Так это было

29 апреля

Встреча в лесу. — У генерала Берзарина — первого советского коменданта Берлина. — Бои за Александерплатц и за городскую ратушу. — Корпус И. Рослого приближается к имперской канцелярии. — Сражение за «дом Гиммлера». — «Интернационал» под аккомпанемент орудий. — У врага в подземелье

Поздно ночью мы вернулись в свою штаб-квартиру в Штраусберг. Маленький уютный городок на берегу озера. Мы не были здесь несколько дней. Утром Горбатов пошел в штаб фронта, а я с корреспондентом «Известий» Леонидом Кудреватых помчались в Берлин.

Дружба с Кудреватых у нас началась еще в Восточной Пруссии, когда мы работали в войсках 3-го Белорусского фронта. Мы и сейчас любим вспоминать, как, бывало, напевали понравившуюся шуточную песенку на слова К. Симонова:

Мы понимали, что соревноваться нужно не в быстроте «получения оперативных сводок» и донесений (здесь все мы были в одинаковых условиях), а в быстроте осмысливания их, в быстроте написания корреспонденции или очерка, а главное — в качестве.

Вот и сейчас мы ехали вместе в Берлин, оставив «последние новости» у дежурной узла связи.

На нашем пути показался лес — Бухенфорст, тоже знакомый нам и каждый раз вызывающий тревогу и вынуждавший браться за автоматы. Он был тих, спокоен и словно бы гасил отдаленную стрельбу орудий. Такая тишина на фронте всегда настораживает.

Так было и на сей раз. Наш водитель Гриша Мирошниченко резко затормозил «эмку» и тихо сказал: «Немцы». И действительно, впереди на правой обочине мы увидели большую группу солдат и одного офицера, который, подняв руку с автоматом, как бы предлагал нам остановиться. «Попались», — мелькнула у всех одна и та же мысль. Нужно было удирать, ибо нас было трое, а их в десять раз больше. Но мы этого не сделали, то ли потому, что растерялись, то ли испугались залпа в спину. Я смотрел на Кудреватых, он на меня. Между тем немец что-то кричал и размахивал автоматом.

— Чего они от нас хотят? — спросил Кудреватых.

— Они хотят нас убить и просят, чтобы мы подъехали ближе, — горько пошутил Гриша.

Немцы начали кричать хором и нестройно двинулись по шоссе к нам.

Тут мы решили разворачиваться — что будет, то будет, но, оглянувшись, увидели нагонявшую нас грузовую машину, в кузове которой сидело человек пятнадцать солдат. Они пели «Катюшу». Заметив нас и немцев, замолкли и притормозили. Из кабины выскочил капитан, подошел к нам и откозырял.

— Вон, видите, немецкие солдаты, — сказал Кудреватых.

Капитан, недолго раздумывая, вынул из кобуры револьвер, взял с собой двух автоматчиков и двинулся вперед. Вскоре мы услышали, как он крикнул: «Штеен!» — и колонна немцев остановилась. Из нее вышел офицер. Отпечатывая шаг, он подошел к нашему спасителю.

Мы наблюдали за переговорами двух офицеров. Оказалось, наш страх был напрасным: немцы хотели сдаться в плен и, увидев легковую машину с офицерами, вышли из леса на обочину.

Капитан предложил им сложить оружие в кузов грузовой машины, и вскоре мы услышали грохот падающих туда автоматов. Немцев же он направил в Бух, в советскую комендатуру.

Мы двинулись дальше, поглядывая, однако, в лесную чащу. Солнце стояло сравнительно высоко, но его лучи не могли пробиться сквозь чадный дым, кирпичную и каменную пыль, и лишь розовые отсветы ложились на лица людей и весь окружающий их разгромленный мир.

В штабе корпуса мы никого не застали, но выслушали квалифицированное «оперативное донесение» о боях за берлинский «пятачок». Было ясно, что теперь существует два эпицентра борьбы — за рейхстаг и за имперскую канцелярию, а остальные участки широкого фронта помогают решению этой главной задачи.

Сопротивление гитлеровцев становилось бессмысленным. Но бои не ослабевали и требовали огромного напряжения сил, огня всех родов войск и больших жертв. «Машина наступления» набрала уже такой ход, что остановить ее никто и ничто не могло.

Но война шла не только на этих «фронтовых пятачках». Армия генерала Д. Лелюшенко, продвигаясь к Бранденбургу, юго-западнее Берлина, вела бои с частями генерала Венка. Героические действия советских танкистов помогли другим армиям продолжать борьбу за центр фашистской столицы.

Общая картина была радостной. В назначенное время из Штраусберга приехал Б. Горбатов, а Л. Кудреватых давно уже отбыл к В. Чуйкову. Борис был возбужден. Он беседовал с членом Военного совета фронта генералом К. Телегиным и начальником штаба фронта генералом М. Малининым.

— Теперь я все знаю, — с лукавой улыбкой сказал Борис. — Нам легче будет писать, мы, так сказать, получили масштаб, а главное, — он начал быстро ходить по комнате, нервно потирал руки, лазил в планшетку, вынимал оттуда какие-то блокноты, смотрел в них, затем вновь запихивал их в планшетку, — главное то, что в штабе фронта абсолютное спокойствие, ни нервозности, ни восторженности, ни бахвальства, ни самомнения. Хладнокровие, уверенность…

Иная картина была в стане врага. Это отражалось не только в показаниях пленных, но и в приказах командиров полков и дивизий, в истошных криках воззваний генерала Реймана, развешанных по улицам на каждой тумбе, в истерических речах Геббельса.

