Так это было

21 апреля

Берлинская автострада «оседлана». — Упорные бои за канал. — Гитлеровцы испуганы. — Агитатор капитан Матвеев. — Знамя № 5 в дивизии Шатилова. — Пригород Каров освобожден. — У врага в подземелье

Успех сопутствовал нашим войскам, наступавшим севернее Берлина. 3-я ударная армия, которой командовал генерал В. Кузнецов, вела в этот день наступательные бои, обходя вражеские опорные пункты и стараясь не вступать в бой с их гарнизонами.

Уже рано утром была «оседлана» берлинская автострада — окружная магистраль. Сделали это солдаты 171-й дивизии под командованием А. Негоды в районе пригорода Блонкенберг. Отличился 380-й полк.

Этому предшествовала смелая операция батальона старшего лейтенанта К. Самсонова, который, обходя опорный пункт, прорвался в районе Ной-Линденберга в тылы противника на три километра и вынудил его отойти от кольцевой автострады.

Самсоновцы первыми вошли в пределы большого Берлина. Спустя час магистраль была пересечена у Шванебека и противник выбит из Линденберга. В полдень была захвачена дорога еще и в третьем месте. Это — явный успех.

Войска корпуса генерала С. Переверткина врывались в зеленые дачные окраины Берлина. Впрочем, в эти дни они были не зелеными, а бело-розовыми: цвели яблони и вишни. Дачные домики пустовали, хозяева бежали. Куда? Они не знали, что 2-я гвардейская танковая армия генерала С. Богданова уже шла по северо-восточной окраине Берлина. Передовые соединения 5-й ударной армии — полк подполковника И. Гумерова — ворвались в Нейенхаген. Тяжелые бои продолжались на участке 8-й армии. Сюда германское командование несколько дней назад перебросило моторизованную дивизию «Нидерланды». Ломая сопротивление, наши части вклинились в оборонительный обвод в районе Петерсхагена и Эркнера. Танкисты армии П. Рыбалко продолжали продвигаться на север и все брали с ходу. Генерал даже немного тревожился: войска не встречали серьезного сопротивления. Нет ли подвоха? Не держит ли противник где-либо бронированный кулак, готовый к сильному контрудару? Только у Цоссена, в болотах и лесах, танкисты встретили чувствительный отпор. Во всяком случае, штаб германского верховного главнокомандования, расположенный в Цоссене, был защищен со всех сторон дотами и сильными гарнизонами. Все же 22 апреля Цоссен пал. Дорога на Берлин была открыта.

Но получился разрыв между армией В. Гордова, вышедшей к Котбусу, и танками генерала П. Рыбалко, которые находились у Цоссена. Обстановка продиктовала приказ маршала И. Конева, по которому армия генерала А. Лучинского, выйдя в район Барута, ликвидировала этот разрыв. Погода улучшилась, и авиация произвела массированный сокрушительный налет по большой колонне.

…Генерал Переверткин ходил из угла в угол своего временного штабного кабинета и только из вежливости поддерживал с нами разговор. Ему было не до нас. Бои шли за канал. А сведений не было. Наконец Шатилов позвонил:

— Полк Зинченко зацепился за южный берег. Бои ведет батальон Неустроева. Отличился старший лейтенант Кузьма Гусев.

— Спасибо, — сказал в трубку генерал и, повернувшись к нам, улыбаясь, заметил: — Немного отлегло…

— Вам может показаться, — сказал он, — что полковники и генералы — это сухари, которые хорошо знают свое военное дело и профессионально применяют его на поле боя… Так, что ли?

Не услышав от нас ответа, он продолжал:

— Нет, братцы, не так… Полководец должен творить. Ну, как бы вам сказать, ну, как пианист, что ли, скрипач, или, вернее, как дирижер. В его оркестре все должно согласованно повиноваться палочке… Понимаете? Разница только в том, что дирижер не начнет концерта, если в его оркестре не будет скрипки, или флейты, или тромбона. А вот мы «играем» иной раз без нужных инструментов… А творить надо.

— Не только это отличает вас от дирижера, — сказал Борис Горбатов. Все рассмеялись.

Тем временем стало известно, что полк Зинченко полностью форсировал канал, понес большие потери и был отведен во второй эшелон. Другие полки развивали успех и двигались к берлинскому пригороду Карову.

