Так это было

2 мая

Советские войска врываются в имперскую канцелярию. — Анна Никулина водружает знамя. — Комендант Берлина генерал Вейдлинг явился с белым флагом. — Приказ о капитуляции. — Берлинский гарнизон складывает оружие. — Приказ И. Сталина. — Где ты, старший лейтенант? — В Плетцензейской тюрьме. — Жители Берлина ловят военных преступников.

Ночь прошла в боях. В рейхстаге они затухали, а в имперской канцелярии разгорались. И все же вставал день, озаренный победой. После того как Геббельс отказался от безоговорочной капитуляции, войска армий Берзарина и Чуйкова возобновили штурм. Артиллерия всей своей мощью обрушилась на правительственные здания и прилегающие районы. И несмотря на то что бункер опустел, сопротивление в имперской канцелярии продолжалось. Здание министерства авиации было взято, и весь фронт сосредоточился отныне на улицах Вильгельмштрассе, Фоссштрассе, Герман Геринг-штрассе. Здесь действовал корпус генерала Рослого.

Правее сражалась 416-я стрелковая дивизия генерал-майора Д. Сызранова, которая весь день 1 мая с боями продвигалась по Унтер-ден-Линден к Паризьенплатцу и Бранденбургским воротам.

И вот старший сержант И. Андреев и сержант Н. Бережной по колоннам взбираются с флагом на крышу ворот, увенчанных бронзовой колесницей, запряженной четверкой лошадей. Еще одно знамя развевается над поверженным Берлином. На площади гремит «ура».

Западнее по Тиргартену продвигались войска 8-й гвардейской армии генерала Чуйкова, с севера на юг — корпус генерала Переверткина. Так в берлинском кольце появилось еще одно, внутреннее, кольцо, в котором наши войска осуществляли стремительный штурм.

Еще когда шли переговоры с генералом Кребсом, солдаты из батальона Шаповалова проникали на территорию сада имперской канцелярии. Это была отвлекающая группа в районе главного фасада, выходящего на Вильгельмштрассе. Основные же силы батальона были брошены в обход со стороны Тиргартена. Командир стрелковой роты старший лейтенант Иван Яковлев приказал пушечными ударами пробить в бетонном заборе брешь, через которую его рота сразу же ворвалась в сад имперской канцелярии. Затем этим же путем прошли роты старших лейтенантов Хромова и Рабенко.

Перебираясь из одного укрытия в другое, бросая гранаты и стреляя из автоматов, отдельные группы все ближе и ближе подходили к новому зданию имперской канцелярии. Особенно смело действовали здесь взводы Антонова, Федорова, Трубачева, Пескова и Косенко. Отличились командир пулеметной роты Важдаев и пулеметчики Еганов, Беляев, Гарагуля, минометчики старшего лейтенанта Седова.

Батальоны полка Радаева также поднялись в атаку. Активно действовали артиллерийский самоходный дивизион А. Денисюка, батальоны капитанов Перепелицына и Айрапетяна. Воины роты И. Яковлева сняли герб фашистской Германии с главного входа в рейхсканцелярию. (Ныне этот герб экспонируется в залах Победы Центрального музея Вооруженных Сил.)

Одновременно, правее дивизии В. Антонова вела сражение дивизия И. Галая.

Долго сопротивлялись гитлеровцы у сухого бассейна, расположенного неподалеку от входа в канцелярию со стороны сада. Заняв круговую оборону, они обстреливали наши штурмовые отряды и не подпускали к входам. Кроме того, фашисты стреляли со второго этажа здания, преграждая путь к бункеру. Миной оторвало обе ноги пулеметчику сержанту Решетникову, но он продолжал стрелять. Пулеметчик погиб, держа в руках рукоятки и гашетку. Товарищам пришлось уносить тело Решетникова с поля боя вместе с его «максимом». Только в подъезде соседнего здания с большим трудом удалось оторвать окостеневшие пальцы воина от еще теплого пулемета. Так сражались воины полка Гумерова.

В бреши просачивались и солдаты батальонов Давыдова и Михайлова. Сильный огонь из входа в здание долгое время не давал возможности ворваться в имперскую канцелярию. И только пушечный огонь по окнам и двери подавил огневые точки. На минуту наступило затишье.

Группа комсомольцев во главе с комсоргом Салиджаном Алимовым из взвода Антонова, которая в то время была в саду внутреннего двора, ворвалась в вестибюль имперской канцелярии. Здесь к группе присоединился молодой человек лет двадцати пяти, одетый в комбинезон, в гражданской фуражке. Он на немецком языке обращался к немецким солдатам:

«Бросайте оружие! Война проиграна!»

Потом незнакомец перебегал на другой участок и кричал то же самое. Звали его Артур. Но с бойцами отряда Алимова он говорил по-русски.

Тогда никто не подозревал, что этот мужественный человек, призывавший немецких солдат прекратить бессмысленное сопротивление, был сын Вильгельма Пика, одного из основателей Германской Коммунистической партии, а затем президента Германской Демократической Республики.

Несколько позже старший инструктор политотдела корпуса майор Анна Никулина с группой бойцов четвертой роты бесстрашно двинулась к неприступному входу. Рядом, прикрывая ее огнем, бежал Салиджан Алимов. Но он был ранен. Его вынесли во двор, к сухому бассейну, и сделали перевязку. Подсаживая друг друга, солдаты, карабкаясь, лезли в окна. Одной из первых ворвалась в двери главного входа Анна. Началась схватка в здании. Воспользовавшись моментом, Никулина по разбитым лестничным маршам взобралась наверх и куском телефонного провода прикрепила знамя над имперской канцелярией.

Анна Владимировна Никулина остановилась у окна и оглядела раскрывшуюся перед ней картину: разбитые Бранденбургские ворота, зеленеющий Тиргартен, все еще дымящийся рейхстаг…

Произошло это на рассвете 2 мая.

Позже Анна Владимировна Никулина вспоминала:

— Кружилась голова от волнения и страшной усталости. Ну, кажется, всё. Дошли! Дожили до победного денька. Верно, еще шел бой, откатывался куда-то дальше, но все мы поняли, что для нас война уже позади. А потом я заметила, что на дворе весна. Цветет сирень. Не помню уже, где я потянулась за веточкой, но тут же полоснула автоматная очередь, и я чуть не поплатилась головой. И сирени не нарвала… Потом я вновь пришла сюда, посмотрела, на месте ли знамя. Висит!

Много таких знамен было поднято над столицей третьего рейха. Их перекличка как бы напоминала о победном маршруте наших воинов через сердце Берлина, о конце ночи и приходе светлого дня. Наша армия показала свои воинские подвиги и воинские добродетели. Она принесла измученному миру мир.

Секретарь Ессентукского горкома партии, мать двоих детей, она с первых дней войны ушла на фронт; ее ратный путь — от Моздока до Берлина. О ее доблести говорят ордена и медали.

Вот теперь она любуется картиной наступающего мира. Были ли у нее более счастливые минуты жизни? Может быть, сейчас ей вспомнился отец — партизан, повешенный белогвардейцами, или муж, злодейски убитый кулаками в первые годы коллективизации?

Член Военного совета 5-й ударной армии генерал Ф. Боков сказал о Никулиной:

— Анна Владимировна — «партийная совесть» армии, душевный и неутомимый политработник…

К полудню в имперскую канцелярию и бункер ворвались батальоны полка Гумерова.

Вскоре приехал командир корпуса генерал Иван Павлович Рослый. Хочется сказать особо и о нем, крестьянском сыне из села Петровская-Буда, Брянской области. Он был первым секретарем комсомольской ячейки, заведовал избой-читальней, работал в сельсовете.