— А у нас нервы были крепче, — сказал Борис, — и под Москвой, и под Сталинградом, и на Тереке… Войну нервов мы выиграли давно…

Генерал-полковник Берзарин назначил Горбатову и мне свидание на два часа дня, и мы, потолкавшись еще минут двадцать по комнатам штаба корпуса, двинулись в тылы 5-й ударной армии. Ехали по асфальтированной дороге, и справа от нас слышались шумы далеких боев. Наконец мы свернули вправо и поехали к центру города, на улицу Альтфридрихсфельд, 18, где в старом, закопченном и побитом пулями и снарядами доме расположилась советская комендатура Берлина.

Часовой проверил наши документы, и мы вошли в здание с длинным коридором. В конце его мы нашли дверь, на которой мелом было написано: «Комендант города Берлина». Офицер проводил нас в соседнюю большую комнату, в которой было уже полно народа. За большим письменным столом сидели Николай Эрастович Берзарин и переводчик, а за длинным, покрытым зеленым сукном — сидели немцы в гражданской одежде. Все они были худы и бледны. Большинство подавленно смотрели вниз.

В ходе беседы мы выяснили, что это инженеры-специалисты, работавшие на электростанциях, водопроводе, в пекарнях, в торговых предприятиях, в трамвайных парках и метро. Они еще не представляли себе, о чем они должны говорить с этим стройным, смуглым, красивым генералом, войска которого штурмовали в этот день Александерплатц и здание ратуши. И в этот кажущийся им неподходящим момент он пригласил к себе работников коммунального хозяйства и спокойным голосом объявил:

— Сегодня в одиннадцати освобожденных районах наша армия раздает населению хлеб и картофель, открыто более тридцати хлебопекарен, пущены шесть мельниц.

Немцы внимательно слушали, а некоторые записывали что-то на листках бумаги.

Берзарин продолжал:

— Во всех районах созданы «группы содействия Советской Армии». Что это за группы? Они под руководством районных комендантов должны наводить порядок на улицах и в домах, подбирать и сдавать оружие, выполнять все приказы комендантов.

Далее из доклада немцы узнали, что на днях штурмовой отряд под командованием подполковника Ф. Галкина, наступая на Трептов-парк, ворвался в крупнейшую берлинскую электростанцию Румельсбург, которая работала на полную мощность.

— Станция действует и сейчас, — сказал Берзарин. — С рабочими установлен полный контакт. Они аккуратно выполняют свои обязанности… — Посмотрев на карту, генерал добавил: — Работают электростанции в Клинкенберге и в Роменсдорфе. В районе Карлсхорста в ближайшее время будет пущен газовый завод. Открыты больницы, и мы снабжаем их медикаментами, разрешена частная торговля, работают часовые мастерские.

Немцы слушали, не проронив ни слова, ничем не выразив своего отношения к докладу.

Тогда Берзарин обратился к ним с вопросом:

— Поможете нам восстановить ваш Берлин?

Слова «ваш Берлин» произвели на слушателей определенное впечатление: как «ваш», если битва проиграна, если вот-вот падут рейхстаг и имперская канцелярия?

Все по-прежнему молчали, но среди немцев чувствовалось некоторое оживление. Они переглядывались, словно желая угадать намерение друг друга.

Тогда Берзарин обратился к одному из них:

— Вот вы, господин… — в это время инженер встал, но Берзарин попросил его сесть. — Мне известно, что вы хороший специалист, а занимали скромную должность сменного инженера, в то время как директор — фашист был мало образован, но руководил всей станцией. Правильно я говорю?

Инженер молчал.

— Вот я и предлагаю, — продолжал генерал, — вам, господин, стать директором станции.

Инженер вновь встал. Его покрасневшее лицо, вытянутая шея над широким воротом несвежей рубашки стали видны всем. Он смотрел на Берзарина и, казалось, хотел, но не мог произнести ни слова. Его пиджак был ему мал и из коротких рукавов высовывались костлявые руки. Наконец он сказал:

— Это невозможно…

— Почему?

— Как же я, рядовой инженер, могу стать выше господина директора?

— А почему нет?

— Это нарушает все нормы, привычки, понятия, которые сложились у нас веками.

— Но ведь директора нет, он сбежал, бросил и станцию и вас и уже никогда больше не вернется.

Инженер глядел на всех, ища поддержки. Но коллеги его либо опускали глаза, либо смотрели в сторону. По щекам инженера потекли слезы. Берзарин улыбнулся и сказал:

— На том и порешили, а сотрудников выберете себе сами… Мы вам поможем во всем.

Инженер сел, опустив голову на руки, скрещенные на столе, и плечи его вздрагивали… Потом он встал и сказал:

— Я согласен на все ради блага немецкого Берлина.

— Вот и хорошо!

Так проходило назначение на посты директоров станций, пекарен, вокзалов, магазинов. И лишь один на предложение генерала ответил резким отказом. Он говорил быстро, долго. Смысл отказа заключался в том, что он может подчиниться только германским властям.

— Но ведь вас никто не насилует, я вам только предлагаю, — сказал Берзарин.

— А меня не расстреляют?..

— Нет!

— Тогда я категорически отказываюсь быть начальником берлинского водопровода, — решительно заявил он.

Совещание закончилось. Его участникам раздавали напечатанный на цветной бумаге приказ № 1, подписанный Н. Берзариным, в котором говорилось о роспуске нацистской партии, а населению города предлагалось соблюдать полное спокойствие и помогать группам содействия в восстановлении разрушенного хозяйства города.

Мы видели этот приказ на улицах Берлина. Иной раз он висел рядом с паническим и уже пожелтевшим приказом генерала Реймана, который невольно вызывал улыбку. Но нам все же хотелось взять с собой приказ Н. Берзарина.

Офицер, выдав нам по экземпляру, с легкой иронией заметил:

— Вы не первые им интересуетесь. Еще два дня назад корреспонденты «Красной Звезды» Борис Галин и Василий Гроссман были у генерала, и он им дал этот документ…

— Обскакали, — сказал Борис, и мы рассмеялись.

Наши пути с этими писателями пересекались и в Польше, и на всем пути к Берлину.

Борис Галин раньше работал в «Правде», в войну стал корреспондентом «Красной Звезды». Вместе мы покидали Донбасс, переходили через Дон, отступали на Кубани, в предгорьях Кавказа.

И вот снова вместе — в Берлине. Но дни были суматошные, мы держались ближе к рейхстагу, а они отдавали предпочтение танкистам генерала М. Катукова и двигались с ними к центру города…

…Немцы, получая приказ № 1, перешептывались, кучно выходили, а Берзарин, схватив фуражку, торопливо ушел из комендатуры. Когда мы выскочили за ним, чтобы задать ему несколько вопросов, то увидели голубой дымок отошедшей машины: он торопился к войскам своей 5-й ударной, сражавшейся за центр города.

Мы решили ехать на передовую. Наш водитель, хорошо знавший разбитые улицы северных окраин Берлина, совершенно не ориентировался в центре, к тому же вражеские снаряды и фаустпатроны «регулировали» наш маршрут. Только с помощью офицера связи, сопровождавшего нас и хорошо знавшего район, удалось переулками и даже дворами, мимо кирпичных коробок приблизиться к штабу корпуса, который вел бои за ратушу и метро Александерплатц.

В штабе, кроме дежурного офицера, никого не было. Он ознакомил нас на карте с линией фронта на 15.00 и сказал только: «Идут очень тяжелые бои…»

Теперь, когда советские войска вошли в наиболее уплотненную центральную часть города, бои осложнились еще больше, напряжение возросло, и командирам отрядов, рот, взводов приходилось на месте, на улице, в доме, на этаже самим срочно принимать решение взаимодействовать с ближайшим орудием, с ближайшим танком.

После того как пала одна из последних твердынь района — огромное здание полицей-президиума, единственным опорным пунктом оказалась станция метро. Но овладеть ею было очень трудно, так как площадь перед нею простреливалась с разных сторон и главным образом из надземного полуразрушенного здания самого метро. Наступление явно задерживалось. Тогда младший сержант Яшагашвили решил преодолеть площадь рывком. Он так и сделал: схватив автомат, запасные диски и гранаты, рванулся и, не останавливаясь, не оглядываясь, понесся на площадь. За ним побежал сержант Маскарьян с группой солдат и телефонистом. Яшагашвили этого не видел. Подбегая к станции, он бросил в широкую входную дверь одну за другой две гранаты, а затем ворвался в дымный вестибюль и открыл огонь из автомата. Вслед за ним появился Маскарьян, солдаты. Бой был коротким. Вскоре Яшагашвили доложил по телефону: «Станция метро занята, а противник подземными ходами отступил».

Примерно такая же картина была и при штурме берлинской ратуши. Ее смело атаковали несколько танков младшего лейтенанта Бондаренко, погибшего в бою, и взвод лейтенанта Маденова, который не только первым ворвался в здание ратуши, но и завязал рукопашный бой, продолжавшийся более двух часов.

Здесь отличились штурмовые отряды капитана Бобылева и майора Алексеева. Когда солнце уже садилось, комсорг батальона 1008-го полка К. Громов взобрался на купол ратуши и водрузил там красное полотнище. Фашистские солдаты сдавались в плен. Подняли руки и два генерала, которых сразу отправили в ближайший тыл — в штаб фронта. Мы не застали их и поехали в корпус генерала Рослого. Он штурмовал правительственные кварталы и был ближе всех к имперской канцелярии. И там шли бои, и там все генералы находились на своих НП.

Дивизия полковника В. Антонова выдвинулась к Антхальтерштрассе и Кохштрассе и заняла позиции перед забаррикадированным зданием гестапо и прилегающим к нему зданием тюрьмы. Здесь резким броском через площадь ничего нельзя было сделать — сплошной, перекрестный огонь всех видов орудий, минометов, автоматов, фаустпатронов. Поэтому командир полка И. Гумеров приказал действовать на флангах. Это имело успех. К концу дня полки Гумерова и Радаева на правом участке овладели крайним домом на Вильгельмштрассе и получили возможность открыть фланкирующий огонь по зданию гестапо. Удачно провели операцию и на левом фланге, где один из взводов ворвался в старую церковь на Сарландштрассе.

Войска приближались к имперской канцелярии и Бранденбургским воротам, от которых до рейхстага — рукой подать. «Фронтовой пятачок» становился все меньше. Весь комплекс зданий имперской канцелярии, рейхстаг, Тиргартен находились еще в руках германского командования. На этой крошечной территории стояли пушки, жерла которых были направлены на север — на площадь перед рейхстагом, на юг — на площадь перед гестапо, на восток — на Бранденбургские ворота и на запад — в район Зоологического сада. Гитлеровцы стреляли в четырех направлениях, беспрерывно, теряли одно орудие за другим, стреляли последними комплектами снарядов, но стреляли исступленно, как могут стрелять только фанатики.

В этих условиях от наших командиров требовалась особая военная выдержка, сметка, расчет.

К вечеру я направился в «свою» 3-ю ударную армию, а Горбатов остался ждать генерала И. Рослого. Ему хотелось, как он сказал, «подышать воздухом боя за имперскую канцелярию».

Уже темнело, когда мы приблизились к району Моабита. Силуэты домов сглаживались и расплывались в серо-буром тумане. Вдали виднелись всполохи и какие-то длинные голубовато-серые лучи. Как потом выяснилось, гитлеровцы из Тиргартена освещали площадь рейхстага, для того чтобы обстреливать потерянное уже ими швейцарское посольство и вести «отсечный огонь» перед «домом Гиммлера» и Кроль-оперой.

Хотя день был на исходе, бои в домах на южном берегу Шпрее не утихали. За реку переправились части двух дивизий — В. Шатилова и А. Негоды, но в их тылу, на улице Альт-Моабитштрассе, у Лертерского вокзала, на Инвалиденштрассе, шла борьба с отдельными группами гитлеровцев, каким-то образом просочившимися в наши тылы.

И все же бой за «дом Гиммлера» был в фокусе сегодняшних событий. Это шестиэтажное здание из красного задымленного кирпича, расположенное наискосок от рейхстага, было отличной исходной позицией для штурма. Вот почему комендант Берлина генерал Вейдлинг пытался превратить его в крепость. Все окна были заделаны кирпичом и превращены в амбразуры для пулеметов и автоматов, а в дверях устроены проемы для орудий, которые били прямой наводкой по мосту Мольтке, за Шпрее и по нашим тылам.

Еще утром после мощного артиллерийского налета некоторые огневые точки в «доме Гиммлера» утихли, стены двухметровой толщины были повреждены, но дом оставался целым, и отборные фашистские батальоны продолжали отстреливаться всеми видами оружия. Все же лейтенанту Кошкарбаеву со своим взводом удалось ворваться в ближайшую разбитую дверь.

Попытка найти генерала С. Переверткина или В. Шатилова не удалась. Комкор, как мне сказали офицеры штаба, «уехал в дивизию», а в какую, вроде бы они не знали, а генерал В. Шатилов на танке под орудийным огнем умчался к Лертерскому вокзалу, где для него в полукилометре оборудовали новый НП.

На танке! Это характерная черта боев тех дней, когда по освобожденным улицам города нельзя было ни пройти, ни проехать на легковой машине.

Позже генерал Шатилов рассказывал:

— Несколько минут потребовалось для того, чтобы проскочить опасную зону между моим КП и новым наблюдательным пунктом на Лертерском вокзале, но, откровенно говоря, мне показалось, что мы ехали очень долго. Уж больно много кругом рвалось всякой всячины. Вначале НП был расположен на четвертом этаже здания у Лертерского вокзала. Незадолго до моего прихода обвалился потолок и кисло пахло порохом. Я подошел к провалу окна. Внизу извивалась Шпрее. За ней, как в тумане, виделись какие-то дома.

Все в дыму… Прямо напротив нас — дом с куполом и колоннами. Рейхстаг? Как будто он. Взглянул на карту, прикинул расстояние от моста, от посольства, от бурой громады. Да, это рейхстаг… До сих пор мне не приходилось видеть фотографий или картин с изображением германского парламента… Если бы знать, что моей дивизии будет суждено его штурмовать, я бы нашел и снимки и литературу. А что я знал? Знал, что за год до прихода Гитлера к власти Клара Цеткин выступала с трибуны рейхстага и призывала бороться с фашизмом, и все. И вот теперь передо мною это колонное здание — последний военный объект, последняя крепость, которую поручено штурмовать моей дивизии… Ни один человек не в состоянии описать пережитого мною радостного волнения. Я сам не могу о нем рассказать… Я очнулся от забытья после того, как где-то рядом хлопнул снаряд, а затем другой… Пришлось спуститься вниз. Противник заметил нас…

В штабе корпуса мне сказали, что весь день, с момента, когда взвод Кошкарбаева ворвался в здание, бои шли за «дом Гиммлера». Теперь вновь — в который раз! — изменился их характер: маневр отряда, роты, взвода проходил не между улицами и переулками, как это было еще вчера в районе Моабита, а только внутри одного большого дома, где для молниеносных операций были лишь не очень короткие (как я потом увидел) коридоры, залы, кабинеты, лестницы, чердаки, подвалы…

За это здание сражались два полка: 756-й полк Зинченко из 150-й дивизии и 380-й полк Шаталина из 171-й дивизии, но успех сменялся неудачей, схватка все время усиливалась, этажи и комнаты переходили из рук в руки. Гитлеровцы пытались уйти от возмездия, но их настигал огонь пулеметов и автоматов.

К вечеру батальоны С. Неустроева и М. Давыдова отбили большую часть здания. Подразделения батальона К. Самсонова заняли северо-восточную часть и захватили несколько комнат первого этажа. Но бои еще продолжались. Замполит батальона Алексей Берест нашел кабинет Гиммлера — пустое разбитое помещение, в котором, однако, находился приоткрытый несгораемый шкаф, а в нем множество часов, видимо, предназначенных для наград эсэсовцам. Берест не то в шутку, не то всерьез крикнул проходившему солдату:

— Заходите — буду раздавать часы!

Вскоре в кабинете Гиммлера собралось несколько десятков солдат. Берест вынимал белые коробки, в которых лежали наручные часы с черным циферблатом и фосфорическими стрелками, и раздавал солдатам. Они подолгу рассматривали их и клали в широкие карманы брюк, где у многих находились гранаты. А Берест вошел в роль и, выдавая подарки, присказывал: «Заводите, пусть идут по нашему, московскому времени».

— А как? — спросил солдат.

— Они живут на два часа позже… Понял?

Здание сотрясалось от ударов орудий. Приближался вечер. В комнатах, без того темных, сгущались тени, отчетливо были видны огоньки цигарок.

На первом этаже готовились к бою саперы. В комнатах дымно, дышать трудно. Несмотря на грохот орудий и стрельбу на верхних этажах, боец Н. Заруба, надев противогаз, спит, пристроившись на ящиках.

— Железные нервы, — говорит кто-то, — спит под «артиллерийскую колыбельную»…

Вокруг капитана А. Лебедева собралась группа солдат. Они рассматривали немецкую карту Кенигсплатца, захваченную у пленного офицера на том берегу Шпрее. Но никто не знает немецкого языка и не может прочесть наименование улиц, парков, зданий.

Ефрейтор Рыченков вдруг воскликнул:

— Товарищ капитан, у нас же в подвале какой-то штатский господин сидит…

— Давай его сюда!

Через несколько минут к капитану подвели высокого пожилого сутулого немца в сером клетчатом пиджаке, белой рубашке с черной «бабочкой». Его вид вызывает сдержанный смех. Пугливо озираясь, немец подходит к Лебедеву и разглядывает карту. Все смолкли.

— Этот квадрат, обозначенный под № 104, есть министерство внутренних дел, — говорит немец и пальцем тычет в пол и стены.

— Ребята! Мы в «доме Гиммлера»… Это точно, — крикнул кто-то.

— А это, — продолжал немец, — под № 105 есть рейхстаг, он его назвал «Рихтиг»…

Все бросились к окну, но сквозь серую пелену дыма едва-едва рисовались контуры германского парламента.

Немец оказался офицером. Он спрятался в одной из комнат министерства и успел переодеться в штатское платье. Но форму спрятать не успел.

В эти часы 525-й полк дивизии А. Негоды действовал на южной набережной Шпрее, врывался в дома, находящиеся между швейцарским посольством и рейхстагом.

К вечеру его взводы вышли на Альтзенштрассе. В этот момент они были ближе всех к рейхстагу.

Одновременно шли бои западнее моста Мольтке, где гитлеровцы пытались прорваться через другой мост, и восточнее, в районе швейцарского посольства.

Шатилов видел, что взятие здания затягивается, выходит за рамки его планов. Но полк Плеходанова он берег для штурма рейхстага. Не решался ввести его в бой даже после очень тревожных донесений. Наконец швейцарское посольство целиком было занято полками 171-й дивизии А. Негоды, и главной их заботой стало отражение вражеских контратак. И вот момент настал: комдив решился, и батальоны плеходановского полка перешли мост Мольтке и под сильным огнем из Тиргартена ворвались в «дом Гиммлера». По существу, именно эта акция окончательно решила судьбу красно-бурой громадины.

Допоздна я сидел на командном пункте корпуса на Перлегербергштрассе в ожидании генерала С. Переверткина. Чтобы скоротать время, сели с Мирошниченко за шахматную доску. Игра не клеилась, к тому же мы больше прислушивались к снарядам, которые рвались где-то неподалеку, чем наблюдали за поведением своих королей и слонов. Гриша долго раздумывал над доской, и я ему нетерпеливо напоминал: «Твой ход». В это время где-то рядом трахнул снаряд, доска подпрыгнула, короли и пешки полетели на пол. Гриша сказал:

— То был не наш ход, надо пойти подальше убрать машину, — и вышел на улицу.

Я поднялся к начальнику штаба корпуса Александру Ивановичу Летунову, который много раз снабжал нас информацией, но «в рамках законов о военной тайне». Он, в ожидании комкора, прогуливался по комнате, время от времени поглядывая в разбитое окно, где в темноте сверкали сполохи боя. Это был человек выше среднего роста, с хорошей выправкой. Карие его глаза под густыми бровями смотрели на меня, словно хотели спросить: «Ну, и что еще вам нужно?» Но он вполне вежливо и даже добродушно сказал: «Сегодня вы генерала не дождетесь, ехали бы спать». Я согласился и все же спросил: «Ничего нового?»

— Нет, — ответил он, — если не считать, что в «доме Гиммлера», кажется, настал перелом.

— Но он еще полностью не взят?

— Пока сведений не имею.

Попрощавшись, я собрался было спуститься к машине, но Летунов меня остановил:

— Вы о капитане Кузьме Гусеве слышали?

— Да, он погиб.

— В том-то и дело, что не погиб! — сказал полковник и засмеялся: — Судьба-индейка! Сейчас только звонил полковник Зинченко и рассказал целую историю.

Оказывается, вчера, когда около Гусева на мосту Мольтке разорвался снаряд, он, подброшенный в воздух, упал в Шпрее, но не утонул. Нырнув неглубоко, Гусев схватился за подводные ветки и всплыл. Над его головой, на мосту шел жаркий бой. Нужно было вылезать, но как? Берега Шпрее крутые и выложены гранитом. Он липкий, скользкий. Несколько раз Кузьма пытался выкарабкаться, но каждый раз срывался. Силы уходили, руки от холодной воды коченели, теряли подвижность и чувствительность. И вдруг в одном месте он увидел на откосе выбитую снарядом плиту и спасительную земляную выемку. Уцепившись за разбитый гранит, он влез на землю и там отдышался.

Затем вылез на берег, под огнем бросился к швейцарскому посольству, увлекая по пути солдат, а там в подвале встретился с комбатом Неустроевым. Тот долго глядел на человека «с того света» в мокрой одежде.

— Кузьма! — нерешительно, скорее испуганно и взволнованно, чем радостно, крикнул комбат, и они жарко обнялись…

Так «воскрес» один из самых мужественных воинов шатиловской дивизии Кузьма Гусев, которого уже недосчитывались в «списке живых» только потому, что на войне, в бою смерть всегда шагала рядом с солдатами, и не было ничего удивительного в том, что человек, который только что во весь голос кричал: «Вперед, за мной!» и поднимал руку с револьвером, перестал кричать и падал, нажимая курок уже в мертвом цепенении.

— Это подарок судьбы, — сказал Летунов, заканчивая свой рассказ.

Я мало знал капитана Кузьму Владимировича Гусева, но слышал о нем много раз с первых же дней штурма Берлина. Имя его мне приходилось упоминать в корреспонденциях. Он мне представлялся боевым, решительным, смелым командиром, и я тоже был рад его спасению.

Мы ехали в Штраусберг. Небо стало темным, но все же отливало светом пожарищ. А где Борис? Остался ли он ночевать у Рослого или Антонова, а может быть, по своему обычаю находиться «ближе к огню», добрался до командира 1050-го полка Гумерова? Я спал или дремал, а потому в моей памяти неясно мелькали, перемежались лица, дома, отрывки фраз…

В это время в «доме Гиммлера», в подвале, проходил митинг. Солдаты заранее собирались группами и вели разговор только о предстоящем штурме рейхстага: расспрашивали помполита, снова и снова глядели через амбразуры в ночную темь, где от пожаров то прояснялся, то исчезал силуэт дома с колоннами и куполом. Здесь же новичкам выдавали новое обмундирование и они прятали за пазуху гимнастерки маленький красный флажок на древке. В этой суете появилась надобность в общей беседе, хотелось послушать знающих, грамотных офицеров, узнать больше о боевой обстановке, хотелось самому высказать что-то заветное. Так родился митинг, открытый Алексеем Берестом. Он стоял перед солдатами, держа в руке мятую, простреленную и засаленную пилотку, был возбужден, но говорил ровно и спокойно. Ни он, ни солдаты не могли в ту минуту ощутить значимость, исторический смысл первых слов, которые прозвучали здесь в подземелье как обыденное, очередное задание:

— Друзья, — сказал Берест, — получен боевой приказ: взять рейхстаг!

И все понимали: такой приказ должен был быть, рейхстаг нужно брать, ибо вместе с его падением падет фашистская Германия. Так всем представлялось, так им хотелось. Вот почему эти слова были встречены как долгожданный призыв.

Берест говорил коротко, рассказал об обстановке и закончил, несколько повысив голос:

— Да здравствует наша победа!

Затем выступил представитель политотдела дивизии капитан И. Матвеев.

— Все мы волнуемся, — сказал он, — и как не волноваться? Вспомните четыре военных лета и четыре военные зимы… Вспомните! И вот мы видим конец войны. До полной победы осталось пройти одну площадь и взять один дом — рейхстаг. Все. Победа!

Матвеев рассказал о последних боевых донесениях. Все слушали сосредоточенно, особенно новички, которыми пополнилась рота Ильи Сьянова.

Их увлекло выступление ветерана Бодрова, который только что выдавал новичкам обмундирование, гранаты, диски к автоматам, а сейчас решил поделиться с ними своими думами.

— Вот перед вами рейхстаг, — начал он, — а передо мною 24 октября 1917 года стоял Зимний дворец, покрупнее был он, да и покрасивее… И нужно было его штурмовать… Сомнений у нас тогда никаких не было, все знали, что Зимний дворец должен быть наш, как нет сомнений сейчас и у вас… А раз так, давайте споем «Интернационал». Мы его тогда тоже пели…

В подземелье послышались звуки гимна. Сначала пели тихо, а затем все громче и громче, запели на других этажах, в комнатах, в коридорах, в залах. Советские солдаты пели «Интернационал» под аккомпанемент орудий, пели в самом мрачном фашистском здании, откуда еще совсем недавно летели приказы о лагерях смерти, расстрелах, газовых камерах, виселицах, откуда эсэсовцы истошно кричали: убивать, убивать, убивать…

Молодые ребята в новеньких гимнастерках поют знакомые им с детства слова: «Это есть наш последний…» Среди них и худощавый парень из Сумской области — Николай Бык, который бежал из лагеря и теперь мечтает идти в бой, и Иван Прыгунов, освобожденный нашими войсками из лагеря, и другие узники, которых фашисты не успели расстрелять. Они рвутся к рейхстагу, хотят отомстить за обиду, за поругание, за рабский труд, чтобы вернуться домой не в робе каторжника, а в форме бойца Советской Армии.

Всю ночь Гитлер диктовал «политическое завещание», в котором пытался анализировать причины краха рейха и национал-социалистических идей, а по существу, оправдывал свою полководческую бездарность и сваливал вину на генералов. Эта наиболее обширная часть политического завещания была соткана из лжи, демагогии и призыва «содействовать возрождению национал-социалистического движения».

Во второй половине завещания он писал:

В этом же завещании, которое, по существу, было политическим некрологом, Гитлер объявил новый состав правительства. Рейхсканцлером стал Геббельс, на старом своем посту — министра по делам нацистской партии — остался Мартин Борман. Министром иностранных дел назначался Зейсс-Инкварт, военным министром — Дениц, министром пропаганды — Науман, финансов — Шверин-Крозинг, главнокомандующим сухопутными силами — фельдмаршал Шернер, военно-воздушными силами — Риттер фон Грейм. Новому правительству предлагалось продолжать войну всеми средствами. Характерно, что Гитлер обошел своего верного «пса» — Кейтеля. Политическое завещание на правах свидетелей подписали Геббельс, Борман, Бургдорф, Кребс. Дата — 29 апреля, 4 часа утра.

Утром майору Иоганмейеру предложено было прорваться через линию советских войск и доставить копию «политического завещания» фельдмаршалу Шернеру. Такое же поручение было дано помощнику Бормана — Цандеру и адмиралу Фоссу, которые обязаны были эти документы доставить гросс-адмиралу Деницу.

Вскоре все трое, рискуя жизнью, пробирались через разрушенные дома, виадуки, подвалы, овраги, леса к мосту Пихельсдорф, оттуда посланцы направились удобными путями на юг и северо-запад.

Известно, что только Иоганмейер благополучно миновал мост и сумел связаться по радио с гросс-адмиралом Деницем.

В полдень Гитлер пригласил к себе Бормана, Геббельса, Бургдорфа и Кребса. Никто не знал, что происходит над их головами, над бункером, там, в районе рейхстага, у Потсдамского вокзала, на улицах, примыкающих к имперской канцелярии. Между тем Гитлер по-прежнему смотрел на «пятачок» карты Берлина и задавал вопросы генералам, которые отвечали ему невпопад и с обязательными оговорками: «вероятно», «нужно думать», «полагаю». Гитлер, несколько часов назад подписавший «политическое завещание» и решивший уйти из жизни, задает все тот же вопрос: «А где Венк?» и опять получает ответ, начинающийся словами: «Надо полагать…» В это время генерал Кребс решается сказать:

— Три молодых офицера хотят пробраться из Берлина к генералу Венку…

Гитлер поднял к нему бледное, обрюзгшее лицо с опухшими веками.

— Какие офицеры?

— Офицеры Фрейтаг фон Лорингхофен, Больдт и Вейс…

— Где они?

Бургдорф показывает на офицеров, которых Гитлер видел много раз, так как они почти ежедневно присутствовали на докладах Кребса, но теперь он смотрит на них отсутствующим взглядом. Все затихли.

— Как вы думаете выбраться из Берлина? — спрашивает он, глядя на ротмистра Гергарда Больдта.

Офицер подходит к столу и показывает по карте, называя вслух: Тиргартен (Зоологический сад), Курфюрстендамм, площадь Адольфа Гитлера, Олимпийский стадион, мосты у Пихельсдорфа…

— Оттуда, — продолжает Больдт, — мы на лодке по реке Хавель проберемся через расположение русских до Ванзее.

— Борман, — неожиданно прерывает Гитлер, — тотчас же достаньте им моторную лодку с электродвигателем, иначе они не выберутся.

— Фюрер, мы сами достанем себе моторную лодку, — говорит Больдт, — и несомненно прорвемся.

Гитлер поднимается из-за стола, подает каждому из них руку и говорит:

— Привет от меня Венку. Пусть поторопится, или будет слишком поздно…

Офицеры ушли.

Вечером Борман, раздосадованный отсутствием донесений от Кейтеля и Йодля о боях за пределами Берлина, направляет Деницу телеграмму: «По нашему все более ясному впечатлению, дивизии вокруг Берлина уже много дней стоят на месте, вместо того чтобы высвободить фюрера. Мы получаем лишь сообщения, контролируемые Кейтелем. Мы вообще можем сообщаться с внешним миром лишь через Кейтеля. Фюрер приказывает, чтобы вы немедленно и безоговорочно выступили против всех изменников».[24]

В 22 часа в бункере состоялось последнее военное совещание.

На этом последнем синклите собрались Борман, Кребс, Геббельс, Бургдорф, Аксман, генерал Монке, оставшиеся офицеры штаба. Доклад делал генерал Вейдлинг.

Он говорил:

— Последние двадцать четыре часа шли горячие бои в непосредственной близости от рейхстага и имперской канцелярии, фронт стал уплотненным, возможности маневра исчезли, боеприпасов нет, недостает «панцерфауста» — оружия, необходимого при ведении уличных боев, снабжение по воздуху прекратилось, боевой дух войск упал…

Вейдлинг видел, что все присутствующие безразлично воспринимали его доклад, полный трагизма и безнадежности. Только Геббельс изредка бросал язвительные реплики, которые генерал оставлял без внимания.

— По всей вероятности, — продолжал Вейдлинг, — завтра, 30 апреля, битва за Берлин будет окончена…

И это сообщение ни для кого не было неожиданным. Никто не задавал вопросов. В комнате царила тягостная тишина. Наконец Гитлер поднял голову и, обращаясь к генералу Монке, спросил:

— Наблюдаются ли эти факты и на вашем участке?..

— Да, — ответил генерал.

Кроме регулярных частей, действовавших здесь, в последние дни для обороны правительственного квартала был создан отряд, командование которым было поручено эсэсовскому генералу Монке. Этот отряд «особого назначения» постепенно отступал на всех участках и теперь находился в непосредственной близости от Бранденбургских ворот и от имперской канцелярии. Кого только не было в этом отряде: мелкие подразделения разбитой армии, моряки из Ростока, летчики, оставшиеся без самолетов, танкисты без танков, фольксшурмисты, подростки из аксмановского «гитлерюгенда», разношерстная, плохо вооруженная толпа, среди которых были немцы, норвежцы, фламандцы, голландцы, французы из разбитой бригады «Шарлемань»!

Гитлер, глядя на карту, сказал:

— Положение наших войск отмечено на карте по данным заграничных радиостанций, так как штабы наших войск более мне не доносят…

Помолчав, он добавил:

— Так как мои приказы все равно уже не выполняются, бесцельно их отдавать и ждать помощи…

Позже генерал Вейдлинг в своих записках, касаясь этого совещания, писал:

Совещание окончено. Все расходятся. Гитлер остается один и все еще рассматривает карту.

Ночью в Доббин, где расположился штаб объединенного командования, пришла телеграмма за подписью Гитлера. Он предлагал вновь и вновь немедленно доложить, где находится авангард Венка, где находится 9-я армия, где авангард Хольсте. Эта телеграмма поставила в тупик и фельдмаршала Кейтеля, и генерала Йодля, которые давно все поняли и были психологически разоружены. Что ответить в бункер, если нет ни одного радостного сообщения от командующих армиями? Но была ли эта телеграмма Гитлера? Вчера и сегодня он был в состоянии депрессии, его ничто не интересовало, к тому же он весь вечер и всю ночь был занят писанием «политического завещания». Скорее всего запрашивали штаб Борман и Кребс, а Гитлер ее просто подписал.

Ответ из Доббина даже не показали Гитлеру. Он гласил: «Авангард Венка остановлен противником в районе Швиловзее, поэтому 12-я армия не может продолжать наступление на Берлин. Основные силы 9-й армии окружены противником. Корпус Хольсте вынужден перейти к обороне».

Собственно, иного ответа никто и не ждал. Все разошлись по своим комнатам, и только Артур Аксман и его адъютант Вельцин, обходя нижний этаж бункера, присели на скамье, которая стояла в приемной у входа в машинное отделение с вентиляционными установками.

— Мы размышляли о том, — рассказывал Аксман, — что постепенно, под разными предлогами нас покидают все. Вот только за один день ушли Лоренц, Иоганмейер, Цандер, Лорингхофен, Больдт, Вейс… Что же это? Мы высказывали разные предположения и не могли разобраться во всем, что происходило вокруг нас. Но мы были молоды.

Вдруг из своей комнаты вышел Гитлер.

Он был в сером пиджаке, на лацканах которого были золотой знак партии и железный крест первого класса, в черных брюках навыпуск, в мягких ночных туфлях… Он шел в нашу сторону, и я подумал, что он идет к вентиляционной установке. В бункере было душно, и он часто посещал машинное отделение. Шел он медленно, волоча ногу и словно бы не глядя ни на кого. Мы встали. Поравнявшись с нами, он остановился и поздоровался. Вельцин тут же ушел, а Гитлер движением руки пригласил меня сесть и сел сам.

Сначала мы молчали. У меня в голове роилось много вопросов, но я никак не мог собраться и начать разговор.

Мы говорили о войне с Россией, и Гитлер доказывал, что ни одно из решений, принятых им во время войны, не было серьезнее решения напасть на Россию, хотя он мучительно обдумывал опыт Наполеона.

У нас не было выбора, пояснял мне Гитлер, мы должны были выбросить Россию из европейского баланса сил. Само ее существование было угрозой для нас. К тому же мы боялись, что Сталин проявит инициативу раньше, причем в катастрофических для нас условиях. Мы не сумели оценить силу русских и все еще мерили их на старый лад.

— Мы были одни в помещении, — продолжал Аксман, — никто не проходил во время разговора. Слышалось лишь приглушенное жужжание вентиляторов, да иногда доносилась, как нам казалось, далекая стрельба. После небольшой паузы Гитлер сообщил мне, что он завтра уходит из жизни.

«Я буду с вами», — ответил я ему. «Нет, — решительно сказал он, — ваше место среди живых…» Затем он с трудом поднялся, попрощался и, согнувшись, ушел в свою комнату. Больше я его никогда не видел.

Так рассказывал мне о своем «фюрере» Аксман более чем через два десятка лет.