Так это было

28 апреля

Комкор Семен Переверткин. — Бои за мост Мольтке. — Первые отряды на северном берегу Шпрее. — Максим и Марина встретились. — У врага в подземелье

Фашистскому Берлину стало трудно дышать. У него больше не было окраин, он весь съежился между Шпрее и каналами. Не было и тыла. Войска лишены были возможности маневрировать на улицах и площадях: они были под прямой наводкой нашей артиллерии. Фашисты маневрировали между… этажами.

Бессмысленность сопротивления была очевидна, однако гитлеровцы не только продолжали борьбу, но довели свой фанатизм до безумия. Некоторые, боясь возмездия за преступления перед своим народом, кончали жизнь самоубийством в своих квартирах на глазах у близких.

Мне приходилось бывать в таких домах и в районе Карова, и Панкова, и вот теперь в районе Моабита.

Наступление наших войск шло со всех сторон. Теперь уже ни одна вражеская воинская часть не могла вырваться из берлинского кольца, а части генералов Буссе и Венка не могли проникнуть в столицу. Войска фронта вели наступление на центр Берлина. Главные события развивались в районе действий корпуса С. Переверткина. Потому мы решили держаться поближе к нему и к командирам дивизий. На их картах — мы это видели — появились жирные красные стрелы, острия которых упирались в рейхстаг. Один из офицеров штаба рассказал мне, что Семен Никифорович Переверткин с такой силой чертил эту стрелу, что сломал два красных карандаша. Стрела проходила через Шпрее, по мосту Мольтке. Это была последняя водная преграда.

Сколько их было на пути наших войск? Терек, Дон, Днепр, Неман, Висла, Одер — широкие, быстроходные реки. А эта? Ширина около 40 метров, гранитные берега, а взять трудно, может быть, труднее, чем широкие и полноводные.

Мы договорились с Горбатовым, что один из нас будет находиться на корпусном, а другой на дивизионном командном пункте, а вечером, встречаясь на своем КП, поближе к узлу связи, обмениваться впечатлениями и писать очередную корреспонденцию в «Правду». Борис выбрал командный пункт Шатилова, а я — Переверткина.

28 апреля мы проснулись поздно, и штабные офицеры подзадорили нас: «Проспали… Вот-вот Моабитская тюрьма падет, а ведь там Геббельс…» Мы переглянулись и поехали по разбитым улицам, «ближе к огню». По дороге, конечно, заехали на НП Переверткина, в районе вокзала Бейсельштрассе. Генерал был занят, и нам пришлось подождать. Время от времени, когда открывалась дверь в его комнату с разбитыми окнами, оттуда доносился басовитый голос, слышались обрывки телефонного разговора, в котором несколько раз упоминалось слово «Моабит».

За последнее время мы ближе узнали комкора, восхищались его решительностью, скромностью, душевностью. Узнали и его биографию. Семен Никифорович — крестьянский сын из воронежской деревни. Был батраком. В годы гражданской войны белогвардейцы расстреляли его отца и сестру. Подросток рано понял сущность классовой борьбы. В то неспокойное время юношей он вступил в части особого назначения — «ЧОН» и выполнял различные приказы по охране железнодорожных объектов.

Затем пехотная школа, военное училище, академия. Войну он начал в чине майора. За долгие ее четыре года многое он повидал и перечувствовал. Не раз сам командовал боем, не раз был ранен. Солдаты видели и его простреленную фуражку, и его опаленную огнем шинель.

В первый месяц войны командный пункт его части оказался окруженным. Все уже уехали, остался только Семен Никифорович, собиравший в планшетку бумаги, приказы, донесения. Когда он вышел на улицу, слева из леса выходило несколько вражеских танков, прямо по дороге двигались мотоциклисты, а справа и сзади слышалась автоматная стрельба…

Переверткин сел в броневик и двинулся было в сторону автоматчиков, но снарядом из танка машина была подбита. Тогда он вышел из броневика, сел в «эмку», дал «полный газ» и на глазах ошеломленных мотоциклистов проскочил по дороге в лес. Снаряды из танков, пущенные ему вслед, не достигли цели, а вмятины от автоматных пуль он обнаружил на «эмке» значительно позже…

И вот теперь крестьянский сын в чине генерала ведет целое воинство на штурм рейхстага. В его биографии — суть и мудрость нашего советского времени.