Комдив Шатилов доносил:

— Перешли берлинскую магистраль… Перед нами Каров.

Спустя несколько часов бои шли уже на улицах пригорода. К ним давно готовились войска, в частности дивизия Шатилова. Пользуясь каждым случаем вынужденного отдыха или так называемой «оперативной паузой», она проводила занятия на тему «Уличный бой в крупном населенном пункте».

Однако как ни сложны и опасны были бои, в германской столице они приобретали особый характер, и не только из-за ожесточенности, но и потому, что улицы, отвоеванные нашими подразделениями и оставленные в тылу, вновь оказывались в руках гитлеровцев, которые теперь уже стреляли в спину. Бывало, что роты и батальоны теряли связь, и командиры могли лишь предполагать, где идет сражение. Появились штурмовые отряды.

Один из таких отрядов оказался в большом сером полуразрушенном здании, верхние этажи которого еще были заняты гитлеровцами, а на лестничных клетках рвались гранаты. Генерал Шатилов стоял на балконе второго этажа маленького коттеджа и в бинокль наблюдал за ходом боя. Это было рискованно, но зато он ясно видел, как, отстреливаясь, уходили гитлеровские солдаты.

В наших войсках, особенно в 8-й гвардейской армии, которой командовал генерал В. Чуйков, немало солдат и офицеров прошли школу уличных боев в Сталинграде. Там впервые были созданы штурмовые отряды. Такие же отряды в других армиях дрались на улицах Кенигсберга, Варшавы, Лодзи, наконец в Кюстрине. Это была последняя репетиция.

И вот теперь снова были созданы штурмовые отряды среди сожженных и разрушенных каменных громад. Столица почти вся уже парализована — все замерло, городской транспорт не работал, даже метро превратилось в убежище не только от английских бомб, но и от советской артиллерии. Нет электрического света, нет газа. Жители спрятались в подвалы.

А бои в предместье Каров становились все ожесточеннее и кровопролитнее.

Мы поехали в расположение полка Зинченко, отведенного во второй эшелон для переформирования и пополнения. Командира полка мы нигде найти не могли, но группа офицеров, окружившая нас, наперебой рассказывала о боях за канал, о героизме многих солдат, о схватке на мосту.

Именно на южном берегу солдаты батальона Неустроева встретились с людьми, которые вырвались из лагеря. Его не успели эвакуировать, а колючая проволока была разбита нашей артиллерией. Сотни советских граждан, поляков, чехов, словаков, венгров, измученных, бледных, со слезами на глазах встречали солдат Советской Армии.

— Они заполнили улицы и задержали наше движение, — сказал Кузьма Гусев. — Всю группу освобожденных отправили на восток, а один из них остался.

Нас познакомили с ним. Это был парень лет 18—19, который сразу же, как только послышались разрывы снарядов в районе лагеря, организовал пленных и повел их на охрану, стоявшую у входа. Схватка была короткой, часовые были обезоружены, перебиты, и пленные вышли на волю под огонь артиллерии. Вожак этой группы, вооруженный немецким автоматом, бросился навстречу отряду Кузьмы Гусева вместе с толпой освобожденных, а затем незаметно для Гусева и для других солдат вместе с ними пошел в атаку на гитлеровцев и стрелял по ним из их же автомата.

Теперь он стоит перед нами: щуплый, худой, с серым, землистым лицом, с белесыми бровями, из-под которых глядят живые, голубовато-серые глаза.

Фамилия его Прыгунов, зовут Иван. Два года назад гитлеровцы угнали его в неволю.

— Будешь воевать? — спросил Горбатов.

— До последней капли крови! — не задумываясь, отчеканил Иван Прыгунов.

Мы долго слушали парня, который сбивчиво рассказывал о жизни лагеря.

— Последние дни, — сказал он, — гитлеровцы и даже офицеры стали трусливы… Все норовили уйти домой… «О, о, о… русс рассердился. Берлин капут, нам капут».

Тут же мы узнали, что наша артиллерия продолжала обстреливать Берлин, теперь уже направляя огонь в центр города, в район имперской канцелярии и Тиргартена. Неподалеку, в садочке, мы увидели бойцов, сидевших кто на бревне, кто на табуретке, на длинной скамейке, а то и на шинели, разостланной на земле.

Перед ними стоял капитан И. Матвеев — агитатор политотдела дивизии. Стройный, еще молодой человек увлеченно рассказывал о рейхстаге. По всему видно было, что он хорошо знал историю поджога рейхстага и знаменитого Лейпцигского процесса, на котором судили Георгия Димитрова.

— Гитлер и Геринг заявили, что это сделали коммунисты… Им нужен был повод для разгрома Компартии Германии, которая, как известно, имела большое влияние на рабочий класс.

Солдаты внимательно слушали агитатора, а он с большим подъемом говорил о Лейпцигском процессе и довольно точно воспроизвел пламенную речь Георгия Димитрова. Закончил он словами:

— Теперь рейхстаг загорелся от наших снарядов. Теперь его подожгли мы. Это факт. И мы водрузим на нем Знамя Победы. Это будет символ не только нашей победы, но и гибели нацизма!..

Речь захватила всех слушателей. Тут же он сообщил, что Военный совет 3-й ударной армии учредил девять знамен для водружения над рейхстагом. Знамя было выдано и 150-й дивизии.

Когда мы приехали в штаб дивизии, знамя было уже там. Начальник политотдела Артюхов разложил полотнище на столе и показывал комдиву Шатилову.

— Вот оно какое… Глядите!

И несмотря на то, что это знамя было таким же, какие нам приходилось видеть и на заводах, и в колхозах, и в воинских частях, все стояли как завороженные. Только в отличие от тех, внизу, почти у самого древка, на нем значилась цифра «5». Конечно, никто из нас тогда не мог предвидеть, что именно оно будет водружено над куполом рейхстага, тем более что не было никакой уверенности, будет ли дивизия продвигаться в направлении рейхстага. Обо всем этом мы допоздна говорили с Шатиловым, Артюховым. Одно время с нами был и полковник Зинченко.

Спать не хотелось. Все были возбуждены событиями дня.

На пороге появился офицер с папкой в руках. Генерал приказал ему доложить обстановку. На столе лежал план-схема, не похожий на другие. На нем не были обозначены ни леса, ни поля, ни реки, обычно расцвеченные в зелено-голубые краски. Это был коричневый план, расчерченный множеством линий, пересекающих друг друга, отмеченный квадратами, прямоугольниками, узкими параллелями железных дорог, план северо-восточной части Берлина.

Генерал склонился над схемой, штабной офицер подробно докладывал не только о действиях полков и батальонов, но и штурмовых отрядов. Речь шла не о траншеях, населенных пунктах, железнодорожных узлах, а о кварталах, улицах, домах, лестничных клетках.

— Этот квартал в чьих руках? — спросил генерал.

— У гитлеровцев.

— А этот?

— Тоже.

— Этот?

— И этот.

— Но он же был вечером у нас, — недовольно заметил генерал.

— Да, был у нас, теперь у них, — ответил офицер.

— Я же сам видел этот квартал… Из каждого окна там был вывешен белый флаг.

— Из окон белый флаг, но с чердаков — беглый огонь, — ответил офицер.

— Это не оправдание. Мы не можем останавливаться у каждого чердака… Завтра приказано очистить весь район. Вот видите, здесь, на площади, кинокопировальная фабрика? Ею нужно овладеть к 10 часам утра. Ясно?

— Ясно, товарищ генерал. Можно идти?

— Идите.

Капитан откозырял, щелкнул каблуками и вышел.

Шатилов долго еще смотрел на план, а затем, ни к кому не обращаясь, сказал:

— Тяжело нам дается Берлин…

В эти же часы у другого пригорода — Панков — вели упорные бои 525-й и 380-й полки соседней, 171-й дивизии А. Негоды. Гитлеровцы подтягивали новые резервы то к Карову, то к Панкову.

Мы вышли на улицу. Была лунная ночь, и цветущие яблони, казалось, светились в голубом сиянии. Защелкал соловей. Бетонная дорожка вела в глубину садика. Там мы встретили командира полка Федора Матвеевича Зинченко. Полковник стоял, широко расставив ноги, и глядел в ночное небо.

— Что это вы здесь? — спросил Горбатов.

— Мечтаю… Вам же, писателям, это должно быть понятно. — Он помолчал, а потом сказал: — Вот гляньте на луну и забудете все на свете — и эти подберлинские дачи, и аккуратные дорожки, и подстриженные кустики… Забудешь разбитые улицы, дым, огонь, смерть и этот трижды проклятый канал, отобравший у меня столько людей… Я его и выговорить не могу и вспоминать не хочу. Все забудешь и на душе делается легче, а перед глазами встанут сады родной Украины и услышится голос украинских соловьев.

— Так они и здесь заливаются, — заметил Борис.

— Не знаю, не знаю, друг. Может, и поют здесь соловьи. Я сейчас слышу не их, а своих, украинских… Может, ты скажешь, что яблони здесь цветут… Не знаю, друг мой, не знаю… Может, и цветут здесь, бог их знает. Но я вижу свои яблони, что цветут у окон моего домика. Ясно вижу… А цветут ли они этой весной?..

— Понимаю, — сказал Горбатов.

— Ну, ладно, — решительно и совсем другим голосом сказал Зинченко. — Всё это сентименты… А жизнь есть жизнь, и завтра, дорогой мой, нам придется сражаться за новые кварталы Берлина… Шутка сказать!

Мы попрощались и ушли. Над Берлином стояла беспокойная ночь. Небо розовело от пожарищ, слышались гулкие разрывы снарядов, а иногда доносились и пулеметные очереди. Это ребята полковника М. Мочалова и подполковника А. Плеходанова очищали улицы Карова от остатков неприятельских групп.

В эту ночь Берлин охватила паника. Люди чувствовали, что пришел конец, что нужно спасаться. Слухи ползли из дома в дом, из подвала в подвал. Бои шли на улицах. Саперы взрывали мосты. Стоял грохот, беспорядочная стрельба. Полки теряли свои разграничительные линии, сбивались в кучу, офицеры бранились. В Потсдаме — оживление. Туда только что переехал штаб из Цоссена.

Офицеры размещались по квартирам. Английская авиация разбомбила замок первого короля Пруссии. На улице в грязи валялся колокол, слетевший со старой гарнизонной церкви. Именно здесь, у гроба Фридриха Великого, Адольф Гитлер произносил в свое время торжественную клятву.

Офицеры проходили мимо, удивленно глядя на всю эту картину. Один из них, ротмистр Герхард Больдт, молодой офицер из окружения Кейтеля и Гитлера, вспоминал потом этот день: «Кричат мужчины на подводах, ругаются шоферы, беспомощно плачут женщины, которые держат в руках завернутых в одеяла детей… Мы едем через город, по боковым улицам. Дорогу преграждают обломки зданий и воронки от снарядов… Проемы окон обгоревшей церкви смотрят на нас, как пылающие местью глаза… Мы и здесь долго не останемся…»[2]

…В бункере под имперской канцелярией опустело. Остались самые приближенные. Настроение подавленное.

Исчез, не простившись, Геринг. Ведь именно его через неделю после нападения на Советский Союз Гитлер назвал в качестве преемника. Назвал на всякий случай. Тогда это прозвучало как демонстрация безграничного доверия… Еще до прихода Гитлера к власти он нашел в нем своего фюрера, участвовал в известном провалившемся мюнхенском путче, был ранен и бежал за рубеж…

Вернулся он в Германию в конце двадцатых годов и спустя несколько лет организовал поджог рейхстага, принял участие в разгроме германской компартии, хвастал преданностью нацизму. Лестница его карьеры густо отмечена следами преступлений. Он стал главой гигантского концерна «Герман Геринг-верке». Основу этого концерна составляли рудники, шахты, сталелитейные, машиностроительные, военные заводы, захваченные в оккупированных странах. Его страсть к обогащению не имела границ. Он копил золото, картины знаменитых художников, скупал драгоценности.

И вот теперь ему предстояло преодолеть еще одну ступень — самую высшую. Он рассчитывал на то, что между Востоком и Западом возникнет конфликт. И тогда он, Геринг, окажется единственным человеком, с которым союзники будут вести переговоры. С Гитлером за стол не сядет ни один человек. Риббентроп с его военной дипломатией и Гиммлер с его концлагерями вообще неприемлемы. Геринг торопился.

