тебя.

Она бросает мне тонкий конверт и убегает. В конверте один листочек, вырванный из тетради в клетку, со словами:

Каким ты можешь быть дураком, любовь моя!

Твоя Лизон навсегда.

(Теперь уже недолго.)