Когда мы вошли к нему, он сказал:

— Сейчас приведут «ростокского морячка» из отряда, который адмирал Дениц направил Гитлеру для спасения рейхстага. Вчера этот отряд спустился с парашютами в парке Тиргартен, близ имперской канцелярии…

Батальон был составлен из отчаянных моряков, фанатично преданных фюреру. Но тот, кого мы увидели, не был похож на фанатика. Он все время плакал, проклинал Гитлера и Деница, умолял о пощаде…

Невольно вспомнился эпизод, происшедший в городе Ландсберге. Назначенный комендантом кубанский казак подполковник Ковтюх издал там приказ: «Немедленно явиться членам национал-социалистической партии, имея на руках партийные билеты». В Ландсберге было 200 нацистов, из них в точно назначенный час пришли 199 и хором объяснили, что двухсотый болен и явиться не может. Помнится мне, как Ковтюх, рассматривая их коричневые книжонки, усмехнулся: «Хороша же эта партия, которая сдается оптом!», и, обращаясь ко мне, спросил:

— Как думаешь, майор, сколько бы коммунистов явилось по приказу немецкого коменданта? — И рассмеялся так заразительно, что все мы, присутствовавшие в комнате, тоже засмеялись…

Начался допрос пленного гитлеровца. Высокий, широкоплечий, в офицерском мундире, небритый, с красными испуганными глазами, он все время поглядывает на переводчика, словно прося его передать, что он не верил и не верит Гитлеру и готов на все, лишь бы ему сохранили жизнь. Генерал смотрел на него с нескрываемым презрением.

— Когда вы оказались у имперской канцелярии?

— Вчера в 12 часов дня.

— Что было дальше?

Пленный опускает глаза…

— Нам сказали, что моряков примет Гитлер и даст напутствие. Еще в Ростоке обещали, что мы будем охранять фюрера и имперскую канцелярию, о рейхстаге же не было и речи… Но нас выстроили во дворе имперской канцелярии, которая обстреливалась из орудий. Нужно сказать, что в Ростоке мы жили спокойно. — Пленный замолчал.

— А Гитлер с вами беседовал?

— Нет. Из бункера к нам поднялся генерал Монке и передал нам приказ фюрера умереть, но не отдать рейхстага.

— Ну, а дальше?

— Нас провели через Бранденбургские ворота, через Кенигсплатц, и тут у моста Мольтке я поднял руки…

— Знаете ли вы о числе войск, охраняющих рейхстаг?

— Нет, нам говорили, в Берлин должна прийти армия генерала Венка.

— Не придет, — усмехнулся генерал. — А что вы видели на Кенигсплатце?

— Рейхстаг укреплен. На площади много пушек, у здания — танки, зенитные батареи…

Но это мы знали и без него. Кругом все ощетинилось, вооружено до зубов и в предсмертном оцепенении ждало схватки.

Немца увели. Тут же раздался звонок, и повеселевший генерал сказал нам:

— Тюрьма Моабит взята!.. Хорошо!

…С утра батальон Неустроева был повернут на север, на тюрьму Моабит. Туда же направили и батальон А. Блохина, а одна рота пошла в обход через улицу Ратеновер.

Окруженная тюрьма сопротивлялась отчаянно. Успех сражения решили действия батальона А. Блохина.

Танк, подавив крупнокалиберный пулемет, протаранил массивные чугунные ворота тюрьмы. Это помогло ворваться пехоте 525-го полка дивизии А. Негоды.

Один из участников штурма рассказывал нам:

— Первое, что мы увидели, — красные лоскутки, которыми через решетки окон размахивали узники. Откуда они их взяли?..

Охрана тюрьмы быстро сдалась. Пехотинцы и саперы бросились в корпуса, сбивали камерные запоры, освобождали узников. Их были тысячи. Среди них много пленных солдат английской и американской армий. Можно представить радость освобожденных, которых чудом не успели уничтожить. Части вернулись на Альт-Моабит и с боями пробивались к мосту Мольтке — ближайшему пути на Кенигсплатц. Однако сильный огонь заставил приостановить наступление.