В 1924 году был призван в Красную Армию. Политрук роты, командир роты; служба на Дальнем Востоке, учеба в Академии имени Фрунзе, командир полка. Участвовал в войне, спровоцированной белофиннами. В феврале 1939 года полк под командованием майора Рослого прорвал многоэшелонированную оборону линии Маннергейма. Талантливый боевой командир получил тогда звание Героя Советского Союза. А спустя два с лишним года Рослый командовал дивизией, которая в составе 18-й армии вела бои в Донбассе. В районе Гуляй-Поля комдив во главе одного из своих батальонов прикрывал отход дивизии и помог ей уйти из-под удара вражеских танков генерала Клейста. Дивизия ушла, а батальон был разбит. Из села в село, по ночам пробирался Иван Рослый с группой солдат к своим. В одной деревушке он переоделся в крестьянскую одежду и двинулся с посохом в руке на восток. На спине его был мешок с караваем хлеба, в который, по его просьбе, крестьянка запекла партбилет, орден Ленина и Золотую Звезду Героя. Через десять дней группа Рослого благополучно добралась в распоряжение своей армии.

Затем Рослый командовал корпусом на Северном Кавказе, выиграл у того же Клейста бой за Маглобек под Моздоком, участвовал в разгроме немцев под Владикавказом, в освобождении Кубани, Донецка, Тирасполя, в Ясско-Кишиневской операции, в боях на польской земле, на Одере…

Около 7 часов утра, в момент, когда представитель Геббельса доктор Фриче находился на командном пункте генерала Чуйкова, раздался звонок: на передний край явился комендант Берлина генерал Вейдлинг. Вскоре его тоже привезли сюда же. После проверки документов генерал В. Соколовский предложил Вейдлингу написать приказ о полной капитуляции.

Немецкий генерал усаживается за стол, пишет. Затем ему на помощь приходит один из офицеров его штаба. Оба они нервничают, советуются друг с другом, наконец протягивают Соколовскому приказ:

Этот приказ был размножен. На машинах его развозили и зачитывали войскам. Кроме того, его передавали по радио. По всему видно, что этого приказа ждала германская армия. Больше того, кое-где сдача в плен началась до появления приказа генерала Вейдлинга.

Вблизи Бранденбургских ворот Евгений Долматовский, окруженный солдатами, читал стихи. Майский ветер разносил слова: «Идут гвардейцы по Берлину и вспоминают Сталинград».

Тремя днями раньше в большом замке, в Казерте, близ Неаполя, был подписан акт капитуляции войск группы «Ц» — немецких войск в Италии. Акт подписали подполковник Швейниц и майор Веннер.

Любопытна сама процедура подписания этого акта. В назначенное время появились американский генерал Морган с офицерами своего штаба и советский наблюдатель Кисленко.

Генерал Морган, обращаясь к представителю командующего армейской группой «Ц», заявил:

— Я уполномочен от имени верховного командования союзников подписать это соглашение, условия которого вступят в силу в полдень 2 мая. Теперь прошу вас подписать, а я подпишу после вас.

Подполковник Швейниц, который все время старался обставить свое участие в подписании акта множеством оговорок, счел нужным и в этот последний момент, прежде чем поставить подпись, сказать:

— Перед тем как подписать, я хотел бы оговорить, что я превышаю свои полномочия. Я полагаю, что мой главнокомандующий генерал Фитингоф примет эти условия, но я не могу нести за это полную ответственность.

Это была попытка сорвать или отсрочить подписание позорного акта.

Но генерал Морган, выслушав Швейница, неожиданно для него спокойно сказал:

— Мы это учтем.

Вся процедура подписания акта длилась 17 минут.

…2 мая Уинстон Черчилль быстро вошел в зал заседания английской палаты общин и сел за стол, явно обратив на себя всеобщее внимание. Он рылся в бумагах своей папки, делал какие-то записи и, выждав момент, попросил слова:

— Почти миллионная немецкая армия в северной Италии сложила оружие, — сказал он, — война на этом фронте закончилась.

Но английский премьер-министр не знал еще, что в Берлине тоже уже не стреляли и гарнизон столицы сложил оружие.

Горбатов и я в эти утренние часы были на площади рейхстага. В самом здании стрельба поутихла, и «внутренний гарнизон» начал постепенно вылезать из подземелья и сдаваться в плен. Рота Греченкова была выведена из рейхстага, расположилась по излучине Шпрее с приказом ждать сигнала о приеме пленных. В это время мне удалось увидеть героев рейхстага. Вот Степан Неустроев — уставший, небритый, в порванной на рукаве гимнастерке, в выпачканных мазутом брюках, в пыльных сапогах. Он весь еще полон боевого настроения и словно бы не понимает, что пришла победа. Вот стоит Греченков. Он спокоен. О чем-то весело беседуют Кузьма Гусев, Сьянов, Давыдов…

Здесь же встретил комдива Василия Митрофановича Шатилова. Удалось расспросить его о ходе штурма рейхстага. Мы спокойно прохаживались вдоль широкой лестницы, мимо избитых колонн рейхстага. Для того чтобы мне яснее была вся операция, движение батальонов от «дома Гиммлера» до этой вот лестницы, генерал нарисовал в моей записной книге довольно подробную карту, изобразил рейхстаг, полукругом — ров и скобками — батальоны, со стрелками, направленными на фасад парламента. Генерал аккуратно обозначил номера полков, фамилии командиров батальонов, стрелки контратак, наконец, цифру «14.25», время, когда первые роты Сьянова и Греченкова ворвались в рейхстаг.

Интересно, что спустя двадцать лет Шатилов уверял меня, что никаких карт никогда не чертил. Когда же я показал ему карту, он долго непонимающе глядел на нее, затем рассмеялся и тут же написал: «Через 20 лет подписал Шатилов В. М. 6.IV.65. Москва. А схему начертил 2 мая 1945 г.»

Но вернемся на Королевскую площадь. Увидев комдива, к нему подходили младшие офицеры, полковники, что-то докладывали, на что-то спрашивали разрешение.

Мы с Горбатовым лазили по обломкам бетонных плит, гипсовых фигур, перешагивали через перевернутые столы, ящики. Запах гари, кирпичная и известковая пыль затрудняли дыхание. Я видел, как Борис тяжело дышал и прикладывал руку к груди. Вышли на свежий воздух.

День выдался теплый и пасмурный. Лишь изредка сквозь рваные облака выглядывало солнце, и тогда виднее становились развалины домов и мрачные лица немецких солдат, шагавших мимо рейхстага. Продолжалась капитуляция. Солдаты бросали свои автоматы в кучу и так же нестройно шли дальше. В их глазах при этом не было заметно какой-либо печали.

Один, второй, десятый, сотый — все бросали свое оружие с такой легкостью и столь одинаковым, отработанным движением, словно они много раз сдавались на милость победителей.

На их лицах отражалось удовлетворение: будь что будет, а отныне я жив.

Шли колонны солдат, шли офицеры — лейтенанты, гауптманы, оберсты. Впереди колонн шагали генералы, руки их висели как плети, головы поникли, и все знаки различия — погоны, кокарды на высоких тульях, свастика на рукавах, знак верности нацизму, — померкли. Мраморные и чугунные короли, курфюрсты и полководцы были немыми свидетелями воинского позора. Даже мрачный орел, торчавший на пьедестале и так нагло взиравший на мир, словно опустил крылья и обмяк.

Перед нами проходила повергнутая фашистская Германия. К монументу одного из полководцев подошла группа советских бойцов и долго молча разглядывала его фигуру и доспехи.

— Гордый, — сказал один из солдат.

Затем, недолго думая, быстро влез на памятник, ловким движением привязал к руке полководца белый клочок материи и крикнул вниз однополчанам:

— Гордый, а сдался!

Гора автоматов росла, поднимаясь вровень с монументами.

А гитлеровцы шли и шли.

— Видишь, какие они стали тихие, — сказал один солдат другому.

Весь день шла сдача оружия.

В саду имперской канцелярии, там, где еще утром солдаты Гумерова вели бои, много трупов. Этот сад прозвали «кладбищем самоубийц». Среди множества погибших солдат здесь были трупы и видных чиновников германского правительства, генералов и высших офицеров. Сухой бассейн стал их могилой.

Мы с Борисом Горбатовым ездили по Берлину и торопливо заполняли свои блокноты. Нужно было сегодня же передать корреспонденцию о капитуляции берлинского гарнизона. На площадях, на широких улицах, в Тиргартене, на Унтер-ден-Линден, на Александер-платц, в Шарлоттенбурге — всюду одна и та же картина: горы оружия и колонны солдат; дула пушек, опущенные к земле, пулеметы, перевернутые колесами вверх, фаустпатроны, сложенные как дрова.

Над городом тишина. Лишь изредка доносятся короткие автоматные очереди — голоса одиноких безумцев, которые не смогли смириться с мыслью о капитуляции. Вскоре и они стихли. Послышались звуки русских песен. На площади рейхстага, у Бранденбургских ворот, в Трептов-парке веселились наши солдаты. Растягиваясь и сокращаясь до предела, новенький перламутровый аккордеон пел без устали. А солдатские сапоги отбивали на асфальте такую дробь, какая не снилась эстрадным танцорам.

Площадь у рейхстага была, пожалуй, наиболее оживленной во всем городе. Сюда приходили солдаты всех армий, приезжали офицеры соседних фронтов, прилетели генералы из Бухареста, Софии, Белграда, Вены. И каждый из них, впервые увидев рейхстаг, останавливался и смотрел на него как на символ германского рейха, ушедшего в вечность. Словно не вчера, а давным-давно рвался из кирпичных окон огонь, слетали с крыш статуи богинь и рушились стены. А теперь вот ходят все вокруг обгорелого здания, разглядывают каждую деталь лепных барельефов и скульптурную группу, в которой конь остался без ноги, а бронзовый гений — без головы, и читают надписи:

А вот и наши знакомые:

Тысячи таких «визитных карточек» оставили здесь воины. И трудно удержаться, чтобы не расписаться самим на стене, на поверженной статуе или на разбитой колонне…

Нужно было еще заехать в штаб корпуса, который вновь переехал в Плетцензейскую тюрьму, повидаться и поговорить с Переверткиным. Борис едет в Штраусберг, а я — в штаб корпуса.

За толстыми стенами тюремного двора людно. Здесь были захваченные в плен в комнатах имперской канцелярии немцы, освобожденные из тюрьмы французы, югославы, украинцы. Сейчас они готовились к возвращению в родные края. Одни пели песни, другие просили есть, третьи плакали. Откуда-то доносились женские голоса, мужская брань, детский плач.

Я с трудом нашел генерала Переверткина, побеседовал с ним и заторопился в Штраусберг.

Генерал сказал:

— Одного не пущу, из Берлина сам не выберешься. Дам сопровождающего офицера, — и представил мне молодого лейтенанта Михайлова.

Мы выехали со двора тюрьмы, когда стемнело. Ночь стояла теплая. Минут через двадцать в районе Тагеля мы увидели огненные всполохи. Время от времени до нас доносилась артиллерийская и автоматная стрельба. Ничего нельзя было понять. Ведь весь день солдаты берлинского гарнизона только и делали, что бросали свои автоматы наземь. Откуда же снова война? Но не так просто кончаются войны. Видимо, какая-то оголтелая группа фашистов рвалась на запад, к Бранденбургу.

Мы мчались на полной скорости. Автомобильные фары выхватывали из темноты серую полосу асфальта, всего же остального словно бы и не существовало. И вдруг Мирошниченко резко затормозил. Посреди дороги стояла пушка, дуло которой было направлено прямо на шоссе. Мы выскочили из машины. Перед нами стоял стройный офицер в форме польской армии, которая действовала на правом фланге 1-го Белорусского фронта. Он был очень взволнован. На ломаном русском языке он сказал:

— Товарищ майор, я вам не рекомендую ехать дальше. Здесь где-то бродит немецкая группа с танками, она рвется на запад.

— А есть ли другая дорога на Штраусберг?

— Нет.

— Что же делать?

— Вам нужно вернуться в свой штаб.

Мы развернули машину и двинулись к Плетцензейской тюрьме, но теперь вдали перед нами видны были пожары. Шоссе временами изгибалось, и в зависимости от этого огонь и клубы дыма оставались то влево, то вправо от нас. С каждой минутой мы все больше убеждались в том, что они охватили район нашего шоссе. На одном из поворотов из леса вышел солдат и рукой сделал нам знак остановиться. Мы затормозили. Он предупредил, что ехать дальше опасно, там, — он показал рукой на зарево, — проходит часть немецкой группировки.

— А вы что тут делаете?

— В лесу стоит колонна автомобилей.

— А где ваш командир?

— Во-о-он там, через шоссе, в маленьком домике, — солдат автоматом указал в темноту.

Я оставил в машине Мирошниченко и Михайлова, а сам пошел к коменданту. Одноэтажный кирпичный домик лесничего, стоявший близ шоссе, был затемнен. Я с трудом нащупал дверь, достучался, а когда вошел, увидел маленькую комнатку, большой стол. За ним сидел старший лейтенант. Тусклая, мигающая лампа освещала его бледное лицо. Он склонился над картой Берлина и был очень взволнован. Он сказал мне, что вот-вот здесь должны пройти немцы, что положение его критическое, ибо в его распоряжении только двадцать пять солдат. Они заняли позиции, но…

— Будем драться до последнего, — сказал офицер.

В этот момент из угла, где стоял приемник, послышались какие-то звуки, а затем мы отчетливо услышали знакомый голос Левитана.

— Приказ Верховного Главнокомандующего…

В нем говорилось, что наши войска полностью овладели столицей Германии городом Берлином.

Приказ утверждал победу, водружение знамени над рейхстагом, перечислял имена полководцев и их армии, корпуса, дивизии, которые отныне носили название берлинских.

Старший лейтенант, незаметно для себя, опустил руки по швам и словно бы стоял в почетном карауле. В глазах его задрожали слезинки. А голос диктора, как бы все время нарастая, торжественно лился в этом маленьком домике лесничего. И этот приказ слышала Родина. В этот час она прильнула к приемникам…

Странное, непередаваемое чувство овладело нами. В одно из окон, если приоткрыть штору, виднелось зарево пожарищ. Мы слышали орудийную стрельбу, говорившую, что война еще не кончилась. И этот торжественный голос Москвы… Старший лейтенант решительно сказал мне:

— Товарищ майор, я рекомендую вам ехать в штаб…

— А вы?..

— Я без приказа не имею права уйти. Будем ждать.

Я видел, что офицер вполне овладел собой, словно голос Москвы влил в него новые, неведомые ему самому силы.

Мы попрощались.

К сожалению, я не спросил фамилию старшего лейтенанта. Кто он? Кто этот молодой человек, готовый с двадцатью пятью солдатами принять бой после того, как объявлена победа? Жив ли он? Я слышал, что автоколонна встретила гитлеровцев огнем, вступила в бой. Но как он закончился?

Район Тагеля, который мы проезжали всего час назад, стал неузнаваемым. Десятки пылающих в ночи домов зловеще освещали дорогу, которая местами была уже разбита. Деревья, охваченные огнем, стонали, и свежий ветер разносил запахи гари и закипающей смолы. В домах падали обгоревшие балки перекрытий, корчилось железо, лопалось стекло, на шоссе падали горящие головешки.

Мы промчались сквозь этот огненный, дымный ад и вырвались из него только около переправы через канал. Часовые с любопытством глядели на нас, выскочивших из огня невредимыми. Мы вышли из машины, облегченно вздохнули, оглянулись. Зарево еще висело над Тагелем, а звуки орудийных выстрелов переместились западнее. Значит, мы проскочили после того, как вражеская колонна пересекла шоссе…

Вскоре мы были уже в Плетцензейской тюрьме. Злой, усталый, голодный, я ходил по двору в поисках генерала Переверткина, но не нашел его. Ввалился в тюрьму, нашел камеру, где было много сухой соломы, и прилег. Уснуть я не мог. Не мог успокоиться после волнения, пережитого и в домике лесничего, и на огненной трассе. Томила неудача — материал о капитуляции остался у меня в планшете. В редакции будут гадать, что случилось, почему нет корреспонденции? А что думает сейчас Горбатов, ждущий меня каждую минуту в Штраусберге? Как сообщить? Связи нет.

Запыленная электрическая лампочка, висевшая в коридоре, бросала в дверную щель неясный луч, который падал косой широкой чертой вдоль стены и освещал какие-то буквы и знаки, написанные карандашом, углем, а то и просто нацарапанные на стене. Это была камера политических узников, выпущенных нашими солдатами несколько дней назад. Кто был здесь заключен? Сколько лет просидел? Исписанная стена, по мере того как мой глаз стал привыкать к полутьме, начала рассказывать: называла имена людей, фамилии, факты. Попадались обрывки фраз, какие-то черточки и точки, словно кто-то говорил здесь условным кодом. И вдруг я прочел: «Снова бьют барабаны, впереди новый бой! Я меч! Я пламя». Подпись: «Ганс».

Ниже, по-русски, «Гитлер капут!». Видно, кто-то из наших успел расписаться и здесь. Меня охватило волнение: я, советский журналист, был в немецкой тюрьме, где совсем недавно бились сердца людей, обреченных на смерть, а теперь получивших свободу…

И все же я вздремнул. Кто-то притронулся к моему плечу, я вскочил.

— Геббельса везут! — сказал мне майор.

— Что??!

— В саду имперской канцелярии нашли два трупа…

Поисками военных преступников занимался начальник контрразведки корпуса Переверткина подполковник Клименко. Разведчики ходили по саду имперской канцелярии, по уцелевшим ее комнатам в бункере, куда они попали со стороны внутреннего двора. Из коридора и комнат бункера выходили военные и гражданские люди с поднятыми руками. Лежали и сидели раненые. Их тут же, на ходу, допрашивали. Позже Клименко рассказывал мне:

— Мы с майором Быстровым около запасного выхода из бункера наткнулись на два обгоревших трупа — мужчины и женщины. Еще бы немного и солдаты, устремившиеся в имперскую канцелярию, не заметив их, могли бы затоптать. Один из наших проводников — немец, — глянув на трупы, сказал:

— О! Иозеф Геббельс и Магда.

Рядом с трупом женщины лежал партийный значок, который отделился от обгорелого платья, и портсигар, на котором было выгравировано: «29.Х.34. Адольф». Клименко приказал отправить трупы в Плетцензейскую тюрьму в штаб корпуса…

Я зашагал по темной тюремной улице в ожидании необычайной встречи. «Неужели Геббельс? — думал я. — Это невероятно. Начальства нет никого, а из журналистов только я да фотокорреспондент Толя Морозов. Вот оно, журналистское везенье!»

Вскоре показалась грузовая машина с дощатой будкой, которая, переваливаясь с боку на бок, медленно ползла по ухабистой дороге. Я пошел за ней. Трупы положили в кухне, на плиту.

Гриша Мирошниченко долго смотрел на то, что осталось от рейхсминистра, потом во всеуслышание сказал:

— Вот бы затопить печь, и был бы ему ад на том свете.

Я тоже смотрю на этот обгорелый труп. В нем нетрудно узнать знакомые по снимкам и рисункам черты гитлеровского главаря.

Около трех часов утра труп Геббельса перенесли в большую пустую комнату. Предстояла процедура «опознания».

Толя не удержался, предложил:

— Давай я тебя сфотографирую рядом с министром пропаганды, интересно все же. Только сделай надменное лицо. Так… — и щелкнул.

Двор, плохо освещенный маленькими лампочками, по-прежнему кишел людьми. Конвоиры вводили группы людей, захваченных в имперской канцелярии и в различных министерствах. Привели государственного советника Вильгельма Цима, крупного министерского чиновника Генриха Штульберга, чиновников, генералов в штатском, людей, обслуживавших Гитлера и его приближенных.

Все они толкались по углам, словно выискивая брешь для бегства. Одного действительно поймали в момент, когда он чуть было не перелез через стену четырехметровой высоты.

Ранним утром в тюрьме появился высокий, худой человек в новой солдатской форме. Весь его облик — седая голова, холеное лицо, да и сама манера держаться — никак не сочетались с солдатским костюмом. Этого человека привели жители Берлина. Они нашли его утром в своем дворе. Он пытался выбраться на западную окраину Берлина. Его поймали и привели во двор Плетцензейской тюрьмы.

Теперь высокий худой человек стоит перед нами. Внешне он спокоен.

— Кто вы? — спрашивает его подполковник Клименко.

Задержанный лезет в карман, вынимает тонкий бумажник и показывает документы. Оказывается, это адмирал Фосс — представитель гросс-адмирала Деница при ставке Гитлера. Он сообщил, что «фюрер» накануне самоубийства поручил ему, как и некоторым другим лицам, передать важные документы Деницу, ставшему президентом Германии.

По-разному держали себя задержанные военные преступники. Клименко, оформляя процедуру опознания трупа Геббельса, каждому задавал вопросы. Одни хмурились, не поднимали глаз, урча что-то под нос. Другие дрожали то ли от испуга, то ли от предутреннего холода, некоторые утирали глаза.

В комнату входит толстый человек. Лицо красное, обрюзгшее. Это повар Гитлера Вильгельм Ланге.

— Чей это труп? — спрашивает подполковник.

Ланге, не задумавшись, отвечает:

— Доктора Геббельса.

— Вы уверены?

На лице повара едва заметная усмешка.

— Я его каждый день кормил. Он любил бифштексы.

— Когда вы его видели в последний раз?

— Вчера. Он приходил на кухню и просил выпить. Подошел ко мне, хлопнул рукой по плечу и сказал: «Эх, старина».

Помолчав, Ланге добавил:

— И больше ничего не сказал. А через час я узнал, что он ушел из жизни.

Повара увели. В комнату вошел Карл Шнейдер — начальник гаража рейхсканцелярии. Он одет в кожаную куртку, военные брюки, на ногах краги. Лицо худое, злое, обросшее, глаза бегают, будто кого-то ищут.

— Вы хорошо знали Геббельса? Вы уверены, что это его труп? — спрашивает Клименко.

— Конечно. Я его видел ежедневно. В моем гараже стояли его машины.

— Сколько?

— Четыре лимузина. Но чаще всего он ездил с Гитлером.

Карл Шнейдер торопливо рассказывает о многих своих встречах с Гитлером, Геббельсом, Гиммлером, Борманом.

В комнату вводят Вильгельма Цима.

— Я не могу спать, — неожиданно говорит Цим. — Кругом крики, шум. Я требую…

Было странно слышать эти слова из уст пленного человека, да еще в таких трагических для него обстоятельствах. Бледное лицо, бесцветные глаза и вся поникшая его фигура не соответствовали его гонору.

— Вы забыли, где находитесь, — оборвал его Клименко. — Вы пленный и ничего требовать не можете.

Цим подходит к трупу и, качая головой, бормочет:

— О, доктор Геббельс, доктор Геббельс, что вы наделали…

Бывшего государственного советника уводят.

Адмирал Фосс в расстегнутой шинели, без головного убора стоит перед трупом, молчит. Брови нахмурены. Потрясен.

— Кто это? — спрашивает Клименко.

Адмирал, не поднимая головы, четко произносит:

— Доктор Геббельс.

Затем отходит к окну, плачет и шепчет: «Пропала Германия, пропала».

Опрос окончен. Подполковник Клименко собрал нескольких офицеров и составил акт «о сожжении трупа рейхсминистра пропаганды доктора Геббельса». Помню, что написан акт был химическим карандашом на бумаге в клеточку из школьной тетради. Позже его перепечатали на машинке.

Каким-то образом адмирал Фосс оказался без присмотра. Я увидел его сидящим на ящике под деревом, с перочинным ножом, которым он пытался перерезать себе вену на левой руке. Я крикнул на него, и он тут же пугливо спрятал нож. Я послал солдата за подполковником Клименко, который сразу явился, отобрал перочинный нож и приставил к адмиралу солдата.

Рано утром в Плетцензейскую тюрьму приехал кинооператор Роман Кармен. К десяти часам утра появились Борис Горбатов и начальник политотдела корпуса И. Крылов. Взглянув на труп Геббельса, Борис, как-то очень по-деловому обращаясь к солдатам, громко сказал:

— Вот лежит перед вами колченогий Геббельс, маленький человек, сделавший людям столько зла. Какая презренная жизнь, какая отвратительная смерть… Он хотел поставить вас на колени и теперь лежит у ваших ног. Он хотел убить вас в России, на Украине, на Кавказе, но нашел свою могилу в Берлине. Подумайте, как велик этот исторический момент, как сильны вы, солдаты, сломавшие страшную военную машину Германии.

Так закончилась эта необычная ночь.