Темная сторона демократии

Во всем этом появились этнические нотки, которых не было раньше. Еще до 1492 г. католические экстремисты пытались «доказывать» наличие ереси с помощью простой улики – крови. Появилось выражение limpieza de sangre, «очищение крови». Поскольку испорченная «семитская» кровь могла заразить добрых христиан, следовало изгнать всех евреев. Это был настоящий антисемитизм Нового времени, отождествляющий религию с расой. В прежней европейской истории такое встречалось редко. Любого человека, имеющего предков – евреев или мавров, следовало насильственно изгнать из Испании. Хотя такая позиция вызывала большое сопротивление и так и не стала официальной королевской политикой, многие частные общества лишали людей с «нечистой» кровью возможности вступать в военные и религиозные ордена, доступа к определенным соборам, университетам и гильдиям. Одновременно происходила эскалация и в другом плане. В 1576 г. инквизиция расширила свою деятельность, обретя то, о чем давно мечтала, – власть над крещеными маврами, так называемыми морисками. Королевскими эдиктами 1609-1610 гг. все мориски, остающиеся в стране, были изгнаны. Насильственному изгнанию было подвергнуто порядка 300 000 человек. В ходе неудачного вооруженного восстания в Валенсии погибло примерно 10 000 морисков. Чистка Испании была завершена (мои источники в этом разделе: Dominguez Ortiz & Vincent, 1994; Edwards, 1999; Friedman, 1994; Kamen, 1993a, 1993b; Kriegel, 1994; Roth, 1995).

Фердинанд, Изабелла и их наследники не были фанатиками. Как бы они ни хотели выступать защитниками веры, они были прагматичными политиками, для которых евреи и мавры, находившиеся в их подданстве, не составляли главной проблемы. Они уступали давлению со стороны людей, обладавших властью и требовавших религиозных чисток; возможно, утверждение, что (бывшие) иноверцы представляют собой пятую колонну, казалось им достаточно убедительным, и они готовы были ошибаться ради безопасности. Так закончились века относительной религиозной терпимости в Испании. В процессе религиозной чистки последняя приобрела национальную и даже расовую окраску. Хотя многие испанцы имели смешанную кровь (у самого Фердинанда была еврейская кровь как со стороны отца, так и со стороны матери), одна из придворных партий успешно доказывала, что новообращенным евреям и маврам нельзя доверять. Это не был геноцид, поскольку людей убивали лишь после суровых (хотя и часто сомнительных) судебных процессов или при вооруженном сопротивлении. Но это была тотальная религиозная чистка, по своему ходу принимавшая все более этнический характер. Для Европы она представляла собой нечто исключительное. В ней не отражалась темная сторона демократии, с которой я связываю более поздние чистки. На самом деле Испания двигалась в противоположном направлении – в сторону абсолютной монархии, хотя монархи не были главными инициаторами чисток. Тем не менее новым было представление, что государство и народ должны быть объединены единой национальной конфессией. Эта идея на целое столетие опередила Вестфальский договор. Как в этническом, так и в национальном смысле изгнание евреев и мавров представляло собой уникальный переход к Новому времени.

Однако в начале XVI века западное христианство раскололось. Во Франции, Германии и Ирландии это привело к гражданской войне на религиозной основе. Германия и Богемия были разорены Тридцатилетней войной 16181648 гг. Население Священной Римской империи уменьшилось на 3-4 миллиона, то есть на 15-20% (Parker, 1984; Rabb, 1964). В числе погибших было значительно больше гражданских лиц, чем военных. Большинство скончалось от недоедания и болезней, вызванных безжалостным характером войны. В военно-тактическом отношении жестокости имели смысл. Поскольку государство не могло финансировать войну в достаточной степени, войска жили за счет крестьян по принципу «война сама себя прокормит». Солдаты уничтожали урожай, разоряли дома, деревни и городки. Среди гражданского населения они убивали мужчин и насиловали женщин. Их жестокость подпитывалась негативными стереотипами религиозного свойства. Протестанты обвиняли католиков в идолопоклонстве, отсталости, суевериях и служении дьяволу; католики считали, что протестанты «околдованы» ересью, практикуют детоубийство, людоедство и разврат (Burke, 1978: 168-169). Насильственные обращения были обычным делом. Когда протестантскую Богемию опять захватили католические войска, страна была насильственно возвращена в католицизм и 150 000 протестантов покинули ее. Многие беженцы-мужчины, обнищавшие и обозленные, записывались в солдаты. Классовые различия теряли значение – убийство угрожало людям любого общественного положения.

Самые страшные жестокости происходили в Магдебурге, служившем оплотом протестантов. Когда католические войска взяли его штурмом в 1631 г., примерно 30 000 мужчин, женщин и детей были вырезаны или погибли в пожарах, устроенных захватчиками. Город обезлюдел на долгие годы. И дело здесь не только в религиозном фанатизме. Разграбление города, где армии оказывалось сопротивление, допускалось правилами ведения войны того времени. В эпоху крайнего классового расслоения эти правила отличались полным пренебрежением к жизни людей нижних и средних классов. Это была обычная форма мести, а грабеж являлся обычным способом вознаграждения солдат. Во время долгих осад, таких как осада Магдебурга, войска, осаждающие город, часто испытывали больше лишений в своих траншеях, чем осажденные жители города. Они жаждали мести и грабежа. Однако то, что произошло в Магдебурге, все равно вызвало шок в Европе; в памфлетах и проповедях, как католических, так и протестантских, произошедшее именовалось дикостью, противоречащей заповедям христианства. Такие зверства редко планировались заранее. Самым худшим, что могло быть запланировано в религиозных войнах, было насильственное обращение в свою веру или депортация, хотя соблазны тактического характера могли приводить и к более страшным вещам. Речь шла не об этнической чистке, а о религиозной, и жестокости не планировались заранее, поскольку лучшим решением считалось религиозное обращение.

Тридцатилетняя война велась между многонациональными коалициями с полиэтническими армиями. Но решение конфликта носило национальный характер. В Вестфальском договоре 1648 г. был зафиксирован принцип Cuius regio, eius religio: вероисповедание правителя становилось вероисповеданием его государства, и правитель мог внедрять его в принудительном порядке. Иностранные державы не могли больше приходить на помощь религиозным меньшинствам. Однако при институционально утвержденной государственной власти в религиозных вопросах чистки производились уже не с помощью оружия, а с помощью государственных учреждений. Несколько мучеников сгорело на кострах, несколько сект было рассеяно, но большинство обратилось в официальную религию или поклялось в верности правителю и согласилось на статус граждан второго сорта. Большинство протестантских церквей теперь управлялось государством и носило протонациональный характер. Хотя католицизм оставался по существу своему транснациональным, католические государства тоже подчиняли местную церковь своим целям. Чистки сместились с религиозной почвы на национальную из-за частичной «национализации» в духовном плане. Началось это с Испании, но за ней последовала остальная Западная Европа, а в Восточной Европе обнаружились различия между национальными ответвлениями православной церкви.

Тем не менее на границах европейской цивилизации, где были обнаружены более примитивные народы, религиозные чистки могли переплетаться с этническими и национальными чувствами. Это относится к Литве на востоке и к Ирландии на западе. Я подробнее рассмотрю ирландский случай. Здесь религия пришла на помощь английскому государству в его попытках подчинить страну, которую оно рассматривало как отсталую и варварскую. Ирландские кельты, особенно в западной части страны, были беднее, менее грамотны и использовали более простые (дикие) методы ведения войны. Англичане имели основания считать ирландцев менее цивилизованными, так же как и шотландских горцев того времени. Начиная с 1250 г. большая часть Ирландии управлялась англо-нормандскими/английскими феодалами. Но поселенцев было мало, а феодалы стремились освободиться от власти английской короны. Многие из них ассимилировались с туземцами, что привело к возрождению ирландского языка. Центральная власть ответила принуждением к ассимиляции. Устав Килкенни (1366) запретил ирландский язык, ирландские фамилии и ирландские игры. Прибытие новых поселенцев привело к прямым столкновениям за владение землей (как во время колонизации, которая обсуждается в главе 4); некоторые ирландцы были выселены на запад острова. Тем не менее английских поселенцев было еще мало, и многие из них ассимилировались и перешли на гэльский язык. Они стали известны как «старые англичане» (Old English), то есть бывшие англичане. В XVI веке Англия и Шотландия приняли протестантизм, но ирландские кельты и большинство «старых англичан» остались католиками.

Поэт Эдмунд Спенсер, служивший в Ирландии государственным чиновником, считал, что решение проблемы состоит в кровавой чистке: «Орудием должна быть большая сила, но средством должен быть голод, потому что, покуда Ирландия не вымрет от голода, ее нельзя будет покорить... Не может быть подчинения государству, покуда нет подчинения в религии... Не может быть прочного согласия между двумя равными противниками – англичанами и ирландцами» (Hastings, 1997: 82-84). Началась беспощадная война, которую англичане выиграли в 1607 г. Гэльский язык был в значительной степени вытеснен из общественной сферы. Прибыли новые поселенцы-протестанты – англичане и шотландцы, и большее число коренных ирландцев было принудительно переселено на запад.

Гражданская война возобновила конфликт, придав ему менее этнический, более религиозный и в какой-то степени протонациональный характер. Война была также имперской, потому что королевства Шотландии и Ирландии оказались, наконец, под властью Англии. Борьба в религиозной сфере придала более массовый характер протонациональным обидам высших классов шотландского и ирландского общества. Большинство протестантов в Ирландии в той или иной степени принадлежали к Высокой церкви и поэтому поддерживали короля, так же как Ирландская католическая церковь (как кельтско-ирландская фракция, так и фракция «старых англичан»). Этот союз дал преимущество сторонникам короля в Ирландии. Война началась с восстания кельтов, в ходе которого были вырезаны 4000 ольстерских протестантов, и еще порядка 8000 умерло от голода, лихорадки и других испытаний. Среди жертв было немало женщин и детей. Клифтон (Clifton 1999: 109) называет произошедшее «бойней, произошедшей от дурного командования» и не считает ее спланированной. Однако эти зверства отразились на дальнейших событиях, потому что протестантские пропагандисты убедили англичан в том, что в Ольстере погибли сотни тысяч людей (Connolly, 1992: 16; Wheeler, 1999: 8-12).

Гражданская война продлилась дольше в Ирландии. Однако в 1649 г. в страну вторгся Кромвель во главе своей мощной пуританской армии нового образца. Он завершил покорение Ирландии актами показательного подавления, которым придавали дополнительную жестокость жажда мести за резню 1641 г. и презрение к «варварскому» народу, находящемуся в плену у «диких папистских предрассудков». Он объявил, что возглавит

великое дело борьбы против кровожадных ирландских варваров, их союзников и приспешников, за распространение Христова Евангелия, установления истины и мира.

Он призвал сдаться город Дроэда. Видя, что командир гарнизона медлит с ответом, Кромвель приказал артиллерии пробить стены и лично возглавил штурм. В те времена разорение городов было обычным делом во время войны. Кромвель докладывал парламенту о случившемся:

Я запретил солдатам оставлять в живых хоть одного вооруженного человека в городе; я думаю, в ту ночь было истреблено около 2000 мужчин... Я убежден, что осуществил справедливый суд Божий над этими никчемными варварами, обагрившими руки таким количеством невинной крови; так мы поставим предел кровопролитию в будущем... А теперь, разрешите мне сказать, каким образом было сделано это дело. Некоторые из нас решили в сердце своем, что великие вещи делаются не силой или мощью, но Духом Божьим. Разве это не ясно? Именно Дух Божий вдохновил ваших воинов на столь смелый штурм и вселил в них храбрость... тем самым способствуя удаче. И посему будет справедливо, чтобы вся слава принадлежала одному Богу.

Сотни людей, сдавшихся в плен, были убиты вскоре после этого. Кромвель комментирует:

Мы вырезали многих защитников города, и я не думаю, что из них осталось в живых даже тридцать человек. Те же из них, кто выжил, под надежной стражей отправлены в Барбадос.

Когда гарнизонный командир в Уэксфорде тоже начал медлить со сдачей, Кромвель повторил прием. Город был подвергнут безжалостному штурму; а некоторые мирные жители, спасавшиеся бегством, были убиты солдатами, вошедшими в раж. Кромвель особо и не пытался их остановить. Он опять все приписал Богу:

В Своем праведном гневе [Он] подверг их справедливому суду и отдал в жертву солдатам тех, жертвой чьего разбоя стали столь многие семьи; им пришлось своей кровью отвечать за жестокости, причиненные многочисленным несчастным протестантам.

В этих двух городах погибло примерно 4500 человек, включая три четверти гарнизона и 200-300 мирных жителей. Гарнизон в Уэксфорде был ирландским, но половина солдат в Дроэде принадлежала к английским протестантам и роялистам. Однако, когда гарнизонный командир в Россе выразил готовность капитулировать при условии, что будет дарована свобода совести, Кромвель дал резкий ответ:

Если под свободой совести вы понимаете свободу служить католическую мессу, я считаю, что лучше назвать вещи своими именами и сообщить вам, что на территории, где имеет власть английский парламент, это дозволено не будет.