— Нет, нет, — кричал до хрипоты комбат Неустроев, — отходить нельзя, держитесь за дома. Улицы справа занимают мочаловцы, немцы там не пройдут… Держитесь!

На лбу его появилась испарина, заросшее лицо было утомлено, глаза покраснели от бессонницы. Три дня и три ночи Неустроев, как он говорил, «спал на ходу». Три дня и три ночи, то утихая, то вновь вскипая огнем пушек и автоматов, шел бой батальона с эсэсовской дивизией. И теперь, когда одна из его рот — рота Панкратова — вклинилась во вражескую оборону и острие ее было направлено на мост Мольтке, гитлеровцы открыли огонь из дивизиона тяжелых пушек в районе Кенигсплатца — тех самых, о которых говорил пленный моряк.

Наблюдательный пункт Неустроева находился на третьем этаже разрушенного дома по Альт-Моабит. Оттуда ему хорошо видно было серое небо Берлина, тяжело повисшее над площадью Кенигсплатц, где часто вспыхивали огни, и длинная широкая улица с горящими домами. Сюда ежеминутно прибегали связные из рот, взводов, батарей; сюда взбирались санитары с раненными солдатами, бегали телефонисты, чинившие то и дело рвущиеся провода, радисты. Неустроев сидел на краю опрокинутого ящика из-под патронов, слушал донесения, отдавал короткие приказания и все всматривался в сторону Кенигсплатца, где сквозь дым вырисовывались контуры большого дома у самого моста Мольтке, но по ту сторону Шпрее. Это было швейцарское посольство.

Гитлеровцы продолжали вести интенсивный огонь теперь уже не только с Кенигсплатца, но и из этого дома у моста, с третьего этажа, куда, по всей видимости, они подняли пушки и поставили их на прямую наводку на улицу Альт-Моабит.

Именно в этот момент командир роты позвонил Неустроеву и попросил разрешения отойти на следующую улицу.

— Нет, нет, нет, — ответил Неустроев. Он знал, что отход этой роты может поставить в тяжелое положение соседнюю, а главное — плохо подействует на настроение бойцов всего батальона, которые, конечно, заметят движение назад.

Звонок командира роты смутил Неустроева, заставил спуститься с третьего этажа и пойти по горящей улице в грохот боя. Под свист пуль он шел по Альт-Моабиту и, когда оказался в расположении роты, успокоился. Панкратов встретил его с улыбкой. Рота «зацепилась» за три больших дома и отбила атаки фашистов.

Ни одного дома, ни одного метра гитлеровцам не удалось взять обратно. Но и батальон приостановил наступление: нужно было оглядеться, привести роты в порядок, подтянуть огневые средства, передохнуть. Тем временем к Шпрее подошли остальные батальоны полка и другие полки: справа — Мочалова, овладевший целым кварталом, во втором эшелоне — Плехаданова, а левее — дивизия полковника Негоды.

Тюрьма Моабит стала ближним, но все же тылом.

На наблюдательный пункт генерала Шатилова с утра непрерывно звонили Зинченко, Мочалов. Генерал спокойно выслушивал их донесения, давал новые распоряжения, а в конце обязательно добавлял: «Постарайтесь захватить Геббельса живым».

Вечером, когда мы находились на КП генерала Шатилова, генерал перед отъездом на наблюдательный пункт полка успел нам рассказать, как он обходил несколько групп пленных, захваченных в Моабитской тюрьме, всматривался в лицо каждого и спрашивал: «Среди вас нет Геббельса?»

Шатилов уехал, а мы в сопровождении двух офицеров штаба решили пробраться к Моабитской тюрьме. Машина медленно двигалась по заваленной щебнем улице Вильгельмс-Хафенер. Оттуда, прижимаясь к стенам, мы медленно шли пешком. Пересекли Штромштрассе, прошли мимо маленького садика и увидели в тумане большую красно-коричневую задымленную стену, в нескольких местах которой зияли дыры. Было еще светло, и мы, подойдя ближе, могли рассмотреть один из корпусов. Он не был похож на здание тюрьмы: красивое двухэтажное сооружение старой архитектуры с двумя башнями, с многофигурной скульптурой между ними, с лоджиями, портиками, лепными украшениями. Перед ним — сухой фонтан со скульптурой льва, терзающего своими лапами змею. Поразила нас свежая зелень вокруг фонтана.

