Так это было

27 апреля

Наши войска занимают Моабитский район. — Корпус генерала С. Переверткина вышел к Шпрее в районе рейхстага. — Дивизия генерала 3. Выдригана ворвалась в Потсдам. — Представитель бургомистра вручает ключ от города. — Горечь утраты. — У врага в подземелье

Чем теснее сжималось кольцо вокруг Берлина, чем быстрее наши войска приближались к центру, тем отчаяннее становилось сопротивление. Если раньше горожане вывешивали в окнах белые простыни в знак капитуляции, а смертники стреляли с чердаков, то теперь большие дома огрызались всеми этажами и подвалами. Отступать гитлеровцам было некуда. Борьба на улицах Берлина осложнилась. Каждый метр площади, изъеденный тысячами мин и снарядов, простреливался во всех направлениях автоматным и пулеметным огнем, и своеобразный, свистящий звук пуль стоял на улицах и площадях.

Именно поэтому генерал Вейдлинг, комендант Берлина и начальник его гарнизона, широко использовал подземные сооружения города, бомбоубежища, метро, коллекторы, водосточные каналы. Все опорные пункты обороны связывались между собой подземными ходами, при выходе из которых устанавливались железобетонные колпаки.

27 апреля наши войска овладели десятками таких колпаков в районе Моабита и Сименсштадта. Гитлеровцы по подземным переходам уходили в тылы, а затем целыми отрядами появлялись на улицах и в переулках и вновь начинали бои за дома, принадлежавшие уже нам. Автоматчики, снайперы, гранатометчики и фаустники превращались в диверсионные группы, которые устраивали засады, вели огонь по автомашинам, танкам, пушкам, рвали связь.

Тем не менее наступление продолжалось. Артиллерия сопровождения находилась в боевых порядках штурмовых групп и прямой наводкой уничтожала все препятствия, помогая продвижению пехоты.

Утром мы были на командном пункте генерала С. Переверткина в Плетцензейской тюрьме. Он был радостно возбужден. Ежеминутно в комнату входили и выходили офицеры, беспрерывно зуммерил телефон, и на сей раз мы не почувствовали себя лишними. Больше того, генерал движением руки пригласил нас сесть и, не стесняясь, без условных выражений, говорил по телефону с В. Шатиловым:

— Василий Митрофанович! Есть приятные твоему сердцу новости. Снова меняется твое направление… Что?.. Слушай, слушай… Теперь пойдешь на восток, к Малому Тиргартену. Оттуда виден рейхстаг. Понял? Они мечтали о Кремле, а мы пришли к рейхстагу… Уяснил? То-то. Для этого твоей дивизии и нужно овладеть тюрьмой Моабит, выйти к Клейн Тиргартену и к Шпрее в районе моста Мольтке. Понятно? Да, да, дивизия Асафова движется во втором эшелоне, за тобой. Слева у тебя дивизия Негоды, ты чувствуешь его? Нет? Странно. Я приму сейчас меры.

Тут же генерал связался с комдивом Негодой:

— Алексей Игнатьевич!.. Что ты молчишь?.. Ну и что? Неужто этот плац — непреодолимая крепость? Чего тебе не хватает?.. Почему же молчишь? Шатилов из-за тебя сдерживает темп атаки. Понял? Огня сейчас подбавим, желаю…

Генерал снова крутит ручку полевого телефона:

— Васильков? Обрати внимание на дивизию Негоды. Он завяз около учебного плаца, жалуется на сильный вражеский огонь. Поинтересуйся. Нужно подавить огонь противника. Ясно?

Но как только генерал закончил разговоры, из которых мы в общих чертах представили картину операции, тут же раздался телефонный звонок. Подняв трубку, Семен Никифорович ответил одним словом: «Есть!»

Обращаясь к нам, сказал:

— Извините, срочно вызывает командарм, — надел плащ, фуражку, окликнул адъютанта Бондаря и вышел.

Мы направились в оперативный отдел, чтобы «усвоить» то, о чем только что слышали. Офицеры оперативного отдела корпуса хорошо нас знали и охотно «расшифровали» на карте приказы С. Н. Переверткина.