В Манстере Кромвель выпустил антикатолическую прокламацию, сколь бессвязную, столь же и ядовитую. Он писал, что не собирается «искоренять католическую религию», но лишь потому, что «слово “искоренять” предполагает наличие чего-то устойчивого и укорененного». Весь тон документа подводит к мысли, что Кромвель готов был изгнать католицизм из Ирландии любыми средствами (цитаты из Кромвеля даются по: Abbot, 1939: II, 107, 126-127, 142, 201).

Так выглядели первые сражения Кромвеля в Ирландии. Он посылал своим врагам сигнал – сдавайтесь или погибнете. Иначе говоря, речь идет о показательных репрессиях в ассирийском стиле. Тактика дала результаты – ирландцы в конце концов сдались. Но это была еще и крайне беспощадная война – примерно 15% ирландского населения, более 300 000 человек, погибли за два десятилетия войны, главным образом от недоедания и болезней.

В Англии гражданская война носила более джентльменский характер. Несколько гарнизонов, отказавшихся сдаться, были вырезаны, но большинство мирных жителей не пострадало, за исключением случаев, когда они попадали в ловушку при разграблении взятых городов. Как пишет Костер (Coster, 1999), резня была особенно жестокой там, где сопротивление оказывалось сильнее, так что больше всего рисковали солдаты-католики и солдаты-ирландцы, отличавшиеся наибольшей решимостью. Самый жестокий генерал имел репутацию и самого опытного – это был роялист принц Руперт. В этой войне всего погибло от 4 до 5 % населения Англии – примерно 180 000 человек. Нужно сказать, что в ходе своей шотландской кампании Кромвель вел себя со своими врагами по-дженгельменски, щадя побежденных и оказывая помощь раненым. Даже после того, как шотландская армия вторглась в Англию и дошла до Вустера, ее разгром не привел к особо жестоким репрессиям. Горстка руководителей была казнена, и несколько сот солдат отправлено в Новый Свет. Однако в Ирландии религиозный фанатизм, презрение на этнической почве и желание отомстить за 1641 г. направили его неукротимую волю к победе в другое русло. Против партизан-католиков в Ольстере была применена тактика выжженной земли. Местным жителям предлагалось покинуть этот район – в противном случае их расстреливали. Некоторые офицеры вели себя особенно безжалостно. Сэра Чарльза Кута его противники-католики описывали как «трижды жестокого мясника и кровопийцу». Полковник Тотхилл приказал своим солдатам перебить всех ирландских пленных. Но консервативно настроенный Айртон, сменивший Кромвеля на посту главнокомандующего английских сил в Ирландии, когда тот покинул страну, предал Тотхилла военному суду и разжаловал с позором. Айртона, однако, беспокоили смешанные браки между его солдатами и местными католичками – в Ольстере к этому моменту обнаружилась нехватка мужчин-католи- ков. Тогда он издал указ об изгнании всех женщин, чье обращение в протестантизм не было искренним, и о понижении в чине их мужей (Wheeler, 1999). Здесь видна разница между радикальными и умеренными протестантами.

Религиозная чистка, проводимая Кромвелем, велась также во имя борьбы цивилизации с варварством. Но Дроэда отличалась от Магдебурга. Кромвель уничтожил гарнизон, не спешивший сдаваться, но не убивал мирных жителей. Такое поведение укладывалось в правила ведения войны, принятые в то время (Clifton, 1999: 119). Каждый город «корректно» призывался к сдаче, и Кромвель не стремился убивать женщин и детей. Таким образом, речь не идет о кровавой чистке, направленной на целую этническую группу. Скорее, это была попытка подавить вооруженное сопротивление, чтобы проводить религиозную чистку более мягкими институционными средствами.

Так и случилось. Акт об устроении Ирландии 1652 г. экспроприировал собственников двух третей ирландской земли – якобы за их участие в резне 1641 г. Их земли перешли к лондонским купцам, солдатам Кромвеля и поселенцам- шотландцам – все они были протестантами. В 1600 г. 90% земли в Ирландии принадлежало католикам; к 1685 г. эта цифра сократилась до 22%, а к 1800 г. всего до 5%. Вплоть до 70-х гг. XVIII века антикатолические карательные законы в значительной степени отличались дискриминационным характером, заставляя наследников собственности и будущих профессионалов формально переходить в протестантизм (Connolly, 1992: 145-147). Тем не менее практически все ирландцы, подвергшиеся экспроприации, остались на месте в качестве рабочих, лишенных собственности. Некоторых собственников-католиков депортировали на западное побережье, где они получили меньшие земельные наделы (Clifton, 1999: 123). Ирландский язык потерял позиции в общественной сфере, но сохранился в качестве диалектов низших классов. К середине XIX века ирландские родители из всех общественных классов прониклись желанием, чтобы их дети учили язык современности и жизненного успеха – английский. Хотя примерно четверть населения Ирландии происходила от английских или шотландских поселенцев, Ирландия была не вполне колонией. Как отмечает Конноли (Connolly, 1992: III–22, 294-313), Ирландия располагалась рядом с Англией и Шотландией, и ее жители были европейцами по внешности, религии и культуре. Через узкий морской пролив между Англией и Ирландией шло интенсивное движение в обоих направлениях и происходила активная ассимиляция. Гэльское кочевое скотоводство уступило место землевладению английского образца. Попытки массового обращения носили непоследовательный характер. Среди элит имело место насильственная ассимиляция, а в массах жестокая дискриминация. Тем не менее англичане не проводили массовых чисток. Как видно из сегодняшних конфликтов, в Ирландии оставались две религиозные общины.

Между 1969 и 2000 г. в этих конфликтах погибло примерно 3300 человек, хотя ни одна из сторон не пыталась изгнать другую.

С конца XV века и по XVII век в зонах религиозного пограничья Европы проходили жестокие религиозные чистки с элементами этнической чистки. В Испании эти явления усиливались, а в Ирландии шли на убыль. Это, видимо, было связано главным образом с различной степенью серьезности угрозы на границе: исламская угроза христианским государствам Средиземноморья оставалась серьезной на протяжении всего периода чисток (она начала ослабевать только после морской битвы при Лепанто в 1572 г.), тогда как угроза ирландского католицизма на западе постоянно уменьшалась. Далее на восток, вдоль границ враждующих Российской, Османской и Персидской империй, кровавые чистки происходили также между христианами, мусульманами-суннитами и мусульманами-шиитами (Lieven, 2000: 149). Этнорелигиозные чистки вспыхивали только тогда, когда политическая и религиозная угроза усиливали друг друга. Но даже в этом случае убийства не носили заранее запланированного характера. Они начинались тогда, когда события выходили из-под контроля. Чистки были систематическими (особенно в Испании), но о кровавых чистках этого сказать нельзя. Магдебург и Дроэда напоминали бесчисленные осады городов, происходившие в более ранней истории, в большей степени, чем события, описанные в следующих главах моей книги.

Не было никакой связи между религиозными чистками и формой режима. В Испании очистку страны от евреев и мавров инициировали секулярные и религиозные элиты, хотя и не сами монархи. Во время религиозных войн протестанты обычно предпочитали форму правления, основанную на ограниченном представительстве, тогда как католики поддерживали более широкие полномочия монархов; при этом обе стороны в равной степени проявляли жестокость. В Англии пуритане склонялись к самой репрезентативной форме правления с самым низким имущественным цензом, но они же фанатичнее всего ненавидели папистов и испытывали наиболее сильное желание очистить от них страну. Непропорционально представленные в армии, они располагали также военной силой, позволявшей добиться этой цели. Но в целом речь не идет о стадии этнических чисток, которую можно приписать демократизации (кроме демократизации в духовном плане). Эта эпоха закончилась, когда почти все государства стали религиозно однородными примерно на 80%.

В этой главе я рассмотрел большой исторический период, для которого, как я полагаю, этнические чистки не были типичны, поскольку для него не была типичной макроэт- ничность. Этничность в те времена редко распространялась географически или по социальной вертикали. Но по мере распространения религий спасения они начали преодолевать классовые и другие границы, ведя к протонациональ- ной демократизации и чистке в духовной сфере. Тем не менее в области мирских дел решающую роль по-прежнему играли классовые различия и другие оси стратификации. Когда закончились религиозные чистки, стало казаться, что ситуация в Европе улучшается.

ГЛАВА 3

Два понимания выражения «мы, народ»

ЛИБЕРАЛЬНАЯ ВЕРСИЯ

Самое знаменитое определение народовластия заключено в следующих словах: «Мы, народ Соединенных Штатов, дабы образовать более совершенный Союз, установить правосудие, гарантировать внутреннее спокойствие, обеспечить совместную оборону, содействовать всеобщему благоденствию и закрепить блага свободы за нами и потомством нашим, торжественно провозглашаем и устанавливаем настоящую Конституцию для Соединенных Штатов Америки».

«Народ», описанный так в Преамбуле к Конституции США, является основой легитимации почти всех современных государств. Априори «народ» в этом контексте выступает как носитель добра и коллективной морали. И наверное, это по сей день самая безупречная форма государственного правления из всех изобретенных людьми. Но если понятие «народ» расчленено на демос и этнос, для различных этнических групп, проживающих на общей территории, возникают проблемы. Гражданские права, единые для всех, не всегда распространяются на этнических «чужаков». И в самом крайнем случае чужеродная группа может быть подвергнута дискриминации, чистке и даже изгнанию.

У разных народов понятие «нация» может рассматриваться двояко: как стратифицированная и органическая. Если народ представляется стратифицированным, основная роль государства заключается в том, чтобы объединить и примирить интересы различных групп. В этом случае возникающие проблемы будут решаться поиском компромисса, а не применением грубой силы. Такие народы мы видим на северо-западе Европы. Но если народ воспринимается как нечто монолитное, как единый и неделимый этнос, то вполне вероятно, что «чистоту крови» будут оберегать, подавляя меньшинства, что может привести к чисткам. В Европе эта угроза сейчас нависает над центральной и восточной частью континента.

Большинство либералов исповедуют идею индивидуализма. Либеральные демократии восхваляют за то, что конституции этих стран обеспечивают прежде всего права личности. Но это далеко не так. Либеральная демократия на самом деле ставит во главу угла защиту групповых интересов и поиск консенсуса между соперничающими группировками. Борьба между подобными группировками, и прежде всего классовая борьба, была в свое время введена в законодательные рамки, что способствовало толерантности и ограничению насилия. Этот подход помог рождению стратифицированной нации, которая утратила свою органичность. Тем не менее либеральные демократии не раз проводили массированные чистки, переходившие в геноцид. Как правило, это происходило в период колониальных завоеваний, когда значительные группы населения не считались органической частью социума.

Конечно, народ не «провозглашал и не устанавливал» американскую конституцию. Этот документ составили 55 белых джентльменов преклонных лет, высокого социального статуса и немалого состояния, уединившихся на две недели в Филадельфии. Они утверждали, что своими персонами представляют народ 13 американских колоний. Но что это был за народ? Отцы-основатели не посчитали народом женщин, рабов и коренных американцев. Многие из них упрямо отказывали в праве на гражданство неимущим, хотя революционная атмосфера в рождающемся государстве буквально принуждала их к этому решению. Британские политики той эпохи определяли понятие «народ» как нечто, возвышающееся над «простонародьем» – толпой, плебеями, изгоями, не достойными считаться частью нации. Тогдашнее понятие «мы, народ» включало в себя сословие имущих или так называемых «людей дела», к которым относили джентльменов, торговцев, промышленников, представителей свободных профессий. Их интересы часто противоречили друг другу, и было необходимо достичь межсословного согласия, чтобы каждый смог получить свой кусок пирога. Гражданское общество той эпохи также было внутренне стратифицировано. Права граждан не были унифицированы, поскольку «мы, народ» претендовали на активную общественную роль, в то время как простонародье, демос считали «пассивными» гражданами. Социальные низы имели юридические и гражданские права, но прав политических они были лишены.

Движение за равные права проходило под знаком борьбы классов в капиталистической экономике эпохи первой промышленной революции. В дебатах по поводу расширения избирательных прав ставились и такие вопросы: что такое минимальный имущественный ценз? Могут ли наемные рабочие и батраки (многие не считали этих людей способными иметь независимое суждение) пользоваться правом голоса, стать присяжными в суде, занимать общественные должности? Должен ли соблюдаться принцип «один человек – один голос»? Могут ли наиболее уважаемые представители сословий иметь гражданские привилегии перед другими, менее авторитетными его членами? Делались успешные попытки уравновесить интересы и противоречия различных социальных групп, но искоренить их было невозможно. Народ не был единым и неделимым, он был разобщенным и многоликим. В итоге противоборствующие интересы были институционализированы политическими партиями. Фракции и группы интересов существовали уже тогда – буржуа и землевладельцы, виги и тори, но * классовые конфликты индустриальной фазы капитализма наполнили исконные противоречия новым содержанием: «левые против правых», «религия против светского государства». Это были прообразы политических партий Современности. Принималось как само собой разумеющееся, что такие противоречия нельзя уничтожить, но можно сгладить. И поскольку либеральное государство выступает посредником между конфликтными группами, то оно является ограниченным государством с урезанными и немногочисленными полномочиями. Либерализм сдерживал и национализм и этатизм, поэтому классы и нация тесно переплелись в своем развитии.

К классовым вопросам быстро добавились возрастные и гендерные. Только лишь глава семьи обладает полными гражданскими правами? В каком возрасте человека можно считать взрослым и самостоятельно мыслящим? Женщина какого возраста и сословия может считаться полноценным гражданином? Так возникли ограничения второго порядка. Сословие, возраст и пол разделяют людей, но в редком случае приводят к общественной сегрегации. Люди, объединенные или противопоставленные по этим признакам, живут, работают, любят и ненавидят вместе. Даже во время жестоких классовых конфликтов рабочие и их наниматели не были разделены китайской стеной. Люди разного возраста, женщины и мужчины живут вместе, создают семьи. Хозяева роскошных особняков и жители трущоб так или иначе зависят друг от друга. Эта взаимозависимость гасит естественную враждебность между элитарным «мы, народ» и сословными, возрастными и гендерными группами, ущемленными в правах.

Сглаживание классовых антагонизмов стало важнейшим политическим достижением современного Запада, породившим либеральные, а потом социал-демократические государства. Классовая принадлежность, возраст и пол остаются источником конфликтов среди людей, но эти естественные противоречия решаемы и решаются в рамках общественных институтов и многопартийной системы. Либеральный капитализм не стремится упразднить эксплуатацию, поэтому угнетенные группы неизбежно будут предъявлять обществу все новые и новые требования. Конечно, социальные конфликты в условиях либерализма не решаются с помощью тактики «выжженной земли» и массового истребления непокорных. Но если вместо компромиссного решения на головы недовольных вдруг обрушивается железный кулак государства, это может привести к трагическим результатам. Набравший обороты маховик классовой борьбы порождает революции, как это случилось в Центральной и Восточной Европе (Mann, 1993, гл. 16-18). Победившая революция провозглашает органическим народом пролетариат (смотрите главу 11 настоящей книги).

К исходу XVIII столетия государства Северо-Западной Европы достигли обнадеживающих результатов: религиозные конфликты пошли на спад (мы рассказали об этом в предыдущей главе), либеральные и классовые институции начали размывать этническую сплоченность. С утверждением единой религии в этих странах ослабились и межэтнические конфликты. Они приобрели более светский, чем религиозный характер и утратили былую жестокость. Важное значение приобрел вопрос языка. Мы принадлежим к одной религии спасения, но мы можем говорить не только на одном языке, тем более если он не имеет сакрального статуса. Я могу выучить государственный официальный язык, чтобы добиться успеха в обществе. Овладев этим языком, я приобретаю новую этническую идентичность. На протяжении последних 500 лет в большинстве европейских стран стремились утвердить один язык в качестве государственного. Это привело к размыванию культурной идентичности этнических меньшинств. Европа становилась все более гомогенной по мере того, как исчезали локальные и региональные языки и культуры. Эта унификация была достигнута далеко не самыми свирепыми способами. В большинстве случаев насилие не выходило за рамки институционального принуждения.

Этот же процесс не миновал и социальные структуры. Так же, как и в Средние века, ассимиляция шла постепенно, захватывая одно сословие за другим, начиная с аристократии. Давайте вспомним судьбу Уэльса. Эта этническая территория была захвачена в XII и XIII столетиях английскими и норманнскими завоевателями. Вскоре в городах- сеттльментах обосновались английские поселенцы. Новые хозяева периодически запрещали валлийский язык, препятствовали смешанным бракам, не позволяли аборигенам занимать общественные должности. И все же эти репрессии были не столь целенаправленны и жестоки, как в Ирландии. Короли были счастливы иметь уэльских лучников в своем войске. Именно большой уэльский лук стал самым страшным оружием в битвах с французами при Креси и Азенкуре.

Начиная с 1400 г. Уэльс перестали считать чужеродной провинцией (в отличие от Ирландии), наоборот, в начале XVI столетия к валлийцам стали относиться как к верноподданной и даже консервативной провинции британского королевства. В 1509 г. английские поселенцы в Конуи, одного из уэльских городов, потребовали еще большего ограничения прав коренных жителей. «Можно ли помыслить, чтобы валлиец имел те же права, что и француз в Кале или шотландец в Бервике?» Курьез ситуации заключался в том, что петиция попала в руки английского короля Генриха VII, который сам по происхождению был валлийцем. В его правление взаимная ассимиляция уэльского и английского дворянства достигла высшей точки. Окончательное слияние Уэльса и Англии произошло при его сыне Генрихе VIII, который установил в стране единое законодательство, администрацию и язык. В Акте об Унии 1536 г. говорилось, что человек, владеющий лишь валлийским языком «не вправе занимать общественную должность и получать за службу какое-либо вознаграждение на земле Уэльса». Тем не менее этот акт не привел к возникновению организованной оппозиции, поскольку уэльские джентри с одобрением восприняли уравнение в правах с английским дворянством Qenkins et al., 1997; Roberts, 1997; Smith 1997).

По всей вероятности, не менее 90% населения владели лишь валлийским языком (даже в 1880 г. их было почти 70%!). Эти люди законодательно были лишены права занимать публичные должности. Но они об этом никогда и не помышляли! Ведь и в самой Англии 90% жителей находились вне политической жизни. Реальной властью располагали оставшиеся 10%: знать, джентри, купечество, члены гильдий. Региональная элита прекрасно понимала значение английского языка – языка юриспруденции, науки, торговли. И те, кто стремился сделать карьеру, учили английский как второй язык. (Примерно то же самое происходит в мире и сейчас.) Валлийский начал умирать как язык государственный, оставаясь, тем не менее, языком бытового общения.

Институциональное принуждение Уэльса к английскому языку было и средством эксплуатации покоренного народа, и явным предательством уэльской знати. Берк констатирует «отречение высших сословий» от народной культуры, процесс, который шел во всей Европе в XVI-XVIII столетиях (Burke, 1978: 270-272). Богемская знать переходила с чешского на немецкий язык, образованные норвежцы учили датский, финны переключались на шведский язык и тому подобное. Уэльское дворянство находилось в иной ситуации: двуязычие, с одной стороны, помогало им занять достойное место среди английских элит и, с другой стороны, не разрушало их связи с коренной этнической группой. Тот же прагматизм демонстрировали и англичане. В 1563 г. Англиканская церковь признала – для того, чтобы обратить уэльсцев в протестантизм, необходимо перевести Библию на валлийский язык, единственный язык, понятный народу. Это решение впоследствии способствовало развитию национальной литературы. По мере того как средние и низшие классы обретали гражданские права как в Англии, так и в Уэльсе, английский язык получал все большее распространение. В XIX веке английский стремительно вытесняет валлийский на всех уровнях. До этого языковая ассимиляция затрагивала лишь высшие слои общества. Валлийский, в отличие от шотландского, не искоренялся насильственно, это был естественный процесс, приведший к созданию пусть стратифицированного, но уже национального государства.

К началу XX столетия почти вся Северо-Западная Европа прошла через языковую унификацию. Этнические меньшинства Франции восприняли идеи якобинцев, они гордились, что их дети получают образование на французском, языке новой эпохи и высокой культуры. Старшее поколение бретонцев стало считать язык своих предков отсталым и лишенным будущего. В общественной жизни бретонский и валлийский языки уступили первенство французскому и английскому. Языковая чистка была завершена. Этот процесс прошел через три этапа: насилие, институциональное принуждение, добровольная ассимиляция. В той же Ирландии вначале самыми суровыми способами искореняли национальный язык, а потом и сами ирландцы с энтузиазмом включились в этот процесс.

Лишь в начале XIX столетия в Британии, в середине и ближе к концу XX века в других странах демос, народные низы стали воспринимать в полной мере свою национальную идентичность. Юджин Вебер написал классический труд на эту тему с характерным названием «Из крестьян во французы» (Weber, 1976). В этом труде он утверждает, что французские крестьяне даже в 1870 г. не считали себя частью французской нации. Предместья Парижа, центральные кантоны Франции являлись частичным исключением, поскольку обслуживали нужды столицы. Но, как считает Вебер, большинство жителей удаленных провинций дальше деревенской околицы ничего не видели. Крестьяне превратились во французов лишь тогда, когда государственные институты вторглись в их каждодневную жизнь через военную службу, народное образование, железные дороги, автомобильный транспорт. Я бы добавил к этому единый экономический рынок, промышленное производство, национальные политические инфраструктуры (прежде всего политические партии), другие государственные институты и национальную религию. В 1864 г. министр образования Дюрюи поручил инспекторам училищ выяснить, на каких языках говорят граждане страны. Министерство выполнило эту задачу, составив карты распространения языков и диалектов по различным департаментам Франции. В Бретани, Эльзас-Лотарингии и почти по всему югу Франции более 40% населения не говорило по-французски. Эта цифра падала вдвое, если речь шла о школьниках от 7 до 13 лет (две карты воспроизведены в: Certeau et al., 1975: 271-272). Один из инспекторов, побывавший в сельском французском департаменте Лозер на юге страны, спросил у учеников деревенской школы: «Дети, в какой стране находится Лозер?» Ему не ответил никто. В 1880 г. другой инспектор обнаружил у детей явный прогресс. В его отчете написано: «Они сказали, что они из Лозера, а там за горами будет Франция». Эти дети уже знали о существовании Франции. Но явно считали ее заграницей.

Коннор (Connor, 1994: 221) обратил внимание на своеобразные ответы европейских иммигрантов 1880-1910 гг. на вопросы американских иммиграционных чиновников. На вопрос, откуда они приехали, подавляющее большинство называло провинцию, кантон, департамент, но не страну проживания. Еще более убедительные доказательства предъявляют нам статистические исследования семьи и брака. Сьюзан Котт Уоткинс (Watkins, 1991) сравнила данные опросов 1870 и 1960 гг. по примерно 500 регионам 15 европейских стран. Она собрала информацию по рождаемости, бракам, внебрачному сожительству. Как часто женятся люди? Много ли у них детей, есть ли незаконнорожденные? Это чрезвычайно интимные вопросы, которые решают сами люди, мужчины и женщины, следуя исключительно своим желаниям. Даже в этой деликатной сфере были выявлены определенные общие тенденции. В 1870 г. различия наблюдались в большей степени внутри самих стран, нежели между странами. Можно было говорить не столько о французском или немецком типе брака, сколько о локальном типе семьи, который часто перехлестывал через государственные границы. Но к 1960 г. обозначил себя национальный стереотип института брака по всем трем вопросам. Теперь можно было уже говорить о французской, британской, немецкой семье как о социальном стандарте: сколько в семье детей, родились ли они после заключения брака, сколько браков заключается ежегодно. Ничего подобного в 1870 г. не было. Нации рождаются поздно – законно или незаконно!

В реальности ни одно государство не бывает моноэтническим, поскольку лишь правящий класс в сердце страны объявлял себя единым народом, навязывая свою власть окраинам государства и его этническим группам. На протяжении столетий правящая элита центра насильственными или ненасильственными способами ассимилировала периферийные этнические меньшинства, начиная с местной аристократии, захватывая впоследствии более широкие социальные круги. В 1688 г. в Британии все имущие сословия протестантского вероисповедания были объявлены политически полноценными гражданами вне зависимости от того, говорили ли они на английском языке, валлийском или гэльско-шотландском. Еще через 140 лет был отменен запрет на гэльско-ирландский язык, перестали преследовать протестантских и католических диссидентов. В 1832 г. после стандартизации избирательного права все англичане, валлийцы, шотландцы, ирландцы мужского пола, обладающие собственностью, приносящей не менее 15 фунтов годового дохода, были признаны полноценными гражданами. Они все чаще называли себя «британцами», хотя и не забывали о своих английских, уэльских, шотландских или ирландских корнях. На этом фоне этнические конфликты стали куда менее ожесточенными, чем конфликты классовые.

В разных странах класс и этничность переплетались по-разному. Три европейские страны отличались особой этнической разнородностью. В Бельгии избирательное право принадлежало вначале фламандской буржуазии, чьим статусным языком был французский – язык прогресса и современности. Фламандские и французские элиты с необыкновенной легкостью взаимно ассимилировали друг друга. Фламандские буржуа не имели особого желания идентифицировать себя со своим народом; в свою очередь, французская аристократия была счастлива приобщиться к высокой фламандской культуре. В Испании доминирующая кастильская элита не смогла успешно ассимилировать басконское и каталонское дворянство. В этих провинциях социальные, политические, этнические движения по сей день не утратили силу. В 30-е гг. XX века во Второй испанской республике каталонские и баскские националистические партии разделяли себя на левых, правых и центр. В многоязычной Швейцарии центральная власть была слаба, управление осуществлялось на уровне кантонов. И поскольку лишь 18 из 22 кантонов были моноязычными, Швейцария напоминала федерацию крохотных наций-государств, где доминировал высший политический класс, а этническое сотрудничество происходило на куда менее важном федеральном уровне (Rabushka & Shepsle, 1972: 208-212). Представительные правительства Бельгии, Испании и Швейцарии попытались решить проблемы полиэт- ничности характерным способом – через консоциативные и конфедеративные формы представительства, но параллельно с классовыми институциями. Этот опыт государственного строительства может быть чрезвычайно полезен сейчас для многонациональных стран Юга.

Жесткие чистки, как правило, протекали на периферии Западной Европы, где этнические конфликты усугублялись классовыми и наоборот. Эксплуатируемые классы рассматривались вдобавок как этнически чужеродные, неполноценные в культурном и цивилизационном смысле. Так случилось в 80-е гг. XVIII столетия во время «очистки земель», когда энглизированные шотландские лендлорды сгоняли с земель мелких арендаторов. Это обернулось кровопролитиями, вынужденной эмиграцией в Новый свет, массовым оттоком гэльского населения на северо-западную окраину Британских островов. Французская революция дала схожие результаты в отдаленных провинциях страны. Отголоски тех прискорбных событий живы до сих пор в сознании шотландцев, уэльсцев, бретонцев, которые склонны считать себя «пролетарскими нациями» под гнетом британского и французского империализма. Наиболее ярким примером стала Ирландия, где религия объединила и этническую, и классовую принадлежность. Британцы подвергали дискриминации католических ирландских фермеров и арендаторов в пользу землевладельцев-проте- стантов. Это усугубило трагические последствия Великого картофельного голода 1840-х гг. И хотя главной причиной череды неурожаев была сельскохозяйственная монокультура и вызванная этим болезнь картофеля, разыгравшаяся драма была многократно усилена отсутствием государственной помощи и наплевательским отношением британских властей к судьбе ирландцев-католиков. В результате погибли сотни тысяч человек и десятки тысяч отправились искать спасения в Америку.

Это, наверное, самая черная страница в истории ранней либеральной демократии в Европе. В других странах этнические изгои могли подвергаться дискриминации, но не насильственному выселению и еще реже – геноциду. Как правило, этнические элиты ассимилировались господствующей элитой добровольно или в рамках институционного принуждения. Вслед за элитой следовал народ. И если Западная Европа представляет собой сейчас относительно гомогенные национальные государства, то это было достигнуто в основном умеренными чистками. Темная сторона европейского либерализма проявила себя главным образом в колониях.

ОРГАНИЧЕСКАЯ ВЕРСИЯ

Позднее, по мере развития капитализма и промышленности, идеалы либерализма стали проникать в Центральную и Восточную Европу. Эти страны были вдохновлены демократическим опытом Севера и Запада. Но обнаружились три фактора, которые привели к созданию органической, а не либеральной концепции нации-государства, дав шанс национальным движениям возобладать над классовыми. Во-первых, стремления к демократии в этих странах обнаружили себя много позднее, когда политическая теория породила идею, что власть должна принадлежать всему народу, и демосу, и элите, хотя под понятием народ все-таки подразумевалось взрослое мужское население. Принцип избирательного права по имущественному цензу – то, с чего начиналась англо-американская демократия, – с порога отметался широкими народными массами. Стремясь удержать народ в узде, элиты выработали иную форму усеченной демократии, ограничивая не право голоса, а права самого парламента. Да, все мужчины могли гопосовать, но избранные депутаты были обязаны делиться властью с монархом. Немецкая монархия (Kaiserreich) стала прототипом такого государства. Рейхстаг, парламент, избранный всеобщим голосованием граждан мужского пола, делился полномочиями с Кайзером и его министрами. В дуалистическом государстве такого рода усиливалась исполнительная власть, и идеи этатизма преобладали над идеями либерализма.

Во-вторых, граждане ожидали от государства более активной роли в национальной и хозяйственной жизни, будь то строительство дорог и коммуникаций, экономическое развитие, социальные гарантии, оборона. По словам Перес-Диас (Perez-Diaz, 1993), государство становилось «носителем национальной идеи». В 1890-е – 1900-е гг. этатистские проекты возникали как в стане крайне правых, если говорить о протофашистах, так и в правоцентристских партиях социал-католицизма, в левоцентристских движениях типа немецких социалистов, среди британских неолибералов, французских радикальных республиканцев и русской земской интеллигенции. К ним не примыкали только левые радикалы. Вплоть до конца Первой мировой войны и большевистской революции в России большинство социалистов исповедовали утопическую идею «минималистского постреволюционного государства». В XX веке идеи этатизма приобрели еще большую актуальность во всем мире.

В-третьих, в регионе доминировали многонациональные династические империи. Австро-Венгерская империя Габсбургов, Российская империя Романовых и Оттоманская империя поглотили многие государства. Династии не стремились к гомогенизации и к легитимизации себя в качестве наций. В действительности? они поощряли дальнейшую иммиграцию некоторых меньшинств – таких, как немцы или евреи, – считая, что эти переселенцы обладают большими трудовыми навыками и деловой хваткой, чем коренные жители. Приветствовалась любая этническая группа, готовая охранять границы империи в качестве военизированных поселенцев. Назвать империю мультикультурным государством в полной мере нельзя, поскольку династия зависела от элиты основной этнической или религиозной группы, и патрон-клиентских отношений между различными этническими и религиозными элитами. При этом применялась и дискриминационная практика по отношению к некоторым меньшинствам. И когда угнетенные классы потребовали политического представительства, возник сложнейший клубок имперско-классово-этнических противоречий.

Вначале лишенные привилегий элиты требовали представительских прав только для себя, как это было в СевероЗападной Европе. Но, ощутив давление снизу, они начали выступать от имени «всего» народа против имперского владычества и верных престолу клиентел (Mann, 1993: гл. 10). Это способствовало появлению левацких форм национализма. Утверждалось, что народы должны подняться против своих угнетателей в качестве пролетариата. В 1911 г. итальянский фашист Коррадини придумал термин «пролетарская нация». Это понятие как нельзя лучше описывает идеологию нацменьшинств, угнетенных враждебной имперской властью. Хорваты, словенцы должны бороться против боснийских мусульман и власти сербов, румыны должны выступать против венгерских угнетателей, словаки бороться с чехами и все вместе воевать против еще более могущественных врагов – германцев, русских, турок. Три имперских народа – немцы, русские, турки, а после 1867 г. еще и венгры – отвечали на эти вызовы великодержавным национализмом, заявляя, что эти мятежи ставят под угрозу их собственное существование. Впоследствии (как это было недавно с сербами в Югославии) они стали проявлять озабоченность положением своих единоплеменников на чужих территориях, где «братья по крови» являются изгоями среди доминирующего народа. Но вначале сформировалась идея органического государства-нации. Давайте вспомним Австрию 1880-х гг. (Schmidt-Hartmann, 1988). В 1882 г. три молодых австрийских политика провозгласили Линцскую программу, основополагающий документ для создания Немецкой народной партии (Deutsche Volkspartei). В программе мирно уживались германский национализм, всеобщее избирательное право и прогрессивное социальное законодательство. В ней осуждались равным образом либерализм, «дикий» капитализм и марксистский социализм. Троица утверждала, что либерализм плох уже потому, что консервирует классовые противоречия, в то время как их программа обращена к самой «сердцевине» демократии. Австрийские теоретики утверждали, что ратуют за единство народа, за «общее благо», за интересы нации. Предполагаемая партия так и не была создана. Их пути разошлись, и каждый из трех стал основателем собственной партии. Адлер стал лидером социал-демократов, Люгер стал основателем Католической партии христианских социалистов, а Шёнерер возглавил Пангерманскую партию. Это были три самые массовые партии в предвоенной Австрии, и две из них стали предтечами немецкого нацизма.

Эти молодые австрийцы были приверженцами органической концепции нации и государства. Народ, заявляли они, – это единая и неделимая общность. Поэтому государство не должно основываться на принципах институционализации конфликтов и противоречий. Единое национальное движение должно представлять весь народ и уничтожить со временем конфликты интересов между всеми социальными группами. Классовые конфликты и корпоративные противоречия нельзя примирить, но можно сублимировать, переместив их в плоскость борьбы с внешним врагом. В начале XX столетия появилась вера в то, что инструментом преодоления таких противоречий может стать нация-государство. Из идеи трансцендентной нации и государства вылупилась как из яйца философия довоенного фашизма. Фобии доминирующих и подчиненных этнических групп взаимно подпитывали друг друга, создавая неразрешимую «дилемму безопасности». Австро-германцы подбрасывали горючий материал в костер чешского национализма в 1890-е гг. И немцы, и чехи подпитывали словацкий национализм. Тисо, возглавлявший словацких националистов в период между двумя мировыми войнами, выразил общую для всех идею с предельной ясностью: «Нация – это общность людей, объединенная одним происхождением, одним антропологическим типом, одним характером, одним языком, общими традициями, единой культурой, общими целями. Нация являет собой органическое целое в пределах одной территории» (цитата взята из: Nedelsky, 2001: 221-223). Национализм, как и классовые конфликты, живет в постоянной борьбе за идею.

Органический национализм представляет две потенциальные угрозы. Во-первых, он подменяет демократию авторитарным этатизмом. Партии, левые или правые, нуждаются во внутренней партийной демократии. Если этого не происходит, политическая партия вырождается в элиту или диктатуру. Так кто же может взять на себя миссию быть рупором якобы единого народа? Учитывая многогранность любого человеческого сообщества, выражать несуществующее общее мнение, глас народа может только диктатор и его окружение.

Заместитель Тисо, Киршбаум заявил: «Нация сама по себе не может шагать в ногу по предначертанному ей пути, ибо интересы у людей разные, и всегда есть искушение свернуть в сторону. Из этого логически вытекает необходимость в твердом, авторитарном руководстве». Во-вторых, идея органической нации всегда предполагает, что этническое меньшинство или политические оппоненты могут быть лишены равноправного членства в сообществе.

Катехизис националиста включает в себя три главных пункта:

1) национальный характер, ментальный код народа неизменны и отличают его от других народов;

2) созданное народом государство выражает его единую волю;

3) у народа есть право избавиться от «чужаков», разлагающих дух нации.

Националисты косо смотрели на полиэтнические государства и даже ассимиляцию не считали достаточной мерой. В конце XIX века меньшинства Восточной Европы испытывали постоянное давление по возрастающей – добровольная ассимиляция сменялась принудительной, принудительная – изгнанием. Между 1870 и 1910 г. свыше 5 миллионов восточных европейцев несемитского происхождения были вынуждены эмигрировать из тех районов, где они составляли этническое меньшинство. В особенности это касалось словаков, хорватов, немцев и словенцев (Marrus, 1985; Pearson, 1983). Положение становилось совсем отчаянным, если людей традиционно иной веры вдобавок клеймили новым расово-национальным тавром. Так произошло в Европе с евреями и мусульманами. Здесь я сосредоточусь на еврейском вопросе, проблему мусульман мы разберем в следующей главе.

Евреи столетиями были объектом религиозного и экономического давления. В экономике «христопродавцы» были обречены исполнять не слишком выгодную роль торговых посредников и менял, поскольку у них не было права владеть землей и занимать общественные должности. Народное раздражение против эксплуататорских классов часто выплескивалось на евреев. Еврейские погромы были тем клапаном, через который выпускался пар из перегретого социального котла. Погромы сопровождались избиениями, грабежами и изнасилованиями. Если проносился слух, что евреи похитили христианского младенца, чтобы совершить ритуальное жертвоприношение, погром обычно заканчивался массовыми убийствами. Но многие ли хотели избавиться от евреев? Ведь это были очень полезные люди. Периодически евреев пытались обратить в христианство (равно, как и мусульман), но это был традиционный способ ассимиляции и других народов. Новое время добавило новые методы дискриминации. Во-первых, когда в Европе стали создаваться демократические институты, евреев лишали права гражданства или объявляли неполноценными гражданами. Во-вторых, согласно органическим расовым теориям, евреев стали рассматривать скорее как расово неполноценную группу, чем как просто адептов другой религии.

Евреям пришлось хуже всего там, где их оказалось больше всего, – в России. Погромы приобретали характер кровавых и беспощадных чисток. В 1881-1883 гг. после убийства императора Александра II из евреев сделали козла отпущения – выяснилось, что одна из заговорщиц была еврейкой. Общественные деятели и пресса нагнетали всеобщую истерию, а блюстители порядка предпочитали не марать рук. Не исключено, что министр внутренних дел Плеве был причастен к организации еврейских погромов, хотя публично заявлял лишь о своем желании ассимилировать богоизбранный народ в русскую национальную культуру. И все же погромы были делом рук социальных низов. Чаще всего они происходили в промышленных центрах, на железных дорогах, погромщиками были в основном заводские и фабричные рабочие. Можно даже усмотреть сходство погромов с тогдашними русскими стачками, яростными мятежами, в которых участвовали молодые, неженатые рабочие (недавние выходцы из деревни), пьяная разнузданная толпа, обуреваемая темными инстинктами. В последующие десятилетия противоречия между трудом и капиталом постоянно подпитывали ненависть к евреям (Friedgut, 1987; Klier, 1993; Wynn, 1992). Большей частью это были избиения, изнасилования, грабежи, преднамеренные убийства случались гораздо реже.

Позже массовые беспорядки в России стали более политизированными и еще более кровавыми. Волна народных мятежей прокатилась по всей стране в 1905-1906 гг., чему способствовали русско-японская война и революция 1905 г. По убеждению многих, за спиною врагов нации стояли опять-таки евреи. Погромы учащались, зреющее недовольство мобилизацией в армию вымещалось на евреях, расправы стали еще более кровавыми, когда евреев объявили социалистами и они стали жертвой контрреволюционеров-черносотенцев, вскормленных самой консервативной частью российского политического спектра. Царское правительство было встревожено размахом насилия (погибло 3000 евреев), но было убеждено, что погромы можно использовать для консолидации народных монархических настроений. В личной переписке царя прослеживается беспокойство тем, что среди революционных лидеров чрезвычайно много евреев. С той поры антисемитизм стал неотъемлемой частью политической идеологии российских правых. В свою очередь, все больше молодых евреев примыкало к левым движениям или поддерживало идею политического сионизма – воскрешения еврейской государственности в Палестине. До 1914 г. более двух с половиной миллионов евреев Восточной Европы эмигрировали на Запад.

Первая мировая война еще больше обострила проявления органического национализма на этих огромных территориях. Война разрушила многонациональные государства, нанесла удар по традиционному консерватизму народных масс, укрепила концепцию всеобщего государства во благо народа и успешного планируемого экономического развития. Огромные армии той эпохи стали горючим материалом для будущей вооруженной борьбы за социальные и национальные идеалы, борьбы, в которой были задействованы и военные, и парамилитарные формирования. В своей работе «Фашисты» я показал, как много ветеранов фронта и политических активистов вступало в парамилитарные организации. За исключением гражданской войны в России и Испании, оружие в руки брали правые, а не левые. В Италии, Германии, Австрии, Венгрии, Румынии (и даже в Испании) потери левых убитыми в массовых беспорядках в два раза превосходили потери правых. Левые много говорили о революции и вооруженной борьбе, но это были только разговоры. Когда чернорубашечники Бенито Муссолини устраивали вооруженные вылазки, итальянские левые выходили на демонстрации – и не более. Идеология левых отторгала идею милитаризма, и это обрекло их на поражение.

Ультраправые все чаще расценивали своего главного политического врага, большевизм, как внешнюю угрозу. Немецкие и итальянские правые обрушивали репрессии на славян, при этом евреи оставались их традиционным врагом во всей Восточной Европе. Возник противоестественный симбиоз двух понятий – жидобольшевики. Большевики не были антисемитами. В 1921 г. при Ленине 6 из 21 члена Центрального комитета партии были евреями. Более того, евреи заполонили собой высшее управление ЧК – советской тайной полиции. Это давало козырь в руки правых антисемитов – они получили основание считать евреев убийцами и садистами. У евреев не было преобладания в партийных структурах низового уровня, но это уже не имело никакого значения. Был важен сам факт – впервые в истории евреи стали играть выдающуюся политическую роль за пределами собственной общины. Сразу после окончания Первой мировой войны правые в России, на Украине, в Польше, в балтийских государствах, в Румынии, Венгрии начали провоцировать местное население на уничтожение евреев (Marrus, 1985: 62-64). Среди ультралевых тоже хватало антисемитов, но их лидеры не разделяли идею антисемитизма в принципе, поскольку юдофобия противоречила идеалу социалистического или анархического интернационализма. Русское рабочее движение возглавили марксисты, и антиеврейские настроения масс резко пошли на убыль по сравнению с временами царизма.

Гражданская война на Украине спровоцировала кровавые еврейские чистки, что стало провозвестником еще более страшного геноцида евреев во Второй мировой войне. В гражданскую войну – по некоторым подсчетам, было уничтожено от 50 до 150 тысяч евреев, что составляло от 3 до 10 % их общей численности на Украине. Примерно 10% украинских евреев были уничтожены Красной армией и украинскими повстанческими отрядами. Примерно четверть уничтоженных евреев – дело рук украинских националистов. И более половины погибших – на совести Белой армии. Гражданская война шла с предельным ожесточением. Жители сел и городов подвергались беспощадным репрессиям при малейшем подозрении в сотрудничестве с врагом. Еврейские общины часто поддерживали Красную армию, потому что красноармейцы гораздо милосерднее относились к простому люду, чем их противники. Евреям пришлось ответить и за это. Они составляли меньшинство среди коренного населения, не сочувствовавшего красным. Погромы последовали незамедлительно.

Идеология правых часто признавала чистки необходимыми. Украинские воинские предводители (гетманы) объединяли восставшее крестьянство под лозунгами «Смерть жидам и коммунистам!», «Смерть жидам! За веру и Отечество!», «Евреи – пособники наших вековых врагов». В этой ненависти смешались разные чувства: бунт против засилья русских (теперь уже большевиков), которым прислуживают безродные космополиты-евреи, и православная юдофобия против тех, «кто распял Христа». Лидеры белого движения проповедовали более изощренный политический антисемитизм: все беды России проистекают «от тлетворной бациллы жидобольшевистского заговора». Стилистически это близко к языку эсесовцев. Даже более либеральные сторонники Белого движения кадеты не осуждали погромы, поскольку антисемитизм и им приносил политические дивиденды. Шульгин, близкий к белому генералу Деникину политик, был потрясен жестокостью погромов, отмечая: «древнее средневековое зверство захлестнуло улицы Киева». Но и он настаивал, что «евреи должны признаться и покаяться перед всем миром (за свое) активное участие в большевистском безумии». Шульгин говорил, что «испытание ужасом должно наставить евреев на путь истинный». После поражения русские белоэмигранты познакомили Запад с пресловутыми «Протоколами сионских мудрецов», фальшивкой, которая должна была разоблачить несуществующий мировой сионистский заговор. Русские эмигранты подлили масла в огонь тлеющей этнорелигиозной ненависти среди «народных националистов». Молодой Генрих Гиммлер прочитал «Протоколы». В своем дневнике он написал: «Книга превосходно объясняет все и указывает нам на тех, с кем мы будем бороться в следующий раз» (Altshuler, 1990: 284; Kenez, 1992; Levene, 1993; Mayer, 2000: 377-389, 513-526).

Более респектабельные личности поддерживали менее жестокие способы этнических чисток. Переселения, отчасти добровольные, но главным образом под давлением, стали общепринятой и узаконенной практикой в 1918 г. в соответствии с доктриной Вудро Вильсона о национальном самоопределении. В своих речах президент постоянно путался в понятиях либеральной и органической демократии. Страны Антанты, говорил он, «борются за представительную демократию» и за «национальное самоопределение» – такая комбинация на практике означала демократию для каждого этнического большинства. В тот период США находились на гребне иммиграционной волны – за предшествующее десятилетие туда приехало рекордное число переселенцев. Но новые иммигранты не несли в себе угрозы полиэтническому государству, поэтому американцы считали разумным (и считают по сей день) рассматривать права меньшинств как индивидуальные, а не коллективные. Личные права гражданина защищены конституцией. Американские политики той эпохи, как Вильсон и его британские и французские коллеги верили в то, что достаточно создать унитарную нацию-государство, где права личности будут увековечены в конституции. Участники Версальского конгресса перекроили карту Европы. На месте Австро-Венгрии, Оттоманской империи и в европейской части России возникла добрая дюжина новых государств. Если не считать Чехословакии и Югославии, в каждой новорожденной стране имелась доминирующая этничность, составлявшая не менее 65% от общего населения. А те, кто были этим довольны, получали право на переселение в течение одного года. Расчет заключался в том, что меньшинства устремятся на свою этническую родину, где они примкнут к большинству. Через год те, кто остались, быстро поняли, что их страны не спешат соблюдать статьи договора, которые должны были обеспечить им этническое равноправие. Государства Антанты не были в этом заинтересованы, а Лига Наций не имела полномочий принудить их к этому. Секретарь Лиги габсбургский историк Чарльз Макартни обнажил суть проблемы. Вопрос нацменьшинств мог решаться следующими способами: пересмотр границ, чтобы сократить численность этнической группы, эмиграция и обмен переселенцами, «физическое уничтожение», поправки в конституцию, противоречащие доктрине «нации-государства». Сам Макартни предпочитал четвертый вариант, но не мог поступиться дорогим для него идеалом «нации-государства».

Незамедлительным результатом стала дискриминация меньшинств и принудительная эмиграция. Война разбросала людей по всему свету, но послевоенные годы стали воистину великим переселением народов. К 1926 г. Европа насчитывала 10 миллионов перемещенных лиц. Среди них – полуторамиллионный обмен населением между Грецией и Турцией. Греция и Болгария разменяли 280 тысяч переселенцев, два миллиона поляков покинули свою родину, оставили Россию свыше двух миллионов русских и украинцев, Германия потеряла почти один миллион своих граждан, 250 тысяч человек выехали из Венгрии, их судьбу разделили 200 тысяч эстонцев, латышей и литовцев.

До 1914 г. свыше 60 миллионов европейцев жили в государствах, которые не считали своими, после войны эта цифра снизилась до 25 миллионов. В Восточной Европе подчиненные меньшинства сократились с половины до четверти общего населения. Гражданство стало идентифицироваться в основном как национальность, в то время как меньшинства мало-помалу превращались в граждан второго сорта. Такую ситуацию считали менее взрывоопасной, чем полиэтническое государство. Для этого были основания. Этнические конфликты в Оттоманской империи привели в свое время к геноциду армян и «диким» депортациям греков. Теперь Оттоманская империя превратилась в Турецкую республику без армян, греков и почти без арабов. Обмены населением, сопровождавшиеся некоторой дискриминацией, считались обоснованным решением национального вопроса, а великие державы как европейские, так и США всячески способствовали этим процессам.

Органические национальные государства создавались по всей Европе. Это были Германия, Австрия, Италия, Испания, Польша, Литва, Латвия, Эстония, Румыния, Венгрия, Болгария, Греция, Чехословакия и Югославия. Народные движения, требующие национального освобождения от враждебной власти, поднимали голову в Словакии, Украине, Хорватии. Брубейкер (Brubaker, 1996: гл. 3) утверждает, что этнические отношения в межвоенный период выдвинули на авансцену трех основных акторов: национальные меньшинства (то есть составляющие меньшинство в государстве своего проживания), национализирующиеся государства (где титульное большинство требует от государства признания лишь собственной идентичности, то есть органический национализм) и «утраченная родина» (страна, где когда-то проживали иммигранты). К четвертому типу ученый относит цыган и евреев – это нации-парии, меньшинства, лишенные родины. Но самой опасной тенденцией раннего предвоенного периода стали респектабельные консерваторы, которые неожиданно взяли себе на вооружение органический национализм. Вместо умеренного этатизма во благо достаточно пассивного народа, нуждающегося в мудром руководстве (так было в прошлом), консерваторы начали соперничать с левыми, мобилизуя народ под знаменем национализма (Mann, 1995). Консерваторы и националисты бок о бок выступили в качестве авторитарных партий и захватили власть во всех странах и политических контекстах, перечисленных выше, за исключением Чехословакии и Болгарии. Это обострило конфликт между меньшинствами, национализирующимися государствами и отверженными евреями и цыганами.

Органические националисты также обвиняли левых как квазиэтнических врагов нации. Либералы были прокляты как чуждые национальному делу интернационалисты, социалистов заклеймили как международных пособников большевиков, причем понятие «большевик» несло в себе и европейскую, и азиатскую коннотацию. Религиозные и этнические меньшинства задыхались в чужих для них государствах. К 1930 гг. попытки просто ассимилировать меньшинства практически сошли на нет. Немцы, чехи, поляки, украинцы, хорваты, сербы во весь голос заявили о своем национальном «я», отчасти биологическом, отчасти культурном, но нерушимом и неизменном. Чтобы сохранить органическое единство нации, они подвергали дискриминации меньшинства в образовании, гражданской карьере, запрещали диаспорам самоорганизо- вываться, всячески подталкивая их к эмиграции. Но геополитическая ситуация эпохи отчасти сглаживала и эти конфликты. Почти каждое национальное меньшинство представляло большинство в другом государстве – как правило, в соседнем.

Во избежание возмездия дипломатия стран-соседей делала все, чтобы снизить градус национального противостояния. Только евреи и цыгане, лишенные родины, были беззащитны перед органическим государством-нацией. При этом все меньшинства становились уязвимыми, если менялся геополитический баланс в Центральной и Восточной Европе.