Тут же мы встретили заместителя командующего артиллерией корпуса полковника А. Смирнова, который рассматривал результаты работы орудийных расчетов. Он только что облазил тюремные помещения.

— Вы, наверное, знаете, — сказал он, — что здесь томился Тельман… Сейчас только старый сторож тюрьмы, бог весть как оставшийся в живых, показал мне камеру Тельмана в подвальном этаже. Площадь не больше шести метров, с каменным полом и маленьким зарешеченным окном наверху. У стены — откидная железная кровать и табурет. Стены покрыты плесенью…

Еще раньше — в 1933 году — здесь ждал суда Георгий Димитров.

Пока мы осматривали Моабитскую тюрьму, в двух километрах от нас происходило сражение за мост Мольтке. Он был полуразрушен, забаррикадирован и со стороны улицы Альт-Моабит, и со стороны набережной Кронпринца. Кроме того, мост находился под многослойным перекрестным огнем пулеметов и орудий, установленных в швейцарском посольстве, и с нескольких этажей здания министерства внутренних дел, названного «домом Гиммлера».

Ночью мы встретили начальника политотдела 3-й армии Федора Яковлевича Лисицына, который всегда с вниманием и доверием относился к нашему брату корреспонденту.

Мы частенько заглядывали к нему, когда нужно было прояснить обстановку, пока еще скрытую от нас военачальниками. К тому же полковник всегда знал больше нас и посвящал в последние события.

Мне нравилось и то, что Федор Яковлевич в своих рассказах никогда не «лакировал» обстановку и старался дать объективную картину войны. Он не раз говорил: «Если мы не покажем всей суровости сражения, как же мы объясним, что разбили страшную машину фашистской армии».

Вот почему он не скрывал ни побед, ни потерь. Я аккуратно записывал его рассказы.

Ночь на 29 апреля была поистине героической. О ней стоит вспомнить. Теперь уже наш рассказ пойдет не только об армиях, корпусах и дивизиях, но больше о батальонах, штурмовых отрядах, ротах, взводах.

События тех дней, словно через увеличительное стекло, показывают нам новых героев, детали боев за мосты, рвы, баррикады. Здесь уже трудно углядеть за точными разграничительными линиями. Подразделения разных полков действовали совместно, синхронно, и, решая общую задачу, все младшие командиры и политработники осуществляли никем не предписанное и заранее не предусмотренное. Анализ этих многочисленных «микробоев», из которых складывалось большое сражение, показывал воинскую зрелость, опытность, находчивость нашего младшего командного состава, блестяще выдержавшего экзамен.

К вечеру к мосту подошли и укрылись за разрушенными домами полки 150-й и 171-й дивизий. Снова они вместе.

Перед ними лежал почти нетронутый мост. Почему? Никто этого не знал. А может, он заминирован? На мосту видны были надолбы, стальные ежи и две баррикады: одна примыкала к северному берегу реки, а вторая — к южному.

Мост простреливался противником с разных сторон — с Лертерского вокзала, с Тиргартена и с ближайших домов набережной Кронпринца. Посланная еще засветло разведка пыталась подойти к мосту, но имела потери и вернулась ни с чем, хотя и обнаружила проход в первой баррикаде. Видимо, под ударами артиллерии образовалась пробоина.

Когда стемнело, к разным укрытиям поблизости от моста стали подтягиваться подразделения батальонов С. Неустроева и К. Самсонова. Громыхая, подходили танки и самоходки, орудия устанавливали дула для ударов прямой наводкой, появились связисты, радисты, саперы.

Готовился бой. Плацдарм боя — мост длиною в 50 метров, а шириной менее 30. Всего! Но этот мост вел к главной цели — Кенигсплатцу, на котором было множество правительственных зданий, а среди них — рейхстаг.

За несколько часов до этого мы слышали телефонный разговор Семена Никифоровича Переверткина со своими комдивами. Каждого он выслушивал, приговаривая «так, так», и карандашом делал пометки на карте. Затем он ставил задачу комдивам, называя номера полков и батальонов, танковых бригад, артиллерийских соединений, и снова делал пометки на карте. Несколько раз он сказал: «Сами понимаете, разглагольствовать не буду». Почти все разговоры он заканчивал пожеланием успеха и словами: «Жду хороших вестей».