Красные стрелы окружали Моабитскую тюрьму, а южнее нацелены были на берег Шпрее.

В районе же Сименсштрассе на север направлены были синие острые стрелы: они говорили о пяти контратаках немцев, которые понимали решающее значение этого района и всеми силами старались восстановить утерянные позиции.

— Все контратаки отбиты, — сообщил нам офицер. — К вечеру у нас будут подробности боев. Заходите.

Мы направились в район Моабит, но дальше станции Бейсельштрассе нам ехать не рекомендовали. Небольшой вокзальчик городской железной дороги был разбит и сожжен, а в его разрушенных комнатах лежало много трупов. Среди них были солдаты в серо-зеленых шинелях с медными пуговицами, люди с подсумками в штатском платье, перехваченном военным ремнем. Они сжимали в руках автоматы. Это были фольксштурмисты. В последнее время мы их встречали часто, но больше всего среди пленных. Один из них нам признался:

— Я взял винтовку только для того, чтобы скорее стать пленным и спасти свою жизнь.

Корпус С. Переверткина полками дивизии В. Асафова очистил юго-восточную часть района Сименсштадта и вышел на северный берег Шпрее. Тяжелые бои за овладение районом Моабит вела дивизия А. Негоды. Одним полком она пробивалась по улицам сквозь баррикады, груды рельсов, бетонных брусьев, стальные ежи. Для того чтобы облегчить путь танкам, вновь вперед бросились саперы 137-го батальона. Они отлично выполнили свою задачу.

Мы все же решились поехать в глубь Моабитского района, осторожно «маневрируя» на «виллисе», зная, что в последние дни и эсэсовцы, переодетые в штатское платье, и юнцы из аксмановских отрядов бойко пользуются фаустпатронами.

Ко многим виденным уже нами картинам уличных боев и пожарищ мы привыкли, но улицы Моабита поразили нас смесью летающего белого пуха из перин и подушек с черными хлопьями сажи, огненными языками, рвущимися из труб, окон, дверей разбитых домов.

Кто не видел, как рушится многоэтажное горящее здание, кто не слышал этого нарастающего грохота, погасившего даже артиллерийскую канонаду, тому трудно представить картину, которую лейтенант Иванников, пораженный этим зрелищем, назвал «гибель Помпеи».

На одной из улиц мы встретили командира саперного батальона А. Лебедева. Вид у него был усталый, а форма вся измазана сажей и мазутом. Он рассказал нам:

— Гитлеровцы занимают верхние этажи. Сейчас только из углового дома выбросили фаустпатрон. Ранили многих солдат, но ранили и ребенка. Вон видите, — Лебедев показал на пролом дома, — рядовой Новиков перевязывает рану немецкому мальчонке. Малыш от ужаса даже не плачет. Лицо его бледно как мел. Он мертвой хваткой обнял шею своего спасителя и не разжимает рук…

Мы видим, как солдат унес ребенка куда-то в подвал…

В этот же день Горбатов остался на КП у станции Бейссельштрассе, а я на попутной машине направился в район Плетцензее, где во втором эшелоне двигался 380-й полк дивизии Негоды.

Здесь я впервые увидел майора Виктора Дмитриевича Шаталина, который после гибели В. Кулькова принял командование полком. Это был еще молодой человек, с правильными чертами лица, с густой шапкой волос и, как мне показалось, с очень внимательным, сосредоточенным взглядом. Его, видимо, редко беспокоили корреспонденты, и он отвечал на вопросы сдержанно, односложно. Все же мне удалось выяснить, что командир полка — сибиряк, по профессии — бухгалтер, но его молодость была беспокойной: пришлось воевать и получить тяжелое ранение в дни советско-финского вооруженного конфликта, потом новое ранение под Демянском в октябре сорок второго. Шаталин прошел «военные университеты», командуя взводом, ротой, на курсах усовершенствования офицерского состава сначала в группе комбатов, а затем в группе начальников штабов.

Теперь он командует полком, который сегодня движется во втором эшелоне. Но завтра ему нужно выходить в район Моабита и драться за крупный узел сопротивления — тюрьму.

Возвращались мы на ночлег, когда уже стемнело. Пушки, как обычно вечером, постепенно утихали, но огромное зарево над улицами Моабита становилось с каждой минутой все ярче и ярче. Наступавшая темнота его подчеркивала.

В этот день дивизия генерала В. Шатилова, а точнее, ее полки под командованием Зинченко и Мочалова выдвинулись вперед и к вечеру перерезали Штромштрассе — в одном квартале от Моабитской тюрьмы. Вскоре полк Зинченко вышел одним батальоном к восточной окраине Клейн Тиргартена, а другим — к западной и ворвался на широкую улицу Альт-Моабит, которая вела к мосту Мольтке и к Кенигсплатцу. Но здесь пришлось приостановить движение. Моабитская тюрьма оставалась в тылу, нужно было разведать позиции гитлеровцев, подтянуть огневые средства и тылы.

Апрельская ночь наступила незаметно, а вместе с ней пришло и некоторое успокоение, если вообще это слово применимо в условиях передовых позиций фронта. Так или иначе, а по улицам загрохотали кухонные двуколки.

Именно в это время политработники 150-й дивизии раздавали маленькие флажки для укрепления их на правительственных зданиях и рассказывали о рейхстаге и о Моабитской тюрьме. Среди них были и Берест, и Матвеев, всегда, в любой обстановке, в любой час дня и ночи находившиеся с солдатами; вместе ходили в бой, ели из одного котелка и спали у батарей, в траншеях и подвалах под резкие орудийные выстрелы. Кто-то из них острил: началась «колыбельная-артиллерийская». Но все же на час-два засыпали…

В эти длинные весенние дни и короткие ночи время было взято на строгий учет и командовало действиями людей. Стремление скорее разгромить врага, теперь уже в «его доме», близкая реальность окончательной победы стали доминирующими. Это чувствовалось в разговорах командира дивизии с командиром полка, когда он, постукивая пальцем по стеклышку наручных часов, определял тактические задачи в минутах. Это чувствовалось и сейчас, когда капитан Неустроев ходил из подвала в подвал, из отряда в отряд.

В те дни я впервые увидел Степана Неустроева — худощавого человека среднего роста, с серыми глазами, совсем еще молодого капитана, у которого на груди было пять орденов. Он прошел трудный путь войны, командовал взводом, ротой, теперь командовал первым штурмовым батальоном, ворвавшимся 27 апреля в Клейн Тиргартен. Он не раз водил солдат в атаку, шел в рост с наганом в руке и, как говорят, «не кланялся пулям». Пять раз он был ранен. И эти ранения не изменили его характера, не запугали, а сделали еще более мужественным, закалили волю.

И сейчас он все еще не мог успокоиться после боя. На наших глазах влез на самый верхний этаж углового дома на Штромштрассе и долго смотрел в бинокль в даль таинственного горящего, дымного города, который освещался только вспышками редких разрывов и огнем пожарищ.

С зарей ему предстояло начинать новый бой и вновь идти в атаку. Но куда? Этого он еще не знал.

Генерала Шатилова беспокоила, однако, Моабитская тюрьма. Василий Митрофанович тогда еще не знал, что в этой тюрьме некогда томились политические заключенные. Большие здания, отмеченные на карте черным пятиугольником, были для него сильным укрепленным районом, который еще предстояло взять. Кто-то сказал ему, что обороной тюрьмы командует сам Геббельс и что там сосредоточены отборные эсэсовские части.

— Что касается отборных эсэсовцев, то мы их уже видали и бивали, а вот захватить живого прохвоста Геббельса — заманчиво, — заметил генерал.

Парень из села Калмык Воронежской области, ученик земской школы, летом работавший в поле, а зимой помогавший отцу-леснику, теперь генерал Красной Армии, штурмует тюрьму Моабит.

Он закончил сначала Ленинаканскую и Закавказскую пехотные школы, затем был командиром взвода, роты, батальона.

Военное искусство он постигал в стенах Военной академии имени Фрунзе. Перед самой войной Василий Митрофанович стал начальником штаба стрелковой дивизии. На фронте с первых дней войны — в Прибалтике, в Померании и вот — в Берлине.

