Так это было

26 апреля

«Самодеятельность американских генералов». — «207» — на красных флажках. — Вокзал Бейсельштрассе в наших руках. — Солдаты смеются. — Психическая атака юнцов. — У врага в подземелье

Генерал М. Букштынович водил указкой по карте Берлина, висевшей на стене, и спокойно, медленно, словно желая, чтобы мы усвоили каждое его слово, рассказывал о действиях 3-й ударной армии, теперь уже нацеленной на центр города с севера на юго-восток, к мосту Мольтке, Кенигсплатцу, рейхстагу.

— Тиргартен, — сказал он, — это уже зона 5-й ударной и 8-й гвардейской армий…

В это время раздался телефонный звонок. Генерал поднял трубку и некоторое время, глядя в потолок, слушал молча. На его обветренное, открытое лицо, высокий лоб сразу же легла печать удивления, а может быть, беспокойства. Он изредка отвечал односложными словами: «да», «нет», «есть».

Когда он положил трубку, нам было не по себе, мы чувствовали, что попали в неловкое положение и своим присутствием стесняли генерала.

Между тем, поглощенный мыслями и думающий явно не о нас, генерал вдруг, словно очнувшись, обратился к нам и с мягким прибалтийским акцентом сказал:

— Американцы перешли Эльбу и движутся к Берлину.

— Американцы?

— Да, именно они.

— Но ведь они дальше Эльбы не должны идти, — сказал Борис Горбатов.

— Верно, — рассеянно ответил генерал.

— Что же будет?

— Приказано предупредить их по радио.

Уже после войны я рассказал об этом эпизоде Маршалу Советского Союза Г. Жукову. Он ответил:

— Американцы вышли на восточный берег Эльбы, чтобы интернировать бегущие гитлеровские войска и забрать их оружие, то самое, которое, по словам Черчилля, могло им пригодиться для борьбы с нами.

— А как вы реагировали?

— Я позвонил Сталину, но он спокойно мне ответил: «Это самодеятельность американских генералов. Несерьезно. Я поручу Антонову позвонить Эйзенхауэру».

И действительно, американские танки вскоре ушли.

…Разузнав у генерала М. Букштыновича о действиях корпуса генерала С. Переверткина и будучи ориентированными по карте, мы двинулись в дивизию В. Шатилова, которая вела бои в районе Моабита. Этот большой рабочий район, расположенный в центре Берлина, распространялся на юг до Шпрее, отделяющей его от большого парка Тиргартен, шоссейной дороги Восток — Запад, Кенигсплатца и рейхстага.

В этом районе находилась известная тюрьма «Моабит», в которой томились тысячи узников, и среди них — вождь немецких коммунистов Эрнст Тельман.

Хотя до Шпрее было и не так далеко, но путь к реке лежал через каналы, узкие улицы, небольшие площади и парк Клейн Тиргартен. По дороге мы заехали в дивизию полковника В. Асафова. Она двигалась во втором эшелоне. После боев на канале ее полки понесли потери и теперь на ходу пополнялись.

В одном из уцелевших домов, куда мы зашли попить воды, увидели двух связисток. Они разрезали ножницами на небольшие лоскуты красные перины. Пух летел по комнате, садился на мебель, окна, на самих девушек.

— Что это вы делаете?

— Кроим флажки, — ответили они, не смущаясь. А третья, сидевшая в углу и не замеченная нами сразу, подшивала готовые лоскуты и писала на них чернилами «207» — цифру дивизии. Они раздавали эти флажки солдатам и те прятали их под гимнастеркой на груди до того времени, когда их можно водрузить то ли над Моабитом, то ли над кирхой, а может быть, и над рейхстагом.

Я спросил девушек, не знают ли они Максима Чубука. Одна из них с грустью сказала: «Он ранен».

— А где он?

— В медсанбате, недалеко отсюда. — И она назвала адрес.

Я пошел по пустынной улице, прижимаясь к разбитым домам. Было ветрено. Звуки далекого боя у станции Бейсельштрассе то доносились отчетливо, то утихали.

Когда я прошел улицу, пустырь и небольшой бетонный мост через канал, передо мной вырос часовой у ограды. Проверив документы и показав движением руки на дом, с которого свисал белый флаг с красным крестом, он пропустил меня.

Комната, где лежал Чубук, была пропитана запахами лекарств и карболки, на стенах висели дешевые литографии и гобелены. Чубук не сразу заметил меня, а когда увидел, оживился, привстал, а на его бледном лице появилась улыбка. Не ожидая моего вопроса, он сказал:

— Да я совсем здоров… Завтра выписываюсь.

— А что случилось?

…Максим проснулся до «петухов». Всю ночь ему мерещился бой на подступах к каналу. И даже во сне им владело нервное напряжение, как это бывало перед всяким, даже самым незначительным боем. Оно напоминало волнение, которое охватывало его перед школьными экзаменами. И как ни старался Чубук взять себя в руки, тревога покинула его лишь в минуту, когда над головой зашуршали артснаряды.

Сверх ожиданий бой был кратким, и вскоре определился перевес наших подразделений. Взвод проскочил через большое кладбище, напоминавшее парк, ворвался в узкую улочку и стал продвигаться от дома к дому. Из окон, с чердаков, из подвалов раздавались автоматные очереди.

— Идти дальше! Не обращать внимания на стрельбу, — передал Чубук команду солдатам своего взвода, который подкрадывался к площади, где по приказу должен был занять несколько домов и ждать подхода других отделений штурмового отряда. Но когда солдаты Чубука вышли к площади, окруженной большими домами, они увидели солдат соседнего отделения.

— Вот так здорово! — воскликнул Максим, — а мы-то думали, что первые… И вдруг он крикнул: «Ребята, за мной!» И все бросились за ним к большому четырехэтажному дому.

Молодой азарт толкал его занять самое большое здание, которое господствовало над площадью. С гранатой в руке бежал Максим впереди всех.

Фасад дома был изъеден пулями и осколками, стекла окон выбиты, квартиры, видимо, покинуты недавно. Отделение Чубука ворвалось в одну из них, на двери которой блестела медная дощечка с фамилией хозяина. Комнаты большие, обставлены дорогой мебелью, стены украшены картинами в толстых золоченых рамах. Некоторые из них были прострелены пулями. «Вот куда пришел передний край войны — от тихой Малиновой Слободы до берлинской квартиры», — подумал Чубук.

После рукопашной схватки в комнатах фашисты бежали на нижний этаж, но на лестничной клетке бой продолжался. Здесь-то и был Максим ранен в руку. Рана оказалась не очень серьезной, но требовала хирургической обработки, а потому Чубука, против его воли, увезли в госпиталь.

— Я завтра выписываюсь, — повторил Чубук, закончив свой рассказ.

— А что слышно о Марине?

— Слышно, слышно! — радостно откликнулся Чубук. — Она где-то под Берлином, бежала от своих хозяев. Я еще не знаю точно, где она, но я знаю людей, которые видели ее… Галя Олещенко — помните, я вам читал заметку о ней? — работает в нашем медсанбате и завтра пойдет на ее поиски… На днях мы увидимся…

…Вечерело, когда мы добрались до КП генерала В. Шатилова, но его там не нашли. Он был на новом наблюдательном пункте в трамвайном парке и следил за боем на станции Бейсельштрассе. Солнце уже садилось; его оранжевые лучи падали на густой слой дыма, повисшего над городом, и делали его то рыжим, то бурым.

Офицеры штаба дивизии рассказали, что в железнодорожном пакгаузе захватили немецкую роту. Она отстреливалась, но была уничтожена.

Бой на Бейсельштрассе не утихал. Но после налета «катюш» вокзал запылал большими, рвущимися из окон и дверей языками огня, послышался взрыв, и густой черный дым пополз по земле, словно нехотя поднимаясь к небу. Когда артиллерия закончила свою работу и пожар немного приутих, батальоны рванулись вперед и захватили станцию.

Все это рассказал нам генерал В. Шатилов ночью, за ужином, когда вернулся на свой командный пункт. Он устал, но был оживлен. На генерала сильное впечатление произвел не бой за вокзал, после которого для его дивизии открывались манящие перспективы выхода на мост Мольтке у рейхстага, а встреча с людьми из лагеря близ Бейсельштрассе, только что освобожденными. Все они обступили генерала — оборванные, грязные, худые, — плакали, просили дать им оружие. Один из узников умолял дать ему хоть самое захудалое ружьишко или на крайний случай гранату: «Я должен рассчитаться с ними… Они пытали меня, издевались».

— Ну и что же вы, Василий Митрофанович?

— Приказал помыть его, одеть и дать автомат…

Мы еще долго беседовали и легли поздно.

Позже мы узнали, что две дивизии — В. Шатилова и А. Негоды — участвовали в форсировании Фербиндунгс-канала.

Обе дивизии на протяжении всего периода наступления от Одера на Берлин почти всегда соседствовали и выполняли схожие операции. Иной раз их полки, батальоны, роты действовали совместно, подчиняясь сложившейся ситуации.

Форсирование канала они тоже производили почти одновременно. Шатиловцы действовали на северных его берегах — двумя полками, а негодовцы — восточнее, одним полком, которому активно помогал 137-й саперный батальон.

Ни той, ни другой дивизии с ходу форсировать водную преграду не удалось.

Новая попытка была назначена на вечер, и каждая из дивизий выполнила задачу. Полки обеих дивизий сражались и за Бейсельштрассе.

Так части корпуса С. Переверткина вошли в район Моабита. Отсюда путь открывался к Шпрее.

В тот день и на других участках фронта танки с грохотом двигались по трамвайным рельсам к центру, за ними шла пехота, втиснутая в узкие для нее улицы и переулки. Квартал за кварталом отвоевывались у гитлеровцев, медленно отходивших к сердцу Берлина — Бранденбургским воротам.

И как ни были сосредоточены и бдительны бойцы, как ни гуляла вокруг них смерть, они не могли не смеяться, когда политрук перевел им воззвание Геббельса, расклеенное чуть ли не на каждом доме:

Солдаты смеялись.

Армия Н. Берзарина шла на северо-запад, корпус генерала И. Рослого овладел Герлитцским вокзалом и взял курс на Александерплатц. Гвардейцы В. Чуйкова двигались несколько левее к южной кромке Ландвер-канала и тоже нацеливались на центр города. Их передовые части вчера овладели аэродромом Темпельхоф с его наземными и подземными ангарами. Под землей находились полностью заправленные самолеты и их экипажи, дежурившие у машин круглые сутки: «готовность номер один» на случай бегства фашистских главарей.

Темпельхоф отныне не может быть их надеждой.

Но вдруг на КП командира полка раздался звонок.

Комбат докладывал, что по Колоненштрассе движется в стройном порядке около 400 юнцов, одетых в черные школьные кители с золотыми пуговицами и в черные брюки. Мальчики выросли в богомольном трепете перед танками, самолетами, фаустпатронами. Они произносили имена Гитлера, Геббельса, Геринга, как произносят имена святых, воздев руки к небу. Они шли, отбивая шаг и держа наготове фаустпатроны… Это смертники Артура Аксмана, фанатики, решившие отдать жизнь за «фюрера», шли в «психическую атаку», полагая, что они напугают советских солдат.

— Как быть? — спрашивал комбат. — Пропустить их в тыл или открыть по ним огонь?

— Воздержитесь, — ответил командир полка, — найдите способ обезоружить…

Тем временем юнцы приближались. Комбат выпустил несколько желтых ракет — сигнал, обозначающий передний край фронта. Но в ответ юнцы, подойдя вплотную, начали бросать фаустпатроны. Появились раненые, убитые. Мальчишки с обезумевшими глазами бросились в рукопашный бой. Пришлось открыть огонь. Несколько минут из-за дыма и беспорядочной стрельбы ничего нельзя было понять, а затем юнцы, метнув фаустпатроны, пустились бежать в свой тыл.

Раненные школьники, плача, на допросе рассказывали, как их вел в бой руководитель районного комитета, который уверял, что Темпельхоф легко взять обратно… Так захлебнулась «психическая атака» аксмановских молодцов…

1-й Украинский фронт продолжал бои на южных окраинах города. Кроме того, укреплялись позиции у Потсдама, сжималось кольцо вокруг Франкфуртско-Губенской группировки вражеских войск.

Наши летчики-разведчики вот уже несколько дней доносят, что в самом центре шоссе Восток — Запад, в Тиргартене, с обеих сторон от Колонны Победы немцы рубят так называемый «королевский лес», каждое дерево которого занумеровано и занесено в особую книгу. Теперь эти деревья сносились под корень на довольно широких полосах справа и слева от шоссе. Это нужно было для того, чтобы немецкие транспортные самолеты могли доставлять горючее для танков и боеприпасы для артиллерии.

Колонна Победы хотя и была хорошим ориентиром, становилась помехой для посадки.

Все же две машины «юнкерс-52» благополучно приземлились, но при взлете одна из них — с раненными офицерами — разбилась.

Этот наскоро сооруженный Тиргартеновский аэродром все время находился под обстрелом нашей дальнобойной артиллерии.

Обстановка в бункере оставалась гнетущей, хотя появившаяся вдруг связь с генералом Рейманом внесла оживление. Он находился все еще в Потсдаме. И хотя его войска были окружены, генерал знал, что некоторые отряды армии генерала Венка достигли пункта Ферх у озера Швиловзее юго-западнее Потсдама.

Этого было достаточно, чтобы в сегодняшнем докладе генерала Кребса выпятить именно прорыв к Ферху и приглушить сообщение о боях в районе Моабита, Герлитца и на южных окраинах Берлина.

Доклад прошел сравнительно благополучно. «Фюрер» проявил явный интерес к Ферху, долго рассматривал район озера Швиловзее на карте, советовался с Кребсом, как лучше пройти к Потсдаму и тут же давал распоряжения, которые офицеры штаба записывали в свои блокноты.

В бункер доставили раненного генерал-полковника авиации Риттера фон Грейма…

Под прикрытием десяти истребителей он и его жена, летчица Хана Рейч, вылетели из Рехлина, кое-как дотянули до аэродрома в Гатове, который уже обстреливался, а отсюда на легком самолете «Физелер Шторх» взяли курс на центр Берлина. Самолет вела Хана. Недалеко от Шарлоттенбурга осколок зенитного снаряда повредил самолет и ранил генерала. Хана Рейч довела машину до бетонной дорожки у самых Бранденбургских ворот и посадила ее в двухстах метрах от имперской канцелярии.

Тут же генералу перевязали рану и он, опираясь на плечи двух дюжих офицеров, проковылял до подземного госпиталя в бункере, где был уложен в постель.

Вскоре у его кровати появился Гитлер в сопровождении Бормана, Аксмана и посланника Хавеля.

Хана Рейч, женщина лет тридцати, в военной форме, в кожаном шлеме, стояла у изголовья постели и не спускала глаз с Гитлера, о котором так много знала, которого часто слышала по радио и ни разу не видела. И вот теперь этот сгорбленный, усталый, бледный человек сидел на краешке кровати и заискивающе разговаривал с генералом, которого еще три месяца назад подолгу держал в приемной. Он просил его принять командование разбитыми военно-воздушными силами.

Генерал вел беседу осторожно, отвечал нерешительно. Но предложение принял.

Возвращаясь в свои покои, Гитлер на ходу приказал адъютанту Вейсу приготовить закон о присвоении звания фельдмаршала генерал-полковнику Риттеру фон Грейму и приказ о награждении летчицы Ханы Рейч железным крестом.

Теперь канцлеру не терпится, чтобы фон Грейм скорее улетел из Берлина. Он увидел в нем новую надежду на спасение, как в свое время возлагал такую надежду на Гиммлера, назначая его командующим группой армий «Висла», на генерала Буссе, на фельдмаршала Моделя, затем на Шернера, а теперь на армию генерала Венка, в которой остался один неполный корпус, и на фон Грейма, у которого не было авиации.

Между тем в бункер доходили рапорты и донесения, теперь уже очевидцев.

Один из офицеров сообщил, что некоторые части Советской Армии достигли станции метро «Лейпцигштрассе», которая соединяется со станцией на Унтер-ден-Линден, в непосредственной близости от имперской канцелярии.

При этом сообщении все присутствующие в комнате совещания пришли в оцепенение. Теперь их жизнь в бункере может исчисляться не днями, а часами.

И тут Гитлер принимает одно из ужаснейших решений в цепи зверств, перед которыми он не останавливался. Он приказывает открыть шлюзы на Шпрее и затопить тоннель, надеясь тем самым преградить путь советским частям. На все объяснения, что там находятся жители Берлина, укрывающиеся от огня, он, как одержимый, твердил: «Открыть шлюзы». И шлюзы были открыты, вода хлынула на станцию метро, в тоннель и заполнила его с быстротой, которая не оставляла надежд для раненых, для женщин, стариков, детей.

Тысячи людей погибли в мутных водах, и никто не мог прийти им на помощь.