Так это было

1 мая

Генерал Кребс переходит линию фронта с белым флагом. — «Никаких переговоров, кроме безоговорочной капитуляции». — Первомайские бои в рейхстаге и у имперской канцелярии. — «Здесь я, фамилия моя Ваганов». — Конец подземелья

В ночь на 1 мая немецкие громкоговорители заголосили:

Этот текст был повторен. Огонь прекращен.

Генерал пехоты Ганс Кребс, натянув черные перчатки и взяв в руки два пакета, вышел из бункера имперской канцелярии. Он был одет в обычную генеральскую форму, на его груди висел железный крест, а на рукаве вышит фашистский знак. Он давно не был на воздухе. Где-то далеко-далеко слышалась стрельба, а сюда, в сад имперской канцелярии, нежданно-негаданно как бы спустился мир. Но это только казалось. Генерал осмотрелся и увидел дымное зарево пожарищ. Берлин горел.

Рядом с генералом шел полковник фон Дюффинг с большим белым флагом, который пока был свернут. Этот флаг торопливо шили сестры милосердия из подземной санчасти. Вчера они изрезали несколько простынь для капитулянтских флагов, а в ночь на сегодня им удалось найти чистое белое полотно, из которого и был сшит флаг для Кребса. Сестры понимали, что это полотнище особое, если уж сам Кребс пойдет с ним.

Вскоре парламентеры появились в расположении полка Гумерова, а оттуда были доставлены в район Темпельхофа на командный пункт генерала Чуйкова. Ему маршал Жуков поручил принять парламентеров. Здесь, у входа, их попросили подождать. Заложив руки за спину, генерал стоял не двигаясь и глядел в одну точку, в дымный горизонт Берлина. Этот момент хорошо запечатлен на известном снимке фотокорреспондента Е. Халдея.

Наконец Кребса пригласили в здание. Он был бледен и явно нервничал. Предъявив свои полномочия, протянул Чуйкову пакет и сказал:

— Буду говорить особо секретно… Вы первый иностранец, которому я сообщаю, что 30 апреля Гитлер покончил самоубийством…

— Эта новость нам известна, — возразил Чуйков. Кребс был удивлен и расстроен, ибо нужного эффекта его заявление не произвело. Затем он зачитал обращение нового рейхсканцлера Германии:

К этому письму было приложено политическое завещание Гитлера. Прочитав эти документы, Василий Иванович Чуйков вышел в другую комнату и связался с маршалом Жуковым. Маршал просил его подождать и сообщил, что направляет для переговоров своего заместителя генерала армии В. Д. Соколовского.

Тут же Жуков связался с Москвой.

«…Я позвонил И. В. Сталину, — пишет Г. К. Жуков. — Он был на даче. К телефону подошел дежурный генерал, который сказал:

— Сталин только что лег спать.

— Прошу разбудить его. Дело срочное и до утра ждать не может.

Очень скоро И. В. Сталин подошел к телефону. Я доложил полученное сообщение о самоубийстве Гитлера, появлении Кребса и решение поручить переговоры с ним генералу В. Д. Соколовскому. Спросил его указаний.

И. В. Сталин ответил:

— Доигрался, подлец. Жаль, что не удалось взять его живым. Где труп Гитлера?

— По сообщению генерала Кребса, труп Гитлера сожжен на костре.

— Передайте Соколовскому, — сказал Верховный, — никаких переговоров, кроме безоговорочной капитуляции, ни с Кребсом, ни с другими гитлеровцами не вести.

Если ничего не будет чрезвычайного, — не звоните до утра, хочу немного отдохнуть. Сегодня у нас первомайский парад».[27]

Жуков позвонил Чуйкову и просил прислать ему письмо Геббельса и другие документы.

Над землей уже встало раннее утро 1 мая. Сквозь облачность изредка прорывались лучи солнца…

Генерал армии Соколовский настаивал на безоговорочной капитуляции, а Кребс все твердил: «Я не полномочен это решить».

Переговоры явно зашли в тупик.

В одиннадцатом часу дня, когда на Красной площади заканчивался парад и началась первомайская демонстрация, едва ли не самая радостная из всех, что были до нее, из Москвы сообщили: «Советское правительство дает окончательный ответ: капитуляция общая или капитуляция Берлина. В случае отказа продолжать штурм».

Кребс растерян.

— Я не имею полномочий. Надо воевать дальше, и кончится это все страшно. Капитуляция Берлина тоже невозможна. Геббельс не может дать согласие без Деница. Это большое несчастье…

Кребса приглашают к завтраку. Все проголодались. Немецкий генерал с удовольствием ест и сосиски, и икру, пьет коньяк. В этой комнате собрались все генералы, писатели Всеволод Вишневский и Евгений Долматовский, корреспондент «Правды» Иван Золин. Идет оживленная беседа, но в комнату доносится артиллерийская стрельба. Кто-то вспомнил о первомайском параде. Раньше Кребс бывал на них. Он, как военный атташе германского посольства, по-своему смотрел на парад и аккуратно доносил о состоянии боеготовности Красной Армии. Но много ли он знал?!

И вот теперь он здесь, в одном из домов близ Темпельхофского аэродрома, сидит не в качестве наблюдателя, а в роли человека, который принес белый флаг капитуляции.

Из радиоприемника доносится бравурная музыка.

— Хорошо теперь в Москве, — вдруг сказал Кребс.

Все оглянулись на него.

— А как вам нравится в Берлине? — спросил Соколовский.

Кребс смутился.

Артиллерийская канонада усилилась. Она словно бы напомнила Кребсу, что ждать больше нечего. Он вскочил:

— Пора возвращаться.

В 13 часов 08 минут Кребс покинул командный пункт Чуйкова, явно торопясь (вернулся — забыл перчатки). Огонь на время приказали прекратить.

На фронте тишина. Изредка постреливают автоматчики. Относительно тихо и на Королевской площади. Но в самом рейхстаге идет бой…

Вчера мы не поехали в Штраусберг. Водружение Знамени Победы над куполом задержало нас в штабе корпуса генерала Переверткина. Но его мы так и не нашли и остались на ночлег у полковника Мирошникова. По всему было видно, что он был нам рад. Разговоры только и были, что о Знамени Победы над рейхстагом. Корреспонденцию об историческом штурме мы уже написали и отправили в армейский узел связи, убежденные, что в номер от 1 мая она должна обязательно попасть. К тому же, казалось, на первую полосу. Шутка ли, «Знамя над Берлином»!..

Сейчас мы сидели у радиоприемника и на всех диапазонах ловили Москву. Но ничего поймать не могли — на радиоволнах было много музыки, джазов из кабачков Парижа, Брюсселя, Лондона…

Но вдруг мы услышали:

— Внимание! Говорит штаб 56-го танкового корпуса германской армии. Просим прекратить огонь…

Это и было то самое обращение, которым начиналось сообщение о высылке парламентеров.

Мы переглянулись. Что-то будет… Было понятно, что это первые голоса — предвестники капитуляции. Мы молча пожали друг другу руки и словно по команде бросились к своим блокнотам. Невозможно описать те волнующие и в то же время тревожные, полные таинственности минуты: что будет, как будет, что это за танковый корпус и почему именно он просит пощады? Тогда мы ничего не знали и решили терпеливо ждать. Попытка связаться с генералами Букштыновичем, Переверткиным, Шатиловым, которые могли все это знать, не удалась.

Полковник Мирошников и Борис Горбатов, бросив на ходу: «Утро вечера мудренее», ушли спать, а я остался у телефона ждать Москву, которую заказал два часа назад. Что там сейчас в редакции? У меня дома, на Беговой? Знают ли они о позывных капитуляции? Вышел в сад. Все цветет, и так как к вечеру стрельба стихла и запах гари унесен ветрами, в воздухе пьянящие ароматы весны. Кругом тихо-тихо. Не спят только соловьи. Я тревожу телефонистку, а она мне в ответ:

— Провод занят, переговоры высшей степени важности.

— Но у меня тоже.

— Ждите.

Я улегся на диване, неподалеку от телефона, и вздремнул. Не знаю, сколько минут прошло, но от резкого звонка я вскочил и схватил трубку.

— Говорите. На линии Москва.

Я услышал голос редактора «Правды» Петра Николаевича Поспелова и начал было рассказывать ему о позывных гитлеровских капитулянтов, но он, перебивая меня, кричал: «Алло, алло, алло». Он не слышал меня. В это время вмешалась телефонистка:

— Линию беру для переговоров высшей степени важности.

Несколько раз после этого я пытался связаться с Москвой, но каждый раз слышал тот же ответ.

Да, вся ночь была «высшей степени важности». Но узнали об этом мы позже. Узнали, что и наша корреспонденция по этим же причинам не была передана в Москву и покоилась в папке «разное».

Рано утром 1 мая Борис уехал в расположение частей Берзарина. Его там интересовало наступление войск корпуса генерала Д. Жеребина. Потом он расскажет, как советские батальоны очищали главную улицу Унтер-ден-Линден, с боем брали Национальную галерею, Музей военных трофеев, университет, основанный Гумбольдтом… «Ты ведь знаешь, что там учился и Энгельс…»

А я утром пошел бродить по знакомым и теперь уже сравнительно притихшим набережным Шпрее. Впервые я перешел разбитый и заваленный пулеметами, ящиками, гильзами орудийных снарядов мост Мольтке и вдали увидел рейхстаг. Он дымился. Где-то снова в районе Шарлоттенбурга шел бой, да и в Кроль-опере полковник В. Асафов «наводил еще порядок».

Накануне к вечеру его атака на оперу отвлекла силы гитлеровцев от Кенигсплатца и тем самым оказала неоценимую услугу батальонам 150-й и 171-й дивизий, которые вели бой на площади.

Стало чуть-чуть светлее. Я отчетливо увидел над куполом рейхстага плескавшееся на ветру и показавшееся мне опаленным Знамя Победы, то самое, которое Артюхов принес и вручил неделю назад генералу Шатилову, а тот — полковнику Зинченко. Вот теперь оно на своем месте. В нем я увидел отражение тысяч флажков, хранившихся под гимнастерками едва ли не у каждого солдата, две недели штурмующих Берлин. В нем была наша воинская стать, доблесть, геройство, в нем порыв, неудержимость штурмов, презрение к смерти, любовь к Родине, в нем — воинское дарование командиров рот и батальонов, призывный крик «вперед!», в нем — полководческий гений наших военачальников. Наша победа.

И в эти же часы генерал Кребс с белым флагом сидел на командном пункте Василия Ивановича Чуйкова и вымаливал у генерала Соколовского «перемирие». В белом флаге Кребса было средоточие тысяч белых флагов, детских пеленок, наволочек, просто носовых платков, которые в эти дни вывешивали на окнах своих квартир измученные, голодные, морально подавленные берлинцы.

Два знамени — красное, взлетевшее на купол рейхстага и оповестившее о гибели германского фашизма, и белое, которое с позором вернулось в подземелье имперской канцелярии после неудачных переговоров посланца гитлеровского рейха.

Знамя над рейхстагом водрузили воины армии-победительницы. Белый флаг был брошен на грязный, заплеванный пол бункера имперской канцелярии генерал-полковником Кребсом.

…В рейхстаге шел бой. Каждому из наших солдат приходилось драться с пятью, а то и больше смертниками. Теперь уже там сражались почти все батальоны обеих дивизий — 150-й и 171-й.

Спустя несколько дней генерал Шатилов по просьбе Горбатова собрал 120 участников исторического штурма. Беседа длилась чуть ли не целый день. Здесь была рассказана вся история «последнего решающего», которая, к сожалению, не была застенографирована.

Это были первые и самые непосредственные впечатления людей, еще не остывших от боя, в простреленных гимнастерках, с забинтованными головами, опирающихся на костыли. Они довольно полно освещали картину штурма.

Рота Сьянова очистила вестибюль и несколько комнат слева, одну из которых отвели под наблюдательный пункт начальника штаба батальона Кузьмы Гусева. Рота Греченкова и отряд Лысенко, пробиваясь по длинному коридору к Коронационному залу, в радостном порыве встретились и обнимались под огнем.

Гитлеровцы не думали сдаваться. Допрашивая офицера, захваченного в плен в рейхстаге, генерал Шатилов спросил:

— Надеетесь на новое оружие? Или ждете подкреплений?

— Да, ждем.

— Оружие, если даже оно и есть, вы уже не успеете применить. Подмоги тоже не будет. Уничтожена.

— Все равно будем драться. Лучше умереть, чем сдаться в плен. Как видите, берлинский гарнизон сражался до последнего.

— Тем, кто сдается, гарантируем жизнь. Нет — уничтожим. Я вас отпускаю. Можете идти к своим и рассказать им об этом.

Немец посмотрел на генерала с недоумением и недоверием. Потом решительно ответил:

— Нет, назад я не пойду. Меня там все равно убьют как предателя.[28]

Еще утром в рейхстаге возник пожар. Огонь и дым в здании оказались более коварным врагом, чем гитлеровские смертники, ибо он постепенно охватил все залы, комнаты, переходы, душил людей, угрожал языками пламени. Фашисты, засевшие в подвалах, воспользовались пожаром, выскочили из подземелья и вступили в бой, самый тяжелый и кровавый. Много людей полегло в этом «дымном бою», но ни один человек не ушел из рейхстага.

Горбатов отложил в сторону блокнот и, подперев руками подбородок, жадно слушал эти рассказы.

Эпизод сменялся эпизодом, и каждый из них был темой для военного очерка или главой для книги.

Во время беседы генерал Шатилов заметил:

— Один солдат, будучи тяжело ранен в левое плечо, прижался им к мраморной статуе, чтобы остановить кровь, а правой рукой бросал гранаты в немцев, пытавшихся бежать по лестнице. Он потерял много крови, но не покинул рейхстага, его увезли в госпиталь, и никто не знает его фамилии. Жаль, что его здесь нет.

В это время из задних рядов поднялся сержант с перебинтованной грудью:

— Здесь я. Фамилия моя Ваганов…

Позже нам удалось узнать о героических подвигах воинов 171-й дивизии. На рассвете 1 мая в рейхстаг вошли подразделения батальона Ефимова. Особую доблесть проявили командир роты А. Коршун, сержанты Смирнов, Беленков, ефрейтор Ильин, рядовые Сомов, Гайдук, Вабищевич и другие.

…После возвращения с Кенигсплатца я встретился на НП с Борисом. Он был в частях у Берзарина и восторгался их наступлением. «Поразительная организованность», — закончил он рассказ.

Решили поехать к Переверткину в Моабит, поговорить с ним и обобщить картину битвы всех трех дивизий. На месте его не застали. Вернее сказать, его не застали на КП, а «на месте» — в частях — он был.

Двинули на «армейский уровень» — к Лисицыну.

Он, как всегда, обрадовался нашему приходу и сразу:

— Обедали?

— Нет.

— Вот и хорошо, пообедаем вместе.

В дружеской застольной беседе мы пытались «выудить» у собеседника как можно больше подробностей. Мы узнали от Лисицына больше, чем от некоторых штабных офицеров, строго стоящих на страже «военной тайны», даже если эта «тайна» обнажена и видна всем. Во всяком случае, картина вчерашнего боя за рейхстаг, путь трех знамен к куполам зданий в центре Берлина, и особенно знамени № 5 над рейхстагом говорили о полной победе 79-го корпуса.

— Ну, а кто именно водрузил знамя над рейхстагом? — допытывался Борис.

Федор Яковлевич, улыбаясь, смотрел на нас и после долгой паузы сказал:

— Давайте подождем. Прошу вас, пока не пишите. Все это, как говорится, нужно «семь раз отмерить, а один — отрезать». Думаю, — продолжал он, — что для вас сейчас главная тема — беззаветный героизм всех участников штурма.

Горбатов ответил:

— Это всегда правильно, а все же люди, водрузившие знамя над рейхстагом, навеки вписали свои имена в историю нашей победы.

— Правильно. Узнать вы можете сейчас, но пока не пишите.

И мы вскоре узнали имена Мелитона Кантария и Михаила Егорова. Узнали, но в корреспонденцию тогда не вписали.

Семен Никифорович явился поздно. Он приехал из 150-й дивизии Шатилова и 171-й дивизии Негоды, и, несмотря на усталость, настроение его было отменным. Генерал обнял меня и на ухо шепнул: «Теперь всё», а громко добавил:

— Бой в рейхстаге еще идет, и постарайся пока воздержаться от «гром победы, раздавайся».

— А вы допускаете, что события еще могут повернуться?

— Я знаю, что Кребс ни о чем не договорился, и в имперской канцелярии и в Тиргартене бои возобновились.

Несмотря на глубокую ночь, генералу звонили Букштынович, комдивы, артиллеристы…

Так мы и не спали. Затем генерал предложил:

— Пройдемся. Душа песни поет, хочется на волю.

Мы идем по Альт-Моабитштрассе. Два военных человека — генерал-майор, командир корпуса, и майор, военный корреспондент. Разговариваем как старые фронтовые друзья. Да иначе и быть не могло. Я давно почувствовал особенность Семена Никифоровича приближать к себе людей мягким, доверчивым, всегда чуть-чуть улыбающимся взглядом. И мне приятно сейчас идти с ним рядом и не боязно, хотя никто не гарантирован, что из окна вдруг не вылетит фаустпатрон, как вылетел он два дня назад и убил моего собрата Вадима Белова.

Незаметно мы оказались на Инвалиденштрассе. Эта разрушенная огнем, мертвая и пустынная улица привела нас к маленькому парку, за которым лежал Лертерский вокзал. Никогда раньше мне не приходилось видеть столь убедительного свидетельства краха вражеской армии, которое я видел сейчас на этих улицах, стальных путях, в парке, в пустых залах вокзала, — битая техника, искореженные вагоны, перевернутые танки, трупы.

Все это странным образом сочеталось с удивительной тишиной в парке, где испуганные птицы, словно откликаясь на розовеющий восток, неуверенно подавали свои голоса и тем как бы утверждали жизнь и на минуту заставили нас забыть о далеких выстрелах. Мы молчали, словно боясь нарушить подаренный нам покой. На вокзале, среди полного разгрома, на забрызганной кровью стене висели часы. Мы не обратили бы на них внимания, если бы они не прохрипели три раза, как бы напоминая, что они выше всего вокруг, неумолимо отсчитывают время, уходящее в историю.

Семен Никифорович улыбнулся:

— На моих часах пять, а эти идут по-немецки — на два часа позже… Продолжают служить своему времени. Впрочем, пора возвращаться.

И мы вновь выбрались на улицы, через парк пошли к командному пункту штаба корпуса.

Дежурный офицер доложил, что части 5-й армии ведут бои в саду имперской канцелярии, овладели дворцом кайзера Вильгельма. В упорных боях отличились полки В. Зюванова и Г. Заверюхи. Одним из первых во дворец ворвался батальон X. Гюльмамедова.

Войска корпуса Д. Жеребина двинулись дальше по Унтер-ден-Линден в сторону Бранденбургских ворот. 8-я армия сражалась у Зоологического сада. Корпус генерала Рыжова продвинулся на север для соединения с танковой армией генерала Богданова и с нашей 3-й ударной.

В бункере ждали возвращения генерала Кребса. Офицеры пили.

Когда он вернулся в бункер, то тотчас же прошел к Геббельсу и Борману.

Выслушав его подробный рассказ, Геббельс сказал:

— Однажды я отвоевал Берлин у красных. Теперь я буду защищать его от красных до последнего дыхания. Те немногие часы, которые мне предстоит прожить в роли германского рейхсканцлера, я не хочу растрачивать на подписание капитуляции.

Но это было пустое бахвальство обреченного.

Артур Аксман рассказывает:

— Когда 1 мая я зашел в комнаты Геббельса, его жена Магда просила меня присесть. «Посидим еще вместе, как мы делали раньше». Она принесла кофе и начала спрашивать: «А помните?..»

Когда я прощался, доктор Геббельс сказал: «Сегодня в 8 часов вечера мы уходим из жизни. Может быть, вы еще разок заглянете?»

В бункере в это время начался полный переполох. Все готовились к бегству. Создались две группы: одну возглавил Борман и генерал Монке, вторую — Аксман. Геббельса в расчет не принимали, все знали о его решении покончить самоубийством. Начал Кребс. За ним застрелился Бургдорф. Затем раздались выстрелы в верхнем бункере — стрелялись офицеры, чиновники, адъютанты.

Вечером покончили с собой Геббельс и его жена. Их трупы выволокли в сад имперской канцелярии, облили бензином и подожгли.

Подземелью наступил конец. Теперь каждый поступал как считал нужным.

Аксман договорился с генералом Монке, что обе группы должны будут двигаться на север и встретиться у Вейдендамского моста. Он зашел в госпиталь попрощаться с тяжелораненными сотрудниками своего штаба. У Аксмана было два револьвера, принадлежавших «фюреру»: один большой, найденный на ковре около дивана, на котором Гитлер отравился, а другой поменьше, который канцлер постоянно носил в кармане пиджака. Оба заряженных револьвера Аксман оставил раненым женщинам «на случай».

Поздним вечером Аксман вышел из бункера, под огнем перебежал Вильгельмштрассе, где в штабе ждали его сотрудники, готовые к бегству. Все были одеты в штатское. Крадучись, прижимаясь к стенам, они направились на север к Унтер-ден-Линден, надеясь проникнуть к гросс-адмиралу Деницу.

Русские минометы вели огонь. Трещали пулеметные очереди. Где-то далеко стреляли танки и пушки. Со стороны Потсдамской площади полыхало зарево. На Унтер-ден-Линден беглецам открылась картина горящего рейхстага. Бранденбургские ворота были разбиты, а у одной из колонн они увидели русских солдат, разводящих костер, и поторопились уйти подальше.

На вокзале городской железной дороги Фридрихштрассе скопилось много людей — солдат, мужчин, женщин, подростков — с горящими и ничего не понимающими глазами. Севернее Вейдендамского моста, перед широким противотанковым заграждением, образовалась пробка. Стоял невероятный шум, все кричали, кто-то стрелял из револьвера. В этот момент между надолбами появился немецкий танк — «тигр». За ним тянулись люди. Это была группа Монке — Бормана: начальник гаража имперской канцелярии Кемпке, хирург Штумфергер и другие. Вдруг раздался страшной силы взрыв, грохот, огонь. Русский снаряд попал прямо в танк. Аксмана отбросило взрывной волной, и он потерял сознание.

Очнулся он среди убитых и раненых, которые стонали. Оглядевшись, Аксман пополз к ближайшей большой воронке. На ее дне он увидел Бормана, Наумана, доктора Штумфергера, адъютанта Геббельса Швегермана и своего адъютанта Вельцина. Он был шестым. Все оказались невредимы.

После краткого совещания двинулись в северо-западном направлении. Первым пошел Борман. Он взобрался на железнодорожную насыпь у вокзала Фридрихштрассе и направился вдоль путей на запад, в сторону гавани Гумбольдта, что неподалеку от Лертерского вокзала. Кругом горел и дымил Берлин, где-то близко стреляли. Наконец группа дошла до Александеруфер — набережной на восточной стороне гавани — и остановилась. Раздались выстрелы. Борман сказал: «По всей видимости, в Лертерском вокзале русские. Надо идти на север».

Неожиданно наткнулись на русский патруль. Солдаты не проявили к беглецам никакой злобы и, приняв их за «фольксштурмистов», даже угостили сигаретами. Один из солдат сказал: «Гитлер капут! Война капут!»

Аксман показал свой протез. Это произвело впечатление. Борман и Штумфергер, получив по сигарете и решив, что все в порядке, отошли и направились в сторону Зандеркруга на Инвалиденштрассе.

Постепенно начали расходиться и остальные. На Инвалиденштрассе Науман и Швегерман пошли по левой стороне улицы, а Аксман с Вельциным — по правой. На Альт-Моабитштрассе услышали приближающийся шум танков. Аксман крикнул Науману, но его уже не было видно. Он решил идти назад.

Недалеко от Зандеркруга их обстреляли.

Прямо на дороге они увидели двоих не то убитых, не то раненых. Аксман подошел, наклонился и узнал Бормана и Штумфергера.

Аксман, когда я с ним встречался, утверждал, что Борман был мертв. А на мое замечание о версиях, по которым Борман и по сей день жив, вяло ответил:

— Да, я слышал о Бормане много различных, в том числе и нелепых, историй. Думаю, что их сочиняют в полицейских управлениях и за хорошие деньги продают владельцам наиболее богатых, ищущих сенсаций журналов и агентов…

Передохнув в будке станционного электромонтера, Аксман переоделся в старое платье и направился к Шпандаусскому каналу. Мост через него был взорван, поэтому пришлось плыть на самодельном плоту. Так он попал в Вединг.