— Вот вы смотрите на карту и на мои красные закорючки как на плотную бумагу, раскрашенную в несколько красок… Так ведь?

Борис ответил:

— Почему же?

— Ну в лучшем случае, — продолжал генерал, — как на говорящую бумагу…

Мы молчали.

— А для меня каждый знак на ней движется… Вот я вижу, как подходит батальон Самсонова, а вот — Борисовца, а вот — Неустроева, а туда дальше двинулись пушки Гладких, впереди пошли танки…

Генерал встал, заходил по комнате и сказал:

— Ну, ребята, все. Начинается!..

В этом деловом, немного суховатом разговоре комкора с комдивами, по сути дела, был четкий план начала решающего наступления. Хотя раньше и ставилась общая задача корпусу и определялись сроки движения частей, все же конкретный план с наименованием дивизий, полков и даже батальонов рождался сейчас, когда войска были еще на северном берегу Шпрее, а в оперативном отделе оформляли приказами задания комкора.

Деловитость и расчет замысла, не подкрашенные ложным пафосом, были стилем нашего высшего командования и прекрасно выражались и командармом В. Кузнецовым, и комкором С. Переверткиным.

Все, конечно, понимали и историческое величие этих дней, и значение боя за мост. Понимали, что это последний мост. Но это не могло нарушить привычного стиля управления войсками, сложившегося давным-давно в недрах Рабоче-Крестьянской Красной Армии и не изменившегося до великих победных дней.

…В сумерках группа человек в двадцать с автоматами в руках стремительно бросилась из разрушенного дома прямо на мост Мольтке…

Оставшиеся в укрытии видели, как автоматчики, пригибаясь, миновали трещину первой баррикады и, несмотря на сильный огонь, пробежали по мосту мимо второй баррикады и очутились на том берегу. Оттуда доносились стрельба и взрывы гранат… Кто же это?..

Смельчаками оказались солдаты взвода лейтенанта М. Крутых из батальона Самсонова. Они ворвались в первое же здание и завязали бой с гитлеровскими солдатами. Бой был неравным. Вслед за ними двинулась многочисленная рота Н. Гончаренко. Противник усилил огонь, желая отсечь Крутых и уничтожить его взвод. Но на мосту уже были рота Е. Панкратова, рота А. Коршуна, рота А. Сочивка, группа капитана Г. Самойлова. Все они перебежками, укрываясь за баррикады, двигались к южному берегу. Здесь каждый метр был отмечен кровью. Панкратов был ранен в живот.

Между тем положение Крутых было критическим — в его взводе оказалось много раненых и несколько убитых. Гитлеровцы выдвинули на мост самоходку, открывшую огонь по смельчакам, идущим на помощь Крутых. Неизвестно, чем бы кончилась эта операция, если бы рядовой Медведев не подбил вражескую машину из противотанкового ружья. Она не только умолкла, но и загорелась. Это помогло группе Самойлова прорваться к взводу Крутых. Но Крутых был уже мертв. Он своим подвигом открыл путь через мост Мольтке. Тяжело ранило в бедро и капитана Г. Самойлова.

Тем временем капитан А. Лебедев с саперами из дивизии А. Негоды и группа саперов под командованием старшего лейтенанта Червякова из дивизии В. Шатилова под огнем обезвреживали мины, растаскивали балки и рельсы баррикад, расчищали проходы для танков. Широко двинулась по мосту пехота, вразвалку пошли танки, пушки катились на прицепах. Лебедев приказал лейтенанту Гетманцеву спуститься и проверить левую опору моста. Лейтенант сразу же обнаружил два фугаса, которые должны были взорвать мост, но электропроводка, ведущая к ним… оказалась перебитой осколком снаряда… Вот почему уцелел мост!

— Бог войны на нашей стороне! — крикнул кто-то.

Позже переправились другие подразделения. Они шли, ползли, перебегали последние метры моста, не обращая внимания на раны, вступая в рукопашную схватку. С ними был и начальник штаба неустроевского батальона Кузьма Гусев. Около Гусева разорвался снаряд, его подбросило в воздух, и он упал в Шпрее…

На мосту был убит командир медсанбата Бойко.

Ночью стало известно, что в полку Плехаданова убит командир батальона М. Твердохлеб и его тут же в бою заменил В. Давыдов. В тот же вечер был тяжело ранен командир роты Иван Гусельников, которого заменил парторг роты старший сержант Илья Сьянов. Вот что рассказали нам полковник Ф. Лисицын и офицеры оперативного отдела.

Ночью, когда мы увиделись с Василием Митрофановичем Шатиловым, он был подавлен известиями о гибели отличных командиров и больше ни о чем другом говорить не мог.

— Как же так, — говорил он, — за несколько дней до победы!.. Как же это нелепо, как жестока эта трижды проклятая война!..

Военные пути и судьбы поистине неисповедимы. Надо же было случиться, что именно в тот день Чубук встретился со своей Мариной. После жаркой схватки его взвод был выведен для пополнения во второй эшелон. Максим остановился в доме на одной из прифронтовых улиц, зашел в какую-то квартиру, повалился на широкую кровать и уснул мертвым сном. Обветренное молодое лицо его зарумянилось, а рыжеватый чуб упал на вспотевший лоб.

Марину разыскала и привела Галина Олещенко. И вот теперь она стоит над кроватью и сквозь слезы смотрит на родной и такой изменившийся облик брата.

— Максимка… Максимка, — беззвучно шепчет она. — Какой стал…

Она не заметила, как к кровати подошли солдаты и сержанты. Все были глубоко взволнованы этой сценой и молча смотрели на Марину. И когда Марина рванулась было к Максиму, кто-то из солдат взял ее за руку и тихо сказал:

— Пущай поспит, две ночи мытарился… Теперь он никуда не уйдет… Я извиняюсь, а вы кто ему будете, а то слышу все Марина да Марина…

— Сестра…

— Ага, понятно, но не похожа на Максима…

Чубук простонал во сне и приоткрыл глаза.

— Максимушка, — тихо позвала Марина.

Чубук открыл глаза, увидел стоящих рядом Андрея Кожу, отделенного командира Корнея Орехова, а затем уж Марину. «Мерещится, что ли?» — мелькнула мысль. И снова закрыл глаза.

Послышался сдержанный смешок.

— Максимушка, это я, — сказала Марина.

Чубук вскочил, не веря, что все это явь, а не сон.

Марина бросилась к нему, и они крепко обнялись.

Рассказам не было конца. Марина всплакнула, узнав о тяжелом ранении отца, дважды перечитала письма матери к Максиму. Особенно запомнились строчки: «Люся Демидова выходит замуж за Мишу Федорова, он вернулся из госпиталя, очень славный, хороший парень…»

«Совсем мирная жизнь… Свадьба, — подумала она, — а тут стрельба, кровь, смерть…»

А через несколько часов Максим Чубук повел взвод к Шпрее. Марину направили в комендантскую роту.

В подземелье царили хаос и сумятица. Никто не отдавал отчета в происходивших событиях. И в этой обстановке Ева Браун заявила, что если ей суждено уйти из жизни, то она хотела бы это сделать, будучи женой Адольфа Гитлера.

Так родилась идея этой трагикомической брачной церемонии. Для ее проведения, после долгих поисков, был найден некто Вальтер Вагнер, который знал все формальности брачных актов. В присутствии Геббельса и Бормана он совершил акт бракосочетания.

С утра 28 апреля генерал Вейдлинг вместе с начальником штаба танкового корпуса полковником фон Дюффингом разрабатывали план прорыва из Берлина. В их распоряжении находилось еще 40 танков и штурмовые орудия, которые должны были прорываться тремя эшелонами.

Генерал Кребс, хотя и знал о нетерпимом отношении Гитлера и Геббельса ко всяким планам эвакуации, все же проявил большой интерес к акциям Вейдлинга, не раз звонил ему и интересовался степенью обеспеченности операции.

Бои продолжались в непосредственной близости от правительственных учреждений. Надежд на спасение не оставалось.

Вейдлинг записал в своем дневнике:

В 22 часа началось очередное «обсуждение ситуации». Вейдлинг еще раз напомнил о передвижении крупных сил русских на юго-запад, что совершенно лишало единственный корпус так называемой армии Венка возможности пробиться в Берлин. Резервов больше не было. Склады боеприпасов, продовольствия, санитарного имущества были захвачены Советской Армией.

Вейдлинг сделал вывод, что войска могут сопротивляться не более двух дней, а потому предложил свой план прорыва из «берлинского котла» и представил карту с обозначением районов, улиц, мостов, по которым должны были пройти группы прорыва, а также число и наименование каждой воинской единицы.

Еще не ознакомившись с планом и картой, Геббельс в резких выражениях отвергал возможность ухода из столицы. Наступило молчание.

«Фюрер долго размышлял. Он расценивал общую обстановку как безнадежную, — писал Вейдлинг. — Это было ясно из его длинных рассуждений, содержание которых вкратце можно свести к следующему: если прорыв даже и в самом деле будет иметь успех, то мы просто попадаем из одного „котла“ в другой. Он, фюрер, тогда должен будет ютиться под открытым небом или в крестьянском доме, или в чем-либо подобном и ожидать конца. Лучше уж он останется в имперской канцелярии. Таким образом, фюрер отклонил мысль о прорыве. Снова доктор Геббельс льстиво поддакивал фюреру. Я вновь и вновь убеждался в том, что бороться против этой клики было напрасным трудом».[22]

Гитлеровцы под ударами частей Советской Армии отступали к имперской канцелярии и механически попадали в подчинение к генералу Монке, который командовал группой, находившейся на участке, названном «Цитаделью».

Под утро Гитлер вызвал Монке и просил его заготовить бензин. «Я должен заблаговременно уйти из жизни, — сказал он, — чтобы успели сжечь мой труп…»

Артиллерийская стрельба отчетливо слышалась в бункере. Все подземелье не спит, многие пьют, многие собираются бежать, даже ближайшие офицеры Кребса.

Ротмистр Гергард Больдт и некоторые его друзья решили не ждать «конца света». Они хотят бежать под предлогом пробраться в штаб генерала Венка и оттуда доложить подлинное состояние дела. Они привлекли на свою сторону Бургдорфа и даже получили поддержку Бормана. Но нужно было еще попросить разрешения у Гитлера, а то не вышло бы, как с Фегелейном (его расстреляли во дворе имперской канцелярии накануне).

…А что же происходит на остальных участках фронтов, которыми командуют Кейтель и Йодль? Иногда им еще удается связаться с бункером, и тогда они получают новые приказы, смысл которых заключается в том, что никаких других задач, кроме деблокирования Берлина, верховное командование не имеет.

Кребс говорит:

— Фюрер требует, чтобы ему как можно скорее оказали помощь. В нашем распоряжении, самое большее, 48 часов. Если к этому моменту помощь не будет оказана, то будет уже поздно. Фюрер просит еще раз сказать вам об этом.

— Мы сделаем все, чтобы Венк и Буссе наступали, — отвечает Кейтель. — Там можно достичь успеха в результате удара на север…

После этого от Кребса поступает новый приказ, смысл которого тот же: все войска, действующие в районе между Эльбой и Одером, должны, не теряя времени, идти на Берлин.

Фельдмаршал Кейтель, покинув штаб, направляется на передовые позиции, чтобы лично проверить выполнение приказов, но, к своему великому удивлению, он встречает на дорогах части дивизий, которые движутся в направлении, обратном тому, что он приказал. Он ошеломлен. У него происходит стычка с командующим группой «Висла» генерал-полковником Хейнрици.

Вечером генерал Йодль связывается по телефону с Хейнрици и пытается уговорить его приостановить отход, но командующий группой «Висла» заявляет, что под влиянием обстановки он вынужден часть войск вывести за канал Хафель-Фосс и за реку Хафель. Йодль отдает приказ остановить войска. Но Хейнрици отвечает, что приказ невыполним…

Это было характерной картиной тех дней. Окруженные части 9-й армии Буссе получали приказы от своего командарма, затем — противоречащие приказы от Кребса, а после того — от Кейтеля или Йодля. То же было и с другими армиями. Командармы не знали, что им делать, и принимали решение «согласно обстановке».

Ночью, однако, Кейтель отстранил от должности генерала Хейнрици, а вместо него назначил командовать группой «Висла» генерала Штудента.

Кейтель получил от Венка телеграмму: «Армия на всем фронте подвергается такому нажиму, что наступление на Берлин далее невозможно…»

День 28 апреля ушел в историю.