ЗАКЛЮЧЕНИЕ

Новое время породило две разные концепции национализма. Северо-западные страны Европы рассматривали группы интересов и классовые конфликты в рамках гражданского общества. Они стремились институционализировать их, а не подавить. Таким образом, были достигнуты либеральные, неорганические формы демократии. Социальные структуры преобладали над этническими, как это и было на протяжении всей истории этого региона. В Центральной и Восточной Европе в битвах за демократию народы часто выступали врагами чуждой им имперской власти. Этнические противоречия часто преобладали над классовыми, хотя и не вытесняли их совсем, поскольку консервативные, либеральные и социалистические партии доминировали вплоть до начала Первой мировой войны. Но в многонациональном государстве титульная нация могла управлять страной через мажоритарные выборы, если право голоса этнических меньшинств было ограничено. Белл-Фиалкофф справедливо отмечает: «Настоящие виновники – это идеалы свободы, самоопределения и представительной демократии» (Bell- Fialkoff, 1996: 48). У демократизации есть и обратная сторона. И она может быть очень темной, ибо этнические группы, в отличие от классов, не столь взаимозависимы. Они могут жить на очищенной от пришлых территории в своем собственном органическом государстве.

Рано или поздно возникает искушение создать гомогенное государство, предварительно проведя тотальную чистку. Эта идея вдохновила Европу решать этнические споры и пресловутый «еврейский вопрос» с помощью переселения народов. Такая практика породила толпы озлобленных беженцев, уповающих на свое национальное государство-защитника. Появились и теоретические обоснования расизма.

Первая мировая война покончила с крупнейшими многонациональными империями, в гражданских войнах родилось повстанческое движение и парамилитарные организации. Политическая оппозиция была под запретом и подавлялась репрессивными методами. Этнические и религиозные меньшинства страдали от дискриминации и принуждались к эмиграции. Антисемитизм проявлял себя спорадически, погромы были исключением, а не нормой. Движение патриотов-почвенников не приобрело размаха, кровавый разгул парамилитарных формирований вскоре сошел на нет. Будущая нацистская политика геноцида прослеживается и в этой предыстории. Ведь нацисты – чудовищное порождение современной им науки, современной политики, современного общества. Но тогда никто не знал и даже не догадывался, чем обернется со временем политика этнических репрессий. Лишь с высоты прожитых лет мы можем понять, «кто и как протоптал извилистую дорогу к Освенциму», кто породил самый кровавый и человеконенавистнический режим из всех, какие только знала история.

ГЛАВА 4

Геноцид и демократия в Новом Свете

«Если мы беремся за топор в войне против любого племени, то мы не опустим этот топор, пока племя не будет полностью уничтожено или вытеснено за Миссисипи... В этой войне они убьют некоторых из нас – мы уничтожим их всех до единого». В этой главе мы познакомимся с исполнителями и вдохновителями кровавых этнических чисток, подобных человеку, сказавшему эти слова. Этот человек не был извергом-колонизатором. Он был третьим президентом Соединенных Штатов, и звали его Томас Джефферсон.

В двух предыдущих главах мы утверждали, что кровавые этнические чистки были редким явлением вплоть до недавнего времени. Мы отметили возникновение опасных концепций органической демократии в Восточной и Южной Европе в XIX столетии, противопоставив их толерантной либеральной демократии в Северо-Западной Европе. Но и самые либеральные государства тоже имели колонии. Органические и либеральные версии концепции «мы, народ» вполне уживались друг с другом. С одной стороны, колонисты сознавали, что они разделены на разные сословия, руководствуются разными интересами и что их политические партии воплощают все разнообразие либеральных общественных структур. С другой стороны, весь народ обладал имманентным качеством, имя которому – «цивилизованность», в отличие от «аборигенов», «дикарей», «индейцев» и так далее. Этот водораздел впоследствии был назван расовым. «Низшие расы» не были частью «мы, народ».

Таким образом, некоторые государства, которые мы по традиции считаем либеральными, имели весьма двойственную природу, и за много миль от метрополии демократия оборачивалась своей самой темной стороной. Социальные компромиссы, представительное правительство, толерантность европейских наций ничуть не умеряли их ненависти, направленной против обширных групп «чужаков». Самые кровавые страницы в мировую историю этноцида вписали Соединенные Штаты Америки и Австралия. Эти зверства совершали колонисты-поселенцы вначале de facto, а потом и de jure. Об этой трагической истории колониальных чисток и пойдет речь в этой главе.

ОБЩАЯ МОДЕЛЬ КОЛОНИАЛЬНЫХ ЧИСТОК

Все колонии были завоеваны огнем и мечом, но не везде и не всегда экспансия сопровождалась массовым уничтожением. Как мы вскоре выясним, разные судьбы ждали Испанскую Мексику, австралийских аборигенов, североамериканских индейцев, горцев Кавказа под владычеством России и немецкие колонии в Юго-Западной Африке. Я берусь доказать, что чем сильнее был развит дух поселенческой демократии, тем беспощаднее шли чистки, и de facto, и de jure. Анализ этого, казалось бы, простого явления представляет определенные сложности, ведь степень насилия зависела и от типа экономики и от типа управления коренным населением. Поэтому вначале мы уделим внимание авторитарному и демократическому периодам в колониальных странах, а потом разберемся в различиях между ними.

ЭКОНОМИЧЕСКИЙ ФАКТОР

Впервые в этой книге мы приступаем к исследованию этнических конфликтов как прямого продолжения конфликтов экономических: кто имеет право владеть и пользоваться землей – коренные жители или пришельцы. Смит называет это утилитарным геноцидом (Smith, 1997: 229). Существует пять главных типов колониальной экономики с возрастающим уровнем насилия поселенцев над аборигенами.

1. Торговля. Там, где европейцы вели торговлю с туземцами, не поселяясь на их территории, много вреда они причинить не могли. Если торговля сопровождалась завоеваниями, пришельцы, будучи в меньшинстве, осуществляли контроль косвенно, через влиятельную национальную элиту. Чаще так обстояли дела в Азии, не столь отдаленной от Европы. Появление торговых поселений (факторий) на первом этапе не сопровождалось масштабными этническими чистками. В худшем случае европейцы прибегали к частичному политициду, чтобы устранить часть местной правящей элиты. Оставшаяся часть была нужна как торговый партнер и покорная клиентела захватчиков. Далее мы не будем затрагивать тему колониальной торговли.

2. Ограбление и выплата дани. Это было важно на ранней стадии колонизации. Испанские конкистадоры пришли в Америку в поисках золота и серебра, они были мародерами и насильниками. Хищнический грабеж сопровождался убийствами, но не целенаправленными этническими чистками. Ведь дань платят живые, а не мертвые. Мы рассмотрим, как проходил этот процесс в период захвата Мексики Испанией. Пункты первый и второй можно в общем и целом отнести к первому из четырех типов колониальных режимов – оккупационная колония (Fieldhouse, 1965; Fredrickson, 1988), где колониальный режим стремится к политическому и военному господству, экономической выгоде, но не устанавливает юрисдикцию над территорией и рабочей силой.

3. Сеттльменты дисперсного типа, использующие наемный труд. Земельные наделы фермеров-поселенцев были невелики и разбросаны по большой территории. И хотя первоначальное присвоение земель могло сопровождаться насилием, далее необходимость в нем отпадала – тотальная чистка была нежелательна там, где использовался труд свободных, закабаленных и даже обращенных в рабство людей. Этот тип экономики приблизительно соответствует смешанной колонии (термин предложен Филдхаусом и Фредриксоном). Оба ученых относят его главным образом к испанской колонизации. В этой главе мы не будем обсуждать эту тему.

4. Сеттльменты с высокой концентрацией рабочей силы. Горные разработки и плантационное хозяйство нуждаются в огромном количестве работников, которые находятся под жестким и даже жестоким контролем. Филдхаус и Фредриксон (Fieldhouse, 1965; Fredrickson, 1988) считают, что первопроходцем плантаторского колониализма была Португалия. Если рабочая сила находилась в избытке, жизнь раба не стоила и гроша. Там, где рабов не хватало, хозяева более рачительно относились к этому живому инвентарю. Несмотря на всю жестокость такой системы, в ней не практиковались сознательные кровавые чистки. Этноцид такого типа не предполагал преднамеренные массовые убийства, людей просто доводили до смерти непосильным трудом, а взамен отовсюду покупали новых рабов. Мы коснемся и этой темы, но не будем на ней долго останавливаться.

5. Сеттльменты, не нуждающиеся в местной рабочей силе. Поселенцы обрабатывали землю сами или с помощью батраков, но не из туземного населения. У Филдхауса и Фредриксона это называется чистой поселенческой колонией, впервые появившейся, как они считают, у англичан. Макс Вебер полагает, что на протяжении всей истории «сельские общины завоевателей» стремились к уничтожению аборигенов (Weber, 1958: 165). Европейцам была нужна плодородная земля, а она уже была занята. Если туземцы были охотниками и собирателями, для поддержания жизни они нуждались в очень больших территориях. И хотя Северная Америка – это огромный континент, белые переселенцы разрушали естественную природную среду, единственную кормилицу коренного населения. И поскольку экономика колонистов была значительно продуктивнее, чем у туземцев, новые хозяева земли всегда имели материальные возможности для дальнейшей экспансии и этнических чисток. Именно на колониях такого типа мы и сосредоточим внимание в этой главе. Именно этот тип колонизации приводил к массовому уничтожению людей.

Но даже и в этом случае могли существовать два типа умеренных чисток. В первом случае территорию можно было разделить, чтобы два сообщества жили сегрегированно. Европейцы, естественно, захватывали лучшие земли, но не обрекали при этом туземцев на смерть. В ту эпоху это называлось протекцией или резервацией. Во втором случае туземцы могли ассимилироваться в качестве мелких владельцев или наемных работников. Если их общество было социально стратифицированным, туземная аристократия сливалась с белой элитой, что, конечно, не распространялось на широкие массы. Оба экономических варианта были возможны.

ПОЛИТИЧЕСКИЙ ФАКТОР

Политический фактор играл не последнюю роль в судьбе коренных народов. Поселенцы и торговцы не всегда претендовали на владение землей как территорией под своей юрисдикцией. Но если у них появлялось желание застолбить за собой землю на вечные времена, они объявляли ее землей своего отечества. Высадившись на берег, европейцы водружали флаг и обращались к туземцам с длинной речью на совершенно непонятном им языке, смысл которой сводился к тому, что отныне эта земля принадлежит Короне (или Республике). И если пришельцы провозглашали себя хозяевами, а туземцы сопротивлялись, это могло привести к столкновениям. Впрочем, часто европейцы физически не могли навязать свое желание силой. Три типа геополитической экспансии приводили к высоким уровням насилия.

1. Экстерриториальность. Европейцы не могли завоевать своих самых могучих соперников – Китай, Японию, Османскую империю. Но зато они могли добиться экстерриториальных привилегий для своих граждан на чужой земле с тем, чтобы их торговцы и предприниматели не подчинялись местной юрисдикции и обретали преимущества в конкурентной борьбе. Часто это приводило к значительному насилию, достаточно вспомнить китайские опиумные войны. Но этнических чисток это не провоцировало, поскольку туземцы считались выгодными торговыми партнерами и потребителями. Феномен экстерриториальности мы рассмотрим в пятой главе, где речь пойдет об Османской империи.

2. Непрямое управление. Европейцы могли завоевать территорию, как правило, с помощью пятой колонны, но не были в состоянии управлять ею сами. При таких обстоятельствах они ограничивались непрямым управлением или протекторатом. Национальная элита сохраняла право на власть, выказывая сюзерену все необходимые знаки почтения и послушания. Непрямое управление предполагало компромиссы, ограниченное насилие и умеренные чистки. Впоследствии новые поколения переселенцев оказывали более жесткое давление на местную администрацию, стремясь расширить свои права.

3. Прямое управление. Там, где европейцы чувствовали свою силу, они настаивали на прямом правлении, добиваясь полного подчинения и вождей, и народа своей власти и законам. Это происходило всякий раз, когда новую территорию начинало осваивать значительное количество переселенцев, заявлявших: «Это наша земля, и правим здесь мы, народ». Аборигены, конечно, народом не считались. Это приводило к ожесточенным войнам за одну и ту же территорию (см. тезисы 3 и 4).

Но какой бы военной мощью ни обладали колониальные правительства, они применяли ее ровно в той мере, чтобы завладеть территорией, а не уничтожить всех туземцев. Им были нужны налоги и солдаты. Поэтому если колонисты по собственному произволу начинали подчистую вырезать аборигенов, перед местной администрацией вставала дилемма. Им приходилось исполнять роль миротворцев между жаждущими крови переселенцами и умеренной в этом вопросе церковью (см. далее). Поселенцы устанавливали свои законы на фронтире – самых дальних пограничных землях, до которых просто не могло дотянуться центральное правительство. Именно там de facto создавалась поселенческая демократия, которая потом оформлялась de jure. Ни то, ни другое не сулило аборигенам ничего хорошего.

Европейцы обладали куда большими политическими ресурсами, чем их соперники. Инки и ацтеки могли создать армию, но это была армия рыхлого, разрозненного государства и городов-полисов. Европейцы, в свою очередь, могли противопоставить этому политику «разделяй и властвуй», приручить местную элиту, ассимилировать ее культурно, поделиться с нею благами своей цивилизации (что, естественно, не распространялось на социальные низы). Индейцы Северной Америки делились на племена, кланы, племенные объединения, аморфные и неустойчивые. Вожди имели большой авторитет, но мало власти и очень немногих можно было считать подходящим объектом для горизонтальной аристократической ассимиляции и проводником власти белых среди аборигенного населения. В XIX веке правительство США не раз пользовалось этой политической незрелостью. Государственные деятели Америки утверждали, что заключили договор с индейскими племенами. На самом деле они договаривались с небольшими и никого не представлявшими группами вождей, отчаявшихся и полуголодных. Эти вожди отдавали племенные земли за ничтожное вознаграждение. С другой стороны, когда европейцы вели на американском континенте междоусобные войны, как это было на ранней стадии колонизации, индейцам становилось легче. Но если одна колониальная держава окончательно вытесняла другую, туземцам приходилось туго – их поле для маневра резко сужалось.

ВОЕННЫЙ ФАКТОР

Войны выигрывают сильные. Европа пришла в неведомые земли, вооруженная до зубов. Соотношение сил зависело от численности, оружия, военного управления. Там, где европейцев было мало, победа давалась им нелегко. Но малая численность искупалась эффективным вооружением и передовой тактикой. Многие войны тянулись годами и обошлись Европе недешево. Тем не менее судьба аборигенов была предрешена, если государство-захватчик обрушивалось на них всей своей военной и технической мощью. Особенно это проявилось в XIX веке, когда в Европе изобрели скорострельное оружие. Если колонизаторы хотели провести полную зачистку территории, то они это и делали без малейшего риска для себя. Никогда в истории завоевания не осуществлялись так легко и быстро (см. тезис 46). Но война – это еще и вопрос тактики. Как показано в первой главе, некоторые войны часто сопровождались истреблением мирного населения.

ИДЕОЛОГИЧЕСКИЙ ФАКТОР

Как мы знаем, варвары, захватившие Римскую империю, были ее соседями. Европейцы приплыли к неведомым берегам благодаря революционным достижениям в мореплавании. Вначале к ним относились, как к инопланетянам. Ацтеки потеряли бесценное время для организации отпора, обсуждая вопрос: а может быть конкистадоры – это боги? Гавайцы считали, что капитан Кук – земное воплощение бога Лоно. Всерьез ли они так думали, нам неведомо, но это плохо завершилось для Кука. Именно так и выглядели белые в восприятии индейцев – слишком велика была разница в технике, оружии, уровне цивилизации, политике. Аборигены были даже готовы признать биологическое превосходство белых, ибо были раздавлены морально. Вырисовывалась совсем простая социоэтническая конструкция. Европейцы не имели и тени сомнения в том, кто есть они и чем абориген отличается от белого. Туземцы, в свою очередь, были вынуждены переосмыслить свою идентичность. Ранее они не думали о себе как об коренных жителях своей земли – они принадлежали к разным кланам, родам, нациям и государствам. Теперь их принудили считать себя иным сообществом, резко отличным от белой расы. И все же колониальные этнические конфликты порождались причинами, далекими от конструктивистской теории, изложенной в первой главе.

Можно ли было считать белых высшими существами, если они ведут себя так подло и жестоко? Как утверждает Триггер (Trigger, 1994), поступки белых быстро развеяли веру аборигенов в их божественное происхождение. Но по своим экономическим, военным и политическим ресурсам колонизаторы были бесконечно сильнее. Свое превосходство они объясняли в привычных терминах своей культуры и истории: «высшие» цивилизации покоряют «низшие», призвание «цивилизаторов» – борьба с «варварством» и «дикостью». В этом для них и заключался смысл истории и прогресса. Понятие цивилизации подразумевало и личную гигиену, одежду, поведение. Укоренившиеся стереотипы вызывали у белых непреодолимое отвращение к «грязным», голым, «буйным» дикарям. Туземцы умирали на глазах у европейцев – приобщение к «высшей цивилизации» оказалось для них фатальным. Цивилизационные модели истории и прогресса позволили колонистам быстро выработать идеологию превосходства и оправдать любое отношение к коренному населению, такого рода индульгенция не оставляла места и укорам совести (тезис 46). Нас не должно удивлять их презрение к местным жителям. Они искренне считали их неполноценными.

Среди пришельцев были наблюдательные и достаточно объективные люди. Когда они видели величественные города, памятники, сложные ирригационные системы и просто людей с чувством собственного достоинства, их взгляды менялись. Практические нужды тоже воздействовали на образ мыслей. Если у колонизаторов возникала необходимость в непрямом правлении через местные элиты, если они начинали сожительствовать с местными женщинами, они становились более толерантными в своих оценках.

Христианство усложнило модели поведения. Религия усилила дихотомию «цивилизация – варварство», поскольку только христиане могли обладать конечной истиной. Христианская церковь уверяла, что воинство христово может отнять землю у язычников «по праву первооткрывателей». Но даже церковники считали, что у дикарей есть душа. Аборигенов называли «детьми природы», «натуралами», которых нужно привести к истинной вере и приобщить к цивилизации. Обращение означает ассимиляцию, уничтожение самобытной культуры, но не ее носителей. Христианство способствовало ограблению коренных жителей, но не массовым убийствам. Эпоха Просвещения, либерализм, социализм принесли с собой более светскую и умеренную идеологию. Итак, чем сильнее было влияние церкви и гуманистической философии, тем сдержаннее проводились кровавые чистки. Церковь, заповеди христианства, миссионеры, гуманитарные движения – эти факторы сыграли весомую роль в истории колониальной экспансии. После первоначального завоевания и захвата земель эти культуртрегеры с большим милосердием относились к туземцам, хотя вполне разделяли расовые предрассудки эпохи и не отказывались от своей доли в награбленном.

БИОЛОГИЯ/ЭКОЛОГИЯ

Построенная нами модель нуждается в еще одном элементе. В зонах с умеренным климатом европейцы обладали биологическим превосходством по сравнению с туземцами. Белые принесли с собой страшные болезни. Туземцы при первом контакте с поселенцами (особенно опасен был домашний скот) заражались болезнями, к которым у них не было иммунитета, и гибли тысячами. Болезни были едва ли не главными убийцами коренного населения, это усугублялось голодом, неурожаями, в чем тоже были виноваты европейцы (Thornton, 1997). Эпидемии шли рука об руку с победным продвижением Европы, облегчая завоевание новых земель. Колонисты Новой Англии без труда расширяли свои владения, оттесняя больных, несчастных, умоляющих о помощи индейцев. В умеренном климате это стало одним из главных факторов этноцида, что еще раз убедило европейцев в их превосходстве.

Размах этнических чисток в умеренном климате объяснялся тем, что этот климат благоприятствовал европейцам. Речь идет прежде всего об обеих Америках, Австралии и некоторых частях Африки. В этих климатических зонах европейцы создали то, что Кросби (Crosby, 1986) называл экологическим империализмом – доминированием жителей Европы, европейских растений, животных и болезнетворных микробов. Для туземцев это стало Армагеддоном – крупнейшим истреблением людей в истории.

В Австралии до появления Первого флота в 1788 г. проживало более 300 тысяч аборигенов. К 1901 г. осталось примерно 93 тысячи человек. Низшая точка была достигнута в 1921 г. – 72 тысячи выживших. За столетие или чуть больше убыль коренного населения составила 80%. Впоследствии популяция аборигенов стабилизировалась, а после 1961 г. стала даже расти (Smith, 1980: 12, 69-70).

В Новом Свете, в регионах, плотно заселенных европейцами, погибло около 90% индейцев. В обеих Америках в доколумбову эпоху обитало 60-100 миллионов человек. Половина из них погибла (Stannard, 1992: 74-75, 81-87,118, 146, 266-268). На территории нынешних Соединенных Штатов до открытия Америки проживало 4-9 миллионов индейцев. По переписи 1900 г. их осталось лишь 237 тысяч – потери коренного населения составили как минимум 95%. Наиболее красноречиво самое последнее массовое уничтожение людей в Америке. Это произошло в Калифорнии. По оценкам испанских миссионеров, там было 310 тысяч индейцев в 1769 г. К 1849 г. – начало золотой лихорадки – население сократилось вдвое. Индейцы начали вымирать еще стремительнее, когда в Калифорнии обосновались поселенцы. В 1860 г., к этому году Калифорния уже 10 лет существовала как штат, в живых оставалось не более 31 тысячи индейцев – 80% населения погибло всего лишь за 12 лет! Третий рейх тоже просуществовал 12 лет и уничтожил 70% евреев в Европе. Впоследствии ситуация стала меняться к лучшему. В 1880 г. калифорнийских индейцев было примерно 20 тысяч. В XX веке их численность выросла до 107-120 тысяч (Almaguer, 1994), хотя Торнтон (Thornton, 1997) считает эти подсчеты очень приблизительными. Как произошел этот катаклизм, была ли это чья-то злая воля и кто виновник трагедии? По моему представлению, тут сработали три взаимосвязанных фактора: политическая власть (колониальные и постколониальные элиты), идеологическое воздействие (главным образом, церковь) и экономическая власть (поселенцы). Военной силой могли обладать как поселенцы, так и армия. Сюда же мы добавим и биологическое воздействие – чаще непреднамеренное.

МЕКСИКА

Достигнув Карибских островов, испанцы не обнаружили мощных государств. Каперы и корсары уничтожали племенную знать, беспощадно эксплуатировали индейцев на плантациях и в шахтах. Они принуждали к сожительству местных женщин, чтобы их дети уже не были индейцами. Свиньи и овцы разрушали экосистему, которая поддерживала жизнь аборигенов. Что хуже всего, животные, привезенные из Европы, распространяли заболевания, которые буквально выкашивали туземцев, даже тех, кто и в глаза не видел конкистадоров. Это был чудовищный этноцид; местное население было практически стерто с лица земли, не умышленно, но бессердечно.

На материке испанцы столкнулись с развитой цивилизацией. Как заметил Кортес: «Эти индейцы были гораздо умнее, чем индейцы с островов. Мы встретили людей, обладающих разумом обычного человека, живущего в христианской стране». Кортес знал, что ацтеки могут вывести на поле битвы огромное войско. Но он знал и их слабости, цитируя евангелиста Марка: «Если царство разделится само в себе, не может устоять царство то» (Thomas, 1993: 576,245). Кортес привлек в качестве союзников города-государства, выступающие против власти ацтеков. Его План А состоял в том, чтобы, провозгласив власть испанской короны, оставить союзникам-коллаборантам часть политической автономии и безнаказанно грабить, заселять земли и крестить язычников. Хронист Берналь Диас дель Кастильо радостно писал: «Принести свет погруженным во тьму безверия и снискать себе блага земные – не это ли есть общее желание всех людей?» (Цит. по: Farris, 1984: 29.)

Во время завоевания испанцы творили зверства и устрашающие репрессии. В 20 мексиканских городах, заподозренных в измене, было вырезано все мужское население, женщины и дети обращены в рабство, дома сожжены. На жертв натравливали собак, и те рвали их в клочья. Испанцы стыдливо уводили глаза в сторону, когда их племенные союзники кромсали на части тела своих бывших господ и пожирали их. Об этом свидетельствует Бартоломе де Лас Касас, епископ Сан Кристобаля. Конкистадоры отрицали лишь детали. Один из них оправдывал разрушение города Тепе- ака (в ответ на гибель 12 испанских солдат) в таких словах: «Возмездие было необходимо для усмирения непокорных... и чтобы вселить в их души страх, дабы эти дикари впредь не чинили зла испанцам». Испанцы впадали в ярость, если подозревали, что кто-то скрывает от них золото. Богатых ацтеков пытали, чтобы те показали свои тайники, некоторым вспарывали животы в поисках проглоченных алмазов. Вспышки звериной жестокости шли на фоне хорошо продуманной и спланированной военной кампании. После падения столицы ацтеков Теночтитлана многие его защитники были обезглавлены. Другим разрешили беспрепятственно покинуть разоренный город (Thomas, 1995: 243-245, 262, 434-439, 459, 527, 544).

Помимо массового уничтожения испанцы прибегали и к тактическим уловкам. Они вели войну в окружении дружелюбных, нейтральных и враждебных аборигенов. Союзники были нужны как воздух. В этой войне испанцы знали, кого щадить, кого привечать и кого убивать. Бессмысленно жестоких репрессий не было, велась классическая колониальная война, далекая от преднамеренного этноцида. Поселения превращались в латифундии, где индейцы делали всю работу, при необходимости в принудительном порядке. Опыт колонизации Карибов был успешно перенесен на материк, и в Мексике возникла система энкомьенды. Испанская корона дарила поселенцам землю вместе с рабочей силой. Фактически это было крепостное право. Пеоны были привязаны к земле, формально латифундисты были обязаны о них заботиться, но условия труда от этого легче не становились.

Поселенцы были в основном мужчинами и, конечно, нуждались в женщинах. Испанцы спокойно воспринимали чуждые им народы, наложницы становились женами, в браках рождались метисы. Метизация зашла так далеко, что рождалось больше детей от смешанных браков, чем в чистокровных семьях. Уровень рождаемости среди туземцев вскоре восстановился. Колонизация проходила с благословения «Их Католических Величеств», и церковь активно участвовала в ассимиляции туземцев. Священники и церковные законы сильно влияли и на отправление правосудия. Новое испанское дворянство боролось за посты в колониальной администрации. Обвинение в дурном обращении с туземцами могло испортить им карьеру (такое обвинение было предъявлено самому Кортесу). И смешанные, и чистокровные, и туземные браки заключались в церкви. Все это помогло смягчить режим колонизации.

Испанские губернаторы опирались на туземную аристократию, которая охотно им подчинялась, стараясь сохранить богатство и власть. Они принимали крещение, но часто это был не более чем спектакль. Наедине они отправляли те обряды, какие хотели, а испанцы не сокрушали их кумиров. Коренные элиты часто участвовали в военных экспедициях испанцев, получали поместья и титулы, их дочери выходили замуж за испанских офицеров. Аборигены становились священниками, церковными певчими, они смело обращались в суды, и испанцы нередко проигрывали им иски. Их потомки уже ничем не отличались от конкистадоров ни по поведению, ни по языку (Thomas, 1995: 559-560, 577, 589-590). Региональные вариации зависели от соотношения численности пришлых и местных. В 1800 г. испанцы составляли половину жителей Мехико-Сити и управляли напрямую. На Центральном плато и в Юкатане их было не более 4%, и управление было непрямым. Оно шло через вождей майя, которые сохраняли номинальную власть. Индейцы майя утверждают, что именно они ассимилировали испанцев, а не наоборот (Farris, 1984: гл. 1, 2). Так действительно произошло в Юкатане.

Испанский План Б – создание долговременных поселений – включал в себя аристократическую ассимиляцию, смешение элит. Южный и Центральный Юкатан был завоеван лишь в середине XIX века (индейские республики еще долго существовали по всей Южной Америке). Были и периоды мятежей, репрессий, обострения расовых фобий и борьбы за этническую чистоту. Но в конечном счете появился новый этносоциальный класс – метисы (mestizo), которые управляли индейцами (indios). Мексика, Гватемала и Перу пережили этапы этнических чисток, когда белые или метизированные элиты сгоняли с земли и даже уничтожали племена индейцев (Centeno, 2001). Тем не менее в Южной Америке выжила куда большая часть коренного населения, чем на северной части континента. Этнические группы и сословия перемешивались, как это происходит и по сей день в Мексике и в большинстве стран Латинской Америки.

Беспощадное первоначальное завоевание, ограбление, эксплуатация снискали испанцам репутацию свирепых создателей колониальных империй. В Долине ацтеков в первый век испанского владычества от болезней погибло более 90% коренного населения. Это, безусловно, этноцид. И все же испанцы, будучи в меньшинстве, нуждались в поддержке местной элиты и в рабочей силе. Поэтому испанское правительство и католическая церковь впоследствии ограничивались умеренным принуждением. Испания ослабила свою железную хватку. Австралия и Соединенные Штаты пошли другим путем.

АВСТРАЛИЯ

Колонизация Австралии началась в 1788 г. и достигла апогея в XIX столетии. В тот период военное и политическое могущество Британии бесконечно превосходило возможность сопротивления аборигенов. Туземцы могли сколотить лишь небольшие отряды и пользовались самым примитивным оружием. План А был довольно своеобразным: каторжанские поселения с использованием труда аборигенов. Предполагалось, что туземцы будут торговать с колонистами, помогать им обрабатывать землю и приобщаться к благам цивилизации. При необходимости можно было и показать свою силу, но ни о каком уничтожении речи не заходило. Материк находился под властью британской короны. На острове каторжников размещалась и армия. Даже церковь была подчинена военным властям. Каторжники, искупившие свою вину, становились фермерами, из метрополии приезжали добровольные переселенцы. В результате новая колония почти не нуждалась в туземцах в качестве рабочей силы. Природные условия Австралии благоприятствовали скотоводству, а не земледелию, поэтому пастбища были огромными. В свою очередь, аборигены были охотниками и собирателями и нуждались в еще более обширных угодьях для поддержания жизни. Фундаментальный конфликт возник вокруг земли, в особенности рек, водоемов, дичи, съедобных растений. Туземцы не имели ни военной, ни политической организации, чтобы вести войну. Зато они совершали набеги, угоняли коров и овец, крали мешки с мукой, а иногда и убивали белых.

Эти собиратели и охотники казались европейцам чрезвычайно примитивным народом. Они ходили голыми и немытыми, у них не было закона и единого бога, не было и письменности. Некоторые поселенцы считали их разумными животными, другие – детьми в образе взрослых, более радикально настроенные видели в них просто паразитов, рассадников мерзости и болезней. В середине XIX века интерпретаторы теории Дарвина создали социал-дарвинизм, и большинство европейцев уверовали в то, что существует два вида Homo sapiens (Haebich, 1988: 54, 80; Markus, 1994: гл. 1). Социальная структура аборигенов не имела разделения на классы, никто не превосходил другого «цивилизованностью». Это не давало возможности для ассимиляции элиты. Хотя между белыми были большие классовые различия, все они стояли на голову выше аборигенов. Этничность подавила класс. Церковь на континенте была слаба и не могла гуманизировать такую идеологию. По мнению поселенцев, туземцы не трудились на земле, а значит, и не имели права ею пользоваться. Сельского хозяйства они не вели, а значит, были бесполезны для колонистов и как рабочая сила. Лишь в конце XIX века нехватка рабочих рук вынудила белых австралийцев привлечь аборигенов к фермерскому труду. А до той поры туземцев считали бездельниками, беспечными бродягами, не способными ни к какой трудовой организации. Проку от них не было, а от бесполезных вещей избавляются. И поселенцы ввели в действие План Б: коренных жителей сгоняли с их территории, это называлось рассеиванием, иными словами, это была насильственная депортация.

Вначале такая практика не казалась излишне жестокой – на огромном континенте хватало места для обеих рас. Но потом в метрополии началась индустриальная революция, потребовалось много шерсти, а значит и овечьих пастбищ, потребовался и крупный рогатый скот (войны в индустриальную эпоху требовали много ружейной смазки, для ее изготовления был нужен говяжий жир). Завезенные овцы и коровы вытаптывали луга, загаживали источники воды, вытесняли диких животных. Аборигенов оттеснили в пустыню, где их ждала голодная смерть. Утраченную землю они все равно считали своей и продолжали красть у белых коров, овец и все, что плохо лежало. Иногда они просто уничтожали имущество белых, чтобы те ушли, а то и просто их убивали. Возмездие не заставило себя ждать, европейцы повели войну на уничтожение, называлась она «истреблением черных демонов». Поселенцы убили не меньше 20 тысяч аборигенов, а возможно и гораздо больше, в пограничных стычках, часто похожих на карательные экспедиции, которые продолжались до 1920-х гг. Потери белых, скорее всего, не превысили 200 человек. Так выглядел План В, приведенный в действие поселенцами: «дикие» депортации, вылившиеся в локальный геноцид. Колонисты считали, что аборигены вынудили их к этому своим упорством и посягательствами на собственность. Это была «самозащита», на дальнем фронтире поселенцы истребляли людей превентивно, не дожидаясь разрешения свыше и с минимальным риском для себя.

Итак, этноцид тоже имел место, хотя и не был вызван эпидемиями, как в Испанской Америке. Он был следствием долгого контакта аборигенов с поселенцами, и самыми опасными болезнями стали социальные. На австралийском фронтире преобладали белые мужчины, и они принуждали к сожительству местных аборигенок. Были и официальные браки, и неофициальные добровольные союзы, но гораздо больше было похищений, изнасилований и проституции за корку хлеба. Пришло время, когда колонистов стало гораздо больше, чем аборигенов, у которых резко упала рождаемость. Молодых женщин силой забирали из племени, и в сожительстве с белыми они рожали метисов, а не детей своего народа. Венерические болезни опустошали стоянки австралийцев, если они находились на границе с поселениями белых, постоянное недоедание и непривычный для аборигенов алкоголь вели к физическому вырождению и ранней смерти. К 1850 г. большинство белых колонистов считали, что раса аборигенов вымирает.

То, как вели себя поселенцы, кардинально расходилось с намерениями колониальной администрации. Губернаторы не раз высказывали благие пожелания, что «нужно примириться с аборигенами», создать для них протектораты (резервации). Официально туземное население находилось под защитой британского закона. До середины столетия администрация всячески ограничивала поселенческое самоуправление и самоуправство, да и после этого препятствовало, как могло, чисткам. Когда в 1889 г. Британия предоставила Западной Австралии автономию, метрополия оставляла за собой право контролировать национальный вопрос. На самом деле Вестминстеру было не очень интересно, что происходит на другом краю земли, да и возможностей что-либо контролировать там тоже не было. De facto у переселенцев была безраздельная власть, особенно на дальних границах. Один золотодобытчик и фермер, избранный «протектором» аборигенов в своем округе заявил следующее: «Если правительство на полгода закроет на все глаза и позволит нам разобраться с аборигенами, как мы умеем, то с грабежами и набегами будет покончено навсегда» (Haebich, 1988: 97). У правительства не было ни средств, ни поддержки на местах для проведения политики благожелательного патернализма. В реальности от нее пришлось отказаться (Markus, 1994: 23-29; Rowley, 1970: Part I).

Военные возможности местных поселенцев и туземцев были просто несопоставимы: ружья против копий, белые всадники против пеших аборигенов. Стандартная акция возмездия за угнанный скот выглядела так: ночью белые окружали становище, на заре атаковали его, поголовно вырезая мужчин, женщин и детей. Это был своего рода суд Линча. После одной случившейся кражи становище аборигенов атаковали со всех сторон. «Они убивали всех подряд: мужчин, женщин, детей. Некоторые бросились к реке, их расстреливали в воде. Их трупы проплыли вниз по течению мимо сеттльмента». Как выяснилось позднее, в краже был повинен белый (Rowley, 1970: 112-113). Голодающие туземцы часто похищали муку, и колонисты специально подбрасывали им мешки с отравленной мукой. Они не часто звали на помощь, они расправлялись с аборигенами сами. Вот как вспоминает об этом один коренной австралиец из Квинсленда:

Нас вытеснили с нашей земли, нас убивали, травили ядом, забирали наших дочерей, сестер, жен... а скольких отравили в Килкое... Они отняли нашу землю, где мы добывали себе пропитание, а когда мы, голодные, приходили к ним и забирали мешок муки или забивали быка, они убивали и травили нас. А сейчас нам за нашу землю дарят по одному одеялу в год (цит. по: Rowley, 1970:158).

После создания ответственного государства поселенцы полагались на собственные вооруженные формирования – охранные отряды, – где командирами были белые, а в подчинении у них – ассимилированные аборигены. Это позволило переложить вину с больной головы на здоровую и еще раз убедить себя в том, что туземцы – первобытные дикари. Подчиняясь приказу, они расправлялись со своими соплеменниками залпами из винтовок. У одного офицера спросили: «Вы действительно думаете, что кроме убийства нет других способов выяснить отношения?» Тот ответил: «Пули – вот то единственное, что они способны понять» (Rowley, 1970: 158-163). Такую бойню деликатно именовали «рассеиванием» или даже «пикником с дикарями», в отличие от прямолинейных североамериканских колонистов, которые то же самое у себя называли «ликвидацией». Суды аборигенам ничем помочь не могли. До 1840-х гг. аборигенов держали вне рамок закона. Позже колониальная администрация позволила туземцам свидетельствовать в суде, но белые присяжные к таким показаниям были глухи и слепы. Белые очень редко отвечали перед законом за свои злодеяния (Markus, 1994: 46-48).

Если использовать термин Роули, возник «треугольник напряженности» между поселенцами, миссионерами и британским правительством: колонисты проводили политику «твердой руки», церковь звала к примирению и христианизации язычников, правительство искало компромисса. Все споры с аборигенами обычно решало «авторитетное лицо», которое «хорошо знало их нравы» и обыкновенно выносило вердикт: «С ними надо пожестче». Хорошим идейным подспорьем был и социал-дарвинизм. Австралийские аборигены были исторически обречены: будущего у них не было, и от них избавлялись. Б. Д. Морхед, впоследствии премьер- министр, заявлял: