Наконец, строка 6 относится к намеренному массовому убийству гражданских лиц. Показательным подавлением я называю самые жестокие средства, использовавшиеся имперскими завоевателями в истории, – например, истребление жителей целого города, чтобы вызвать подчинение других городов. В военных кампаниях новейшего времени использовалась бомбардировка городов без разбора – таких, как Дрезден, Токио и Хиросима. Римляне иногда прибегали к децимации, убивая каждого десятого в непокорной группе населения. На Балканах в 40-е гг. XX века немецкая армия убивала пятьдесят местных граждан за каждого немца, убитого партизанами. Бунтовщики и террористы обычно способны на подобные злодеяния сравнительно малого масштаба, хотя 11 сентября имело место массовая гибель людей. Сегодня все случаи показательного подавления могут в теории преследоваться по международным законам как военные преступления или преступления против человечества, хотя победители в войнах редко подвергаются преследованиям. Гражданские войны обычно приводят к большему числу жертв среди мирного населения, чем войны между государствами.
Далее следуют случаи массового убийства, когда ставится цель частичной чистки. Насильственная смена религии предоставляет жертве выбор: «Смени веру или умри», как говорили сербам хорватские католики-усташи во время Второй мировой войны. Во время погромов евреям тоже часто предлагался такой выбор. Некоторые члены преследуемой группы гибнут – либо из-за своего сопротивления, либо потому, что исполнители преступления хотят показать реальность выбора. Но большинство продолжает жить, подвергшись частичной чистке, лишаясь своей религии, но не всей культуры. Недавно возник термин политицид, обозначающий убийства, нацеленные на руководство и потенциальный руководящий класс преследуемой группы, вызывающей страх (см. Harff & Gurr, 1988: 360). Политицид может накладываться на показательное подавление, хотя стремление к чистке в нем сильнее. Уничтожение лидеров и интеллигенции ставит своей целью подрыв культурной идентичности «чужаков», тогда как города, принужденные к покорности показательным подавлением, могут сохранять свою идентичность. Убивая всех образованных поляков, нацисты стремились стереть польскую культурную идентичность, точно так же как тутси в Бурунди стремились уничтожить культурную идентичность хуту, убивая всех образованных людей, принадлежащих к этой группе.
Я добавляю сюда собственный термин – классицид для обозначения намеренного массового убийства целых общественных классов. Поскольку классицид может быть более кровавым, чем насильственная смена религии или политицид, в таблице я поставил рядом с этим термином стрелку, направленную в сторону клетки, содержащей категорию «геноцид». Худший образец классицида дали красные кхмеры; сталинисты и маоисты прибегали к этой мере на короткое время. Классы-жертвы считались непримиримыми врагами. Классицид, видимо, характерен для левых, потому что только они подвергаются соблазну думать, что обойдутся без противоположных («эксплуататорских») классов. Правые режимы, опирающиеся на капиталистов и помещиков, всегда признают, что им нужны рабочие и крестьяне для работы. Так, массовое уничтожение индонезийской армией и исламскими парамилитарными формированиями по меньшей мере 500 000 сторонников индонезийской компартии в 1965–1966 г.г., хотя и привело к гибели непропорционально большого числа бедных крестьян, было направлено скорее на политического, а не классового врага – на коммунистов, а не крестьян или рабочих. Это был политицид, а не классицид. При коммунистических режимах, таких как режим красных кхмеров, а также при Сталине и Мао, классицид переплетался с ошибочной политикой и «безжалостным» подходом. Все три вида политики могут преследоваться как военные преступления или преступления против человечества.
И наконец, геноцид – термин, изобретенный в 1944 г. польским юристом Рафаэлем Лемкиным. Организация Объединенных Наций видоизменила определение Лемкина и понимает геноцид как преступный акт, направленный на уничтожение этнической, национальной или религиозной группы, которая предназначена для уничтожения как таковая. Это определение иногда подвергается критике, поскольку включает одновременно слишком много и слишком мало. В нем добавлено, что «частичное» уничтожение считается геноцидом. Понятие частичного геноцида имеет смысл только в географическом плане. Поселенцы в Калифорнии в 1851 г., пытавшиеся уничтожить всех индейцев долины Оуэнс, пошли на частичный, то есть локальный, геноцид. Решение сербских командиров в Боснии убить всех мужчин и мальчиков в Сребренице в 1994 г. также может получить это название, так как местные женщины не могли бы выжить в одиночку. Но если убийства сопровождаются насильственной депортацией, как во время чисток в соседнем Приедоре, то это, видимо, нельзя назвать локальным геноцидом. Наоборот, геноцид должен ограничиваться только этническими группами (Andreopoulos, 1994: Part I). Геноцид является намеренным действием, направленным на уничтожение целой группы не только физически, но и в культурном плане (разрушение церквей, библиотек, музеев, переименование улиц). Однако если происходит только культурная чистка, я говорю не о геноциде, а о подавлении культуры. Геноцид обычно совершается большинством против меньшинства, тогда как для политицида верно обратное.
Эта книга посвящена содержанию самой тяжелой части таблицы, где клетки выделены темно-серым цветом и которую я определяю как кровавые этнические чистки. Три прилегающие клетки я пометил более светлым оттенком серого, имея в виду, что в этих приграничных зонах тоже иногда происходят кровавые чистки. В отличие от некоторых исследователей (напр. Jonassohn, 1998; Smith, 1997), я не определяю основное содержание этих клеток таблицы как геноцид.
Проводя эти различия, мы обнаруживаем две парадоксальные черты этнических чисток. С одной стороны, в большинстве случаев они были достаточно мягкими. Кровавые чистки представляли собой редкость. Преобладала ассимиляция, поддержанная мягким институционным принуждением. С другой стороны, большинство развитых стран сегодня представляют ситуацию после этнической чистки, поскольку они в основном этнически однородны (то есть по меньшей мере 70% населения относит себя к одной этнической группе), при том что в прошлом они отличались значительно более выраженным этническим многообразием. Таким образом, перед нами две основные проблемы. Почему происходили такие чистки? И почему только в некоторых случаях они приобретали такие страшные формы? На эти два основных исторических вопроса и должна ответить моя книга.
ДРУГИЕ ПОДХОДЫ К ПРОБЛЕМЕ ЭТНИЧЕСКИХ ЧИСТОК
Я не первый, кто обращается к этим вопросам. При описании конкретных случаев и разработке теоретического подхода я с благодарностью использую большой корпус существующей литературы. Ниже я собираюсь кратко изложить основные теоретические дилеммы, которые возникают в этой связи, и указать свою позицию по каждой из них.
ПРИМИТИВНЫЕ, ДРЕВНИЕ ИЛИ СОВРЕМЕННЫЕ?
В противоположность моему тезису 1, привязывающему этнические чистки к Современности, другие исследователи считают их регрессом в первобытность. Перекладывание ответственности на «примитивные» народы создает ощущение психологического комфорта, поскольку мы можем смотреть на сербов или хуту (а также другие африканские племена, истребляющие друг друга) как на что-то очень далекое от нас, цивилизованных современных людей. Однако в число таких первобытных народов пришлось бы включить группы людей со всех континентов и народы, настолько же развитые для своего времени и настолько же культурно близкие к нам, как американцы и австралийцы XIX века и немцы XX века. Я пишу эти строки в Лос-Анджелесе, где в замечательном Музее толерантности прекрасно переданы ужасы нацистского «окончательного решения», осуществлявшегося на другом континенте, но полностью игнорируется геноцид, который осуществили в самом Лос-Анджелесе европейские поселенцы против индейцев группы чумаш. В главах исторического содержания будет показано, что этнические чистки были частью современной цивилизации.
Тем не менее слово «примитивный» может иметь и фрейдистское значение. Под слоями социализации, цивилизованности, суперэго и подавления находятся темные глубины агрессивных инстинктов, «оно» (id) и, возможно, даже танатос, стремление к смерти. Если снять или дестабилизировать верхние слои социализации, люди регрессируют к первобытному насилию, как об этом пишет Фрейд в работе «Неудобства культуры». Но такой подход сбивает с толку. Во всех случаях, которые я рассмотрел, ответственные за этнические чистки формировали общественные движения с их собственными учреждениями, идеологией и процессами социализации. Это не были отдельные личности, освобожденные от суперэго. При взрывах ненависти и насилия они не столько освобождались от традиционного давления социализации, сколько подвергались социализации в новых формах. Таким образом, от теории первобытности нам нет большой пользы.
Тезис о примитивном характере этнических чисток в несколько видоизмененной форме представлен у авторов, которые пишут о многовековой ненависти, существующей между народами. Они говорят, например, что сербы и боснийцы-мусульмане враждуют друг с другом со времен битвы на Косовом поле в 1389 г. Тем самым Балканы превращаются в «область чистой памяти», где «каждое индивидуальное ощущение и воспоминание отражается на общем движении сталкивающихся народов» и «подстегивает насилие» (Kaplan, 1993; ср. Vulliamy, 1994: 4). Хотя это не выдерживает критики, конфликты на Балканах действительно вспыхивали несколько раз в течение длительного периода. Смит (Smith, 1986: гл. 2; 2000: гл. 2) предложил для понимания этого явления теоретическую схему, которую он называет «перенниализмом», или «теорией возвращения» (perennialism). Он рассматривает этническую вражду как древнюю, но не столько непрерывную, сколько возвращающуюся. С его точки зрения, минимальная непрерывность заключается в том, что этнические группы сохраняли общее название, миф о происхождении, ощущение истории, культуру, связь с определенной территорией и чувство солидарности. Но они лишь время от времени выходят на первый план, обычно в результате войн, пограничных конфликтов или пребывания в диаспоре. Таким образом, современные нации могут мобилизовать глубоко укорененную коллективную идентичность.
Вопрос в том, насколько далеко то прошлое, в котором, по его мнению, эта идентичность формируется. В большинстве государств вплоть до последних нескольких веков правящие и управляемые классы не обладали общей культурой и поэтому не имели общей этнической идентичности. Вплоть до Нового времени этническая идентичность обычно перекрывалась классовой. Эта модель начала ослабевать с появлением религий спасения. Христианство, ислам и другие религии создали религиозную культуру, общую для всех классов. Но решительный сдвиг произошел, когда под влиянием демократических идеалов в политике все социальные классы и оба пола получили гражданство. Безусловно, недавно введенное Смитом понятие этносимволиз- ма во многом отражает эти факты. Он пишет, что националисты Нового времени заново интерпретировали прошлое, как реальное, так и существующее в сознании народа, с помощью мифов, воспоминаний и традиций, чтобы нация могла включать в себя как можно больше различных групп. Это действительно так, хотя вопрос, насколько реально это прошлое и в каком соотношении находятся память и мифология, еще требует ответа.
Но почему этнические группы должны ненавидеть друг друга? Уходят корни этой ненависти в древность или восходят к Новому времени? Там, где гражданство соприкасалось с более древними «подводными камнями» религиозного характера, ситуация становилась более опасной, как в случае с евреями, с мусульманами на Балканах и на Кавказе и с христианами в Османской империи. Но, что бы ни говорил Смит, история этнических конфликтов связана не столько с постоянным повторением, сколько с движением по нарастающей в Новое время. Евреи во всех общественных классах в течение многих веков периодически страдали от угнетения в Римской империи и в христианском мире. Их ощущение коллективной этнической идентичности, наверное, самое древнее. Тем не менее некоторые из худших этнических конфликтов нашего времени насчитывают примерно столетнюю историю. Рассказ о битве на Косовом поле, как его излагают сербы, является современным изобретением, потому что на самом деле битва происходила между двумя армиями, которые сегодня мы сочли бы полиэтническими – одна сражалась за османского султана, а другая за сербского правителя. В XIX веке сербские националисты создали миф об исключительно сербском войске, сражавшемся на Косовом поле (в прежние века это был миф об исключительно христианском войске). Школьникам в Сербии этот миф преподают уже более ста лет, так что он глубоко укоренен в современном сербском сознании.
Безусловно, эпоха этнического соперничества отнюдь не обязательно связана с кровопролитием. Вражда между англичанами и шотландцами, датчанами и шведами тоже идет с давних времен, но она не оборачивалась ничем плохим в последние 200 лет. В случаях, которые я изучал, у серьезных этнических чисток были предвестники – распри, кровавые инциденты, возможно, погромы, время от времени происходившие в течение определенного периода. Гор (Gurr, 2000: 50-53) пишет, что практически всем «беспорядкам на этнической почве», происходившим между 1986 и 1998 г., предшествовала интенсивная и продолжительная политическая агитация, в ходе которой насилие постепенно нарастало. Харф (Harff, 1998) подчеркивает кратковременную эскалацию, длившуюся три месяца, хотя Бонд (Bond, 1998: 118) и Гор (Gurr, 1998) говорят о неделях, месяцах и даже годах. Конфликты в Югославии спорадически вспыхивали в течение всего XX века. Хотя предыстория конфликта важна, мы должны давать объяснение его недавней эскалации.
ВИНОВНИКИ ЧИСТОК: НАЦИОНАЛИСТИЧЕСКИЕ МАССЫ ИЛИ АВТОРИТАРНЫЕ ЭЛИТЫ?
В своем тезисе 7 я называю виновными в чистках элиты, активистов и группы, составляющие социальную базу поддержки. Но в исследовательской литературе преобладает значительно более простой подход – в чистках обычно обвиняют целые этнические группы или элиты того или иного государства как таковые. Мы незаметно для себя принимаем именно эту точку зрения, когда говорим, что то-то и то-то сделали немцы, сербы и т. д. Практически во всех книгах, посвященных межэтническим войнам в Югославии, действующие лица описываются как «сербы», «хорваты», «албанцы» и т. д., и я caiy, возможно незаметно для себя, употребил несколько коллективных определений такого рода. Авторы популярных описаний этнических чисток часто прямо придерживаются этой позиции, верно это и по отношению к некоторым академическим исследователям. Голдхаген (Goldhagen, 1996) пишет, что немецкий народ как таковой принял идеологию «антисемитизма, направленного на истребление», и это произошло за полвека до Холокоста. Странным образом его труд популярен у немцев. Но, как мы увидим позже, он неправ. Дадрян (Dadrian, 1995: 121-127) утверждает, что традиционная воинственность турок вместе с характерной для ислама нетерпимостью создала у турок культурную предрасположенность к резне армянских христиан. Это также неверно. Сигар (Cigar, 1995) достаточно ясно выражает свои взгляды на этнические войны в Югославии такими подзаголовками, как «Чувство превосходства сербов» и «Сербы как нация, находящаяся под угрозой». Я называю такие взгляды националистическими, поскольку именно националисты утверждают, что нация представляет собой единое действующее лицо. Употребляя такое название, я иронизирую, поскольку Голдхаген, Дадрян и Сигар хотят разоблачить национализм, но при этом воспроизводят категории националистической мысли. Ведь целые нации или этнические группы никогда не действуют коллективно. Виновны в чистках некоторые немцы, некоторые сербы, некоторые хуту, среди которых непропорционально представлены группы сторонников, определенные районы, возрастные группы, экономические секторы и т. д., наиболее активно откликающиеся на ценности этнического национализма, этатизм и поддержку насилия. Этнонационалистам нужно сначала справиться с несогласными в собственном этническом сообществе, и часто они убивают больше людей из собственной этнической группы, чем «чужаков» – практика, которую политологи называют принуждением своих: in-group policing (Brubaker & Laitin, 1998: 433; Laitin, 1995). И если этнические группы в самом деле по мере эскалации конфликта становятся более однородными, то именно это и требует объяснения.
Опасности реификации27 национализма сейчас настолько хорошо известны, что некоторые ученые ударились в противоположную крайность – то, что называется конструктивизмом. Они считают, что этничность и этнические конфликты конструируются общественными движениями, обычно элитами, из случайных событий, которые могли произойти по-другому, создавая этническую идентичность, носящую только частичный и преходящий характер (Brubaker, 1996: гл. 1). Даже если бы дело обстояло так, то, как только этническая идентичность социально сконструирована, она может порождать глубокие и продолжительные чувства, так что она приобретает институциональный и даже структурный характер. Некоторые формы этнической идентичности имеют глубокие корни и подверглись институционализации; другие носят более случайный и непрочный характер.
Наиболее популярную альтернативу обвинению целой этнической группы представляет обвинение элит, особенно государственных. Утверждается, что злодеяния происходят, когда людьми управляют злокозненные лидеры-манипуляторы. Считается, что демократия и народ стремятся к миру, тогда как лидеры и элиты представляют большую опасность. В теории гражданского общества утверждается, что демократия, мир и толерантность процветают в ситуации, когда люди вовлечены в густую сеть социальных отношений, предоставляемых добровольческими учреждениями, и которые защищают их от манипуляций со стороны государственных элит (Putnam, 1993, 2000). Этот подход наивен. Радикальные этнонационалисты часто добиваются успеха именно потому, что их социальные сети в рамках гражданского общества гуще и легче мобилизуют людей, чем аналогичные сети их более умеренных соперников. Это было верно в отношении нацистов (см. мою книгу «Фашисты», гл. 4, а также: Hagtvet, 1980; Koshar, 1986); как мы увидим ниже, это верно также в отношении сербских и хорватских националистов и националистов хуту. Гражданское общество может нести зло.
Тем не менее этнические чистки долгое время рассматривались как проблема государств. Как пишет Фейн, «жертвы предумышленного геноцида XX века... были убиты ради исполнения государственного плана установления нового порядка» (Fein, 1984; ср. Horowitz, 1982; Smith, 1987). Оружие, транспорт и управленческая техника, которыми располагает современное государство, увеличили эффективность массовых бюрократизированных убийств, утверждает Бауман в своем анализе Холокоста (Baumann, 1989). Этническая чистка представляет собой продукт наиболее передовой стадии развития современного государства, отражая его потребность в «порядке, прозрачности и оперативности», пишет Неймарк (Naimark, 2001: 8). Организации, занятые защитой прав человека, неизменно считают государственные элиты ответственными за этнические чистки (см. отчет Human Rights Watch за 1995 г.; ср. Brown, 1996). В гражданских войнах в Югославии часто обвиняют Милошевича и сербские элиты (Brown, 1996; Gagnon, 1997; Glenny, 1993). Как утверждают Фирон и Лейтон (Fearon & Laitin, 2000), в последнее время преобладает точка зрения, согласно которой «широкомасштабное этническое насилие провоцируется элитами, стремящимися к завоеванию, удержанию или усилению своей политической власти».
Теория демократического мира также утверждает, что государства, основанные на народном представительстве, отличаются миролюбием, редко ведут войны и почти никогда не воюют друг с другом (Doyle, 1983; см. критику в Barkawi & Laffey, 2001). Корни этой теории лежат в либеральном представлении, что, если народу дать возможность свободно выразить свою волю, это будет воля к миру. Как пишет Руммель (Rummel, 1994: 1, 12–27; 1998: 1), чем более авторитарный характер носит государство, тем больше вероятность, что оно будет убивать собственных или чужих граждан. «Власть убивает; абсолютная власть убивает абсолютно», – повторяет он как мантру. Это, безусловно, верно, но речь идет о тавтологии. Режимы, убивающие значительное число своих граждан, не могут считаться демократическими, поскольку грубо нарушают тот компонент демократии, который относится к гражданским свободам. Однако Руммель полагает, что социальный мир гарантируется электоральным компонентом демократии; он верит в то, что режимы, осуществляющие чистки, приходят к власти авторитарными средствами, а не путем свободных выборов.
Но число исключений из этого правила вызывает тревогу. Начиная с XVII века европейские поселенцы были более склонны к геноциду, если они жили при конституционной власти, чем при авторитарном режиме. Наверное, поселенческие демократии правильнее описываются как этнократии, то есть демократии для одной этнической группы – именно так Ифтахель (Yiftachel, 1999) характеризует современную ситуацию в Израиле. Советский Союз и Югославия времен Тито обычно приглушали этнические конфликты, и их падение привело к межэтническим войнам, когда группы, составлявшие большинство, захотели основать этнократиче- ские режимы (Beissinger, 2002). Брасс (Brass, 1997) и Тамбиа (Tambiah, 1996) показывают, что на Индийском субконтиненте насилие на этнической почве возрастало в периоды предвыборных политических страстей и шло на убыль во времена военной диктатуры. «Мажоритарная демократия» была боевым кличем движения Hutu Power во время геноцида 1994 г., тогда как протестанты Северной Ирландии и жители Шри-Ланки обвиняли своих противников – католиков и тамилов – в подрыве (мажоритарной) демократии. Прямой связи между авторитарным характером государства и этническими чистками не существует.
Так же, как и я, Снайдер считает, что авторитарные режимы лучше справляются с межэтническим напряжением, чем демократии, если только последние уже прочно и стабильно не установились. Он полагает, что государства, недавно вставшие на путь демократизации, подвержены наибольшей угрозе этнонационализма. Снайдер отмечает, что, хотя отчеты Human Rights Watch видят виновников межэтнических войн в авторитарных режимах, в действительности во всех странах, которые они рассматривали: Шри-Ланке, Индии, Южной Африке, Ливане, Израиле, Румынии, бывшей Югославии, России, Армении и Азербайджане, – «недавно прошли выборы с открытым соперничеством, на которых сильные оппозиционные группы отличались большим национализмом, чем правительство» (Snyder, 2000: 267). Тем не менее Снайдер продолжает обвинять в подрыве демократизации злонамеренные, манипулятивные элиты: «Демократизация порождает национализм, когда мощные группы внутри нации... стремятся избежать передачи реальной политической власти среднему гражданину... Конфликты на националистической почве возникают как побочный продукт стремления элит убедить народ принять националистические идеи, сеющие рознь» (Snyder, 2000: 32). Это слишком простое объяснение. Отметим, что наиболее преступные авторитарные режимы имели специфическую форму. Режимы Сталина, Мао и нацистов представляли собой партократические государства, опирающиеся на массовые мобилизационные движения. Жестокости совершались, скорее, в направлении снизу вверх, когда активисты низших уровней сводили счеты с политическими и экономическими элитами. Партократические государства фигурируют во всех рассматриваемых мною случаях, относящихся к XX веку. За исключением случаев, связанных с колониальным поселенчеством, где давление осуществлялось снизу вверх, самые страшные злодеяния обычно являются результатом непредсказуемых комбинаций давления сверху вниз, снизу вверх и «сбоку».
Политологи подметили также, что межэтнические войны чаще возникают там, где государство слабеет и разваливается. Переход к демократии делает непригодным обычный набор средств, используемых государством для управления конфликтами: старое государство рухнуло, а новое только формируется (Beissinger, 1998, 2002; Gurr, 1993: 361-363; 2000: 36, 236). Некоторые утверждают, что наибольшее количество массовых убийств, часто хаотичного и анархического характера, приходится на долю не сильных государств, а, напротив, государств- банкротов (Esty et al., 1998; Fearon & Laitin, 2003; Posen, 1993).
Однако в этой книге рассматриваются случаи этнических чисток, имеющих более направленный характер, для чего, как кажется, нужны правительства, сохраняющие определенную степень контроля. Режимы нацистов, младотурок и Милошевича нельзя назвать несостоятельными. Государства, подвергшиеся расколу и радикализации, представляют большую опасность с точки зрения этнических чисток, чем государства-банкроты. Действительно, существует связь между демократией и кровавыми чистками, но это связь более сложная и обоюдосторонняя, чем признают многие теоретики этатизма. Но опять-таки речь идет о конечной стадии процесса распада, восстановления и радикализации государства. Этот процесс мы должны объяснить.
МОТИВЫ УЧАСТИЯ В ЧИСТКАХ: РАЦИОНАЛЬНЫЕ, ЭМОЦИОНАЛЬНЫЕ ИЛИ НОРМАТИВНЫЕ?
Политологи, изучающие насилие на этнической почве, все больше прибегают к теории рационального выбора (сокращенно – рацтеория). Эта теория утверждает, что люди ведут себя как рациональные личности, стремящиеся к максимальной выгоде. Ее сторонники подчеркивают экономические мотивы, стремятся к наиболее простым объяснениям, опираясь на несколько несложных предположений касательно мотивов человеческих действий, и хотели бы (возможно, только в самых необузданных фантазиях) уложить человеческое поведение в алгебраические формулы.
Рацтеория полезна, но область ее применения ограниченна. Лучше всего она действует в отношении конфликтов, имеющих утилитарную, экономическую основу. Лейтин (Laitin, 1998, 1999) показывает, что споры об официальных языках государств редко приводят к серьезному насилию, потому что в этих случаях возможен рациональный компромисс. Возьмем русскоязычное меньшинство, проживающее в Казахстане. Поскольку казахский язык является языком общественного сектора страны, русский может выучить его, чтобы увеличить свои шансы на трудоустройство. Он не должен отказываться от своей этнической принадлежности, поскольку может по-прежнему говорить по-русски дома. Лейтин выделяет точку перелома или кумулятивный эффект. Вначале русский может получать только небольшую выгоду от изучения казахского языка. Если он выучит этот язык, другие русские могут его отвергнуть, а казахи по-прежнему его не примут. Но если один или несколько подобных факторов начинают меняться, выгода от изучения казахского языка увеличивается, а от изучения русского – уменьшается, до тех пор, пока изучение обоих языков не становится одинаково выгодным. Когда польза от изучения русского и казахского уравнивается, тем самым достигается точка перелома, и начинается кумулятивный эффект – теперь все русские начинают учить казахский язык, знание которого становится выгоднее. Но если казахи по-прежнему отказывают русским в рабочих местах, кумулятивный эффект может поменять направление – русские начинают эмигрировать в Россию. Как пишет Лейтин, это происходит, «когда критическое число русских начинает думать, что критическое число русских думает, что критическое число русских уедет». Но даже эмиграция под давлением – это далеко не массовые убийства. Вопрос о языке – вопрос утилитарный, относящийся к работе, и люди могут сохранять этническую идентичность, используя более чем один язык.
Однако соперничающие языки могут рассматриваться не как секулярные, а как священные, выражающие единственно истинную веру. Суданцы убивают друг друга, решая вопрос, будет ли преобладать в их стране арабский или языки христианского мира. Серьезное насилие вспыхнуло и в постсоветских странах, хотя и не по поводу языка. Предметом спора оказались приграничные районы новых государств, где существовало этническое большинство и меньшинство. Соперничающие этнонационалистические движения претендовали на государственную власть над одной и той же территорией, причем меньшинство поддерживалось соседней страной (Beissinger, 2002: 287), как это сформулировано в моих тезисах 3 и 4. Здесь присутствуют мотивы как эмоциональные, так и утилитарные, и их непросто свести к рацтеории.
Правда, сторонники этой теории пытаются понять эмоции. Они сосредотачиваются на страхе. Вайгаст (Weigast, 1989) пишет, что, когда этнонационалисты говорят людям, что те являются мишенью для истребления, люди могут принять рациональное решение сражаться (или бежать), даже если вероятность истребления крайне низка. Ведь если это и правда случится, то наступит конец! Таким образом, насилие, которое кажется иррациональным, может быть вызвано страхом и носить превентивный характер. Каливас (Kalyvas, 1999) показал, что в Алжире некоторые этнические группы подвергаются резне, даже если в настоящий момент они кажутся довольно безобидными. Поскольку они могут представлять угрозу в будущем, лучше предвосхитить такое развитие событий. Рабушка и Шеп- сле (Rabushka & Shepsle, 1972) пишут, что по мере роста напряжения оба соперничающих сообщества начинают бояться своей гибели. В таком случае их элиты начинают соревноваться друг с другом в крайних формах этнического национализма. Тем самым более умеренные соперники теряют почву под ногами, и сообщество мобилизуется для насилия. В свою очередь, таким образом осуществляются худшие страхи другой группы, и страх уничтожения преоб- ретает реальные очертания для обеих.
Эти сценарии носят вполне реальный характер, хотя могут показаться чрезмерно пессимистическими. Почему умеренные лидеры должны терять поддержку? Они могут предложить мир – вполне желательную цель. Поскольку войны и насилие стоят дорого, обеим сторонам следовало бы предпочитать дипломатические отношения. Фирон (Fearon, 1995) указывает три причины, почему война и насилие кажутся рациональными, хотя объективно таковыми не являются.
1. Дилемма безопасности (Posen, 1993): усилия каждой стороны по достижению собственной безопасности означают меньшую безопасность для противника. Эскалация заставляет оба сообщества искать защиту у собственных вооруженных сил или боевиков. Страх и чувство унижения ведут к необузданному кровопролитию, носящему превентивный характер. Это может объяснить странную, на первый взгляд, позицию многих убийц, считающих себя жертвами. Эта дилемма означает также, что обладание подавляющим военным превосходством в конфликтной ситуации ведет к соблазну нанести первый удар. Я отразил это в тезисе 46.
2. Проблема несоблюдения договоров: эскалация происходит в результате того, что одна из сторон не дает четких обязательств по соблюдению договоров, в результате чего другая сторона тоже к этому не стремится. Еще Дюркгейм заметил, что «не все в договоре договорно». По его мнению, для того, чтобы договоры соблюдались, их участники должны подчиняться одним и тем же нормам. Человек руководствуется в своих действиях не только соображениями выгоды. Нужно также смотреть, каким образом возникают нормы, ценности и социальные идентичности и, исходя из этого, определять собственные интересы. Мы выполняем соглашения с теми, кому доверяем, но как возникает доверие и как оно угасает? Здесь нам нужно более социально ориентированное объяснение, чем предлагаемое сторонниками рацте- ории.
3. Недостаточная или искаженная информация: информация доступна только одной стороне. Например, в ситуации «бряцания оружием» противоположная сторона может не знать, что противник блефует, а это ведет к дальнейшей эскалации. Санстейн (Sunstein, 2000) считает эту ситуацию очень распространенной. Он опирается на экспериментальные исследования и наблюдения над судами присяжных и приходит к выводу, что длительная дискуссия внутри группы часто стимулирует ее членов принять более крайние версии существовавших ранее взглядов. В периоды межэтнического напряжения группа уже может воспринимать «чужаков» в отрицательном свете. Чем больше ее члены общаются только между собой – тем выраженнее отрицательное отношение к находящимся вне ее. Однако опять-таки здесь идет речь о нормах, ценностях и идентичностях. Каким образом получается, что люди определяют себя, прежде всего, как члены этнической группы, а не придерживаются трансэтнической идентичности – например, классовой?
Проблема в том, что все три явления также предполагают наличие норм, ценностей и процессов формирования идентичности, о которых сторонники рацтеории ничего не говорят. Они обычно принимают, что идентичность этнических групп и межэтнические конфликты уже существуют. Действующие лица отличаются стабильностью. Но коллективных действующих лиц, вовлеченных в конфликт, слишком много, и некоторые формируются в ходе самого процесса эскалации. Идентичность, основанная на отношении к государству, классе, профессии, регионе, поколении, гендере и т. д., переплетается с этнической идентичностью, направляя этничность по новому руслу. Бейсинджер (Beissinger, 2002) отмечает, что с падением Советского Союза поднялась неожиданная волна конфликтов на этнонациональной почве, которые подпитывались эмоциями, общественными нормами, а также групповыми интересами. Участники конфликтов сами удивлялись тому, с какой скоростью они меняли приоритеты и политические стратегии. Толпы совершали преступления, на которые прежде не считали себя способными. Бывшие советские политики неслись на гребне волны этнического национализма, который они раньше презирали.
Главное – кровавые чистки редко выглядят рациональным действием. На каком основании немцы боялись евреев, составлявших всего 0,7% населения Германии? Большинство групп, осуществляющих чистки, страдают больше, чем в случае, если бы они пошли на компромисс. Германия, Руанда и Югославия были разорены. Милошевич попал под суд, каждый третий лидер сербских парамилитарных формирований убит, а остальные боятся, что тоже будут уничтожены или отданы под суд. Неужели разум не подсказал бы им других путей?
Очевидный ответ состоит в следующем: а с каких это пор человеческие действия направляются разумом? Макс Вебер (Weber, 1978: I, 25) выделил четыре основных типа человеческих действий – целерациональные, традиционные, аффективные (то есть эмоциональные) и ценностно-рациональные. Целерационалъныедействия, которые изучаются сторонниками теории рацвыбора, безусловно, важны для человеческого поведения. Однако там, где отношения власти или этническая идентичность подверглись интернализации, мы можем не думая, без рационального расчета производить традиционные действия, если другие члены группы говорят нам, что мы находимся под угрозой. Тогда мы определяем свои интересы в терминах этой групповой идентификации. Только в ее рамках мы определяем свои личные интересы. Во время войны мы рутинно подчиняемся приказу убивать, даже если не испытываем ненависти к жертве. Далее, по мере эскалации межэтнических столкновений, начинаются аффективные действия. Любовь к собственной группе, страх, ненависть и гнев по отношению к другой могут одержать верх над соображениями практической пользы. Наконец, мы можем совершать ценностно-рациональные действия, преследуя определенные цели любой ценой. Это действия, имеющие идеологическую мотивацию. Когда люди готовы рисковать жизнью или убивать других ради своих ценностей, соображения практической пользы отодвигаются на задний план. Различия, введенные Вебером, представляются весьма важными при обсуждении этнических чисток. Ниже я буду обсуждать все четыре типа мотивов, когда речь идет об исполнителях чисток.
Рацтеория требует такой строгости и простоты, какие нельзя найти в реальном мире. Теоретические амбиции ее сторонников поистине замечательны: делается попытка реконструировать выбор, совершаемый многочисленными и меняющимися действующими лицами, включая ценности, традиции и эмоции, а также практические цели, в более широком и изменчивом контексте силы и власти. Правда, в моем тезисе 6 предложена рациональная реконструкция мотивов. Я делаю попытку обнаружить сменяющиеся планы этнических лидеров, формально обозначая их исходную основную цель как План А, а ее дальнейшие модификации как План Б, План В и т. д. Эта методология иногда оказывается слишком схематичной и рациональной, так как намерения часто темны и изменчивы. Тем не менее она окажется полезной, поскольку этническая чистка никогда не выдвигалась этнонационалистами как первоначальный план, и мы должны уметь реконструировать последовательную смену их целей. Однако здесь возникает более общий вопрос о мотивах.
ИСПОЛНИТЕЛИ: ОБЫЧНЫЕ ЛЮДИ ИЛИ ФАНАТИКИ?
Тысячи людей участвуют в кровавых чистках наихудшего рода. Свидетелей больше всего интересовал один вопрос: как, казалось бы, обычные люди могут осуществлять кровавые чистки? Часто проблема формулировалась в виде простого противопоставления: это обычные люди, как мы с вами, попавшие в исключительные обстоятельства, или идеологизированные фанатики?
Самый известный ответ на этот вопрос был дан в экспериментах Стэнли Милгрэма. Участникам эксперимента – простым американцам – было предложено проводить тесты на IQ для другой группы испытуемых. Те, кто давал неправильные ответы, должны были получать сильный электрический шок. Испытуемым объяснили, что ученые проверяют, может ли применение шока улучшить результаты IQ (причем экспериментаторы были одеты в белые лабораторные халаты!). 65% этих обычных людей (между мужчинами и женщинами не было разницы) подчинялись, когда от них требовали причинить сильную боль, нажимая на рычаг в комнате, расположенной по соседству от комнаты жертвы. Нажимая рычаг, они могли слышать, как жертва кричит от боли за стеной. 30% все равно соглашалось, если им предлагали самим вызвать шок, прижимая ладонь жертвы к пластинке, через которую пропускается электрический ток. Некоторые участвовали в эксперименте с энтузиазмом и, похоже, получали удовольствие от причинения боли. Но большинство пребывало в глубоком смятении. При более сильном шоке испытуемые кричали, чтобы экспериментатор остановился. Но, несмотря на сильный моральный и физический дискомфорт, они продолжали причинять боль, так как были не в состоянии противодействовать авторитету науки. Как комментирует Милгрэм (Milgram, 1974:10), «некоторые были совершенно убеждены, что делают что-то не то, но не могли в открытую противоречить авторитету». Но Милгрэм не был таким садистом, как может показаться из-за его эксперимента. Боль симулировалась, «жертвы» были ассистентами экспериментатора, и электрический ток не передавался.
Милгрэм предполагает, что обычные современные люди способны на убийство, если приказ исходит от легитимного научного учреждения. Большее количество людей может пойти на непрямое убийство (из соседней комнаты), так что бюрократическое убийство из-за письменного стола совершить проще, чем убить самому. Не все исследования, проводившиеся в дальнейшем, подтверждают эти выводы. В одном исследовании обнаружилось, что большинство испытуемых отличает легкую боль от боли, способной причинить жертве вред. Такую боль они отказывались вызывать (Blau, 1993). Однако исследование, проведенное на студентах калифорнийских колледжей, вызывает еще большее беспокойство (по меньшей мере у меня, потому что я им преподаю). Их попросили играть роли заключенных и охранников в тюрьме. Эксперимент пришлось прекратить, когда студенты-охранники начали проявлять тенденцию к жестокости и авторитарности (Haney et al., 1973). Эти эксперименты показывают, что обычные люди способны на жестокость, если им дают на это право легитимные учреждения. Ни в одном эксперименте невозможно симулировать настоящее убийство, но регулярные скандалы показывают, что в таких учреждениях, как тюрьмы, психиатрические лечебницы и детские дома, нужно проявлять бдительность, чтобы работники не начали злоупотреблять своей огромной властью над находящимися там людьми.
В книге Милгрэма содержится много упоминаний «окончательного решения». Но его исполнители, так же как и в других случаях, были весьма многообразны. У исполнителей этнических чисток я нахожу девять основных мотивов.
1. Убийцы по идеологическим мотивам верят в справедливость кровавых чисток. Их особенно легко найти среди верхушки исполнителей, и их действия, по Веберу, носят ценностно-рациональный характер – кровавые средства, как они полагают, оправдываются высокими целями. Такая идеология может оказаться привлекательной в некоторых контекстах (таких, как война) или для групп сторонников – например, беженцев, которые уже пострадали от «чужаков». Эта идеология может привлечь также носителей определенных профессиональных субкультур. Среди врачей и биологов начала XX века были особенно популярны биомедицинские модели этничности и расы. Но наиболее характерным идеологическим мотивом является лицемерное оправдание убийства как самозащиты. Убийца отвергает обвинение и заявляет, что сам является жертвой.
2. Убийцы из ненависти мотивированы более обыденной идеологией. Это особенно верно по отношению к рядовым исполнителям, разделяющим предрассудки своего времени и места и совершающими то, что Вебер называл аффективными (эмоциональными) действиями. Евреи, мусульмане и туземцы в колониях вызывали у своих убийц физическое отвращение. Все мы знаем фанатиков, которые в самых разных контекстах могут оправдывать плохое обращение с меньшинствами, которые им не нравятся, особенно если они чувствуют от них угрозу.
3. У бийц ради насилия привлекает сам акт убийства. Некоторым садистам он доставляет эмоциональное удовольствие. Значительно большее число людей насилие притягивает как возможность разрядиться или освободиться от тревожности. Джек Кац (Katz, 1988) описал «соблазны» насильственных преступлений в Соединенных Штатах. Он пишет, что убийство обычно представляет собой в высшей степени эмоционально насыщенное действие. Чаще всего ощущение угрозы ведет ко всеохватывающему чувству личного унижения, за которым следует праведный гнев, направленный на его преодоление. Как пишет Кац, «гнев питается ощущением униженности». Ненависть на этнической основе может перенести триаду «угроза – унижение – гнев» на коллективный уровень: хуту чувствуют, что власть тутси угрожает им и унижает их, и встреча с каждым представителем этой группы вызывает у них ярость. Власть грубой силы может вызвать ликование, как показывает любой школьный двор. Поскольку с помощью оружия можно преодолеть классовые различия, представители низших классов общества могут испытывать радость от власти над процветающими группами (такими, как евреи, армяне или тутси). Речь идет о худших чертах обычных людей. Существуют, однако, социальные группы, для которых насилие выступает как легитимный способ решения общественных проблем, – такие, как солдаты, полицейские, уголовные преступники, адепты силовых видов спорта или футбольные хулиганы.
4. Убийцы из страха чувствуют угрозу и боятся, что их убьют или покалечат, если они не будут убивать первыми. Они физически принуждаемы к убийству и часто стремятся его избежать. Такая мотивация носит целерациональный характер.
5. Убийцы ради карьеры работают в организациях, участвующих в проведении этнических чисток. Выполнение приказов об убийствах они воспринимают как материально выгодное, открывающее карьерные перспективы – или лишающее таковых, если они не принимают участие в убийствах. Это более характерно для этнических чисток, отличающихся бюрократическим характером.
6. Убийц ради материальной выгоды привлекают перспективы прямого экономического выигрыша, достигаемого грабежом или отъемом рабочих мест, бизнеса или собственности жертвы. Некоторых освобождают из тюрьмы в обмен на согласие убивать.
7. Дисциплинированные убийцы связаны со структурами легитимной власти, где неподчинение приказам считается преступным. Их главный мотив не столько страх, сколько необходимость рутинного подчинения директивам. Люди любой национальности в прошлом, настоящем или будущем могут превратиться в конформистов путем давления сверху. Из них могут выйти традиционные убийцы в веберовском смысле.
8. Убийцы за компанию принуждаются к конформизму в результате давления со стороны группы равных, особенно страха, что такая группа может отказать в эмоциональной поддержке. Тут можно вспомнить аффективные действия в веберовском смысле. Частично этим механизмом Браунинг (Browning, 1993) объясняет массовые убийства, совершавшиеся рядовыми немецкими полицейскими.
9. Бюрократические убийцы встроены в современную бюрократическую машину. Их подчинение носит, скорее, традиционный характер в веберовском смысле и создается институционной рутиной, которая втягивает их в то, что Арендт (Arendt, 1965), как известно, назвала банальностью зла, укорененной в современном обществе. Именно здесь лучше всего применимы результаты экспериментов Милгрэма.
Обычные современные люди могут убивать, пишут Бауман (Baumann,1989) и Кац (Katz, 1993). Бартов (Bartov, 1996) согласен с этим и приписывает происхождение этой ловушки «механизированной, рациональной и безличной» машине убийств времен Первой мировой войны.
Таким образом, перед нами большое разнообразие потенциальных убийц – по идеологическим мотивам, из ненависти, ради насилия, из страха, ради карьеры, ради материальной выгоды, дисциплинированных, убийц «за компанию» и бюрократических убийц. Это многообразие подкрепляет мой тезис 8, объясняя, как обычные люди могли принимать участие в кровавых чистках. Некоторые их участники убивали по «идеалистическим», иначе говоря, идеологическим мотивам. Другие просто любили насилие или считали его лучшим способом решения политических проблем. Институции, осуществлявшие убийства, поддерживали дисциплину, дух товарищества, давали возможность сделать карьеру или участвовать в ограблениях, а некоторые из них носили бюрократический характер. Такое большое число участников обязательно включало и совершенно обычных людей. Поскольку мы привели только идеальные типы, следует понимать, что почти у всех исполнителей мотивы были смешанными. И этот список «схватывает» мотивацию в момент убийства. Поскольку малое число исполнителей изначально собиралось идти и убивать (тезис 5), их более ранние мотивы должны были отличаться от более поздних. Таким образом, я прослеживаю карьеры, которые видоизменяют мотивы и осуществляют социализацию в направлении возможности убивать.
Мы не должны также отделять людей от их окружения. Существует соблазн индивидуалистического подхода в этой уникальной сфере человеческого поведения, отчасти из-за огромной важности вопроса о личной вине. Должны ли мы приговаривать и, возможно, казнить определенного человека за действия, которые он совершил лично? Однако мы стремимся к индивидуальному подходу в попытке понять такое поведение. Всякий, кто думал на эти темы, скорее всего, задавался вопросом: «Что делал бы я в таких обстоятельствах, если бы мне приказали убивать мужчин, женщин и детей? Насколько нравственно, насколько смело я вел бы себя?» И тогда мы, наверное, думаем, насколько мы сами трусливы, амбициозны или склонны к конформизму. Тут легко вспоминаются значительно более обыденные случаи, когда мы не смогли помочь человеку в нужде или тому, кто подвергался преследованиям. Такие обычные человеческие слабости, безусловно, имели значение при осуществлении кровавых чисток.
Тем не менее, чтобы ответить на вопрос «Что бы я делал?», мы должны перенестись назад во времени и представить себе, что занимаем сравнимую должность. Профессор вроде меня, помещенный в Германию 1930-х гг., скорее всего, поддерживал бы консервативный национализм и проявлял определенную симпатию к делу нацистов. Студенты находились бы на еще более пронацистских позициях, поскольку нацисты победили на общенациональных студенческих выборах в 1931 г. Если бы я был тогда профессором биологии или медицины, я, наверное, проникся бы идеями научного расизма, перекликающегося с радикальным нацизмом. Будучи в реальности профессором социологии, написавшим книгу о фашизме, я сознаю, что у меня, к сожалению, был предшественник. Профессора Отто Олендорфа академический интерес к фашизму превратил в нациста. Будучи человеком скорее самодовольным, он вначале конфликтовал с нацистским руководством. Но потом он исполнил свой долг, согласившись возглавить одну из айпзацгрупп. Его подразделение убило 90 000 человек. Олендорфа казнили в Нюрнберге в 1951 г. Оказавшись в другом социальном контексте, многие из нас могли бы быть на достаточно близком расстоянии от участия в кровавых этнических чистках.
МОЯ КАУЗАЛЬНАЯ МОДЕЛЬ: ИСТОКИ СОЦИАЛЬНОЙ ВЛАСТИ
Для объяснения кровавых этнических чисток нужна всеобъемлющая модель взаимодействия различных форм власти и силы. Я использую модель четырех истоков социальной власти, которая применялась в моих прежних исторических работах (см. Mann, 1986, 1993). Я рассматриваю этнические чистки как результат действия четырех взаимосвязанных сетей власти, каждая из которых необходима для осуществления этих чисток, но ни одна не может считаться их первопричиной.
Идеологическая власть относится к мобилизации ценностей, норм и ритуалов в человеческих обществах. Я не утверждаю, что идеология ложна, а только то что она выходит за пределы как опыта, так и науки и таким образом содержит непроверяемые элементы. Некоторые используют термин «культура» примерно в том же смысле, в каком я использую термин «идеология», хотя я избегаю его как слишком расплывчатого и многозначного. Этнические конфликты сильно идеологизированы. Известное высказывание Бенедикта Андерсона (Anderson, 1983) о том, что нации представляют собой воображаемые сообщества, следует понимать таким образом, что из нашего прямого жизненного опыта не вытекает, что совершенно чужие нам люди могут разделять с нами этническую или национальную идентичность. Такое странное представление создается идеологическими средствами, потому что оно в значительной степени выходит за пределы нашего опыта. Нужна причинно-следственная теория, объясняющая, в каких особых обстоятельствах и с использованием каких механизмов культура/идеология способствует созданию этнической идентичности, замешанной на ненависти. Что такого немцы действительно знали о евреях, из-за чего рассматривали их как угрозу своему коллективному выживанию? Каким образом исполнители чисток переходят к убийствам, преодолевая моральный запрет «не убий»? Каким образом некоторые лидеры и активисты подчиняются ценностнорациональным мотивациям вопреки всем прагматическим соображениям?
Идеологии передаются через коммуникационные сети, некоторые из которых располагают большими ресурсами знаний и возможностями убеждения, чем другие. Они мобилизуют общественные движения и средства массовой информации – массовые марши и митинги, печатное слово и электронные средства коммуникации, которые все могут осуществлять власть над людьми. Но люди не всеядны. Они принимают только идеологии, имеющие какой-то смысл в их мире, и активно их переистолковывают. Идеологии, оправдывающие этнические чистки, укоренены в реальных, развивающихся исторических конфликтах, хотя должны конкурировать с альтернативными идеологиями (либеральными, социалистическими и т. д.), обычно также предлагающими правдоподобные объяснения. Я подчеркиваю интенсивный характер их конкуренции в большинстве случаев, по меньшей мере на ранней стадии эскалации. На более позднем этапе контроль над средствами коммуникации может дать большую идеологическую власть этнонационалистам. Но эта часть процесса требует объяснения.
Экономическая власть тоже имеет значение. Во всех слу- ' чаях чистки замешаны материальные интересы. Обычно члены этнической группы начинают верить, что у них есть общие экономические интересы, направленные против «чужаков». Согласно моему тезису 2, этничность может перекрывать класс. Классовые чувства смещаются на отношения между этническими группами. Угнетенная группа считает другую имперской эксплуататорской нацией, а себя – нацией эксплуатируемой пролетарской (как хуту в Руанде). Эксплуататоры рассматривают свою имперскую власть как несущую цивилизацию низшим этническим группам. Защиту этой власти от революционной угрозы снизу я называю имперским, ревизионизмом. Он очевиден у нацистов, сербов и тутси.
Смещение классовых чувств происходит также в экономиках «этнической ниши», когда меньшинства занимают определенные места в разделении труда – еврейские, индийские или китайские торговцы, ирландские или индийские рабочие. Однако, хотя это может привести к дискриминации и политическому протесту, массовое насилие на этой почве представляет редкость (Gurr, 2000: 229). Подобно языковому вопросу, это вопрос практический, где может быть достигнут компромисс. Как отмечает Чуа (Chua, 2004), по всей видимости, худшие сценарии имеют место, когда классовое недовольство народа может быть правдоподобным образом переключено на группы капиталистов-посредников – таких, как евреи или китайцы, однако в конечном счете большинство этнических ниш слишком полезно для правящих классов, чтобы поддерживать их уничтожение. Так, Коннор (Connor, 1994: 144164) и Горовиц (Horowitz, 1985: 105-135) утверждают, что экономические интересы редко выступают основной причиной этнического конфликта. Попытки Чуа (Chua, 2004) объяснить геноцид и кровавую чистку в Руанде и Югославии рыночной эксплуатацией в общем-то притянуты за уши.
Но это не так в ситуации, когда рынки ограничены явной монополией, будь то в экономиках, где большую роль играет государство, или при исключительном владении землей. Государство, где доминирует одна этническая группа, может исключать другие этнические группы в том, что касается собственности на землю, получения работы или разрешения на открытие бизнеса. Контроль над государством становится основным способом достижения материального процветания, что заставляет этнонационалистов стремиться к созданию собственного государства. В посткоммунистических экономиках и в развивающихся странах государство может контролировать основные отрасли промышленности и зарубежную помощь и распределять материальные блага в соответствии с этнической принадлежностью. Борьба за государство, представляющее такую ценность, может привести к кровавой чистке среди проигравших. Собственность на землю тоже, по существу, носит характер монополии. В отличие от капитала или труда, земля конечна. Владение землей не дает другим ею пользоваться. Если землей владеет одна этническая группа, это исключает другие. В земледельческих обществах эта ситуация представляет угрозу для жизни. Так, колониальное поселенчество создавало особо кровавые этнические конфликты из-за владения землей. Захват земли без необходимости в труде туземцев часто заканчивался этноцидом или геноцидом. Чистки в колониальных условиях определяются прямым конфликтом за источники экономической власти.
Более прозаические конфликты экономического характера возникают уже в самом процессе кровавой чистки. У жертв отнимают ценные вещи, дома и одежду, когда на яростную этническую ненависть накладывается самая обычная алчность. Однако для этого нужны предварительные условия. Чтобы получить выгоду от ограбления соседей, мы должны быть с военной точки зрения сильнее их. Идеологические и политические санкции также обычно не дают нам грабить соседей. Мы считаем, что это морально неверно, и ожидаем наказания по закону. Вопрос, почему идеологические и моральные ограничения вдруг оказываются неэффективными, требует объяснения. Алчность также не может объяснить, почему в XX веке так широко распространились чистки. Собственность подвергалась насильственному захвату на протяжении всех войн, карательных экспедиций и беспорядков, имевших место в истории. Это историческая константа. В самом деле, захват собственности в ходе чисток обычно носит вторичный характер, редко имеет большое значение при их возникновении и привлекателен главным образом для исполнителей низших уровней в то время, когда чистка уже идет полным ходом.
Если группы идентифицируют себя и свои экономические интересы в этнических терминах, класс может быть вытеснен этничностью. Но для этого нужно, чтобы капиталисты, рабочие, мелкая буржуазия, помещики, крестьяне и другие члены этнической группы считали, что они имеют общие экономические интересы. Убедить их в этом – нелегкая идеологическая задача для этнонационалистов. В Новое время этническое или национальное сознание редко одерживало победу над классовым. Даже в случаях, которые я рассматриваю, националистам приходилось спорить с либералами и социалистами, утверждавшими, что в материальном плане главный конфликт носит классовый или секторальный характер.
Военная власть представляет собой социально организованное, концентрированное насилие, несущее смерть. Она играет решающую роль на последних стадиях в худших случаях этнической чистки. Армии, полицейские силы и нерегулярные негосударственные парамилитарные формирования являются основными носителями военной власти. Я буду рассматривать их финансирование, набор и обучение. Кто имеет доступ к оружию и военной выучке и кто предпочитает насилие как способ решения общественных проблем? Можно ли на насилии сделать карьеру, которая представляла бы форму социализации, связанную с убийством?
В XX веке этнические чистки в большинстве случаев происходили во время войн или хаотического перехода от войны к миру (Melson, 1992: гл. 9; Naimark, 2001: 187). Обычные войны могут подчиняться правилам, регулирующим обращение с пленными и гражданскими лицами, однако в правилах есть лакуны. В настоящее время нет четких законов, касающихся бомбежек гражданского населения и психологических пыток, а в прежние времена таких законов не было относительно осады городов и существования за счет сельских жителей. Если война идеологически окрашена, количество общих правил может уменьшиться, и гражданские лица превращаются во врагов. Во время Второй мировой войны на Тихоокеанском фронте имели место злодеяния на расовой почве, направленные против вражеских солдат и гражданского населения. На Восточном фронте жестокости совершались со стороны фашистов и коммунистов. Гражданские войны и войны за независимость, содержащие сильный этнический компонент, представляют опасность для этнических групп, оказавшихся в ловушке за линией фронта. Соблазн проведения кровавой чистки увеличивается, когда ее можно провести без особых военных усилий и страха возмездия (см. мой тезис 46). В ходе военных кампаний на тактическом уровне может возникать соблазн совершения заранее не планировавшихся жестокостей по отношению к гражданским лицам. Длительная осада может вызвать искушение разграбить город после его захвата. Партизанская война может соблазнить ее участников на убийство гражданских лиц. Армия, имеющая превосходство в фиксированных ресурсах и сталкивающаяся с более мобильным врагом, может нападать на гражданские поселения, чтобы принудить врага к более статичной обороне. Подобную тактику применял генерал Шерман против индейцев Великих равнин. Всё это особенности военной власти, способные привести к кровавым чисткам.
Политическая власть представляет собой централизованное регулирование общественной жизни на определенной территории. Я утверждаю, что к эскалации насилия приводит главным образом столкновение притязаний на определенную территорию (ср. Horowitz, 1985; Wimmer, 2002). Мои тезисы находят подтверждение в количественных данных, собранных в рамках проекта «Меньшинства под угрозой» («Minorities at Risk»). Переменные, лучше всего объясняющие волнения на этнополитической почве в конце 90-х гг., – это наличие политического протеста в течение предшествующих пяти лет, нестабильный, расколотый, но репрессивный режим, концентрация населения на определенной территории, всеохватывающая политическая организация и поддержка из-за рубежа. Все эти факторы, помимо концентрации населения, носят политический характер. Результаты показывают, что экономическая, культурная и политическая дискриминация могут приводить к этническому протесту, но редко приводят к волнениям (Gurr, 2000: 234-236).
Политическая власть по своей сути носит территориальный, принудительный и монополистический характер. Идеология имеет отчасти приватный характер и существенным образом добровольна, экономическая жизнь предполагает рыночный выбор, а военная власть в норме носит институциональный характер и далека от нашей повседневной жизни. Но мы обязаны каждый день подчиняться распоряжениям государства, причем не можем выбирать, какого именно (за исключением случаев эмиграции). Столкновение претензий на суверенитет труднее всего поддается компромиссу и скорее всего приводит к кровавым чисткам. Такие чистки происходят чаще всего, когда группы, обладающие властью внутри обоих сообществ, стремятся создать легитимные соперничающие государства «от имени народа» на одной и той же территории, причем цель выглядит реальной, и более слабая сторона получает помощь извне. Ситуация ухудшается при наличии нестабильных, расколотых партократических государств. В этом состоит основное положение данной книги, указывающее на то, что в этой особенно жестокой сфере человеческого поведения в конечном счете решающую роль играют отношения политической власти.
ГЛАВА 2
Этнические чистки в древности и Средневековье
Цель этой главы – показать, что, поскольку в государствах древности и Средневековья этничность обычно перекрывалась классом (тезис 2), этнические чистки происходили редко (тезис 1). Хотя массовые убийства, очевидно, не представляют ничего нового для человеческой истории, в прошлом были крайне редки случаи, когда ставилась цель истребить или изгнать целую группу гражданского населения. Завоевателям обычно нужны были люди, чтобы ими править; целью было подчинение и порабощение, а не уничтожение. Некоторые авторы, однако, с этим не согласны и полагают, что кровавые чистки были так же характерны для досовременных, как и для современных обществ. При этом в качестве примеров приводятся пресловутые ассирийцы, а также такие случаи, как разрушение греческих городов-государств карфагенянами или разрушение Нуманции и Карфагена римлянами (Chalk & Jonassohn, 1990; du Preez, 1994: 4-5; Freeman, 1995; Jonasson, 1998: гл. 17). Смит (Smith, 1997) считает, что «геноцид существовал во все исторические эпохи», хотя он выделяет различные его типы – связанный с завоеваниями, религиозный, колониальный и современный -- в зависимости от исторического периода.
Ни одна историческая эпоха не располагает монополией на массовые убийства. Прежние времена, может быть, отличались большей жестокостью, чем нынешние, – например, тогда публичные пытки и казни были в порядке вещей. Мы, современные люди, предпочитаем непрямое, хладнокровное убийство на расстоянии. Мы бомбим с безопасной высоты, но нас отталкивает резня, использующая топоры и мечи (Collins, 1974: 421). В прежние времена обращение с низшими классами общества, включая рядовых солдат, было значительно более жестоким, чем сегодня. Дисциплина была жесткой и образцовой, порка была обычным делом, казни происходили часто. С низшими классами врага обращались еще хуже. Войска питались за счет сельского населения и занимались грабежом и насилием в покоренных городах. Однако, как замечает Смит (Smith, 1997), в войнах прежних времен людей убивали за то, где они находятся, а не за то, кто они. В убийстве нет ничего современного, но убийство с целью очистки территории от определенной группы населения – черта Современности.
Однако даже когда речь идет о чистках, это высказывание требует уточнения. Завоеватели-мигранты, стремящиеся сами заселить землю и использовать ее для земледелия или скотоводства, наделены сильной экономической мотивацией, нацеленной на изгнание туземцев из страны, и могут заняться «дикими» депортациями, которые, в свою очередь, могут перерасти в этноцид, если результатом становится голод. В некоторых случаях дело может дойти до локального геноцида, как это происходило во время некоторых набегов гуннов, монголов и англосаксов. Если набеги совершались скотоводами на районы с оседлым населением, процент погибших местных жителей мог быть высоким, так как скотоводам для хозяйства нужно больше земли, чем земледельцам. Тем не менее большинство массовых движений древности, обычно описываемых как завоевания, носило совсем другой характер.
Индоевропейцы, от языка которых происходят почти все европейские языки, видимо, распространялись на запад не путем завоевания, а благодаря многовековому процессу распространения неолитического земледелия, передового для тех времен. Ренфрю (Renfrew, 1992) приходит к выводу, что ни один человек на протяжении своей жизни, возможно, не переезжал дальше, чем на несколько миль. Большинство предполагаемых завоевателей ранней истории приходило к власти постепенно. Долуханов (Dolukhanov, 1994: 374) пишет, что ближневосточные семиты впервые появились в качестве кочевников-скотоводов, живших рядом с оседлыми земледельцами. Они в значительной степени заимствовали культуру этих земледельцев, проникая в их города в качестве рабочих, наемников и торговцев. Впоследствии они восставали и завоевывали оседлое население. Позже они создавали великие империи – аккадскую, хеттскую и др., – управляя земледельцами, но не изгоняя их.
Большинство наших знаний относится к завоевателям, более близким нам по времени, таким как варвары, покорившие Римскую империю. Вестготы, покорившие долину Гаронны, представляли собой довольно типичный случай. Они составляли лишь одну шестую часть коренного населения долины. Как пишет Браун (Brown 1996: 57-62), их воспринимали не как «пришельцев из космоса», а как хорошо знакомых соседей, которые часто раньше участвовали в защите империи от других завоевателей. Они набирали в свое войско римских изгоев, бедняков, стремившихся улучшить свое положение с помощью насилия. За исключением «редких больших набегов, внушающих ужас» (таких, как набег гуннов Аттилы), которые могли носить в высшей степени разрушительный характер, речь обычно шла о «потраве лугов, вырубке сельскохозяйственных угодий и уничтожении масличных рощ» как способе принуждения к покорности. Сопротивляющихся убивали, женщин насиловали, а голод и болезни довершали дело. «Цель состояла в причинении вреда ровно настолько, сколько необходимо, чтобы местные лидеры подумали, стоит ли им продолжать сопротивление; вместо этого им предлагалось платить дань или открывать ворота новым хозяевам». Готы не хотели устраивать чистки цивилизованных народов, они сами хотели цивилизоваться. Как лаконично сказал остготский король Теодорих, «преуспевающий гот хочет быть похожим на римлянина; только бедный римлянин хотел бы стать готом». Он описывал латеральную ассимиляцию, происходящую между сравнимыми общественными классами двух народов. Готы из высших классов становились римлянами, а некоторые римляне из низших классов превращались в готов. То же самое происходило между монголами и китайцами в периоды относительной слабости Китайской империи. Эти варвары практиковали показательное подавление, за которым следовала не чистка, а частичная классовая ассимиляция. В этом, видимо, состояла самая распространенная схема завоевания варварами более цивилизованных народов. По мере покорения они ассимилировали все больше народов в свою культуру и идентичность. Когда наследники Чингисхана достигли Ближнего Востока, войска «монгольских» завоевателей состояли главным образом из тюркских воинов, подобранных по дороге. Получившееся государственное образование отличалось крайней этнической пестротой – и обратилось в ислам.
Поскольку цель цивилизации состояла (и до сих пор состоит) в том, чтобы избежать тяжелой работы, варварам нужны были люди, которыми они могли бы управлять и которые бы работали и создавали материальный избыток. Если бы они убили этих людей, им пришлось бы тяжело работать самим. В крайнем случае они могли убивать или изгонять целые элиты, причиняющие беспокойство, жителей строптивых городов и некоторые группы местного населения. Истребление жителей города обходится в несколько тысяч человеческих жизней, как в Нуманции и двух греческих городах-государствах, о которых речь шла выше. Их сделали примером в назидание другим. Однако элиты, согласившиеся покориться, были завоевателями ассимилированы. Поскольку большинство империй и варваров-завоевателей покоряло своих близких соседей, те не считали покорителей чужаками. Кровожадность древних завоевателей служила сигналом, побуждающим к сдаче другие города и районы; цель более систематического истребления жителей не ставилась.
В большинстве городов в истории проживало очень разнородное население, и существовала этническая и религиозная напряженность, которая вела к беспорядкам. В худших случаях они перерастали в погромы – необузданные вспышки насилия, направленные на то или иное меньшинство и происходящие как от напряжения внутри сообщества, так и в результате стратегии «разделяй и властвуй», применяемой правителями. Очевидные примеры – обвинение христиан в римском пожаре при Нероне и нападения на евреев в средневековой Европе. В те времена, так же как сейчас, война иногда переходила в этноцид. Разорение больших территорий, сожжение урожая и домов и убийство домашних животных приводят к массовой гибели гражданских лиц, которая считалась приемлемой ценой. Гнев, мстительность, паника, пьянство или паранойя некоторых правителей (очевидные примеры – Аттила, Тимур или Иван Грозный), возможно, приводили к еще большим ужасам. Крайние случаи насилия оплакивались уже современниками. Смит (Smith, 1997: 232) неправ, утверждая, что такие действия начали вызывать «ощущение морального ужаса» только в Новое время.
Рим воевал с Карфагеном примерно сто лет. Когда Рим начал побеждать, им руководила сильная жажда мести. Проводилась политика, выражаемая формулой Carthago delenda est («Карфаген должен быть разрушен»). Город был разрушен до основания, а земля посыпана солью, чтобы на ней ничего не росло (видимо, эти сведения носят легендарный характер, учитывая количество соли, которое для этого было нужно). Это привело к массовой гибели жителей Карфагена. Тем не менее речь идет об исключительном случае, потому что римские завоеватели толерантно относились к пунической культуре. Она просуществовала в Испании по меньшей мере еще три века, а в Северной Африке и Сардинии еще пять веков, практически до конца Римской империи. Высшим классам пунического общества была почти сразу же предоставлена определенная политическая автономия, и они начали ассимилироваться, причем за ними последовали и другие классы общества (Lopez Castro, 1995: 157-159, 210-219).
ЭТНИЧНОСТЬ В РАННЕЙ ИСТОРИИ
Общее объяснение этому феномену найти нетрудно. Как заметили Эрнест Геллнер (Gellner, 1983) и я (Mann, 1986), большинство крупных государств исторически представляли собой частное владение социальной элиты, культура которой отличалась от культуры масс. В терминах Гидденса – это были классово-разделенные общества. Этнические группы существовали, но в больших обществах одна или две такие группы управляли другими. Таким образом, массовая чистка одного народа другим или во имя другого представляла собой исключительный случай. Такой опасности подвержены лишь общества, в которых весь народ разделяет одну и ту же коллективную идентичность и политические притязания. Возникновение таких народов проходило в два этапа. Первый совпадает с возникновением религий спасения с их проповедью, что люди, принадлежащие ко всем классам и регионам, одинаково наделены душой и в одинаковой степени могут быть спасены. Таким образом, была демократизирована сакральная, но не секу лярная сфера. Макроэтнические группы в полной степени сформировались на второй стадии с ее стремлением к секулярной демократии и вытекающим из него потенциалом серьезных этнических чисток, которые, таким образом, характеризуют прежде всего Современность.
Ощущение этнической принадлежности очень распространено в человеческой истории. Основные «кубики», из которых складывается общество, – это родство и соседство. Если такие связи сохраняются в течение поколений, создается ощущение этнической общности. Многие клановые и племенные группы, изучаемые антропологами, представляли собой такие микроэтнические сообщества. При должных условиях они могут расширяться, образуя небольшие народы. Крупные государства ранней истории обычно состояли из большого количества таких маленьких этнических групп. Но можно ли назвать более крупные сообщества макроэтническими? Можно ли сказать, что аккадцы, хетты или ассирийцы обладали ощущением общей идентичности, выходящей за пределы региона и класса?
Долуханов (Dolukhanov, 1994) подытожил археологические знания об этничности в наиболее ранних цивилизациях древнего Ближнего Востока. Неолитическая революция, произошедшая около 8000 г. до н. э., создала широкие и нежесткие «социокультурные сети» взаимодействия, соединяющие множество мелких групп. Для этого времени не была характерна культурная обособленность или коллективное переживание этнической принадлежности. Только появление небольших, сравнительно прочных вождеств между 4000 и 3000 г. до н. э. вызвало к жизни определенные формы этнического самосознания. Однако, когда эти вождества были поглощены большими цивилизациями, обладающими письменностью, этнические границы оказались размыты. Правящая элита, жреческий класс и торговцы могли принадлежать к различным этническим меньшинствам, чуждым основной массе местного земледельческого населения. Так происходило в Аккадской, Хеттской, Ассирийской и Урартской империях, которые скрепляла военная власть, а не общая культура и тем более не этническая солидарность. Безусловно, поскольку большинство завоевателей в регионе говорили на семитских языках, письменная форма одного из них, аккадского, превратилась в общий язык элит по всему Ближнему Востоку, хотя массы на нем нигде не говорили. В те времена этническая принадлежность не цементировала государства.
Безусловно, социальные и географические расстояния играли решающую роль: насколько далеко вниз и в стороны может распространиться ощущение общей этнической идентичности? Чем меньше расстояние, плотнее население и меньше расслоение на классы, тем скорее возникало чувство общей этнической принадлежности. Давайте рассмотрим инфраструктуры четырех истоков социальной власти.
1. Идеологическая власть передавалась главным образом через язык, грамотность и религию. Простой народ в крупных обществах прежних времен не располагал общим языком и был неграмотен. Элиты могли использовать один или два официальных общих языка, которые обычно не были для них родными и разговорными. Подобно аккадскому, греческий, латынь и персидский не имели отношения к большинству разговорных языков соответствующих империй.
Древние религии отличались разнообразием. Некоторые из них были связаны с определенным классом. В Месопотамии религиозные ритуалы проводились специально для правящих элит во дворцах и храмах, куда не пускали простых людей. Синкретические религии поглощали многочисленные местные культы и формировали на официальном уровне слабооформленный пантеон. Вызывает сомнение наличие такой интеграции на народном уровне, хотя некоторые культы могли быть широко распространены. Правители обычно толерантно относились к народным и местным религиям. Когда Александр Македонский прибыл в Мемфис, соображения политической целесообразности потребовали от него почтить египетских богов. В ответ он был принят как новый фараон. Римский император Август, как утверждают, испытывал отвращение к египетским жертвоприношениям животных, но сохранились стелы, изображающие, как он приносит жертвы. Покуда группа оказывала почтение официальным божествам, она могла исповедовать любую религию. Поскольку христиане этим требованиям не подчинялись, их преследовали. До появления монотеистических религий спасения для большинства империй характерны были толерантность или синкретизм, причем ислам так и остался толерантным, а индуизм синкретическим. Религии укрепляли мультиэтничность, а не макроэтничность. Некоторые религиозные культуры даже распространились на несколько государств, как в Шумере и Греции, и дали представителям большинства общественных классов (возможно, за исключением рабов) ощущение этнической принадлежности к грекам или шумерам. Но с политической точки зрения это не имело большого значения. Города-государства тратили много времени на борьбу друг с другом, и греки объединились против Персии, только когда столкнулись с угрозой персидской гегемонии. Если бы этого не было, одни из них вступили бы в союз с Персией, а другие воевали бы против нее.
Существовали ли протонациональные религии, которые способствовали цементированию макроэтнической идентичности? В качестве основного примера обычно приводится иудаизм. Действительно, богом всех евреев стал Яхве. Его культ превратился в ядро еврейского ощущения этнической идентичности и стремления евреев к политической свободе. Однако археологи и лингвисты считают, что это произошло значительно позже, чем утверждает библейская традиция, – после падения израильского государства и отчасти потому, что персидские правители поддерживали покоренные народы в их стремлении вырабатывать стабильную коллективную идентичность. Даже тогда это относилось только к Палестине – части страны Израиль (Thompson, 1992: 422). При римлянах евреи, действительно, представляли собой этническую проблему, являясь необычайно сплоченной группой, оказывающей сопротивление и подвергающейся преследованиям. В более поздней истории такой случай представляли собой армяне. Но я сомневаюсь, что подобных случаев было много.
2. Экономическая власть также имела значение. В большинстве ранних случаев преобладало мелкомасштабное натуральное хозяйство, включавшее деревни и поместья, расположенные в пределах расстояния, которое можно было пройти пешком. Богатые люди могли проехать на более дальнее расстояние; люди, проживавшие возле рек, озер и морей, пригодных для навигации, могли достав- пять товары значительно дальше. Торговцы перевозили дорогостоящие товары на большие расстояния, но экономический горизонт большей части населения носил сугубо локальный характер. Вокруг городов, особенно столиц, возникали более густые сети путей сообщения, разраставшиеся глубоко внутрь сельских районов. Ирригация, особенно в экономиках, основанных на орошении, связывала друг с другом и с центрами большие сельскохозяйственные площади. Столицы и сельские районы, необычные экологические условия, высокоэффективные имперские режимы, а также тесные связи между торговцами, ремесленниками и правителями могли порождать определенную степень интеграции, хотя культура торговцев носила космополитический и транснациональный характер. В европейских странах эпохи раннего Нового времени национальное сознание пробуждалось в районах, окружающих столицы, – например, вокруг Лондона и Парижа. Однако в более ранних обществах экономика, достигшая такой степени интеграции, чтобы создать солидарность на макроэт- ническом уровне, представляла собой большую редкость. В экономических терминах здесь можно говорить об обществах, разделенных на классы.
3. Большинство крупных государств в истории было создано с помощью военной власти. Обычные семьи сильнее всего чувствовали тяжесть государственной власти из-за военной службы. Военная служба также представляла собой возможность проявить лояльность государству. Однако большинство армий формировалось из воинских каст или феодальных рекрутов, в большей степени проявлявших верность своей касте или господину, чем государству, тем более нации. При сплочении макроэтнических сообществ большую роль играл воинский призыв, особенно в тех обществах, где норму представляли граждане-солдаты, хотя обычно они должны были обладать богатством, чтобы идти на войну с собственным оружием, доспехами и лошадьми. Ассирийская империя опиралась на хорошо обученных пехотинцев, которых набирали из крестьян ее центральных районов. Возможно, они частично разделяли воинскую культуру своих правителей и получали определенную долю военной добычи; таким образом, у разных классов общества возникало ощущение принадлежности к ассирийцам.
В этом случае империя начинала напоминать этнократию – власть определенной этнической группы над разными группами населения. Некоторые черты этнократии существовали и в Риме в ранний, республиканский период. Однако по мере того, как Ассирия и Римское государство расширялись и превращались в полноценные империи, в их армиях начинали служить представители всех этнических групп. Их верность империи вряд ли перерастала в этническую идентичность.
4. Последним фактором выступает политическая власть. Монархии властвовали, деля людей на «своих» и «чужих» по отношению ко двору и собраниям, обычно организованным по региональному принципу, отвлекающему от формирования макроэтнической идентичности на территории всего царства. Частичное исключение представлял римский сенат и существенное исключение – греческий полис, активно формировавший чувство преданности коллективу среди граждан города-государства. В конфедерациях городов-государств, существовавших, например, в Греции, Шумере и Финикии, политические инфраструктуры подрывали возможность появления этнической идентичности, создавая более сильную идентичность местного уровня.
Государственная администрация обычно стремилась к частичной гомогенизации населения. Своей интегрирующей силой славилось китайское чиновничество, хотя его действия носили классовый характер, вырабатывая имперскую ханьскую идентичность только у провинциальной аристократии. Необычайная долговечность и преемственность основной территории китайских империй, видимо, превращали их в исключение. После столетий китайской власти обычные крестьяне, видимо, также считали себя китайцами. Подобно многим другим завоевателям, греческие и римские элиты часто вступали в принудительные смешанные браки с представителями покоренных элит и направляли детей высших классов в столицу и ко двору для обучения греческому языку или латыни и греко-римской культуре. Считается, что, благодаря такой политике, через столетие римского правления уже невозможно было определить изначальную этническую идентичность элит, особенно среди менее цивилизованных народов. Римских солдат также женили на представительницах покоренного населения и расселяли в приграничных районах. Исчезновение туземных элит сопровождалось строительством дорог, урбанизацией, известной экономической интеграцией на государственной основе и унифицированными условиями военной службы и налогообложения. Таким образом, ощущение римской принадлежности среди населения распространялось довольно быстро. Начиная с 212 г. н. э. гражданство стало всеобщим, хотя лишенным реального содержания из-за одновременного углубления классовых различий. Правители и подданные никогда не принадлежали к одной и той же этнической общности. Как почти во всех империях, римская культура носила аристократический характер и распространялась «по горизонтали».
СЛУЧАЙ АССИРИИ
Исследователи, утверждающие, что геноцид можно было найти и в Древнем мире, неизменно указывают на пример Ассирии. Смит (Smith, 1997: 224) полагает, что «Ассирия устраивала геноцид почти каждый год» (ср. Bell- Fialkoff, 1996: 7; Rummel, 1994: И), что наводит нас на недоуменный вопрос, как там могли остаться хоть какие-то подданные. Действительно, ассирийцы сделали ошибку, плохо обращаясь с евреями, чьи летописи стали священными текстами основных мировых религий. В книгах Исайи и Царей подробно описаны зверства ассирийцев, а их собственные барельефы и надписи, кажется, подтверждают эти рассказы. Пришедшие им на смену режимы вавилонян и персов вели себя мягче. Однако при покорении новых земель и впоследствии при подавлении восстаний ассирийцы делали то же, что и другие завоеватели, хотя проводили свою политику более последовательно. Когда государство добровольно складывало оружие перед ассирийской армией, оно получало вассальный статус и попадало под непрямое правление Ассирии. Государство сохраняло политическую автономию, обычно под тем же туземным правителем, но платило дань. Его народ становился одним из многих в этой полиэтнической империи. Если вассалы восставали, но потом быстро покорялись, имперские власти могли казнить правителя и его ближайших союзников, заменить его другим туземным правителем и повысить дань. Чем сильнее было сопротивление, тем более жестокие следовали репрессии. Длительные войны или восстания могли завершаться истреблением всего правящего класса и установлением прямого правления, так что вассальное государство включалось в состав собственно ассирийской империи в качестве провинции. Большинство народов, включенных таким образом в состав империи, тем не менее, сохраняли культурную самостоятельность в течение долгого времени. Непрекращающиеся мятежи или тяжелые осады могли приводить к показательному подавлению, в худших случаях оборачивавшемуся политицидом, за которым следовали депортации.
Вавилонское восстание, длившееся пять лет, вызвало пятнадцатимесячную осаду, закончившуюся в 689 г. до н. э., когда ассирийское войско Синаххериба взяло штурмом Вавилон. Улицы были заполнены трупами, те, кто остался в живых, подверглись изгнанию, а город обращен в руины. В других вавилонских городах некоторые из вождей восстания подверглись пыткам, с них была живьем содрана кожа и срезано мясо. Край подвергся разорению, а урожай сожжен, что обрекало население на голодную смерть. Одним из мотивов такого жестокого подавления была месгь, так как сын Синаххериба погиб в результате неверности вавилонян. Но за этим варварством стояла и прагматичная политика – надо было запугать других подданных, чтобы им неповадно было восставать. Такая тактика принесла плоды. В Вавилонии больше не было восстаний до 652 г., после которого депортации в небольших масштабах были сочтены достаточным наказанием. То же самое произошло и после следующего восстания, произошедшего в 627 г. Для ознаменования подобных событий ассирийцы устанавливали барельефы и высекали надписи, где указывались уровень применяемых репрессий и их причина. Отсюда следует, что эти действия носили показательный характер.
Известно, что иудейский царь Езекия понял, что совершил большую ошибку, присоединившись к одному из восстаний. Его сообщники предали его и заключили сделку с Синаххерибом. Оставшись в изоляции в Иерусалиме, Езекия наблюдал, как ассирийские войска захватывают другие города в его царстве и подходят к столице. Ассирийский военачальник предложил иудеям выбор (он говорил по-еврейски, чтобы защитники города могли его понять) – продолжать борьбу и погибнуть или перестать подчиняться Езекии:
Не слушайте Езекии. Ибо так говорит царь Ассирийский: примиритесь со мною и выйдите ко мне, и пусть каждый ест [плоды] виноградной лозы своей и смоковницы своей, и пусть каждый пьет воду из своего колодезя, пока я не приду и не возьму вас в землю такую же, как и ваша земля, в землю хлеба и вина, в землю плодов и виноградников, в землю масличных дерев и меда, и будете жить, и не умрете (4 Цар. 18:31-32).
Он предлагал повстанцам традиционную ассирийскую альтернативу: смерть или принудительное выселение. Ассирийцы специализировались на выселениях. Всего они переселили, возможно, более миллиона человек. Однако эти депортации включали сравнительно малое число смертных случаев, в отличие от большинства депортаций Современности, обсуждаемых в этой книге, – от «долины слез» индейцев чероки до чеченцев, депортированных последними царями и Сталиным, и еврейских маршей смерти 1945 г. На ассирийских барельефах показано, как воины гонят депортируемых, но по дороге местные власти обязаны были их кормить и давать им жилье. На месте прибытия их расселяли семейными группами в сельской местности или городах, где они имели возможность заниматься работой, соответствующей их профессиональным навыкам, в большинстве случаев в том же свободном или полусвободном статусе, как и местные жители. Эта политика носила целерациональный характер. С помощью депортаций уничтожались непокорные государства, а не народы. Элиты и воинов могли убивать или порабощать, а изображения богов непокорной страны разбивать в целях уничтожения идеологии соответствующих государств. Но люди представляли собой ценный ресурс, и депортации способствовали восстановлению Ассирии. Постоянные войны приводили к уменьшению числа населения, особенно в основных районах, где происходили битвы и набирались люди в войско. Предпочтение отдавалось людям, имеющим квалификацию, требующуюся для экономики, которые могли восполнить квалифицированную рабочую силу. Со временем они могли смешаться с местным населением, но, как пишет Одед (Oded, 1979: 86), отношение к человеку в Ассирии определялось прежде всего его политической принадлежностью и территорией, на которой он жил, а не его этнонациональной идентичностью. Политику ассирийских царей по отношению к покоренному населению определяла, скорее, потребность в территориальном единстве, а не в национальной чистоте.
Вопреки тому, что обычно думают, даже самые воинственные из древних империй не проводили этнических чисток (Becking, 1992: 61-93; Frame, 1992; Gallagher, 1999; Grayson, 1982; Yamada, 2000).
Я показал, что макроэтничность и этническое сознание в древности были редкостью. Большие общества управлялись с помощью «горизонтальной» ассимиляции аристократии, носившей классовый характер. Покоренные элиты растворялись в культурной идентичности новых правителей, так что макроэтническая идентичность ограничивалась правящим классом. Массовое насилие присутствовало, но почти никогда не выражалось в чистке целых народов.
РЕЛИГИИ СПАСЕНИЯ: НАРОДЫ ДУШИ (НО НЕ ТЕЛА)
Положение начало меняться с появлением религий спасения, обещавших членство в одной и той же религиозной общине представителям всех общественных классов и областей. Монотеизм еще более усилил эту динамику: все должны были поклоняться одному и тому же Богу с помощью одних и тех же ритуалов. Главы государств начали получать титулы «защитник веры», «католическое величество» и т. д. Христос проповедовал спасение для всех и, казалось бы, предпочитал бедных и угнетенных богачам и правителям. Безусловно, церкви и государства извратили эту идею даже по отношению к душам, а в секулярной сфере никакого равенства и не было. Государства принадлежали не народам, а князьям и аристократам. Демократизации подверглись души, а не тела, и они же могли приобретать этническую идентичность. В исламе было больше дифференциации и больше терпимости. В индуизме классы, статусы и этнические группы превратились в мелкие касты, поскольку религия носила синкретический характер и принимала в пантеон местные божества. Подобно буддизму, индуизм удерживал дистанцию между священным и секулярным, религией и государством. Христианство превратилось в наименее толерантную из мировых религий спасения (Мооге, 2000). Оно практиковало чистки по религиозному принципу, убивая людей за то, кем они являются, а не за то, где они находятся (Smith, 1997: 233).
Тем не менее основными меньшинствами, предназначенными для чистки, были не этнические группы, а христианские еретики, мусульмане, прокаженные и иудеи. Часто их обвиняли в нечистоте, которую они якобы распространяли в пределах государства. Мусульман иногда карикатурно изображали в качестве собак и волков; евреев представляли в виде свиней и утверждали, что они приносят в жертву христианских младенцев. Большинство ересей было распространено в определенных регионах, и их носителей с известной натяжкой можно назвать этническими меньшинствами. Но все потенциальные жертвы могли обратиться в «истинную» веру.
Альбигойцы в Южной Франции приняли катарскую ересь в конце XII – начале XIII века. Большую роль при этом играли обиды, специфические для определенных областей и городов. Альбигойцев отлучали от общины, подавляли и отменяли по отношению к ним моральные обязательства. По сообщениям средневековых хроник, при взятии их твердыни в Безье было убито большинство жителей города, в котором проживало 8000 человек – мужчины, женщины и дети. После взятия другой твердыни, как утверждают хронисты, был убит ее правитель и 400 рыцарей. В третьем случае жену смотрителя замка раздели, издевались над ней, сбросили в яму и похоронили заживо. Большинство исследователей считает, что авторы хроник преувеличивали, но эти зверства особенно шокировали современников потому, что нарушали классово обусловленные правила средневековой войны. Убили аристократов, рыцарей и одну знатную даму. «Такого раньше никогда не происходило», – пишет автор одной из хроник. Но на самом деле большинству членов религиозной элиты катаров – совершенным (perfecti) – был предложен выбор: покаяться или умереть. Если они искренне каялись в своей ереси, их прощали. Если нет, их сжигали на костре (Barber, 2000; O’Shea, 2001). В этом не было ничего хорошего, но это не был геноцид, как утверждают Смит (Smith, 1997: 231) и Йонассон (Jonassohn, 1998: 51). Речь шла о жестокостях во время войны и насильственном религиозном обращении. Религия рассматривалась как верования. Измените свои верования, и вы спасены.
Хотя евреев убивали в ходе погромов, значительно большее их число было насильно обращено в христианство, а еще больше обратилось «добровольно», из страха. Во времена позднего Средневековья некоторые государства, обычно под давлением народа или церкви, изгоняли евреев; дело сводилось к религиозной чистке путем насильственной депортации. Это может говорить о представлении, согласно которому евреев нельзя исправить, их идентичность не сводится к вере, но также и о том, что их нельзя убивать. Тем не менее, хотя религия была первичным мотивом, на евреев нападали также за предполагаемую экономическую эксплуатацию. Не имея права на земельную собственность, большинство преуспевающих евреев становилось торговцами, предпринимателями и банкирами, вызывая возмущение представителей большинства общественных классов. Но самые большие преследования происходили, когда евреи оказывались вовлечены в более широкую политическую борьбу (в точности как в XX веке) – такую, как крестовые походы против еретиков и мусульман, а также в периоды борьбы со сборщиками налогов и кредиторами. Оба отождествления обладали минимальной степенью правдоподобия. На самом деле евреи переселялись из мусульманских империй и сохраняли хорошие отношения с исламом, а еврейских финансистов государство использовало для предоставления займов и сбора налогов (Nirenberg, 1996; Roth, 1995: гл. 2, 3).
Религии спасения приводили к «демократизации души» и, безусловно, оказывали влияние на макроэтнические идентичности. Религии спасения представляли собой религии книги. Они поощряли массовую грамотность на разговорных языках, что подталкивало распространение общей культуры среди различных классов и областей каждого европейского государства. Другая ситуация была в исламе, потому что ни арабский, ни тюркские языки, с помощью которых распространялся ислам, не были ограничены государственными рамками. Хастингс (Hastings, 1997) утверждает, что таким образом в конце XIV века возникло ощущение английской национальной идентичности. Он отмечает, что к тому времени единый местный разговорный язык преобладал во всех районах, кроме окраинных и что существовало достаточное число экземпляров Библии, переведенных на английский, чтобы обеспечить эффективную англизацию католической религии. К этому религиозному ядру английской идентичности прибавлялись общее право (правовой обычай), единая система управления городами и графствами, доминирование королевской власти в католической церкви и возникновение грамотных средних классов (таких, как паломники в «Кентерберийских рассказах» Чосера). Существовало даже отрицательное отношение к иностранцам. Как пишет Хастингс, английская идентичность была окончательно институционализирована, когда Генрих VIII добился национальной независимости в области религии, а в исторических пьесах Шекспира национальное чувство проявилось со всей полнотой. По мнению Хастингса, англичане были первой нацией, сформировавшейся в Европе; за ними последовали голландцы на рубеже XVI-XVII веков и французы в конце XVIII века (ср. Greenfeld, 1992, где предлагается другой взгляд на возникновение раннего английского национализма).
Однако все сказанное не учитывает классовых различий. Только от 30 до 40 % населения были грамотны. В действительности, как считает Питер Берк, распространение грамотности увеличило культурный разрыв. По его словам, различные классы средневекового общества разделяли народную культуру, состоящую из праздников, карнавалов, уличных театральных представлений, травли медведей, сожжения ведьм, баллад, застольных песен и др. Элиты участвовали в этом, но охраняли собственную культуру от масс, на которые смотрели с презрением как на «многоглавое чудовище» и «ненадежную, изменчивую чернь». Как писал Гвиччардини в «Книге о придворном», «говорить о народе – все равно что говорить о безумном звере» (Burke, 1978: 27). При этом, по словам Берка, книжная религия расширила культурный зазор между классами. Религия стала более догматичной, более эзотеричной, более удаленной от народных ритуалов. Таким образом, по его мнению, элиты постепенно отдалились от народной культуры, которую раньше разделяли. Так что вызывает сомнение, действительно ли в Англии класс был перекрыт этничностью.
Горски (Gorski, 2000) утверждает, что все сказанное в еще большей степени относится к Нидерландам XVI-XVII веков, где, по его словам, уже присутствовали все элементы национализма, возобладавшего после Французской революции. Он выделяет два националистических мифа. В одном голландцы рассматривались как библейский избранный народ, новый Израиль, призванный Богом для защиты истинной веры. В другом голландцы были представлены как потомки древнего народа батавов, который сопротивлялся имперской тирании. При этом народ, нация, суверенитет и государство слились воедино. Как считает Горски, поток националистических сочинений был настолько мощным (среди народа, грамотного на 80%), что почти все голландцы должны были подвергнуться влиянию этих мифов. Его мнение выглядит правдоподобным по причинам, связанным с региональной геополитикой. Голландцы приняли лютеранство, и особенно кальвинизм с его всеуравниваю- щим взглядом на спасение и особым значением, которое придается чтению Библии. Но это поставило голландцев под удар их мощных католических суверенов – испанцев и австрийцев. Голландские элиты должны были мобилизовать народ, чтобы иметь шанс на победу, тогда как народу требовалось военная и политическая организация элит. Ощущение духовного равенства сплотило общественные классы в национально-освободительной борьбе – наверное, первой в Новое время. Как отмечает Горски, сходная динамика в Англии была сорвана разразившейся гражданской войной на религиозной основе. Англичане защищались не от чужестранцев, а друг от друга. Таким образом, религия ослабляла их ощущение общей национальной идентичности вплоть до XVIII века. Только после того, как протестантизм выработал общепринятую ортодоксальную версию, он смог послужить питательной средой для английского/ британского национализма (Colley, 1992).
Хастингс и Горски правы в том, что теории, привязывающие создание наций к Современности, представляют процесс перехода к национализму как слишком единообразный и происходящий в слишком позднее время. Политическая преемственность, геополитика, социальные и географические дистанции – все это имеет значение. Англия и, в меньшей степени, Шотландия долгое время существовали в качестве королевств с относительно неизменными границами и весьма стабильным престолонаследием. Оба королевства время от времени вели войны друг с другом, что приводило к усилению их чувства взаимного отличия. Равнинное ядро Шотландии было невелико, центральные и юго-восточные районы Англии, составлявшие ядро английской территории, – немногим больше. Территория Голландской республики тоже была маленькой. В XVI-XVII веках во время иноземных вторжений для средних классов этих стран было достаточно естественно ощущать известную общность с господами, духовенством и всей страной и называть все это вместе суверенным народом. Однако в политической жизни это пока не находило выражения. Правители отвергали представление, что средний класс может активно участвовать в политике. Короли управляли, иногда опираясь на парламент, состоящий из аристократии, дворянства, церковной верхушки и городских купцов. Иначе говоря, в географическом ядре небольших европейских государств «горизонтальная» ассимиляция аристократии постепенно распространялась вниз. К XVI веку некоторые из этих государств могли считаться национальными и апеллировать к своему географическому и социальному ядру по национальным мотивам. Но это не были национальные государства в современном понимании. Более крупные государства представляли собой конгломерат территорий, отличающихся по культурной традиции и приобретенных с помощью завоевания или династического наследования. Французские, австрийские, испанские и русские элиты могли тянуться либо к династическому центру государства, либо к собственной исторической провинции. Ни одно из этих тяготений не носило национального характера.
Таким образом, в течение обсуждаемых веков этнические чистки, в отличие от религиозных, оставались редкостью.
Элиты по-ирежнему подвергались ассимиляции, массы игнорировались – при условии, что ни те, ни другие не отступали от религиозной ортодоксии. Однако в приграничных зонах, где сталкивались разные религии, элементы протонациональ- ной идентичности появлялись раньше. Армстронг (Armstrong 1982: гл. 2) считает границу ислама и христианства главным местом, где «нации существовали до национализма». Менее глубокие разломы проходили между Западной и Восточной церковью, а также между католиками и протестантами. Здесь продолжались чистки, впервые начавшиеся в Испании.
РЕЛИГИОЗНЫЕ ЧИСТКИ В ПОГРАНИЧНЫХ ЗОНАХ: ИСПАНИЯ, ГЕРМАНИЯ, ИРЛАНДИЯ
В средневековой Западной Европе Иберийский полуостров был местом уникального религиозного разнообразия. За исключением небольшого северного анклава, он был покорен мусульманами в VIII и IX веках, но исламские правители терпимо относились к религиозным меньшинствам (если те сохраняли лояльность) и поощряли иммиграцию евреев. Возможно, в Испании было больше евреев, чем во всей остальной христианской Европе. Многие мусульмане (мавры) и евреи попали под христианскую власть в результате реконкисты. В христианском королевстве Валенсия мавры оставались подавляющим большинством населения. Иногда происходили еврейские погромы, а мавров порой преследовали как пятую колонну во время войн с мусульманскими государствами. Тем не менее преобладала convivencia (совместное проживание), в известной степени омрачаемая институциональным принуждением, выражавшимся в дискриминации, подавлении языка и культуры и осуществляемом время от времени давлении, направленном на перемену религии. Даже conversos (обращенные) сохраняли известную обособленность, приобретая при этом значительное богатство и власть. Многие другие оставались мусульманами и иудеями, которых непосредственно защищал и контролировал монарх. В ответ на это они платили ему более высокие налоги.
В конце XV века Испания начала объединяться. Короны Арагона и Кастилии, представленные Фердинандом и Изабеллой, были соединены в 1479 г. Однако общее правление не было гладким. Усиливалось давление турок-османов на христианские государства Средиземноморья, испанская аристократия сопротивлялась монархам, и все участники борьбы стремились заполучить военную добычу нового королевства. На одной из осей конфликта находились «старые христиане», завидовавшие власти и богатству conversos. Рот (Roth, 1995) пишет об укреплявшемся союзе против conversos между старыми христианскими аристократами, мелкими рыцарями и церковниками. Процесс объединения усилил власть испанского духовенства и ослабил контроль папы. В католицизме выражалось как единство Испании, так и способ ее защиты. В 1481 г. власть инквизиции Арагона была распространена на все королевство в стремлении утвердить чистоту учения. Посреди этих внутренних конфликтов монархи начали войну против последнего оплота мавров – Гренады. Война оказалась неожиданно долгой, дорогостоящей и тяжелой и усилила напряженность внутри элиты, а также враждебность к маврам и другим меньшинствам. Когда в 1487 г. была взята Малага, обращение с ее жителями-маврами было необычайно жестоким и сочетало резню и порабощение.
В это же время начала интенсивнее действовать инквизиция. Более 90% ее расследований были направлены на обнаружение ереси среди conversos. В 1491 г. действие инквизиции приняли публичный характер, и показательные процессы стали использоваться для государственно-церковной пропаганды против еретиков. Неясно, были ли обвинения инквизиции против conversos основаны на реальных фактах. Но многие conversos были обвинены в тайном исполнении иудейских ритуалов и создании совместных заговоров с евреями, оставшимися верными иудаизму. Утверждалось также, что появились еврейские пророки, говорящие, что Мессия пришел и что это турецкий султан. В 80-е гг. XV века было казнено порядка тысячи conversos. Из-за расходов, связанных с войной, появился и экономический мотив для подобных преследований – отъем собственности осужденных. Даже мертвых conversos посмертно судили, чтобы конфисковать их собственность. Инквизиция утверждала также, что сохранившиеся еврейские общины представляют собой источник нечистоты и совращают conversos к возвращению в иудаизм. Начиная с 1483 г. еврейские общины в Хересе, Севилье и Сарагосе были обвинены в совращении соседей. Членов этих общин рассеяли по всей Испании. В 1490 и 1491 г. происходили разрозненные нападения на евреев, причем во главе погромщиков стояли юноши из нижних слоев дворянства (кабальеро).
В январе 1492 г. Гренада, наконец, сдалась, и Испания стала единой и католической. 31 марта 1492 г., сразу же после высадки Колумба на Американском континенте, Фердинанд и Изабелла выпустили эдикт, требующий от всех евреев покинуть Испанию в течение четырех месяцев. Этот указ так плохо согласовывался с большинством предшествующих действий Фердинанда и Изабеллы, что он всегда вызывал трудности при объяснении. Он не был хорошо продуман. Евреи писали об атмосфере католического триумфализма, сопровождавшей завершение реконкисты. Давление на монархов оказывал глава инквизиции Торквемада, которому помогали религиозные военные ордена. Эти ордена в течение веков возглавляли борьбу с исламом и отличились во время жестокостей крестоносцев. Некоторые группы при дворе чувствовали, что стало возможным создание более католического и воинственного государства. Создается впечатление, что монархи скорее уступали давлению, чем проводили собственную политику.
Целью эдикта было заставить евреев не уехать, а перейти в христианство. Ожидалось, что большинство так и сделает. Если бы они остались в Испании, из них по-прежнему можно было бы выжимать налоги. С другой стороны, ассимиляция conversos более не затруднялась бы существованием общин, сохраняющих верность иудаизму. Согласно эдикту, евреи больше не смогут «сбивать верных христиан с пути святой католической веры». Монархи писали в указе, что изгнания местного масштаба не смогли предотвратить «зло и вред, происходящие для христиан от общения и разговоров со сказанными евреями». Насилие происходило не от давления снизу – его источником были элиты, а не массы. Даже среди элит не было согласия по этому поводу. Мало кто из эмигрантов потерял собственность, потому что они могли продавать ее, а традиционный для испанцев запрет на вывоз золота и серебра из страны на практике игнорировался. Вероятно, из общего еврейского населения Испании, составлявшего 80 000, страну за последовавшие два года покинуло не более 10 000. Большинство перебралось в соседнюю Португалию, откуда они по-прежнему могли вести дела. Когда в 1497 г. Португалия начала проводить собственную политику массового насильственного крещения евреев, некоторые испанские евреи вернулись в Испанию и формально приняли христианство там (Kamen, 1993а: 44; Roth, 1995: 285, 303-307). Речь идет о жестокой чистке, представляющей собой смесь институциональной ассимиляции и насильственной депортации.
При этом инквизицию, власть которой распространялась на всю страну, было не так просто обуздать. Эскалация носила хаотичный, но неуклонный характер. В 90-е гг. XV века под давлением оказались иудеи, conversos и мавры. Некоторые сопротивлялись с оружием в руках, усугубляя положение. Неудачные восстания мавров в Гренаде и Валенсии вели к насильственным обращениям и депортации из Испании. Испанская политика перекинулась на другие средизем- л номорские государства, что привело к росту напряженности во всем регионе. Западное Средиземноморье представляло собой христианское пограничье, находящееся под угрозой. Давление ислама снаружи приводило к давлению на всех нехристиан внутри. В течение последующих двадцати лет эмиграция испанских евреев возросла и составила в конечном счете от 40 000 до 100 000 человек (среди ученых нет согласия ни по поводу общего числа евреев в Испании, ни по поводу количества покинувших ее). Существовала также эмиграция из Португалии, Прованса и некоторых итальянских государств. Большинство перебралось на восток, в более толерантную Османскую империю. Многие conversos тоже эмигрировали, расселяясь по всему христианскому миру, где они чувствовали себя менее заметными. В 1502 г. та же политика была применена к маврам, все еще находившимся в Испании – от них потребовали уехать или креститься.
ТЕЛЕГРАМКанал с обзорами, анонсами новинок и книжными подборками
Книжный Вестник
Бот для удобного поиска книг (если не нашлось на сайте)
Поиск книг
Свежие любовные романы в удобных форматах
Любовные романы
О психологии, саморазвитии и личностном росте
Саморазвитие
Детективы и триллеры, все новинки
Детективы
Фантастика и фэнтези, все новинки
Фантастика
Отборные классические книги
Классика
ВКОНТАКТЕБиблиотека с любовными романами, которая наверняка придётся по вкусу женской части аудитории
Любовные романы
Библиотека с фантастикой и фэнтези, а также смежных жанров
Фантастика
Самые популярные книги в формате фб2
Топ фб2
книги