Он направил в имперскую канцелярию радиограмму:

Затем он приказал генералу Коллеру подготовить воззвание к народу, но таким образом, чтобы русские поверили, что немцы по-прежнему ведут борьбу на два фронта, а англичане и американцы сумели бы понять, что отныне война будет только против Советов.

Тут же Геринг распорядился приготовить самолет на Париж, куда он собирался улететь для встречи с Эйзенхауэром.

…В бункере в тот день ждали генерала Шернера, командующего группой армий «Центр» на чехословацком участке фронта. Там была достигнута временная стабильность, и это вселяло надежду. Все уже забыли, что Шернер провалился в Прибалтике.

Каждый час приходили донесения одно другого ужаснее. Их не показывали «фюреру», о них не говорили, но зато самый ничтожный обнадеживающий слух превращался в официальную версию и докладывался Гитлеру.

Раньше в бункере рассчитывали на генерала Штейнера, теперь на Фердинанда Шернера и на 12-ю армию генерала Венка, которая должна была пробиваться с запада на Потсдам.

Теперь Гитлер поручил Шернеру осуществить прорыв войск на Берлин. Тому ничего не оставалось, как согласиться. В те дни все безоговорочно соглашались с самыми нелепыми предложениями и приказами, дабы не вызвать гнева.

Гитлер произвел Шернера в фельдмаршалы.

В конце дня он вызвал к себе генерала Кребса и дал ему приказание:

— Всех, кто может ходить, немедленно передайте Шернеру. Нам нужно во что бы то ни стало продержаться до прихода войск из Чехословакии.

В тот день в кинозале особняка на Герман Геринг-штрассе, как обычно в последние дни, проводилось совещание сотрудников министерства пропаганды. Эти люди, которые управляли огромной машиной печати, радио и телевидения, одурманивали Европу, кричали о сверхчеловеческих качествах Адольфа Гитлера и об особой миссии немецкого народа в развитии человечества, ждали новых директив.

Прозвучала сирена, предупреждавшая о танковой опасности. В окно были видны толпы беженцев из ближайших берлинских пригородов.

Геббельс совершенно потерял самообладание: «Что же будет?», «Как же дальше?», «Неужели погибла Германия?», «А мы?». Вместо очередного инструктивного доклада «на сегодняшний день» он произнес трагический монолог, полный ненависти ко всем окружающим, ко всем немцам, ко всему миру.

Почти задыхаясь, он кричал:

— Немецкий народ! Немецкий народ! Что можно сделать с таким народом, если он не хочет больше воевать… Все планы национал-социализма, его идеи и цели были слишком возвышенны, слишком благородны для этого народа. Он был слишком труслив, чтобы осуществить их. На востоке он бежит. На западе он не дает солдатам воевать и встречает врагов белыми флагами. Немецкий народ заслужил участь, которая теперь его ожидает… Но не предавайтесь иллюзиям: я никого не принуждал быть моим сотрудником, точно так же, как мы не принуждали немецкий народ. Он ведь сам уполномочил нас. Зачем же вы шли вместе со мной? Теперь вам перережут глотки.

Этот припадок истерии убедительно свидетельствовал о приближении краха. Сотрудники министерства поняли, что нужно бежать, позаботиться о своей судьбе. Совещание не состоялось.

…Гораздо раньше, чем Геббельс, приближение краха почувствовал Генрих Гиммлер. Будучи командующим группой армий «Висла», он знал о состоянии армии больше, чем Геббельс. «Железный Генрих», как называла Гиммлера фашистская верхушка, заранее начал искать выход. Его взоры были обращены к Швеции, где он уже давно завязал знакомство с графом Фольке Бернадоттом — племянником шведского короля Адольфа-Густава V. Они встречались несколько раз, но обстановка так быстро и так резко менялась, что каждый раз мешала осуществлению, казалось, «реального выхода из тупика». После того как Гиммлеру предложили выехать в Шлезвиг, он считал себя свободным в своих действиях. Он встретился с начальником политической разведки СС — молодым, энергичным Вальтером Шелленбергом и поведал ему о своих планах… В принципе план был одобрен, речь шла только о формах его осуществления. Они зашли так далеко, что мечтали даже создать новую партию «Национального единства»…