Он собрал командиров полков и некоторых комбатов и планировал завтрашнее наступление. Главным объектом оставалась тюрьма. Пока она не будет взята, о дальнейшем наступлении не могло быть и речи. И как ни хотел Неустроев сразу же двинуться по Альт-Моабит к мосту, его просили поохладить страсти.

— Я уже видел в бинокль Шпрее, — сказал Неустроев, — рукой подать.

— И я видел, — ответил генерал, — а все же нужно думать не об одном батальоне, а обо всем полке, о дивизии.

В штабе всю ночь не спали. Не спал и Шатилов, не спали начподива Артюхов, начхим Мокринский, начальник артиллерии Сосновский, начальник разведки Гук и другие офицеры. Перед ними лежала карта района рейхстага. Все улицы, переулки, площади, мосты, каналы — как на ладони. Можно ли передать воинское счастье людей, на долю которых выпала историческая миссия — водрузить знамя над рейхстагом! А знамя уже находилось в 756-м полку, у Федора Матвеевича Зинченко.

В тот же день на правом фланге 1-го Белорусского фронта, уже соединившегося с 1-м Украинским, шли бои за Потсдам. Хотя он находился внутри берлинского кольца и был окружен, все же гарнизон генерала Реймана защищал столицу прусских королей до последней возможности. Накануне некоторые части армии генерала Венка просочились в район юго-западнее Потсдама и через Швиловзее вывезли на лодках незначительный отряд окруженных. Весь же гарнизон города оказался в прочном кольце.

Вокруг Потсдама с трех сторон — с юга, востока и севера — лежали озера и каналы, город как бы забаррикадировался водными преградами. Вот почему командир 175-й Уральско-Ковельской дивизии генерал З. Выдриган приказал строить переправы через канал, протекающий севернее Потсдама, и в то же время сосредоточивал лодки, машины-«амфибии» и другие средства переправы у северного берега озера Юнгферн.

Уже в ночь на 27 апреля один из батальонов был посажен на «амфибии» и под покровом темноты благополучно высадился на противоположном берегу. Это была первая победа. На рассвете наша артиллерия открыла огонь у канала и вызвала ответный. Один за другим батальоны пересекли озеро Юнгферн на «амфибиях» и специально сбитых плотах. Плацдарм, занимаемый ими, непрерывно увеличивался и по фронту, и в глубину. С первым батальоном высадился и принял командование боем генерал 3. Выдриган.

К 10 утра за озером сосредоточились почти вся дивизия, истребительно-противотанковый дивизион и части артиллерийского полка. Как только была переправлена последняя пушка, генерал приказал начать атаку города.

Часы показывали 10 часов 30 минут. Мимо фольварков, мелких озер, через сады батальоны подошли к городу, захватили Мраморный дворец и завязали бои на улицах и площадях. Несмотря на сильное сопротивление, к полудню центр Потсдама был в руках дивизии. Ее батальоны ворвались в расположение дворца Сан-Суси, Нового дворца Цицилианхоф, гарнизонной церкви, в которой были похоронены прусские короли Фридрих Вильгельм I и его сын Фридрих II Великий. Надежды гитлеровцев превратить Потсдам в город-крепость не оправдались. Они считали, что имеют для этого достаточное количество войск — около корпуса, много оружия и боеприпасов. Рассчитывали они и на то, что генерал Венк вновь появится в районе Швиловзее. Но не получилось. Гарнизон города частью был уничтожен, остатки его сдались в плен или бежали на юг, где уже были к тому времени танкисты генерала Д. Лелюшенко.

К полудню на башне фамильного замка прусских императоров развевался красный флаг. Захарий Петрович Выдриган покинул свой наблюдательный пункт в Вильдпарке и приехал в этот замок. Тут же генералу доложили:

— С вами просят свидания представители магистрата города.

— А что им нужно? Мы мирных граждан не трогаем.

— Они очень возбуждены.

— Пусть войдут.

В темный тихий зал вошли два человека в черных костюмах. Захарий Петрович, положив обе руки на подлокотники большого кресла, пристально смотрел на вошедших.

Крестьянский сын из села Казацкого на Херсонщине, солдат-разведчик в годы первой мировой войны, а теперь генерал — командир дивизии в столице прусских королей принимал посланцев города.

Еще в марте 1942 года, когда Выдриган командовал запасным стрелковым полком, он узнал, что оба его сына погибли на фронте. Эти известия, которые он получил почти одновременно, потрясли его. Тогда же он подал рапорт командиру бригады, в котором писал:

Теперь генерал принимает представителей бургомистра.

— Я вас слушаю…

Один из вошедших, низко склонившись, подошел к генералу и преподнес ему ключ от города. Когда-то этим ключом пруссаки открывали ворота Потсдама-крепости. Теперь он им был не нужен. Итак, ключ, предназначенный для открытия ворот, окончательно закрыл кольцо вокруг Берлина.

Радость близкой победы совпала с получением известия от сына Николая, который считался погибшим. Сын, тоже ничего не знавший об отце, услышал по радио информацию о том, как генерал Выдриган принимал ключи от Потсдама. Николай сообщал, что был тяжело ранен, но выжил, вновь встал в строй, совершил около семисот вылетов и сбил 19 самолетов.

Но радость была печально короткой…

Герой Советского Союза Николай Выдриган погиб при исполнении задания вскоре после парада Победы, участником которого он был.

Снаряды уже рвались на территории имперской канцелярии. Ротмистр Герхард Больдт писал в тот день в своем дневнике:

Именно поэтому обычное «обсуждение ситуации», несмотря на крайне печальные «донесения с мест», никого, и даже «фюрера», не взволновало. Все сидели молча. И только сообщение о том, что войска генерала Буссе — огромная двухсоттысячная группировка, окруженная в лесах юго-восточнее Берлина, — частично прорвали кольцо, двинулись в район Барута и пошли на соединение с войсками генерала Венка, словно очередная доза камфары, внесло некоторое оживление. Но Кребс умолчал о том, что эта прорвавшаяся и вновь окруженная войсками 1-го Украинского фронта группировка, двигаясь на запад, постепенно уничтожалась.

В дневнике объединенного командования в тот день было записано: «В Берлине идут ожесточенные бои на внутреннем обводном кольце… Несмотря на все приказы и мероприятия по оказанию помощи Берлину, этот день явно свидетельствует о том, что приближается развязка битвы за столицу Германии».[18]

Еще накануне Гитлеру потребовался генерал Фегелейн. Однако найти его смогли только на другой день к вечеру. Эсэсовцы захватили его на западной окраине Берлина: он собирался отбыть в неизвестном направлении, прихватив с собой чемодан со слитками золота и деньгами в различной валюте.

Его доставили в бункер и заперли в комнате начальника обороны правительственного квартала генерала Монке.

По приказу Гитлера генерал Монке и два офицера должны были допросить Фегелейна и предъявить ему обвинение в измене фюреру и Германии. Но Фегелейн, обнаружив в комнате у генерала вино, напился. Ни на какие вопросы он не желал отвечать, требовал свидания с женой, с Гиммлером или с Гитлером.

Вся эта сцена напоминала дешевый водевиль: головорезы в генеральских мундирах обвиняли в предательстве такого же предателя немецкого народа, какими были они сами. Гитлер приказал его расстрелять.

В тот же день в бункере появилось покаянное письмо Геринга, написанное им из тюрьмы. Но это письмо Гитлеру не показали. Радио передало следующее коммюнике:

Вечером в бункере появился Вейдлинг. Он говорил о катастрофическом положении с доставкой снарядов и питания по железной дороге и по воздуху. С потерей аэродромов Гатов и Темпельхоф оно еще больше ухудшилось. Генерал хотел убедить Гитлера в безнадежности положения.

Ничем не мог утешить своего «фюрера» и генерал Кребс: от Венка никаких сведений не было, от «группы Штейнера» — тоже. В довершение всего заместитель министра пропаганды доктор Науман сообщил, что иностранное радио передало о вступлении Гиммлера в переговоры с англо-американским командованием и о том, что его предложение о капитуляции союзниками отклонено…

Вейдлинг записал в своем дневнике: