Темная сторона демократии

У Югославии были проблемы. Этнические группы проживали достаточно компактно и отдельно друг от друга, таким образом, национальные государства могли возникнуть, распавшись на территории, где доминирующая этничность составляла бы не менее 70% населения. В XX столетии это уже случалось, пусть и ненадолго. По федеративной Конституции, Югославии ничто не препятствовало повторить это снова. Формально это была федерация наций, и именно они, а не республики имели право на выход из федерации и создание своей собственной мажоритарной демократии (Hayden, 1996: 786-787). Это могло приблизить их к опасной зоне, описанной в тезисе 3. До определенного момента сербская нация считалась привилегированной, теперь сербы ощутили уязвимость своих позиций. Если бы они дали ответ в духе имперского ревизионизма, события могли бы сложиться совсем печально. В Республике Боснии и Герцеговины и сербы, и хорваты могли взять на вооружение имперский ревизионизм и попытаться аннексировать территории, населенные боснийскими мусульманами, которых они считали и сербами, и хорватами. На стыках границ проживало смешанное население, состоящее из доминирующих меньшинств, потенциально враждебных той республике, гражданами которой они считались. Они чувствовали за собой естественное право перейти под юрисдикцию соседней, этнически родственной республики. В этой ситуации соперничающие этнонационалисты имели равное право претендовать на одну и ту же территорию, при этом слабейшая сторона могла получить поддержку от своей этнической родины – так, как это описано в тезисе 4а. Сделать подобное означало открыть ящик Пандоры. Нам необходимо установить, как началась эскалация, кто был носителем националистических настроений и почему они стали распространяться, как лесной пожар.

ЭТНИЧНОСТЬ И ПОЛИТИКА В ЮГОСЛАВСКИХ РЕСПУБЛИКАХ

Послевоенная перепись населения в Югославии позволила людям заявить о своей этнической идентичности или о нескольких сразу. 90% выбрало только одну. Этничность была несомненной реальностью, а не искусственным конструктом 1980-1990-х гг. и не выдумкой националистических вождей. Югославская коммунистическая федерация состояла из шести республик. Одна республика, Сербия, также включала в себя Воеводину и Косово на правах республиканских автономий. Перепись 1991 г. (как раз накануне массовых чисток) показала, что пять из шести республик были по существу моноэтничны, за исключением Боснии и Герцеговины. В Словении 88% взрослого населения определили себя как словенцы. В Хорватии проживало 78% хорватов. В Сербии – 66% сербов. В Македонии – 65% македонцев. В Черногории – 62% черногорцев (Bogosavljevic, 1995; Woodward, 1995: Table 2.2). Косовские албанцы бойкотировали перепись 1991 г., но мы можем предположить, что в крае их было примерно 85%. Воеводина в качестве части Сербии была более этнически смешанной автономией: 44% сербов и 25% венгров. На мой взгляд, проблема не была существенной, поскольку венграм и другим меньшинствам деваться было некуда, кроме как оставаться частью Сербии. Таким образом, все республики за исключением Боснии и Косовского края могли создать собственные моноэтнические государства-нации, что, как мы знаем, стало главенствующей европейской идеей в XX столетии. Чтобы это осуществить, надо было решить две проблемы, тяготившие сербов и боснийцев.

В пределах Югославии сербы были имперской нацией. Они были создателями первого независимого государства, они были титульным народом в довоенной и титовской Югославии. Как это обычно происходит с другими имперскими народами, немцами или русскими, к примеру, сербы рассеялись по всей федерации и во множестве жили за пределами Сербии. Этнические сербы в других республиках составляли 2,1 миллиона человек или 25% всех сербов Югославии. Из них 12% проживали в Хорватии и Боснии, составляя там 32% населения, но в некоторых пограничных районах сербы были в численном большинстве. Сербы распоряжались и Косовским краем, хотя там их было не более 10% от всего населения. Имперское прошлое также подразумевало, что сербы были наиболее сплоченной этнической группой в военном и политическом аспектах, они занимали ключевые позиции в армии, полиции, МВД. В 1981 г. 60% сержантского и офицерского состава югославской армии были сербами, репрезентативно превосходя остальных в 1,51 раза (ВеЫег, 1993: 117; Gow’s evidence to the ICTY, Nikolic Case; Grmek et al., 1993: 240; Vujacic, 1995: 116-117).

Во время Второй мировой войны доминирование сербов оспаривалось дважды. Часть хорватских националистов и боснийских мусульман выступили на стороне Гитлера, когда сербские партизаны вели войну за независимость родины. Почти половина сербов призывного возраста погибла на той войне, и мы можем легко понять великодержавные чувства сербских националистов, которые понесли столь ужасные потери, и их негодующую, почти истерическую реакцию на возрождение усташей (в такую же ярость впадают евреи, когда видят свастики, намалеванные на синагогах). Сербы были также озабочены и «демографической опасностью»: между переписями 1961 и 1991 г. доля сербов в Боснии и Герцеговине сократилось с 43 до 31 %, а доля мусульман выросла с 26 до 44 %. В Косове сербское население уменьшилось с 24 до 13 % между 1961 и 1981 г. и, видимо, до 10% в 1991 г. Численность косовских албанцев возросла до 85% к 1991 г. Рождаемость у мусульман была выше, и албанцы начали оказывать давление на сербов после того, как в 1974 г. Тито предоставил краю региональную автономию. За 30 лет боснийские сербы перестали быть самой крупной единой этнической группой, а в Косове их осталось так мало, что доминирование можно было сохранить лишь с помощью репрессий. Распад Югославии в любом виде нес угрозу этому имперскому наследию.

Нестабильность в стране имела и экономические причины. Мировой кризис и распад СССР нанесли тяжелый удар по национальной экономике. Сократился экспорт, возрос внешний долг. Безработица тоже была высокой, но северные Словения и Хорватия оказались в лучшем положении: это были высокоразвитые регионы, близкие к рынку ЕЭС. В Сербии, Воеводине и Белграде жилось неплохо, но большинство сербов были небогатыми фермерами, зависимыми от государственных субсидий, которые пошли резко на убыль из-за кризиса и сокращения налоговой базы. Большая часть промышленности и торговли принадлежала государству, приватизация обогащала лишь тех, кто имел связи с высшими кругами. Те, кто управлял страной на национальном и региональном уровнях, были и хозяевами ее экономики. Если бы экономический кризис в Югославии имел классовый, отраслевой, республиканский или этнический характер, в условиях коллапсирующей экономики общий результат был бы нулевым: кто-то приобрел бы то, что потерял другой. Меж тем экономические трудности усугубляли этнические трения, в особенности это касалось сербов, которые из-за децентрализации власти теряли лучшую и большую долю пирога.

Крайнюю озабоченность сербов продемонстрировала публикация в 1986 г. «Меморандума Сербской академии наук и искусств». За пределами Сербии этот документ подвергся критике и даже глумлению. Томпсон (Thompson, 1994: 54) пишет: «“Меморандум” был жалок, беспомощен и мстителен». Я воспринял его по-другому. Авторами этого послания выступили 16 выдающихся общественных деятелей, историков, литераторов с либеральными, умеренно антикоммунистическими убеждениями. «Меморандум» стал известен широкой публике еще в своем черновом, недоработанном варианте, в особенности удручает его экономический раздел. В первых строках там заявляется, что югославская экономика стала дырявым ведром. Рыночные реформы убили централизованное управление, отдав экономику на откуп регионам. Теперь каждая республика, оторвавшись от центра, получила полную экономическую свободу. «Тяжеловесная и косная (коммунистическая) бюрократия удерживает власть и продолжает оставаться невыносимым бременем для страны». Далее осуждаются изменения, внесенные Тито в конституцию в 1974 г. Две провинции Сербии – Косово и Воеводина – получили не только автономию, но и независимое представительство на федеральном и республиканском уровнях. Теперь любые конституционные поправки требуют единогласной поддержки делегатов от республик и земель, что утяжеляет законотворческий процесс и делает его практически невозможным.

Несербские представители от двух провинций теперь могут блокироваться со своими союзниками и добиваться большинства голосов на федеральном уровне и даже прибрать к рукам Сербскую республиканскую ассамблею. В общем и целом сербские претензии были справедливы. Как отмечает Уолкер Коннор, Тито «изуродовал» конституцию, «ослабив влияние самой значительной этнической группы в стране – сербов» (Connor, 1994: 333; см. Udovicki & Torov, 1997: 80-84; Vujacic, 1995: 108-112). «Только Сербия проигрывает в соревновании за создание национального государства, – говорится в «Меморандуме», – и это самое тяжелое историческое поражение в мирное время, которое только можно себе вообразить». Впрочем, в документе не сказано ничего о превосходстве Сербии в контроле над армией, службах безопасности, столицы, о сербском этническом преобладании в партийных и полицейских структурах всех остальных республик. Аллюзии на эти очевидные факты сквозят в обиде на республики и провинции, которые имеют дерзость называть сербов «угнетателями», «централистами», «жандармами». «Меморандум» также укоряет Центр в недофинансировании Сербии, в невыгодных для республики торговых отношениях с другими автономиями. На самом деле отставание Сербии объяснялось аграрным характером ее экономики и ее географическим положением – Сербия находилась вдалеке от европейских рынков.

В результате, заявляется в «Меморандуме», некоренные сербы вынуждены эмигрировать. И вот она, та фраза, которую не устают цитировать эксперты: «В Косове сербов подвергают физическому, политическому, юридическому и культурному геноциду». Слово «геноцид» повторяется трижды. Сербы действительно покидали Косовский край из-за дискриминации и запугиваний (Vujacic, 1995: 218-225). Там шла этническая чистка, но никакого геноцида, конечно, не было. В заключение «Меморандум» достаточно спокойно предлагает начать диалог о конституционной реформе во имя «демократического интеграционного федерализма». Поправки в конституцию должны обеспечить права всех народностей, регионов, социальных групп, усилить и федеральные институты власти, и народный суверенитет (скрытая атака на коммунистическую партию). «Меморандум» требовал равноправия всех этнических групп и восстановления «пошатнувшейся сербской государственности». В документе ничего не говорилось об «усилении или укрупнении Сербии». Несмотря на всевозможную критику, это было мнение сербов, пусть и субъективное, о Югославской Федерации и ее недостатках (Grmek et al., 1993: 235). Это была первоначальная версия «сильной федерации»: федерацию нужно сохранить, а центр ее усилить.

Но некоторые сербы хотели большего. Юрисдикцию Сербии надо было распространить на все районы Косова, где жили этнические сербы, на пограничные районы Хорватии и Боснии; а также (в самом уродливом варианте) «на все территории, где есть сербские кладбища». Такова была идея «Большой Сербии». Она не была грубо экспансионистской (никакого сравнения с нацистской идеей «жизненного пространства»), но ущемляла права других этнических групп. Этот план поддерживали сербские крестьяне (страдающие от рецессии и децентрализации), привилегированные, но уязвимые работники общественного сектора, ущемленные сербские меньшинства и сербские беженцы. Особенно незащищенными чувствовали себя косовские сербы, они же проявляли и наибольший экстремизм. Рвущиеся к независимости Хорватия и Босния должны были с особой деликатностью относиться к «своим» сербам, чтобы те не сомкнулись с великосербскими националистами. Решить сербскую проблему было непросто.

Второй проблемой Югославии была единственная республика, которая по определению не могла стать моно- этничным государством. По переписи 1991 г. 44% жителей Боснии и Герцеговины идентифицировали себя как мусульмане, 32% как сербы, 17% как хорваты и 5% как югославы. 16% родились от смешанных браков – больше, чем в остальных республиках. В смешанные браки чаще вступали молодые городские пары, на селе такие странные союзы не одобрялись. Этническая карта Боснии была лоскутным одеялом, где каждый лоскуток был крохотной частью крупной этнической группы. Даже если бы Босния раздробилась на множество мини-государств, в каждом из них все равно оказалось бы национальное меньшинство. Независимая Босния и Герцеговина нуждалась в консоциативном государственном правлении с разделением властей между этническими общинами. Снять межэтнические трения в Боснии было трудноразрешимой задачей.

К 1990 г. Югославская Федерация была у народа не в чести. Большинство югославов той эпохи мечтали перепрыгнуть из коммунизма в демократию, и Федерация представлялась им коммунистической резерваций и оплотом сербского засилья. За пределами Сербии народы стремились к децентрализации. Этот процесс, уже начавшись, вызывал негодование лишь у одних сербов. Когда коммунистический режим в Югославии пошатнулся, международный капитализм пустил в ход мясницкий топор неолиберальной экономики: кредиты предоставлялись лишь в обмен на свертывание государственного планирования и урезание социальных статей бюджета. С 1986 г. началось падение ВВП Югославии. В 1988 г. безработица, по официальным источникам, достигла 17%, при этом безработными оказались свыше 30% людей моложе 25 лет. Еще хуже обстояли дела с сельским хозяйством. Чтобы найти работу, обеспечить себе прожиточный минимум, надо было иметь связи и покровителей, остатки государственной экономики поглотил свободный рынок, где процветали бартерные сделки. Как отмечается в «Меморандуме», каждая республика сама выстраивала свои рыночные отношения; в этих условиях фактор национальной принадлежности стал играть существенную роль. Все больше югославов связывали успех, карьеру, семейное благополучие исключительно со своей этнической группой. Национализм стал важнее классовой идентичности, что подрывало основы югославского федерализма.

Югославия была собрана по частям после Первой мировой войны. Это было общее решение хорватов, сербов, словенцев, вызванное геополитическими причинами. В Первую мировую эти народы вынудили воевать друг с другом – словенцы и хорваты в составе Габсбургской империи сражались против сербов – теперь они хотели прочного мира в Балканском союзе. Объединившись, они создали второстепенную страну, способную, тем не менее, защитить свою территорию от внешней агрессии. В период между двумя мировыми войнами Югославию сотрясали национальные противоречия, но страна дорожила своей целостностью по геополитическим причинам. После 1945 г. та же геополитическая логика звала к воссоединению страны. Когда в 1948 г. Тито вышел из орбиты влияния Сталина, Югославия умело воспользовалась своим статусом нейтрального буфера между Западом и Востоком. Югославия всегда была геополитической силой. У нее все еще была одна из сильнейших армий в Европе. Но распад Советского Союза подорвал геополитические основы существования страны. В 1990 г. Федерация утратила свой смысл как система национальной обороны и стала восприниматься как коммунистический милитаристский анахронизм, где всем заправляли сербы.

ОТКАЗ ОТ ФЕДЕРАЛИЗМА: ВЫБОРЫ 1990 ГОДА

Демократия убила Югославскую Федерацию (Snyder, 2000). Югославы, стремились к правлению народа («мы, народ»), но на практике свободные демократические выборы, прошедшие в шести республиках между апрелем и декабрем 1990 г., отдали власть в руки органических националистов, сторонников мажоритарной этнической демократии. В соответствии с конституцией, выборы проводились в каждой отдельной республике, по тому же принципу сгруппировались и политические партии. Выборы превратились в парад национальных суверенитетов. Среди крупных политических игроков лишь бывшая Коммунистическая партия Югославии смогла найти сторонников по ту сторону республиканских границ, да и там она апеллировала к национальным меньшинствам, за исключением самой Сербии.

Хороший урожай голосов собрали партии с моноэтническим составом и руководством, но лучше всех выступили националисты. Они обратились к чувству исторической памяти, они вышибали слезу из электората, вспоминая свои страдания под гнетом коммунистического режима. Туджман и полуфашистский Парага в Хорватии, Изетбего- вич в Боснии, Шешель и Драшкович в Сербии – эти лидеры обладали моральной харизмой как жертвы деспотии, как диссиденты, отсидевшие в коммунистических тюрьмах. Как и все либералы, они выступали за рыночные реформы, которые принесут благоденствие народу. И лишь они, националисты, говоря о процветании, связывали его исключительно с интересами определенной этнической группы. Этим принципам и должна была подчиниться югославская экономика (Cohen, 1995; Crnobrnja, 1994: Part II). Идея получила развитие, когда марксистская концепция классовых интересов утратила популярность. Этничность еще не победила класс, но большинство югославов шло по этому пути.

Разные республики показали разные результаты. В Хорватии националистическая коалиция, сгруппировавшаяся вокруг Туджмана (ХДС), выиграла большинство мест в парламенте (но не голосов на выборах). Туджман оставался президентом Хорватии до своей смерти в 1999 г. Бывшие коммунисты и центристский альянс выступили неплохо, некоторые депутаты призывали к полиэтнич- ности и имели успех среди национальных меньшинств. Не было больших отличий между тем, как голосовали мужчины и женщины. Проголосовавших за хорватскую националистическую партию привлекла не столько ее экономическая программа, сколько гарантия безопасности от враждебных этнических групп. Сайбер (Siber, 1993: 197) утверждает: «В Хорватии не было такого феномена, как нсэтничсский избиратель и ненационалистическая партия». Победители провозгласили власть хорватского народа.

В Словении партий было много, и ни одна не набрала большинства голосов. Они позиционировали себя в качестве социалистов, христиан-демократов, либералов, консерваторов и так далее, но по сути это были националистические партии, готовые отложить все идейные разногласия ради установления национальной автономии внутри или за пределами Югославии. Словения осознавала свою культурную близость как с Европой, так и с остальной Югославией. Эта республика получила весомую европейскую поддержку. И в Словении, и в Хорватии пришли в столкновение идея полной национальной независимости и прагматичное желание сохранить мир и преемственность. Большинство политических акторов в обеих республиках желали мирной сецессии, но опасались форсировать этот процесс.

Двум самым маленьким республикам большие проблемы не грозили. Черногорцам была свойственна амбивалентная этническая самоидентификация. Партии большинства утверждали, что черногорцы есть не что иное, как сербы. Меньшинство пыталось доказать, что этническое различие существует. В результате большинство с небольшими оговорками поддержало сербскую концепцию сильной федерации, и черногорцы остались в составе пошатнувшейся Сербии. Неудачи Милошевича усилили тенденции к сепаратизму. В 2003 г. был провозглашен Государственный союз Сербии и Черногории с обязательством провести референдум о полной независимости в 2006 г.

В Македонии на выборах победили умеренные националисты, оттеснив на второй план радикалов. Новое правительство поддержало Федерацию в основном по геополитическим причинам: близость Греции и Болгарии вызывала сильные опасения. Правительство ухватилось за идею «асимметричной федерации», где разные республики могли бы иметь разную степень автономии в зависимости от их желания. План оказался нежизнеспособным, и республика объявила о независимости – Сербии в тот момент было уже не до нее. Дискриминация албанского меньшинства в Македонии (25-30% населения) спровоцировала вооруженные столкновения в 2001 г., в настоящее время напряженность значительно снизилась. Этнические конфликты можно решать с помощью компромиссов.

К компромиссу стремилась и Босния. Поскольку республика не могла стать этнически чистым государством, она делала все, чтобы обуздать национализм. Но и в Боснии три победившие партии сделали ставку на этничность – каждая в своем анклаве. Эти партии собрали почти 90% голосов, в голосовании не прослеживались гендерные или социальные различия.

Крупнейшие общественные организации некоммунистической ориентации были этнически окрашены. Этот посыл передался и самым успешным политическим партиям. В многонациональной Боснии компромисс мог быть достигнут лишь при посредничестве этноцентричных партий. Вначале они согласились сохранить федерацию – к этому их толкал геополитический прагматизм. Сербские и хорватские политики в Боснии уповали на то, что мощное влияние Сербии в федеральных институциях сыграет им на руку. Лидер мусульман (впоследствии президент Боснии) Алия Изетбегович в 1989 г. заявил следующее:

Мы не собираемся строить национальное государство... кто-то этого очень хочет, но это нереалистичный подход. Хотя мусульмане и являются самым многочисленным народом в республике, их все же не так много... мусульмане должны составлять хотя бы 70% всего населения (Silber & Little, 1995: 230).

Изетбегович считал, что для того, чтобы национальное государство состоялось, крупнейший этнос должен иметь 70% долю населения.

В былые времена коммунистическое руководство трех главных этнических образований в Боснии имело право вето при решении важных вопросов, что требовало от них согласованности действий. Когда роль компартии сошла на нет, началась фрагментация политической жизни по этническому водоразделу. Вначале исламские партии выступали за федерацию, потом за мажоритарную демократию, что обеспечивало преимущественные права этническому большинству. Коллективная идентичность боснийцев не была так ярко выражена как идентичности других народов в Югославии, что ввело в заблуждение сербов и хорватов: они искренне считали мусульман частью своего народа. Автономия, предоставленная конституцией от 1974 г., и рыночные реформы отграничили от боснийцев босняков. Вначале это произошло в Сараево. Кто-то по-прежнему мог считать их сербами и хорватами, другие воспринимали их как мусульман. Эта идентификация стала преобладающей на выборах 1990 г. (Bringa, 1995: гл. 1). Именно в этом смысле я буду использовать этноним босняк (бошняк) в этих главах. Боснийские хорваты начали присматриваться к мусульманам в надежде заключить союз против сербов. Крупнейшая партия боснийских сербов, СДС Милошевича, ранее выступавшая за федерацию, переориентировалась в пользу своей этнической родины, лежавшей по ту сторону границы: мечта о Великой Сербии могла стать явью. Из-за этих маневров тройственный национальный паритет дал первую трещину.

Таким образом, все лидеры победивших партий за пределами Сербии, даже в Боснии, стали считать идеалом национальное государство. В новых республиканских конституциях (кроме Боснии) гарантировалась государственность главенствующей нации посредством самоопределения (именно так и возникли потом сербская и хорватская автономии на территории других республик). Проект Конституции Боснии и Герцеговины провозглашал суверенное государство «народов Боснии и Герцеговины – мусульман, сербов, хорватов и других наций и национальностей, живущих на территории республики». Было принято решение, что право на самоопределение принадлежит каждой республике и ее национальному большинству (Hayden, 1996: 790-792; Woodward, 1995: 108). Это была мажоритарная демократия, игнорировавшая права меньшинств. Этнические группы – каждая живущая внутри другой – создавали угрозу бесконечной череды территориальных споров. Люди спрашивали: «Почему я должен считаться меньшинством в вашем государстве, если вы тоже можете быть меньшинством в моем?» Но и при таком раскладе можно было сохранить здравый смысл и способность к компромиссу. Сейчас мы рассмотрим самую большую и значимую республику Югославии.

ВОЗВЫШЕНИЕ СЛОБОДАНА МИЛОШЕВИЧА

Считается, что большей частью своих бед Югославия обязана этому невысокому, коренастому, седовласому человеку. Милошевич стал националистом волею судьбы. Этот коммунистический аппаратчик начинал восхождение к власти как сторонник реформ и борец с бюрократическим засильем, как и многие другие молодые деятели его поколения. Энергичный и честолюбивый, он считал, что это поможет ему пробиться наверх. Националистическая карта выпала ему почти случайно в апреле 1987 г. в небольшом городке рядом со знаменитым Косовским полем. После 1974 г., когда Тито наделил Косово автономией, албанцы сумели завладеть ключевыми постами в местной администрации и полиции. Под их давлением многие сербы были вынуждены уехать. Остальные, не покидая края, компактно расселились в окрестностях Косовского поля. Этот кластер стал цитаделью сербского национализма (Vujacic, 1995: 220-221). В 1987 г. Милошевич как крупный функционер Сербской коммунистической партии приехал туда, чтобы немного остудить разыгравшиеся националистические страсти. На публике требовалось произнести дежурную речь о дружбе народов, а за закрытыми дверями обсудить конкретные дела. Митинг и последующие события были запечатлены на кинопленку и показаны затем всему миру в документальном фильме Би-би-си «Смерть нации» (1998).

В фильме Милошевич вначале предстает в зале собраний в ожидании почестей, положенных коммунистическому вождю такого ранга. Далее происходит нечто невероятное. В зал врывается разъяренная толпа сербов и выводит Милошевича на улицу. Люди кричат, что их избила албанская полиция. Как и повсюду в Югославии, стражи порядка никогда не церемонились с демонстрантами. Потом организаторы акции признались, что сами спровоцировали албанскую полицию на ответные действия, закидав их камнями, привезенными на грузовиках. Милошевич вышел к народу в надежде утихомирить толпу. Этого у него не получилось. Потрясенный увиденным, он выкрикнул: «Никто вас больше не будет избивать. Никто не поднимет руку на сербов». Потом он вернулся в зал и провел там всю ночь, терпеливо выслушивая обиженных соплеменников. Ближе к рассвету Милошевич завершил встречу, пообещав, что все претензии будут рассмотрены «быстро и эффективно». Это понравилось народу. «Слоба – наш», – говорили косовские сербы (ряд исследователей предполагают, что Милошевич придумал и разыграл эту постановку, см.: Judah, 2000: 53; Udovicki & Torov, 1997: 87-88).

Позже в 1987 г. во время телетрансляции заседания Центрального комитета партии Милошевич обвинил партийное руководство в неспособности защитить косовских сербов. В течение двух лет он использовал сербскую националистическую риторику как часть «антибюрократической революции». Став лидером сербских коммунистов, Милошевич лишил Косово и Воеводину автономии, провел там тотальную чистку партийных рядов и укрепил свои позиции среди македонских коммунистов. Затем он занялся партийной перестройкой: Союз коммунистов Сербии превратился в социал-демократическую партию СПС (Социалистическая партия Сербии). Он практически собрал большинство голосов в Федеральной Ассамблее – высшем органе государственной власти Югославии. Это не сулило ничего хорошего хорватским и словенским политическим элитам. Его звездный час пробил в 1989 г., когда он обратился к сотням тысячам сербам, собравшимся на Косовом поле в день 600-летия великой битвы. Финал речи запомнили все: «Сегодня, шесть столетий спустя, мы снова участвуем в боях и принимаем бой. Это не бои с оружием в руках, хотя и такое нельзя исключать».

Милошевич разговаривал с народом гораздо откровеннее, чем его коммунистические предшественники. За ним закрепилась репутация прямолинейного человека и при этом умелого политика, который вначале внимательно слушает, а потом принимает решения. Он не впадал в националистическую истерию (в отличие от его сторонников). В первые годы своего правления Милошевич боролся за «компактную федерацию» с усиленными властными полномочиями центра – это был его План А. Он сумел мобилизовать социальную базу национального проекта «Великая Сербия» – сербских беженцев, сербов из районов, находящихся под угрозой (в особенности косовских сербов), сербских крестьян, которые ждали экономического процветания в более сильной федерации. Эти люди выходили на грандиозные демонстрации, требуя отставки «бессердечных бюрократов» среди партийной верхушки Косова, Воеводины и Сербии. Милошевич поддерживал их: «Нет силы на земле, способной остановить сербов» – и разводил руками: «Я не могу остановить народный гнев».

Он жаждал антибюрократической революции, видя себя вождем партии. У него была сильная поддержка в армии, но в Верховном командовании произошел раскол, там не было единодушия. С большим успехом Милошевич мог опереться на МВД и грозную SDB – службу госбезопасности Югославии. В 1972 г. SDB провела операцию по ликвидации 19 террористов-усташей, проникших на территорию страны. Тайная полиция не гнушалась прибегать к помощи криминальных авторитетов для устрашения и уничтожения диссидентов в стране и за рубежом. Некогда тайный агент, печально знаменитый Аркан прошел путь от бандита до политического экстремиста. Похожая судьба была у Бели и Гишки, примкнувших к националистическому лидеру Вуку Драшковичу. Сам Гишка признавался: «Во всем мире в национально-освободительных движениях первыми на линию огня выходили патриотически настроенные уголовники. Мы сделали для победы столько, сколько не сделал никто другой» (Knezevic, 1995).

Но в 1990 г. гораздо важнее был исход выборов. Социалистическая партия Милошевича (СПС) выступала за умеренный реформаторский национализм: «компактная» федерация должна была защитить сербов. Лишь после распада государства Милошевич начал вынашивать план изменения границ для защиты сербских меньшинств. Это должно было стать его Планом Б. У СПС на выборах был сильный административный ресурс, поскольку партия унаследовала кадровый аппарат коммунистов и держала под контролем радио, телевидение, полицию и контрразведку. Оппозиция не успела подготовиться к второпях объявленным выборам. В отличие от других республик, выборы в Сербии были лишь отчасти демократическими.

Крупнейшие оппозиционные партии оказались еще более националистическими, чем сам Милошевич. Именно поэтому нельзя винить за агрессию исключительно сербского лидера, как это делают Сигар (Cigar, 1996) и Ганьон (Gagnon, 1997), хотя Снайдер (Snyder, 2000) с ними не согласен. Главный соперник Милошевича Вук Драшкович требовал «объединения всех сербских земель» и предъявлял территориальные претензии соседним республикам. Он заявлял: «Все, кто любит Турцию (то есть мусульмане), пусть убираются в Турцию. Я лично отрублю руку тому, кто поднимет зеленое знамя пророка». Националистические партии рождались в лоне культурно-просветительских православных обществ, как Общество святого Саввы (названо в честь сербского великомученика), которые взывали к истреблению безбожных коммунистов и к возрождению Великой Сербии. Сербские националисты уверяли, что мусульмане, по сути, являются сербами, точно так же как и Туджман настаивал, что они хорваты. Это давало каждой стороне гипотетический шанс отхватить себе половину Боснии. В отличие от СПС и националистов, либерально-демократические партии начинали с чистого листа – у них не было массовой низовой организации. Либерал-демократы выросли из творческих объединений интеллектуалов и специалистов в Белграде и других крупных городах с высокой прослойкой среднего класса. Среди этнических меньшинств либералы закрепиться не сумели. Они осуждали Милошевича как популистского диктатора, выступали за федерацию и автономию для меньшинств. Но и они соглашались с тем, что, если федерация распадется, Сербия должна раздвинуть границы, чтобы взять под крыло всех сербов (Goad, 1995: 76). Практически все сербские партии грешили этнонационализмом. Принятый ими План А предусматривал реформированную асимметричную федерацию, способную защитить сербов, – генератором этой идеи была Сербская академия наук. На случай провала Плана А существовал и План Б – Великая Сербия. Предвыборные опросы показали, что самым большим злом избиратели считали власть коммунистической партии, а наибольшие надежды народ возлагал на экономические реформы, повышение уровня жизни, хорошие отношения с другими государствами, но не в ущерб государственной безопасности Сербии. Агрессивному национализму не было места. Ястребы войны редко выигрывают выборы. Неистовый Драшкович мог до умоисступления повторять свои антикоммунистические и националистические мантры, но не мог предъявить внятной экономической программы и постоянно путался в этнических вопросах. Уязвимой стороной Милошевича было его коммунистическое прошлое, но он набирал очки как стойкий и выдержанный защитник сербских интересов и компетентный хозяйственник (Vreme, 6 янв. 1992). Каждая партия опиралась на свой электорат, как это происходит на всех выборах.

За Милошевича проголосовали главным образом пожилые сербы с не очень высоким образованием, рабочие и крестьяне (голоса безработных распределились между разными партиями), работники общественного сектора, жители сельской местности, особенно из отсталой южной части страны. Контроль Милошевича над телевидением дал ему фору перед соперниками в сельских районах среди малообразованного населения, у которого не было доступа к другим средствам информации. Его электорат больше всего желал спокойной и сытой жизни. Опросы также показали, что избиратели-члены СПС выступали как государственники и сторонники сильной руки. Электорат либерал-демократов был принципиально иным. Они с трудом завоевывали голоса среди национальных меньшинств, с большим успехом привлекая средний класс, образованных людей, жителей Белграда и других крупных городов. СПС издевательски называла их «космополитами, которым не дано разглядеть Сербию из центра Белграда». Либералы в отместку называли социалистов «националистами с белградских холмов». Среди сторонников СПС и либерал-демократов были в равной доле и мужчины и женщины. За националистические партии проголосовало немного больше мужчин, электоральная поддержка распределилась поровну среди разных социальных групп, горожан и жителей села. Самую массовую поддержку националистам выразили этнические сербы из других республик и сербские беженцы, особенно из Косова. Их национализм был много радикальнее, чем у электората СПС.

В ту пору Милошевич производил впечатление центриста, умело лавировавшего между радикальным национализмом и космополитическим либерализмом. СПС провозгласила: «Мы – правильный выбор для тех, кто хочет жить в мире, а не в национальной вражде и междоусобных конфликтах; для тех, кто желает своим детям светлого утра, а не темной ночи тревог и братоубийственных войн; для тех, кто хочет жить плодами своего труда; для тех, кто в свободе других видит и собственную свободу». Милошевича подняли на щит те, кого страшили перемены и анархия, кто верил в силу и помощь государства, кто дрейфовал в сторону национализма.

Лозунг СПС «С нами надежно» был особенно популярен⁸⁵. В то время Милошевич был полуавторитарным вождем, но не экстремистом. Но и сам политик, и его электоральная база склонялись в сторону единства этатизма и национализма, что ставило во главу угла национальные, а не классовые отношения и потенциально угрожало насилием. Большинство сторонников Милошевича сохранили ему верность до конца. С другой стороны, опросы, проведенные газетой Vreme в 1992 г., свидетельствуют о постепенном падении популярности СПС в больших городах, на севере страны и среди образованной части населения. Только 15% белградцев поддерживали социалистов по сравнению с 51% на юге Сербии. Это означало, что Милошевич становился все более зависимым от социальной базы сербского национализма. Мажоритарная выборная система относительного большинства («первого пришедшего к финишу») и бойкот выборов в Албании принесли партии Милошевича 46% голосов и 77% мест в парламенте.

Лидер объединил в своих руках и исполнительную, и законодательную власть. Но свыше 90% сербов, пришедших на выборы, поддержали и другие партии, которые предложили схожий План А, план «компактной» федерации, с чем никогда бы не согласились ведущие партии других республик. Радикалы ратовали за План Б – расширение границ Сербии в том случае, если федерацию сохранить не удастся. В бурном 1991 г. велись нескончаемые переговоры между республиками, при этом все крупные сербские партии выступали за Милошевича. Предложение Словении и Хорватии децентрализовать федерацию было отметено, компромиссное предложение Боснии и Македонии создать асимметричную федерацию, учитывающую особенности каждой республики, тоже не нашло поддержки (Goati, 1995: 76). Когда переговоры зашли в тупик, оппозиционные Милошевичу партии не смогли возразить ничего против Плана Б «Великая Сербия» – ведь это был и их план. Большая часть сербов потеряла надежду на сохранение мультикуль- турализма. Только 11% опрошенных верило, что многонациональное государство сможет жить в мире и согласии, остальные считали, что лучше размежеваться по этническим границам (Vreme, 30 нояб. 1992).

Катастрофические этнические войны должны были неизбежно подорвать популярность Милошевича. 1991 и 1993 гг. вынудили его силой подавить массовые протесты. Полиция была брошена на разгон демонстраций, под выдуманными предлогами были закрыты многие оппозиционные издания. С другой стороны, война укрепила позиции Милошевича. Президента неугодной Социал-демократической партии Воеводины назвали «союзником фашиствующих хорватских головорезов», затем его арестовали и призвали в армию. Милошевич скрытно сосредоточил в своих руках и экономическую власть. Половина сербской промышленности все еще принадлежала государству, из этого источника СПС и ее парамилитарные формирования получали тайную финансовую поддержку. Рабочих, отказавшихся взять в руки оружие и вступить в добровольческие формирования, увольняли (Vreme, 11 нояб., 9 дек., 12 дек. 1991). Оппозиция разбилась на два лагеря – небольшой либерально-пацифистский и мощный военно-националистический, между которыми постоянно метался Драшкович. Это тоже было на руку Милошевичу. В поисках союзников он вошел в коалицию с Воиславом Шешелем и его националистами. К середине 1992 г. 200 тысяч югославов эмигрировали за рубеж, среди уехавших было много либерально настроенных интеллигентов (Vreme, 6 апр. 1992.)

Коалиция Милошевич – националисты управляла Сербией, и это сужало лидеру поле для политического маневра. Горди и Снайдер (Gordy, 1999; Snyder, 2000) преувеличивают роль Милошевича в том, что они называют «уничтожением политических альтернатив». Милошевич действительно опирался на силу полиции и СМИ, он действительно впал в военно-патриотический раж, но главное было в другом: сербы чувствовали себя ущемленными, они требовали государственной защиты, это стало их национальным требованием.

Набрав силу, оппозиция разделилась. Часть оппозиционеров стала более радикальной, чем сам Милошевич.

К несчастью, сербские политики и электорат отказались от демагогии, возбуждавшей этническую вражду, лишь когда чистки уже начались. Страшная Вуковарская резня в ноябре 1991 г. стала личным моральным кризисом для Драшковича (Grmek et al., 1993: 316-317). Он не смог понять вовремя, что его риторический призыв «дать власть сербам повсюду, где есть сербские кладбища» обернется новыми массовыми захоронениями. До той поры сербы твердо стояли на страже своей независимости перед лицом внешних угроз, но еще никто не взял в руки оружие, еще не пролилась первая кровь.

Ни в одной из республик не было массовой поддержки кровавых этнических чисток. Но в Сербии уже пришли в движение две радикальные политических силы. Милошевич сам поставил капкан и сам же в него и угодил. Он обязался обеспечить «большую защиту» сербам либо в форме компактной федерации, либо через пересмотр федеративных границ. И если бы он посмел отступить от этого курса, его бы смели радикальные националисты. В альянс с либералами Милошевич войти не мог – они никогда бы не смирились с его авторитарными замашками. У сербского лидера было две опоры – националисты и этатисты, при этом и те и другие неуклонно дрейфовали в сторону радикального национализма. Милошевич был одновременно и господином, и рабом своей социально-электоральной базы и тех националистов, с которыми он был вынужден вступить в союз. Во-вторых, сербские радикалы перешли к погромным, насильственным действиям против своих оппонентов, в чем их поддержала сербская тайная полиция SDB. Еще с 1970-х гг. рыцари плаща и кинжала устраняли политических противников за рубежом с помощью криминальных элементов. Пришло время, и агенты SDB начали создавать парамилитарные формирования из этнических сербов Боснии и Хорватии и помогать националистическим партиям в подготовке боевых дружин (Knezevic & Tufegdzic, 1995; Milicevic). Радикальный, насильственный этнонационализм, перешедший в наступление в самых уязвимых регионах, дестабилизировал политику центра.

Переговоры о реформированной конфедерации успеха не принесли, и тогда была разыграна другая карта. Словения решила, что у нее появился шанс выйти из федерации мирным образом. У Милошевича была армия, чтобы этого не допустить. Напряжение усиливалось. Когда республики прислали своих представителей в Федеральный парламент в Белграде, чтобы выторговать себе новую конституцию, они не сумели создать там социалистических, либеральных или консервативных фракций, как это делают сейчас их коллеги в Европарламенте. Вместо этого они размежевались по этническому признаку и выступили как хорваты, словенцы, сербы и так далее. Этничность вытеснила классовость (мой тезис 2). Сербские и хорватские депутаты от Боснии разбрелись по нескольким фракциям: одни остались в составе боснийской делегации, другие блокировались с кем угодно, лишь бы то были братья по крови. Только Сербия и Черногория провели отчисления в федеральный бюджет, после чего тот рухнул. Экономический кризис и накопившийся внешний долг привели к торговым и финансовым войнам – каждая республика пыталась переложить свой ворох экономических проблем на другую республику. В конце 1990 г. Милошевич дал дополнительный толчок этому процессу. Сербский лидер обобрал до нитки Национальный банк, чтобы выплатить внешний долг Сербии. Другие республики дали симметричный ответ, и Федерация начала рассыпаться на глазах. Первый и неизбежный шаг в этом направлении сделали региональные националистические движения. Они с самого начала отвергали коммунистическую федерацию, которая одновременно утратила и геополитический смысл, и экономическую силу. Эту модель продолжали поддерживать лишь сербские националисты. Федерализм казался чем-то девиантным на фоне европейских национальных государств. Отколовшиеся республики начали создавать институты государственной власти, в том числе и парламентскую систему, которая функционировала по принципу «победитель получает все», а не по принципу пропорционального представительства по результатам выборов, которые, кстати, выиграли националисты. Мы не знаем, чего на самом деле хотели югославы. Мы знаем лишь, как и за какие партии они проголосовали на избирательных участках в конкретной избирательной кампании. Мы вправе предположить, что лишь единицы хотели того, что вскоре получили все: кровавые этнические чистки.

Этнический национализм провоцировал рост оборонительного сознания. Опросы общественного мнения в Хорватии показывают, что националисты имели особый успех у тех, кто ощущал себя этнической жертвой большинства, с привилегиями которого невозможно было смириться (Siber, 1993: 152-153). «Защитим наш домашний очаг» – так звучал главный националистический девиз на югославских выборах 1990 г. Демократия подарила победу на выборах тем, кто сумел проявить мужество и отстоять свои принципы. Две уже существовавшие общественные организации сумели отмобилизовать свои силы лучше остальных. Это были Союз молодых коммунистов Югославии, профсоюзы, а также профессиональные и культурные объединения. Но поскольку народ в большинстве своем желал покончить с коммунистическим прошлым, эти полиэтнические структуры начали расползаться на глазах. На смену им пришла другая мобилизующая сила – этнические землячества. При коммунистах эта сила держалась в тени и не лезла в политику, занимаясь организацией фестивалей народной музыки и танца, футбольных матчей, парадов, народных гуляний и других акций огромного масштаба. В конце 1980-х гг. к ним присоединились культурные организации республиканского уровня. Именно на этой основе националистические партии смогли провести мобилизацию гражданского общества. Третьей силой были представители свободных профессий, городская интеллигенция, творческие союзы. Оттуда вышли самые талантливые журналисты и самые пламенные ораторы. Они много толковали о феминизме, о гражданских правах, но не умели мобилизовать массы. Интеллектуалы рассуждали о гражданском обществе, а общество тем временем сплачивалось вокруг националистических организаций и этнических союзов – такое «гражданское» общество могло привести страну лишь к гражданской войне.

Либеральная демократия и ее социальные науки часто имеют смутное представление о корреляции желания индивидуума с результатами голосований. Используя опросы общественного мнения, основываясь на социологических анализах, исследователи пытаются узнать, о чем думают люди, и приходят в замешательство (как Ричард Холбрук или социологи, измеряющие социальную дистанцию), когда окончательный результат не совпадает с арифметической суммой индивидуальных человеческих предпочтений. Большинство людей имеют неопределенные и часто противоречивые политические взгляды, какие именно взгляды попадут в избирательную урну в виде бюллетеня, зависит от внешней организующей силы. Манипуляция общественным сознанием привела к власти именно Милошевича, а не других сербских националистов. Результат нам известен. Борьба элит в 1990 г. завершилась победой жесткого и опытного политика над наивными и неопытными демократами. Так часто происходит на демократических выборах. Демократизация подвела Югославию к опасной черте. В большинстве республик к власти пришли националисты. Они принесли с собой ожесточение, страх, неразрешимую дилемму безопасности.

ВОЗНИКНОВЕНИЕ ОРГАНИЧЕСКОГО НАЦИОНАЛИЗМА

Через 9 месяцев после выборов в Югославии начали оформляться органические государства-нации. В конце июня 1991 г. Словения и Хорватия объявили о своей независимости. За истекшее время эти две республики отказывались от каких-либо компромиссов с Сербией. Да и не могло быть компромисса между сильной сербской федерацией и слабой хорватско-словенской конфедерацией. Три республики были готовы пойти на взаимный риск эскалации, но не на компромисс. У Словении не было особых трудностей с выбором. Это была самая процветающая и европейски ориентированная республика, наименее зависимая от Сербии, а значит не заинтересованная в сохранении федерации. Провозглашение независимости практические ничем ей не угрожало, поскольку у нее были неоспоримые границы, общая граница с Сербией отсутствовала, да и самих сербов в Словении было совсем немного. Словенское руководство было уверено, что Сербия смирится с провозглашением независимости, если действовать уверенно и единодушно.

Словения объявила о независимости, не столкнувшись со сколь-либо серьезным внутренним противодействием. После того, как словенские полицейские силы продемонстрировали, что им не страшна полуразложившаяся Югославская народная армия (ЮНА), Милошевич отпустил республику на свободу. Югославские военные были в смятении, в высшем командовании произошел раскол. Возвысили голос генералы, разгневанные тем, что Федерацию сдали без боя. Председатель Президиума СФРЮ Борислав Йович (верный союзник Милошевича) заявил в телеинтервью: «Это было этнически чистое государство. Никаких сербов. Словения захотела выйти из Югославии. Мы ничего не могли поделать» (Би-би-си, 1998). Этническая война пощадила Словению, где почти не было меньшинств. В дальнейшем я не буду касаться этой республики. И все же словенцы внесли свою лепту в разрушение югославского федерализма. Отчасти в этом повинны и европейские страны, поспешившие признать независимость Словении, хотя внешний фактор и не был главным. Вероятно, все стороны несут коллективную ответственность за торжество идеи нации-государства. А разорвали на клочки свою страну сами югославы.

Провозгласив независимость, Хорватия добила югославскую конфедерацию и обострила ситуацию до предела. У Хорватии была протяженная граница с Сербией и значительное сербское меньшинство. В отличие от Словении, Сербия имела серьезные интересы в этой республике, и последствия сецессии могли стать губительными. Теперь переговоры проходили между двумя полунезависимыми республиками, и возросла возможность военного конфликта. Под контролем Сербии оставалась большая часть югославской армии (ЮНА), что и было ее главным козырем в большой игре. Сербы были уверены, что военная сила – достаточный аргумент, чтобы принудить Хорватию остаться в Федерации. Пойдут ли хорваты на такой риск, станут ли они добиваться суверенитета? От исхода этого противостояния зависела и судьба других жаждущих независимости республик. Региональные политики и политические партии вышли на авансцену во втором акте.

Пришедший к власти Туджман вначале не помышлял о независимой Хорватии из прагматических соображений – бывший генерал опасался прямой военной агрессии. Ведя политический торг с Сербией, хорватский президент тайно закупал оружие за границей и зазывал к себе военных советников (чего не делал Изетбегович в Боснии). Чем дольше затягивались переговоры, тем сильнее становилась Хорватия. Хорватские эмигранты выколачивали деньги для своей исторической родины в США, Канаде и везде где только можно. В эмигрантских кругах, больше чем в самой Хорватии, была жива идеология усташей – вера в то, что защитить независимость Хорватии можно лишь силой оружия. Многие эмигранты вернулись на родину и заняли сильные позиции в Хорватском демократическом содружестве (ХДС). Это были сторонники жесткого курса, контролировавшие военный сектор. «Мягкий» сектор административного управления достался новообразованному государству по наследству от старой, федеративной Хорватии, «жесткие», силовые функции должна была исполнять армия, но ее не было, а полиция в сербских анклавах была преимущественно этнически сербской. «Ястребы» тайно создавали хорватскую армию, полиция же деградировала и разрушалась. В Хорватии обнаружились все те признаки государственной нестабильности, которые (в соответствии с моим тезисом 5) должны были привести ее к этнической войне.

Идеалом Туджмана стало хорватское государство-нация, и он был готов пойти на многое для достижения этой цели. Хорватский лидер был историком-любителем. В одной книге он сводит к минимуму число жертв, павших от рук усташей в страшном лагере смерти Ясеновац. В исследовании «Национализм и современная Европа» Туджман пишет, что в случае отделения Боснии и Герцеговины «Хорватия окажется в чрезвычайно уязвимой ситуации в экономическом и географическом отношении, а посему в широком политическом смысле независимость этих народов нанесет серьезный ущерб развитию хорватской нации». Боснийских мусульман он причислял к хорватам. Рассматривая хорватско-мусульманский этнический тандем как некое единство, Туджман считал возможным присоединение большей части Боснии к Хорватии (Tudjman, 1981:112-115). Осуществление такой идеи на практике было бы подобно взрыву пороховой бочки и для мусульман, и для сербов.

На выборах партия ХДС Туджмана неоднократно требовала «суверенитета Хорватии» или «государства для хорватов», не говоря ни слова о правах национальных меньшинств. Свой голос в общий хор влили даже сторонники запрета абортов, их лозунг гласил: «Даже зародыш – маленький хорват!» ХДС получала сильную финансовую поддержку от эмигрантских кругов (Pusic, 1997: 98). Туджман не раз повторял: «Мы сами решим судьбу Хорватии». Новое государство должно было стать «венцом неустанной многовековой борьбы хорватов за независимость и самоопределение». Туджман выступал и в защиту усташей:

Наши противники винят нас в том, что мы пытаемся воссоздать Независимое государство Хорватия, за которое сражались усташи. Они не понимают, что это государство не было создано фашистскими преступниками; оно отвечало историческим чаяниям хорватского народа в его стремлении к независимости. Хорваты знали о планах Гитлера по созданию нового европейского порядка (Silber & Little, 1995:91).

В отличие от Милошевича, Туджман в выражениях не стеснялся. Однажды он публично заявил, что благодарен Господу за то, что его жена создана не еврейкой и не сербкой. Он утверждал, что хорваты являются частью Европы, в то время как «сербы принадлежат Востоку. Они люди Востока, как и турки... Несмотря на схожесть языков, мы не можем жить вместе» (Cohen, 1995: 211). Как можно было сказать такое о сербах, которые искони считали себя щитом христианской Европы в защите от турок! Партия Туджмана дышала ненавистью и к сербам, и к евреям, а сербы не могли допустить даже мысли о возвращении диктатуры усташей. Проект новой конституции обещал больший плюрализм, чем можно было ожидать исходя из предвыборной риторики:

Республика Хорватия является национальным государством хорватского народа и всех национальных меньшинств, которые являются гражданами Хорватии, включая сербов, мусульман, словаков, чехов, евреев [etc, etc]... которым гарантируется равенство со всеми гражданами хорватской национальности⁸⁶.

Конституция гарантировала равные права для всех нехорватов, однако хорватские сербы и мусульмане воспринимали это как ущемление своих политических прав. Когда-то они были «равными нациями» внутри самой Югославии, федеральные институции обеспечивали их коллективные национальные права. Теперь же они получали ущербный статус меньшинства, как чехи или евреи, которые по югославскому законодательству пользовались лишь личными гражданскими правами. Права личности недостаточны, необходимы коллективные конфедеративные или консоциональные права, – настаивали многие сербы. То же самое говорили хорватские националисты там, где они были национальным меньшинством. Лидер боснийских хорватов Мате Бобан заявил журналистам, что он не может согласиться с конституцией Боснии и Герцеговины, поскольку, «хотя она защищает индивидуальные права, она не защищает... права народа» (свидетельство по делу Бласкича, 24 апреля 1998 г.). К несчастью, у великих держав, и прежде всего у США, были либеральные конституции. Они верили, что гарантия личных свобод вполне достаточна для защиты национальных меньшинств. Они ошиблись. Сербы считали, что регионы с нехорватским большинством должны иметь политическую автономию (федерализм) или как этнические меньшинства пользоваться неограниченными правами в рамках общего государства (консоциативная модель). Но центральная власть не восприняла их аргументы в пользу коллективных прав в противовес индивидуальным. Европа не оказала никакого давления на Хорватию и практически никакого на Словению. Это тоже была ошибка. Тактика Туджмана сводила на нет возможность компромисса.

Большинство хорватских сербов проголосовало не за сербских националистов, а за реформированную коммунистическую партию или за центристские партии, которые Туджман рассматривал как основных соперников и поэтому не вступал с ними в диалог. Он стал политическим лидером, избранным демократическим большинством (42% голосов дали ему 68% мест в парламенте), и не считался ни с кем. Туджман заявил, что он выражает волю истинных хорватов через законно избранное парламентское большинство. Выражать мнение сербов было предоставлено маленькой сербской националистической партии, имевшей наибольшую поддержку в Сербской Крайне. У этой партии в тот момент не было четко выработанной линии, там шла борьба с радикальной фракцией. Тем не менее партийные лидеры тяготели к конфедеративному протекционизму – автономии этого приграничного региона. Хорваты опасались, что за этим желанием кроется нечто более угрожающее – если приграничные сербы получат автономию, они смогут воспользоваться этим, чтобы воссоединиться с Сербией. Своими действиями Туджман лишь раздувал тлеющий конфликт, который вскоре приобрел географические контуры – Загреб против Краины. В этом конфликте, как указывает Роджерс Брубейкер (Brubaker, 1996), столкнулись уже не два этнических государства. Это было трехстороннее противостояние, в котором сошлись, по его словам, национализирующееся государство (Хорватия), национальное меньшинство (сербы) и этническая родина (Сербия). Вторые и третьи могли слиться в одно государство – Великую Сербию. Многих сербов также тревожил Закон о хорватском гражданстве 1991 г. В документе говорилось: «Гражданин Хорватии должен соблюдать законы и традиции Республики Хорватия и принимать ее культуру». Последние слова могли напрочь оттолкнуть сербов. Язык и государственная символика тоже отчуждали их от Хорватии. Хотя обе этнических группы говорят практически на одном и том же языке, они используют разную письменность. И если большинство сербов понимают латиницу, лишь немногие хорваты читают или пишут на кириллице. Официальным государственным алфавитом стала латиница, хотя местной администрации и школам в сербских районах разрешалось использовать и кириллицу. Это была уступка, но не равноправие двух языков. Язык и символика оказывают сильное эмоциональное воздействие. Новый флаг и герб Хорватии были древними государственными атрибутами, но в восприятии большинства югославов это была символика усташей, особенно ненавистная «шахматная доска», напоминавшая многим о фашизме (то же самое подумалось и мне, когда я впервые увидел хорватских болельщиков, размахивающих своим флагом). Латинский алфавит и шахматные клетки были плевком в лицо: «Это наша страна». Такое поведение свойственно всем органическим националистам.

Власть старалась избежать экстремистских крайностей, запрещая продажу фотографий усташей и старых географических карт. Стороны могли закончить дело миром, но этого не случилось: хорватские радикалы не желали идти на компромисс. Члены карликовой фашиствующей партии «Хорватская партия права» и ХДС Туджмана назойливо демонстрировали хорватские символы в районах со смешанным населением, что, безусловно, было преднамеренной провокацией. От разозленных сербских радикалов ждали обостренной реакции, что, в свою очередь, должно было подхлестнуть и оправдать действия хорватских националистов. Сербы называли радикалов из ХДС фашистами, это страшное слово будило тревогу у всех сербов, помнивших, чем оно грозит. Воислав Шешель, сербский политик-националист, выступая по ТВ, сказал: «Сербы в опасности. Хорватско-фашистские бандиты глумятся в деревнях над нашими женами и детьми. Эта фашистская нечисть хочет уничтожить всех сербов». Житель города Книн из Сербской Краины поведал журналисту Гленни: «Большинство хорватов в Книне – хорошие люди, совсем не такие, как эти жуткие усташи в Сплите» (Glenny, 1993: 19). У Томпсона есть живая зарисовка событий, случившихся в Задаре, после того, как убили хорватского полицейского. Рядом с автобусной остановкой он увидел группу подростков, которые выламывали ножки у столов, вооружались железяками, громили и грабили сербские магазины, в то время как хорватская полиция безучастно взирала на все происходящее. Молодой парень показал ему баррикаду хорватов, сложенную из бетонных блоков, потом отвел в местное отделение партии ХДС, где сидели «угрюмые, неприветливые» люди, вооруженные винтовками и ножами. Они обзванивали своих знакомых и звали их на борьбу с сербскими националистами. На следующий день Томпсон услышал от одного серба такую оценку: «То, что случилось вчера в Задаре, – это откровенный геноцид» (Thompson, 1992: 261-264, 276). Обе стороны мстили друг другу за все содеянное ранее.

Некоторые соратники Туджмана призывали к примирению. Они понимали, что им не удержать всю территорию, если в бой пойдет югославская армия. Туджман мог бы дистанцироваться от наследия усташей, но это бы выхолостило всю его предвыборную риторику о «тысячелетней» борьбе хорватов за свободу. Если бы Туджман или Милошевич были мудрыми правителями, способными оценить происходящее и предугадать будущее, возможно, – при поддержке умеренных с той и другой стороны, – они смогли бы предотвратить катастрофу. Но такие государственные деятели встречаются нечасто, особенно среди тех, кто пришел к власти на гребне националистической волны. Туджман, в отличие от Милошевича, был твердокаменным националистом, и наградой ему была победа на выборах. Беда была не в том, что Туджман начал карьеру как авторитарный политик (вскоре он им станет), а в том, что, следуя воле демократического большинства, за него проголосовавшего, он не отступил ни на шаг от своих предвыборных лозунгов, полностью отвернувшись от тех, кто не разделял его взгляды. Сербские депутаты настаивали на внеэтническом определении гражданства, но Туджмана поддерживало большинство. Он не нуждался в иной поддержке и не пошел на компромисс.

Основателем Сербской демократической партии (СДП) в Хорватии был Иован Рашкович. Во время избирательной кампании он много говорил о Великой Сербии, прекрасно понимая при этом, что позиции сербов очень уязвимы. Он искал компромисса. Но непримиримость Туджмана привела к тому, что СДП заставила своего лидера отказаться от поста вице-председателя парламента. Рашкович начал склоняться в сторону Милошевича, а сербская фракция вышла из парламента. Партия стала более радикальной. Проблема Рашковича (как и других политиков такого толка) заключалась в том, что он не мог найти компромиссного решения не по собственной вине, а потому что другая сторона считала себя слишком сильной, чтобы пойти навстречу.

По мере того как нарастала напряженность, поддержка Туджмана возрастала. У него не было соперников до самого конца войны. Среди его сторонников мужчин было больше, чем женщин; его поддерживали консерваторы, в особенности церковные деятели; крестьяне; жертвы военного лихолетья (хорваты приграничных районов) и, наконец, те, кто смог обогатиться в результате экономических реформ. Война заткнула рот даже самым недовольным – они тоже предпочли стать патриотами. Авторитарная власть, полуузако- ненная войной, свернула шею оппозиции. Хорватия стала государством-партией, опиравшимся на всенародную поддержку (Pusic, 1997; Sekulic & Sporer, 1997). Такая власть не ищет компромиссов. В мае 1991 г. в Хорватии был проведен референдум. 93% его участников высказались за создание независимого суверенного государства, где меньшинствам гарантируются права личности. Сербская Краина бойкотировала референдум, потому что неделей ранее там провели свой плебисцит, на котором подавляющее большинство выразило желание присоединиться к Сербии. Вопрос был поставлен ребром – за народ или против народа. Кто бы рискнул сказать «нет» в такой ситуации? Референдум отдал законную власть в руки националистов. Теперь государство принадлежало им.

На тайной встрече Туджман и Милошевич пытались предотвратить катастрофу, а заодно поделить Боснию за счет мусульман, но не пришли к единому решению. Милошевич, Иович, сербские генералы, полиция безопасности, СПС контролировали государство и армию. Они были уверены в том, что смогут совладать с оппозицией, а если дело дойдет до войны, она закончится через пару недель. Великую Сербию можно было построить быстро и без особых затрат. Но Туджман и ХДС вступили в изнурительную борьбу против тех, кого они считали коммунистами и своими поработителями. Они знали, насколько труден будет их путь, но им было не привыкать. Сербия должна была поспешить и первой нанести удар, пока хорваты не создали армию. Придет время, и кровь, и страдания войны перевесят все эфемерные выгоды от нее, о чем постоянно забывают политики. Югославия приближалась к опасной зоне вполне демократическим путем. Наступала пора голосовать не бюллетенями, а пулями.

ГЛАВА 13

Югославия, II. Кровавая чистка

В предыдущей главе мы обсудили приближение Югославии к опасной зоне кровавых чисток по мере того, как в стране перерождались демократические процессы. Чтобы понять, как и когда Югославия переступила через эту черту, мы должны вспомнить тех, кто первым совершил акты вооруженного насилия в смешанных хорватско-сербских районах хорватской Краины. Вслед за этим пролилась кровь в мусульманско-хорватско-сербских землях Боснии. До 1998 г. сохранялось спокойствие в Косовском крае и до 2001 г. в Македонии. Генезис этих конфликтов соответствует моему тезису 3: опасность возникает тогда, когда две соперничающие этнические группы оспаривают суверенитет над одной и той же территорией, при этом их претензии морально оправданны и осуществимы. Одна группа представляла большинство населения страны, другая являлась большинством в том или ином пограничном районе и могла рассчитывать на поддержку этнической родины, с которой она граничила. Ослабление демократии и усиление авторитаризма стали причиной ухудшения ситуации.

Споры о суверенитете трудно уладить миром. Все усилия сторон сводятся к нулю: «Или мне, или тебе владеть этим клочком земли». Конфликт можно разрешить, предоставив автономию меньшинству внутри федерации или с помощью перераспределения властных полномочий в федеральном правительстве на основе консоциативной модели. Споры о суверенитете сводятся к конкретным вопросам обладания военной и экономической властью: у кого будет оружие и работа? С этого начинались события в Сербской Крайне, где у сербов была и военная сила, и полицейская власть. В борьбе за независимость Хорватия обратилась к помощи хорватских же полицейских. Сербы вознегодовали. В некоторых районах радикалы провозгласили самоуправление, установили блокпосты, создали добровольческое ополчение (Cohen, 1995: 132-133). То же касалось и занятости. Новое хорватское правительство начало массовое увольнение ранее привилегированных сербов. При этом главные отрасли промышленности все еще принадлежали государству. Не последнюю роль играл «домовник», документ, подтверждающий хорватское гражданство. Его нужно было предъявлять, чтобы открыть бизнес, получить медицинскую страховку, пенсию, паспорт, водительские права. Сербы были возмущены – домовник выдавался лишь тем, «кто владел хорватским языком и латиницей» и мог подтвердить «свою приверженность к хорватской культуре» (Udovicki & Torov, 1997: 95; Vreme, 8 марта 1993). Классовые концепции были вытеснены этническими. Начались конфликты из-за рабочих мест на предприятиях и в учреждениях. В приграничных районах Хорватии развернулась борьба враждующих управленческих структур при полном отсутствии рутинных правил разрешения споров. Местное управление дробилось на фракции, теряло устойчивость, становилось радикальным – согласно моему тезису 5.

В мае и в особенности в июне произошли первые стычки между хорватской и сербской полицией. Ожесточение привело к жертвам, но это не были преднамеренные убийства. Впрочем, вскоре избиения и убийства стали более избирательными – националисты объявили охоту на умеренных лидеров (предателей общего дела) как в своих национальных общинах, так и за их пределами. Насилие оправдывали как самооборону или месть по принципу «это не мы начали». Жертвой возмездия чаще всего становились случайные люди, а не истинные виновники. Невинные жертвы мстили таким же невинным жертвам – так раскручивался маховик насилия. В атмосфере страха и незащищенности голос разума никто не желал слышать. Люди прятались под панцирем своей этнической группы, сознавая, что лишь близкие по крови смогут их защитить. Потоки беженцев, шедшие в ту и другую сторону, способствовали появлению моноэтнич- ных городов и сельских поселков. Там появлялась и своя полиция. В обстановке всеобщего насилия имущественные привилегии практически ничего не стоили, за исключением тех редких случаев, когда за деньги удавалось выторговать свою жизнь. Вопрос жизни и смерти зависел от национальности – самый красноречивый пример победы этничности над кланом.

Сегрегация воздвигла и идеологические барьеры. Телефонная связь между Сербией и Боснией с Хорватией была перерезана. Радикалы поставили под контроль национальные радиостанции и телевидение. Альтернативной информации не поступало. Беженцы отдавали себя под защиту вооруженных националистов. Такое вначале могло случиться в одной деревне. Но лиха беда начало – неуверенность, страх, растущая паника заставляли следовать этому примеру и жителей других населенных пунктов. Местные грабили опустевшие дома и расселяли там беженцев, которые стягивались отовсюду. Сотни униженных и оскорбленных взывали о мести и тем самым провоцировали дальнейшую радикализацию. Небольшие группы радикальных боевиков с той и с другой стороны провоцировали друг друга; локальное и ограниченное насилие в любой момент могло перейти в массовую этническую чистку. Среди радикалов встречались и сущие головорезы, но большинство были обычными испуганными людьми, обуреваемыми теми чувствами, которые Кац (Katz, 1988) называет «комплексом убийцы»: страх – унижение – праведный гнев.

Местные условия способствовали дальнейшей эскалации. Безработица среди сельской молодежи достигала 30%. Молодые люди околачивались в скверах и барах, у них было много свободного времени, но мало денег и перспектив. Для этих отверженных зтнонационалисты всегда находили работу, которая могла дать выход эмоциям, повысить статус и самооценку вне зависимости от образования, социальной или профессиональной принадлежности. «Сердитое поколение» решительно окунулось в гущу кровавых событий под аплодисменты радикальных националистов. Классовые интересы уступили место этническим. У крестьянской семьи всегда было оружие как часть традиционного патриархального уклада жизни. Мужчины в местных забегаловках демонстрировали друг другу свои грозные стволы и спорили об их достоинствах. Молодые же лезли из кожи вон, чтобы доказать свою доблесть и попасть в избранный круг настоящих бойцов. Это был горючий материал военизированного национализма. В этих районах смешанные межэтнические браки были редкостью. Каждый мог доказать чистоту своей крови и с полным на то правом выступить на защиту своей этнической группы. По этим местам однажды прокатилась Вторая мировая война со всеми ее ужасами. Отцы и деды заплатили за мир кровью и хорошо помнили, кем были усташи или четники. Сербы Краины называли себя «остатками уничтоженного народа». В 1945 г. сюда пришли партизаны и утвердили в Краине сербских переселенцев. Их статус не был однозначным. Одни считали их захватчиками чужой земли, другие победителями фашистов. Все это подогревало напряженность (Glenny, 1993: 107-108, Silber & Little, 1995: 98-112).

Были и предпосылки, благоприятствовавшие компромиссу. В течение 40 лет на этой территории не было серьезных этнических конфликтов. Свидетели на Гаагском трибунале утверждали, что до 1990 г. все жили в мире и согласии, сознавая культурные различия между собой, но не считая их яблоком раздора. И хотя выборы 1990 г. резче обозначили этническую идентичность, лишь единицы ратовали за насильственное решение политических проблем. Многие догадывались, к каким прискорбным результатам это может привести, что и доказали события 1990 г. В стабильно функционирующем обществе непросто разрушить социальные нормы, согласно которым насилие является делом безнравственным и бессмысленным. Югославия была таким обществом. Националистические партии родились в лоне культурных ассоциаций, их возглавили теоретики, а не громилы – прозаики, поэты, ученые, врачи, психологи. Их «насилие» было не более чем фигура речи. Зубной врач Бабич, психиатры Рашкович и Караджич, профессор биологии Плавшич не собирались убивать людей. Они просто надеялись, что угрожающая риторика поможет объединить своих и устрашить чужих. В первой половине 1991 г. эти разнонаправленные векторы способствовали фрагментации каждой этнической общины. Быстрее всего это произошло в Хорватии, медленнее – в Боснии, стремительно – в Косово. В Краине развернулась борьба между различными сербскими фракциями – умеренным Рашковичем, и более радикальными Бабичем и Мартичем. Среди хорватов Центральной Боснии соперничество шло между умеренным Клужичем и радикалом Бобаном. Только в сербских районах Центральной и Восточной Боснии радикальный Радован Караджич держал под контролем свою партию, хотя там ее представлял более уклончивый Колжевич, а Караджич еще не прошел точку невозврата. При таком раскладе умеренные имели два преимущества – они сохраняли власть и выступали за порядок. Но власть рушилась на глазах.

Осиек этнически был преимущественно хорватским городом в восточной Славонии в окружении сербских деревень. Мини гражданская война могла вспыхнуть в любой момент. И на той, и на другой стороне были слышны призывы к вооруженной обороне. В самом начале кризиса миролюбивый шеф местной полиции хорват Рейхл-Кир, невооруженный, постоянно совершал обходы района. Он призывал к миру защитников баррикад, он призывал отложить в сторону оружие. И с той и с другой стороны его поддерживали местные, с ужасом думавшие о возможной гражданской войне. Деревни, где обосновались сербы-переселенцы, в 10 раз опаснее остальных, говорил Рейхл-Кир

и, не щадя сил, успокаивал там людей (Stitkovac, 1997: 160, 170). Хорватские лидеры Осиека тоже не желали проблем. Не искал их себе и сербский лидер СДС Вучевич. Но на тех и на других давила радикальная оппозиция. В этих условиях события могли развернуться по трем сценариям. Во-первых, центр мог усилить полицейские части в Хорватии, Сербии и Боснии, тогда местные радикалы были бы подавлены. Именно так гасятся национальные конфликты во всем мире. Как мы увидим в главе 16, массовые беспорядки в Индии и Индонезии были подавлены, когда полиция применила силу против всех вооруженных мятежников. Репрессии против повстанцев или тех, кто бряцает оружием, всегда приносят положительный результат до новой вспышки насилия.

К сожалению, этот сценарий в нашем случае не сработал, поскольку ни Хорватия, ни Сербия не могли воспринять ситуацию с полным или хотя бы относительным беспристрастием. Вместо этого они гордо заявили о том, что будут поддерживать свой народ. Ведь именно с этим лозунгом они выиграли недавние выборы. Во-вторых, местная власть и полиция без вмешательства извне могли бы сами разрешить назревший конфликт. Но в тот короткий период, когда местные жители опирались лишь на собственные силы, обнаружился тревожный фактор. Экстремисты могут противостоять умеренным (партии порядка), если обладают неоспоримой монополией над военными и полицейскими силами. В этом случае их наступление будет стремительным, а победа быстрой и легкой (см. тезис 46). Именно это и произошло в первые дни конфликта. В тех городах и селах, где какая-то из сторон обладала большей военной силой, к власти приходили радикалы. Дурной пример заразителен. В других, даже более спокойных местах, осуществлялась та же технология захвата власти по праву сильного. Радикалы из Книна, столицы Сербской Краи- ны, создали парамилитарное формирование, известное как «Мартицевчи», и захватили город. Потом они атаковали и взяли штурмом отделение полиции в городе Глина, где была влиятельной полиэтническая Хорватская демократическая партия, поддерживаемая многими сербами. Сербов Глины «освободили», не спрашивая их разрешения (Stitkovac, 1997: 161). После таких переворотов люди искали спасения в более безопасных этнических анклавах, разнося весть о случившемся, требуя возврата утраченной собственности, захватывая чужой дом взамен потерянного. Возникало искушение самим нанести первый обезоруживающий удар по слабому этническому меньшинству в новом месте проживания, где ты чувствовал себя сильным. Беззащитные и уязвимые страдали первыми.

Иная картина складывалась в городах и селах с более сбалансированным этническим составом населения. Там аргументы радикалов не всегда работали. Первый удар мог и не принести победы, что привело бы к эскалации насилия. В городах с полиэтническим равновесием, как Осиек, хорватско-мусульманский Витез, Сараево и Братунак (мусульмане в большинстве, но сербы лучше организованы) возникали совместные чрезвычайные органы власти. В деревнях с этническим равновесием за порядком следили смешанные патрули. Так было в Вишнице, о которой мы расскажем позже. Местные особенности могли усугубить или уменьшить проблему. В Мостаре глубокий овраг делил город на хорватскую и мусульманскую общины. Хорваты быстро взяли под контроль свою половину, а мусульмане – свою. Каждая община превратилась в осажденный лагерь. Бойцы закопались в землю по обе стороны оврага. Беспорядочную перестрелку вскоре сменил плотный артиллерийский огонь. В ходе артподготовки хорватские ополченцы разрушили всемирно знаменитый мост. Это было похоже на настоящие боевые действия.

Во время Второй мировой войны хорватское село Меджугорье в Боснии было оплотом усташей. После войны жители-хорваты предпочитали вспоминать не зверства националистов, а яростную месть сербов, когда «во всем крае не осталось в живых ни одной семьи. Тюрьмы, пытки, изнасилования – это было лишь частью тех страшных дел, что творили сербские партизаны» (Вах, 1995: 74). Банды усташей ушли в горы, где сопротивлялись еще 12 лет, уцелевшие перебрались за границу, где передали оружие местным хорватам. Тито заставил хорватов воздвигнуть гигантский военный мемориал «Жертвам фашистской оккупации». Этот колосс был убедительным символом сербского доминирования. Местные к этому привыкли. В 1980-е гг. селение стало местом паломничества католиков, после того как местным женщинам и детям явилась Богородица. Семья Остожичей, сербы по предкам, но сильно перемешавшиеся с хорватами, вела бойкую торговлю сувенирами, в которых был и политический подтекст. Среди хорватов начиналось глухое брожение, поднял голову национализм. Святое место находилось под опекой монахов-францисканцев, о чьей сомнительной деятельности во время войны я рассказал в главе 11. Местные францисканцы (но не весь орден) снова сошлись с хорватскими националистами. В сувенирных лавках помимо религиозной атрибутики продавались и вещицы с символикой усташей и Третьего рейха. Статуя Мадонны тоже стала частью новой националистической иконографии. Независимость Хорватии была провозглашена в годовщину явления Девы Марии. В Междугорье родился Гойко Шушак, главный «ястреб» в правительстве Туджмана, он сохранял там свое влияние. Когда в сентябре 1991 г. в Югославии разразился кризис, семью Остожичей обвинили в связях с сербскими четниками. В знак мести их семейная усыпальница была взорвана – в 1991 г. такое часто происходило на спорных территориях страны. С помощью актов вандализма выражалась ненависть и непризнание исторических корней семьи или этнической группы на данной территории.

Остожичи защитили себя, обратившись к помощи сербских беженцев из деревень, пострадавших от этнических чисток. Финал акта драмы состоялся в мае 1992 г., когда жители села призвали на помощь отряд хорватской армии. Почти 100 человек из клана Остожичей, в основном мужчины, были схвачены и расстреляны в овраге (Вах, 1995; Sells, 1996: гл. 5).

В Косовском крае события развивались совершенно иначе – там делалось все, чтобы избежать насилия. Это был единственный регион Югославии, где в 1970-1980 гг. прошли ожесточенные конфликты. Косово стало полицейским государством после свержения Милошевича в 1989 г. Как указывает Джуда Qudah, 2000: 84), «это была непримиримая война между двумя народами за обладание одним и тем же куском земли», что соответствует моему тезису 3. Тем не менее в Косове сохранялся покой вплоть до конца 1990-х гг. Косовский край на 85% был албанским, и сербы не могли безнаказанно вмешиваться в его дела, так же как и соседняя Албания. Жесткий коммунистический режим в Албании не вызывал никаких симпатий у косовских албанцев, а его посткоммунистический преемник оказался нежизнеспособным. Косовские политики могли без помех разработать свою тактику сопротивления. Победил Ибрагим Ругова, избравший политику ненасилия. Его Демократическая лига Косово бойкотировала сербские выборы, школы, больницы, заменяя их своими. Сербские власти смотрели на это сквозь пальцы. Их суверенитет над Косовским краем был международно признанным, а проблем хватало и без Косова. Но Дейтонское соглашение 1995 г. привязало Косово к Сербии, что выбило почву из-под ног у миротворца Ругова и подняло многих косовских албанцев на вооруженную борьбу, которую возглавила Армия освобождения Косова (АОК). Когда в 1997 г. началось восстание в Албании, Косовский край оказался наводнен оружием. Финал драмы пришелся на 1998 г., когда сербская полиция и армия попытались разгромить АОК. Разнохарактерность этих обстоятельств оставляет открытым вопрос: что бы произошло, если бы местному населению позволили решать свои проблемы без вмешательства извне? Но этого не случилось. Был разыгран третий сценарий. Баланс сил был нарушен вторжением враждебной эт- нонационалистической армии. Лидер Сербской демократической партии в Сербской Крайне Иован Рашкович опирался на городское население региона, выступавшее за переговоры с хорватским правительством. Политик сознавал, что он представляет всех сербов в Краине, он также понимал насколько уязвимо их положение. Рашкович заявлял, что не желает независимого сербского государства в Хорватии, что ему не нужна и автономия, а лишь некоторое перераспределение властных полномочий в пользу сербов. Радикальное крыло СДП, опиравшееся на сельские районы Лики и Далмации, отвернулось от Рашковича. В своем оплоте, столичном Книне, радикалы создали Сербский национальный совет, который возглавили дантист Милан Бабич и полицейский инспектор Милан Мартич. В августе 1990 г. была принята «Декларация о суверенитете и автономии сербского народа». В этом документе говорилось, что хорватские сербы «обладают географическими, историческими, социальными и культурными особенностями и являются суверенным народом, обладающим всеми правами, обеспечивающими суверенитет нации». В случае выхода Хорватии из Югославской федерации сербы Краины, как они заявили, собирались требовать полного суверенитета. Именно это они и сделали, провозгласив Республику Сербской Краины (РСК).

Хорватские сербы нашли контакт с Милошевичем, югославской армией и службой госбезопасности SDB, которые обеспечили их оружием и бойцами-добровольцами. Это открыто признал на суде над Милошевичем сам Милан Бабич (свидетель С-061) и два офицера разведки. В Книне, говорили они, Милошевич считался «хозяином», он лично контролировал финансирование и поставки оружия в самопровозглашенную РСК. Сербы надеялись, что смогут выиграть в этом силовом противостоянии. Когда министр внутренних дел Хорватии приехал на мирные переговоры, его встретила озлобленная толпа вооруженных сербов. Вице-мэр Книна Макура, учитель английского языка и директор местной радиостанции, в день референдума демонстрировал карту, где значительная часть Хорватии была обозначена как сербская территория. Макура уверенно заявлял: «Войны с хорватами не будет, потому что они никогда не смогут нас победить... Не пощадим крови ради создания нашей страны» (цит. по: Judah, 1997:181). Если быХорватия проявила твердость, торжество сербов было бы недолгим – им не удалось бы удержать Краину, но они чувствовали себя хозяевами положения в региональной столице и надеялись на помощь Милошевича.

Рашкович чувствовал себя загнанным в угол из-за жесткой позиции Туджмана «с его непомерными претензиями на национальный и этнический суверенитет». Туджман заявил: «О территориальной автономии для сербов не может быть и речи. Мы этого не позволим». Тем не менее в октябре начались переговоры между Хорватским демократическим содружеством (ХДС) и Сербской демократической партией (СДП). Сербскую делегацию возглавил умеренный политик д-р Вукчевич. Распространились слухи, что хорваты готовы пойти на уступки, что положение о «национальном государстве хорватов» будет удалено из конституции, что будут рассмотрены и экономические претензии сербов. Но начавшиеся переговоры между Рашковичем и Вукчевичем были взорваны изнутри. Радикалы из Книна обнародовали запись разговора Туджмана с Рашковичем, где глава сербской делегации говорит о своих компатриотах как о «безумцах» – ловкий ход в политическом торге («Уступите мне в чем-то, в награду я сумею образумить ярых экстремистов»). Скандал сыграл на руку Бабичу и Мартичу – лидер СДП был смещен без соблюдения рутинных формальностей – партийных дебатов и голосования. Это был своего рода дворцовый переворот. Умеренных сербов, примкнувших к Движению сербского возрождения (это была конкурирующая партия-соперник), заставили замолчать (Judah, 1997: 168-169; Vreme, 28 окт. 1991). Обещания уступок со стороны ХДС превратились в прошлогодний снег – теперь вести переговоры было не с кем. Хорватия тайно готовилась к войне, влияние эмигрантов и «ястребов» усиливалось.

Осиек вскоре столкнулся с куда более жестким давлением. Иосип Рейхл-Кир, шеф полиции, не смог играть роль миротворца, когда в город вошли вооруженные хорваты из Далмации, направленные туда Шушаком 1 июля 1991 г. Местный полицейский Главас, радикальный член ХДС, боялся своего начальника, у которого был собран компромат на подчиненного. Он натравил экстремистов на своего шефа, и хорватские боевики изрешетили машину Рейхл-Кира из автоматов. Глава полиции погиб вместе со своими сербскими и хорватскими помощниками (один из них был вице-председателем муниципалитета Осиека). Контроль над полицией перешел в руки Главаса и его боевиков (Stitkovac, 1997: 160). В ответ на это Сербский национальный совет избавился от умеренного Вукчевича. Боясь беспорядков, хорваты из окрестных деревень начали разбегаться, а армейские и ополченческие части Югославии стали сосредотачиваться в районе реки Дрина. 3 сентября началась артиллерийская канонада. Сербы Осиека «оказались между молотом армии и наковальней Хорватии» (так писало Vreme, 2 дек. 1991). Позже сербы перенесли направление главного удара на Вуковар, и Осиек получил временную передышку.

Лидер боснийских сербов Радован Караджич дрогнул. Перед выборами он заявлял: «Наши мусульмане нам ближе, чем многие христианские европейские нации». Во время избирательной кампании три крупнейшие национальные партии Боснии сумели найти общий язык; каждая из них представляла интересы своей этнической группы. Тогда Караджич и его заместитель Биляна Плавшич поддержали лидера мусульман Изетбеговича в его борьбе за пост президента. Под давлением обстоятельств они были вынуждены изменить позицию. Плавшич провозгласила: «6 миллионов погибнут, но оставшиеся 6 миллионов будут жить свободными». С невозмутимостью профессора биологии она утверждала, что этнические чистки – это «естественный феномен». Караджич выразился в том же духе: «Сербы готовы к войне. Если кто-то хочет сделать из нас национальное меньшинство, мы готовы к войне. Мы хорошо помним, что такое геноцид». В июле 1991 г. он произнес: «Я слышал, что все вооружаются, но... сербам это не нужно. Если на нас нападут, это будет означать агрессию против всей Югославии, и тогда все сербы добровольно вступят в Югославскую народную армию (ЮНА), чтобы защитить общую родину». Веря, что за его спиной стоит ЮНА, Караджич угрожал мусульманским делегатам: «Если вы выйдете на тропу войну, вас сотрут с лица земли». Когда начались боевые действия, он неоднократно повторял, что сербам и мусульманам вместе не жить, что боснийские сербы уже 70 лет существуют под угрозой «геноцидного уничтожения» (Sudetic, 1998: 84; Vreme, 3 мая 1992). Близость Сербии придавала ему мужество и решимость. Караджич верил, что ЮНА сможет создать Великую Сербию. Все его действия укладываются в мой тезис 4б: с помощью подавляющего военного превосходства можно достичь национальных целей, ничем при этом не рискуя. Социалистическая партия Сербии Милошевича и сербские националистические партии устраивали митинги и демонстрации на хорватской земле задолго до того, как Хорватия объявила о независимости.

Однако Сербия была внешней силой, и особой надежды на нее не было. Местное население продолжало искать возможность разрешить кризис с чужими для них этническими группами. В газетах, по радио, на телевидении обсуждались пути достижения компромисса, тысячи людей выходили на марши мира в Сараево, Мостаре, Баня-Луке. Тем временем радикалы раздавали оружие. Местные сербы не отказывались от него по разным причинам: национализм, радость обладания убийственной игрушкой, чувство могущества, которое она дает, страх, что тебя назовут трусом и предателем сербского дела, если ты откажешься вооружаться. Если на стене висит ружье, то оно выстрелит обязательно. Оружие оказалось ловушкой для многих обычных сербов, как, например, для этого человека из Сараево:

Вообще-то я пацифист. Я знал, что война неизбежна, но не хотел в ней участвовать ни под каким видом. Однажды я возвращался из кафе, и меня остановили люди из СДП, мои знакомые... Они сказали мне: «Или мы возьмем в руки оружие, или нас уничтожат – здесь 80% мусульман...» 6 января мы праздновали православное Рождество и много палили в воздух – проверяли оружие и показывали, какие мы сильные. По всем церковным праздникам шла пальба. Нам было страшно. Гораздо страшнее, чем им (цит. по: Judah, 1997:195).

Конфликт вошел в третью стадию: вооруженное противостояние между двумя этнонационалистическими группировками, грозящее перерасти в бойню. Впрочем, в хорватском правительстве были и умеренные деятели, они откровенно боялись ЮНА. Многие общины колебались. Если бы не последовало внешнего вмешательства, если бы обе конфликтующие стороны обладали примерно равной силой, возможно, возобладал бы здравый смысл и противоборство завершилось бы компромиссом без пролития крови. К несчастью, эти предпосылки отсутствовали, что привело к эскалации насилия и сползанию страны в гражданскую войну и этническую чистку.

СЕРБИЯ НАЧИНАЕТ ГРАЖДАНСКУЮ ВОЙНУ И ЭТНИЧЕСКИЕ ЧИСТКИ

Туджман надеялся, что Милошевич пойдет на попятную, хотя сам и не думал складывать оружие, готовясь к возможной войне. В Хорватию контрабандой завозили крупные партии оружия – Туджман готовился воевать всерьез и надолго, если это потребуется. У Милошевича на руках был другой козырь – возможность нанести сокрушительный превентивный удар. В результате массовые беспорядки вылились в гражданскую войну и этнические чистки. В тех районах, где хорваты чувствовали себя в силе, произошла стремительная радикализация. И все же в тот период главным виновником кровопролития было правительство Сербии. В марте 1991 г. Милошевич отказался от Плана А – федерализации – и начал осуществлять План Б – экспансию Сербии на чужие территории. Он неустанно повторял свой девиз «все сербы на одной территории». В основу этого плана была положена милитаризация сербских анклавов в других республиках. В мае 1991 г. руководители Службы безопасности Сербии (SDB), близкие друзья Милошевича, переформатировали свою агентурную сеть в Хорватии в парамилитарные отряды, известные как «Красные береты». Радикальные сербы получили доступ к оружию. Впоследствии оно им пригодится в том числе и для устранения несогласных с ними соотечественников. Вооруженные и окрыленные поддержкой старшего брата, этнические сербы могли теперь держать под контролем свои анклавы, чтобы потом поделиться с Милошевичем плодами будущей победы. Сербский лидер угрожал и военным вторжением, чтобы приструнить Хорватию и Боснию и диктовать им свои условия. Вероятно, что летом того же года Милошевич на всякий случай разработал план операции силами

Югославской народной армии. Это был План В, под кодовым названием RAM – так называемый «рамочный план» (Judah, 1997: 170). После сокрушительного удара Сербия должна была раздвинуть свои границы и очистить новые территории от хорватов и мусульман, что сделало бы их безопасными на вечные времена. Милошевич понимал, что добиться этого можно лишь с помощью устрашающих репрессий и принудительной эмиграции. Далее он собирался договориться с Туджманом о разделе Боснии между Сербией и Хорватией. На Гаагском трибунале Бабич процитировал слова Милошевича о том, что Хорватия вправе покинуть федерацию «после установления новых границ с Сербией».

Милошевич понимал, что придется пролить кровь, но вряд ли догадывался, в каких чудовищных масштабах это произойдет. Он плохо просчитал свой План В. Во-первых, он переоценил поддержку сербов: в августе 1991 г. опросы показали, что 78% сербов хотят мира любой ценой, 55% заявили, что «не хотят воевать, но если деваться будет некуда, то воевать будут» (Vreme, 18 нояб. 1991). Войны ждали немногие, и правительство не смогло подготовить к ней народ. Чтобы раздуть дух милитаристского патриотизма нужно и время и специфические условия. Декларации о независимости Словении и Хорватии прогремели, как гром среди ясного неба. Милошевич отдал приказ о мобилизации резервистов, но через несколько дней стало ясно, что сербы уклоняются от призыва. На повестки откликнулось не более 50% призывников, возможно, чуть больше 30%. Лишь 15-20% призванных в Белграде и Воеводине явились в военкоматы. На демонстрации выходили женщины, матери, протестующие против мобилизации своих сыновей (Gordy, 1999: 126; Vreme, 30 сент. 1991; Zabka, 1994: 41). Какие бы опасения не томили сербов, свыше половины из них не желали отдавать жизнь на войне.

Поскольку на всех сербов надежды не было, Милошевич обратился к двум основным группам поддержки. Первой была государственная партия, на самом деле – две партии (подробности см.: Williams & Cigar, 1996). Крупнейшей из них была СПС Милошевича, 50 тысяч ее членов занимали ключевые позиции в государственном управлении и национализированной промышленности, необходимых для ведения войны. Союзником СПС была лишь одна партия, в которую было позволено вступать государственным служащим – SK-PJ, партия коммунистической ориентации, которую волею судеб возглавляла жена Милошевича Мирья- на. Семейный тандем был важен для офицерского корпуса ЮНА и для руководителей государственных предприятий, которым предстояло субсидировать эту авантюру. Опровергая обвинения в том, что он расхищал государственные средства для личного обогащения, Милошевич утверждал, что эти деньги пошли на поддержку сторонников Сербии в Боснии и Хорватии. Его адвокат заявил: «И по сей день на эти средства содержится армия Республики Сербской» (Los Angeles Times, 3 апр. 2001). На суде прямое участие Милошевича в этих финансовых операциях подтвердил эксперт Торкильдсен.

Милошевич многое держал в тайне, считая, что большая часть народа и некоторые государственные лица его действий не одобрят. Большинство федеральных чиновников не были посвящены в эту затею. Главным каналом было Министерство внутренних дел, через него шло развертывание и финансирование «Красных беретов». Некоторые генералы ЮНА были допущены к проводимой операции, с ними обсуждались ее технические детали. Впоследствии война укрепила позиции Милошевича как лидера государства. Две трети аппарата МВД были отправлены в досрочную отставку. В октябре 1992 г. полиция безопасности Сербии захватила все отделения МВД. Два министерства слились в одно суперведомство, в распоряжении которого были три дивизии, 35 тысяч сотрудников полиции безопасности и, по сути, целая частная армия.

И вся Югославия не была ни тоталитарным, ни даже чрезмерно бюрократизированным государством. Парламент оставался непокорным, оппозиционная пресса не склоняла головы, администрация и армия были расколоты. Vreme постоянно публиковало информацию о фракционной борьбе в армейском Верховном командовании, хотя увольнения, отставки и перестановки постепенно укрепляли единство в его рядах. В парламенте Милошевич опирался на неустойчивую партийную коалицию. В 1992 г. выборы принесли ему лишь 29% голосов избирателей и 40% мест в парламенте. Чтобы завоевать большинство, лидер страны был даже вынужден блокироваться с ультранационалистической Сербской радикальной партией Ше- шеля. На выборах 1993 г. под давлением США Милошевич поддержал план Вэнса – Оуэна и оставил на произвол судьбы боснийских сербов. Потеряв поддержку Шешеля и не имея сильных конкурентов среди центристов, он начал играть роль миротворца. Поддержка избирателей выросла до 37%, а число парламентских голосов возросло до 49%. Используя административный ресурс, Милошевич купил голоса нескольких оппозиционных депутатов (Gordy, 1999: 43-51). Лавируя и играя на противоречиях между политическими соперниками, он не склонялся под ударами и продержался у власти до 2000 г.

Второй опорой Милошевича были националистические партии и парамилитарные формирования. Хотя большинство сербов уклонилось от призыва, немалая часть на него откликнулась. Некоторые отправились на фронт в подразделениях ЮНА, другие присоединились к парамилитарным националистическим формированиям, носившими звонкие имена «Четники», «Сербская гвардия», «Душан Могучий» (средневековый сербский князь), «Белые орлы», «Сербская добровольческая гвардия» (больше известная как «Тигры Аркана»). В основном это были сербы из сельской местности, часто – precanis (этнические сербы). Некоторые отмечают их крайнюю бедность (Mueller, 2000). Сообщалось, что в боевых рядах сражались и уголовники, ради этого выпущенные из тюрем (Vasic, 1996). Сикавика пишет, что командирами добровольческих формирований были мелкие предприниматели (владельцы баров, водители частных грузовиков), а рядовой состав шел из «низов» (Sikavica, 1997: 140). Все это весьма сомнительно, поскольку достоверных сведений об их социальном происхождении мы не имеем. Система всеобщей воинской повинности и армейского резерва позволяла в кратчайшие сроки развернуть обученные парамилитарные формирования даже из немногочисленных добровольцев. Сила армии зависит не от числа призванных под ружье. Всего несколько тысяч сербов могли создать народную армию, сформированную из ура-патриотов, авантюристов, безработных или мародеров.

В отличие от Милошевича, полевые командиры открыто призывали к чисткам. Командир отряда «Белый орел» Мирко Йович говорил: «Нам нужна не просто Сербия, а христианская, православная Сербия, где не будет мечетей и мусульман, я всем сердцем жду очищения нашей земли. Я видел этих красавцев (красавцев, хотя они и хорваты), которые смеялись над нами. Они никогда не знали геноцида, теперь они узнают, что это такое. Убивать хорватов – что может быть лучше! И чем больше у них будет оружия, тем нам приятнее. Тогда они будут дольше сопротивляться, и у нас появится шанс уничтожить их всех раз и навсегда». Командир «Четников» Шешель, он же лидер Сербской радикальной партии, заявил: «Мы перережем горло хорватам не ножом, а ржавой ложкой». В парламенте он устрашал несербских депутатов: «Когда в Сербии будет другая власть, мы вас выгоним... Мы не будем вас убивать, мы просто посадим вас на грузовики и до свидания. Хорваты должны уехать из Сербии». Депутаты от СПС дружно кричали: «Пусть убираются!» Другой радикал заявил: «Моя цель – не только защита Сербии. Это еще и защита чистоты Сербии. Мы хотим жить в этнически чистом государстве» (Grmek, 1993: 302-309; Vreme, 9 дек. 1991, 6 апр. 1992; Williams & Cigar, 1996: 17).

Эти две группы поддержки принадлежали к одной и той же общественной формации, где слились авторитарный коммунизм и органический национализм. Их связывали и общие материальные интересы. «Тигры Аркана» прошли подготовку в органах Министерства внутренних дел Сербии, там же они получили и оружие. Четников Шешеля натаскивала ЮНА. Секретарша Аркана (свидетель В-129) во время суда над Милошевичем призналась, что, когда были нужны деньги, она поднимала трубку и говорила «паук». Этот пароль позволял ей немедленно связаться с командиром «Красных беретов». Через нее начальник элитного спецназа передавал указания Аркану вкупе с мешками, набитыми миллионами немецких марок. Шешель не постеснялся рассказать на Би-би-си о помощи Милошевича: «Милошевич организовывал все. Он размещал наших добровольцев в казармах... снабжал униформой, оружием, продовольствием, техникой, транспортом. Наши отряды находились в подчинении Краины или Республики Сербской или Югославской армии» (Би-би-си, 1998; Silber & Little, 1995: 230). Рон (Ron, 2000) рассматривает парамилитарные формирования как «государственных полунаемников», работавших по заказу Милошевича, но снимавших с него ответственность за все, что делали они. Рон также указывает, что в сербских анклавах боевики были связаны с местной властью. Миличевич (о нем позже) сообщает о том, что SDB курировала сербских боевиков. Нежелательные лица таинственным образом отправлялись на тот свет – так в 1991 г. случилось с криминальными авторитетами Бели и Гишка. Парамилитарные отряды, созданные «не той» партией, быстро распускались. Но полного контроля все же не было. Парамилитарные части формально входили в структуру ЮНА, но на самом деле ей не подчинялись и действовали автономно. Милошевич оказался в роли и крестного отца и заложника национал-экстремистов. Масла в огонь подливали и беженцы. К 1992 г. в Сербии скопилось свыше 550 тысяч беженцев из разных краев Югославии – отчетливый знак неизбежности крушения режима. Милошевич отчаянно старался расселить их по разным районам республики. В 1995 г., когда Хорватия захватила Краину, их число снова выросло. Возможно, наплыв беженцев стал одной из причин чисток в Косово; для Милошевича это стало бы решением проблемы их расселения. Но сопротивление в Хорватии, Боснии и Косово вынудило его обратиться к еще более радикальным решениям.

Бабич свидетельствует о том, что Милошевичу подчинялись две структуры: Югославская народная армия и полиция безопасности в тандеме с отрядами боевиков. Эти силы должны были взаимодействовать и в боевых условиях. Без ЮНА у националистов не было бы артиллерийской и танковой поддержки. Возникла патовая ситуация. В перехваченном телефонном разговоре Караджич просит помощи у Милошевича:

Милошевич: «Поговори с Узелацом (начальник штаба Вооруженных сил Сараево). Будут проблемы, снова позвонишь мне».

Караджич: «У меня проблемы в Купресе (центральная Босния). Поднялась значительная часть сербского населения».

Милошевич: «Не бойся, мы об этом позаботимся. Позвони Узелацу... И не волнуйся, у тебя будет все. Сил у нас хватает».

Караджич: «Да, да...»

Милошевич: «Не волнуйся, пока там наши войска, нас никто не тронет...»

Караджич: «Хорошо. А как насчет бомбардировки...»

Милошевич: «Сегодня не стоит вводить в бой авиацию, проходит сессия Евросоюза» (цит. по: Vreme, 30 сент. 1991).

Здесь Милошевич уверен в том, что ЮНА справится со «значительной частью непокорного сербского населения», выступающего против войны. Когда в ноябре 1991 г. части ЮНА официально были выведены из Хорватии, их место заняли сербские подразделения, сформированные на основе Югославской народной армии. Но боеспособность армии, как бы она ни называлась, была подорвана. Низок был и боевой дух. К декабрю 1991 г. тысячи солдат дезертировали с фронта (Vreme, 9 дек. 1991, 6 апр. 1992). Несмотря на свою численность и оснащение сербская армия не могла вести наступательных боевых действий против немногочисленного, но сплоченного Сопротивления. ЮНА не была ни Ваффен- СС, ни даже вермахтом.

Ситуация ухудшалась с каждым днем. Боевой дух Югославской армии был слаб, пехота не желала брать штурмом города и села. Вместо нее была задействована артиллерия, которая обрушила ураганный огонь на населенные пункты и уничтожила многих мирных жителей. В течение четырех месяцев мятежный Вуковар обрабатывали снарядами – от города мало что осталось. Такая беспощадность вообще свойственна современной войне, достаточно вспомнить, как США бомбили Вьетнам и нейтральную Камбоджу. Высотные бомбардировки Сербии, осуществленные НАТО в 1999 г., – еще один пример того, как, используя превосходящую силу, можно достичь нужного эффекта с минимальным ущербом для себя. В 1991-1994 гг. сербы считали, что у них есть право вести бесчеловечную высокотехнологичную войну малой кровью для себя. Отбросим в сторону этнический стереотип. Сербы не более жестоки, чем все остальные. Они просто не устояли перед соблазном применить эту предельно беспощадную тактику. Подавив сопротивление ополченцев бомбежкой, командование бросало в бой парамилитарные отряды, чтобы те добили уцелевших. Право победителей на грабеж и насилие никем не оспаривалось. На вопрос, почему ЮНА сама не разделалась с бандитствующими головорезами, сербский генерал сказал: «Потому что они были единственными, кто мог взять на себя ответственность» (Vreme, 8 марта 1993). В 1993 г. 70 тысяч добровольцев вели боевые действия к западу от реки Дрина (граница Сербии), а это примерно половина численности всей Югославской армии (Zabka, 1994: 59-60). План В Милошевича перерастал в куда более кровавый План Г.

Произошел раскол в офицерском корпусе ЮНА. Многие командиры открыто протестовали против творимых зверств. Генерал-лейтенант Еремия доложил в штаб, что «главное желание сербских добровольцев – не победа над противником, а мародерство и издевательства над мирным хорватским населением». Генерал дал детальный перечень случаев пыток и убийств, которые, по его словам, «негативно сказываются на моральном состоянии вверенной мне дивизии». Когда шел суд над Милошевичем, генерал Василевич, глава разведки ЮНА, подтвердил, что он и его подчиненные не раз докладывали о кровопролитиях, совершенных боевиками и «Красными беретами», но результата не было. По словам другого офицера, «армия не могла их (добровольцев) арестовать, как можно было арестовать... союзников» (Vreme, 9 дек. 1991, 9 марта 1992). Между парамилитарными отрядами и подразделения ЮНА были боестолкновения, были и ожесточенные споры между генералами. Сторонником жесткого курса был генерал Аджик. По его словам, усташи уничтожили 50 его родственников во время Второй мировой войны. Мальчик спрятался на дереве и оттуда, сверху видел, как убили его отца. Умеренному хорватскому руководителю Мешику он не уставал повторять: «Было время, когда вы устроили нам кровавую баню. Я не позволю, чтобы это повторилось» (Vreme, 11 мая 1992). Милошевич все-таки смог навести относительный порядок в армии к маю 1992 г. Он отправил в отставку 38 генералов и лишил ЮНА федерального подчинения. «Буря и натиск» войны позволили ему это сделать, другим это позволяло безнаказанно убивать. К ноябрю 1991 г. четверть Хорватии была занята сербскими войсками, в зоне оккупации оказалось большинство районов с сербским населением. Хорватская часть проекта «Великая Сербия» была завершена.

Теперь пришел черед разобраться с Боснией. К февралю 1991 г. Изетбегович осознал грозящую ему опасность и жестко заявил: «Я бы пожертвовал миром ради суверенитета Боснии и Герцеговины, но ради мира я не желаю жертвовать суверенитетом» (Silber & Little, 1995: 233). В декабре 1991 г. боснийские сербы проголосовали против выхода Боснии из Федеративной Югославии. Мусульмане и хорваты бойкотировали эти выборы. Караджич провозгласил независимость Республики Сербской. В марте 1992 г. боснийские мусульмане и хорваты единодушно проголосовали в парламенте за независимость своих территорий. На референдуме вопрос был поставлен ребром: ты за или против нации. Оппозиция не рискнула оспаривать такую формулировку.

Сербская армия повторила свою тактику и в Боснии. В апреле 1992 г. ЮНА началось вторжение. В мае задействованные силы 80% состояли из боснийских сербов, они сражались с врагом на собственной территории. В июне ЮНА покинула Боснию, вооружение и техника были переданы Республике Сербской и сербским добровольцам. Снова последовали авиаудары, сопровождаемые беспощадными зачистками территории. Сербы издевались над слабым мусульманским ополчением и советовали им обижаться не на них, а на «Алию» (Изетбеговича) за то, что он развязал войну, которая сотрет их всех в порошок. Войска осадили Сараево, когда там все еще проживало 50 тысяч сербов, которым в течение года пришлось пережить все прелести бомбежек от своих же сербских братьев. Караджич был уверен, что ему удастся взять город за шесть дней. Говорят, что когда он со свитой укрылся в Сараевских горах, то взял с собой несколько лишь десяток перемен свежего белья. Он собирался уложиться за этот срок. За 9 месяцев сербы оккупировали 70% территории Боснии. Они планировали не геноцид, а кровавые чистки устрашения, чтобы вынудить к бегству и мусульман, и хорватов.

По мере развития событий военная кампания становилась все более жестокой и организованной. Сребреница, населенная в основном мусульманами, была важным стратегическим пунктом для боснийских сербов. Если бы боснякам удалось удержать город, сербы не смогли бы взять под контроль нужную им территорию, прилегающую к Сербии. Президент Республики Сербской Караджич в марте 1995 г. издал печально известную «директиву № 7», в ней говорилось: «Хорошо подготовленными военными операциями создать невыносимую обстановку в городе. Лишить жителей Сребреницы и Жепы надежды на выживание». Полковник Огненович, командующий первым штурмом, в июле 1994 г. разослал своим офицерам письмо: «Надо создать для противника невыносимые условия существования, надо сделать этот анклав непригодным для обитания, чтобы вынудить население к массовому и скорейшему бегству. Пусть они поймут, что здесь им не выжить» (ICTY, IT-98-33/1). В июле 1995 г. после долгой осады сербские силы неожиданно ворвались в анклав. Мусульманские женщины, дети и старики успели укрыться в лагере миротворческих сил ООН в Поточари, от 10 до 15 тысяч мужчин, из них от 3 до 5 тысяч вооруженных, попытались отступить к боснийской линии обороны. 7-8 тысяч из них оказались в плену. Решение о массовом расстреле было принято, скорее всего, 13 июля. В тот день сербы свалили в огромную кучу документы жертв и сожгли их. Через три дня босняки были расстреляны в стиле немецких айнзац-команд. В казни участвовали Дринский армейский корпус, подразделения военной полиции и полиции безопасности, парамилитарные формирования. Среди расстрелянных были обнаружены дети и мужчины непризывного возраста. По открытым телефонным линиям шел разговор о «доставке посылок», что означало приказ о расстреле и захоронении тел. Полковник Беара сильно нервничал, разговаривая со своим начальником генералом Крстичем. Он требовал помощи: