Татьяна Ларина как объект психиатрии

12. ПИСЬМО ОТПРАВЛЕНО

Итак, Татьяна просит няню передать с внуком так и не запечатанное письмо к Онегину, при этом снова ведет странно - что-то мямлит про "не подумай... подозренье", а потом, шифруясь непонятно для чего, называет Онегина конспиративным словом "сосед", при этом настоятельно просит передать ему, "чтоб он не говорил ни слова, чтоб он не называл меня".

Последние секретные инструкции про "не говорил ни слова" и "не называл меня" - явно очередной клишированный привет из романов. Но даже не это главное. Все эти секретные поручения, таинственные инструкции, выскочивший намек на подозрение - вся эта туманность и загадочность действительно настолько подозрительна, что няня должна была бы переполошиться и забеспокоиться, да уж не удумала ли Татьяна какую-нибудь непоправимую глупость. Но няня ничего такого даже и не замечает - "сердечный друг, уж я стара, стара; тупеет разум, Таня".

Однако даже и сейчас, пока она так долго говорит с Филипьевной, у Татьяны есть последняя возможность одуматься и не отправлять письмо. Повторяю: это слишком опасный и слишком неприличный поступок, из ряда вон, и последствия могут быть самыми печальными. Но Татьяна так и не удосужилась подумать об этом. Напротив - уже даже и с нескрываемым раздражением она прерывает старушку, ударившуюся было в неинтересные Татьяне воспоминания, и снова подтверждает свое намерение:

*

Весь день Татьяна ждет ответного письма. Этим она, собственно, весь день и занята - ждет. Но никакого ответа не приходит. Нет его и на следующий день:

Из этого отрывка становится окончательно понятно, что Татьяна, начитавшись эпистолярных романов и накрепко усвоив книжные схемы, действует исключительно в рамках этих схем, а именно: пребывая, как обычно, в состоянии нездоровой бледности, она желала вступить в романтическую переписку со своим внезапно найденным ею предметом страсти - видимо, мечтая повторить историю "Новой Элоизы".

Присвоенные ею "чужой восторг, чужая грусть" не дают ей покоя. Не имея в своей душе ни грамма собственных эмоций, которые могли бы подсказать ей и собственные слова для письма, она ждала теперь от Онегина точно такого же книжного поступка - ответного послания, наверняка непременно полного возвышенных стонов и слез. И почему-то пребывала в полной уверенности, что он тоже будет действовать в рамках все тех же схем, раз уж так написано в книжках.

Наконец во второй половине следующего дня (еще только "смеркалось") приехал Ленский и сообщил, что Онегин будет у Лариных сегодня. Услышав эту новость, Татьяна, как и положено книжной героине, "вспыхнув, задрожала".

Ленского зовут к самовару, Ольга хлопочет по приему гостя, разливает чай (опять Ольга!), ей помогает мальчик (домашняя прислуга), а Татьяна по своему обыкновению все это время стоит у окна "задумавшись" и вырисовывает на стекле "заветный вензель О да Е". При этом у нее томный взор и в глазах слезы ("И слез был полон томный взор"). И никто из домашних ее даже не трогает, не зовет помогать или участвовать в приеме госта - видимо, привыкли уже.

И я бы еще поверила в искренность ее волнения и слез в томном взоре, если бы не это пошлое выписывание вензеля на стекле. Конечно, всякая девушка в семнадцать лет еще способна на подобные поступки - из жеманства либо по причине дурного вкуса. Но, думается, все-таки в минуту искренних переживаний - именно искренних, настоящих - никогда эти вензеля и в голову не придут!

Вот так она все стояла и стояла, поглядывая в окно, не едет ли Онегин, как вдруг раздался конский топот, и действительно в окно она увидела Евгения. Что делает Татьяна? Она произносит "ах!" и как пуля несется из дома, чем, видимо, немало удивив присутствующих. Или совсем не удивив - учитывая давнюю склонность Татьяны к книжной "оригинальности".

Рванув от окна, Татьяна в несколько минут проделала следующий маршрут:

Конечно, на первый взгляд может показаться, что это от мысли о неожиданной встрече с Онегиным Татьяна пришла в такое экзальтированное состояние, от страха перед его неизвестной реакцией на письмо и что вообще он не пожелал ответить письменно, а явился сам в дом Лариных, возможно, исключительно для того, чтобы представить это возмутительное письмо ее матери и потребовать оградить его впредь от подобного неприличия. Но такое предположение будет ошибочным.

Я уже говорила, что в мозгу Татьяны живут одни только книжные схемы. Ум ее и так-то не развит, а тут еще и забит килограммами клише, т.е. готовых к употреблению вариантов поведения. И ее больной разум, не умея различить реальность и выдумку, каждый раз воспринимает эти клише как свои собственные варианты.

Поэтому, не способная ни к каким самостоятельным мозговым усилиям, она - благодаря романам - и не нуждается в этом, ей достаточно вспомнить похожую ситуацию из книжки, и вариант поведения готов.

Понятно, что ситуация в жизни может резко измениться - но ей и это не страшно. Ее сознание фрагментарно и не нуждается в логической связи событий. Поэтому, как только реальная ситуация меняется, из памяти Татьяны тут же выскакивает очередная схема. Благо что романов она перечитала не счесть.

Вот и сейчас, после выписывания вензелей, зная, что Онегин приедет, она уже знала и свое дальнейшее поведение: обязательно сделать "ах!" и сломя голову нестись куда глаза глядят. При этом, по стойкому убеждению Татьяны, объявившийся герой должен, не теряя ни минуты, непременно кинуться за ней следом - и догонять, догонять, догонять... Это же до тошноты известный прием - она бежит, а он ее догоняет! В каком только романе его не мусолили.

Таким образом, вовсе не страх разоблачения и возможного наказания за безобразное письмо руководил ею, а возникшая в ее мозгу очередная книжная схема, в соответствии с которой Онегин должен броситься ее догонять. Именно этого она и ждет. Именно поэтому она бежит и "взглянуть назад не смеет", уверенная, что он мчится за ней. А добежав до скамейки и упав на нее, "она дрожит и жаром пышет, и ждет: нейдет ли?".

Но Онегина нейдет.

И вот она сидит на скамейке, ждет и от нечего делать слушает песню служанок. Учитывая преодоленный ею километраж, а также тот факт, что песню служанок она прослушала до конца, тем более что исполняемые за работой песни были сплошь длинные и пелись на заунывный манер, времени прошло не так уж и мало. А потом прошло и того больше, поскольку Татьяна, усевшись на скамью, ждала, когда ее пульс нормализуется ("чтоб трепет сердца в ней затих"), а нервические красные пятна сойдут со щек ("чтобы прошло ланит пыланье"). Однако состояние ее с каждой минутой становилось все хуже и хуже:

Вот так она сидит, ждет Онегина, который должен был, по ее схеме, сразу же бежать за ней. Но Онегина все нет. Ну что ж. Делать нечего. Она встала и пошла назад, домой.

Однако путь назад она успела проделать лишь на треть: от ручья прошла через весь лесок, оставалось пройти мимо озера, выйти на аллею, уводящую от озера и пройти сад (сначала лужок, потом мостик, потом клумбы). Как вдруг перед ней показался наконец Онегин, который, видимо, успел-таки войти в дом, поздороваться с хозяевами, перекинуться с ними парой вежливых фраз, а уж тогда идти за Татьяной:

Почему он показался ей подобным грозной тени, да еще и с блистающими взорами, т.е. чуть ли не разгневанным Зевсом, мне непонятно - этого просто не могло быть, Онегин шел к ней в наимягчайшем состоянии духа и повел себя с ней чуть позже крайне тактично, буквально как психиатр. К Татьяне после ее письма Онегин относился с большим сочувствием, не столько растроганный ее безрассудством, сколько польщенный тем, что из-за него эта неискушенная (не путать с искренностью) девица наломала дров.

Ну, видимо, ей самой хотелось так его увидеть - грозным и с блистающими взорами. Кстати сказать, Татьяне вообще хочется видеть Онегина каким-то опасным для жизни чудищем - то грозным разгневанным божеством, то чуть ли не дьяволом в окружении нечистой силы, а потом еще и убийцей с ножом в руке. Симптоматичные нюансы.