18 декабря КРЕМЕР, КОММЕНТАТОР «МИТТАГБЛАТТА», ПИШЕТ:

«Не хлебом единым жив человек. Для того чтобы существовать, ему необходимы также вдохновляющие его истории. Он не может без них обойтись, и, если история его собственной жизни недостаточно занятна, увлекательна и насыщенна, он обращается к чужим. Так, например, он с удовольствием читает жизнеописания знаменитых людей, в том числе генералов и государственных мужей. С восторгом и содроганием читает он историю жизни Рудольфа Гесса, последнего коменданта Освенцима, читает биографию Мартина Лютера и Наполеона, Черчилля и Мартина Лютера Кинга. Человек без собственной истории все равно что человек без лица. У кого нет истории — тот пустое место. А пустое место пустым и останется. Поэтому у каждого есть своя история, поэтому каждый придумывает себе историю. Например, когда человек поступает на работу. Эту историю называют curriculum vitae [10]. Когда человек болен, к нему приходит врач, просит рассказать ему историю болезни и записывает ее. Умирает человек, и родные пишут историю его жизни, а пастор в церкви читает ее с амвона. От нас ушел хороший человек. Ведь тот, кто уходит, всегда хороший. Если человек становится писателем и начинает писать истории, то первой он пишет историю собственной жизни. Историю человека, который хлебнул горя. Хотя возможно, что эта история не имеет ничего общего с жизнью самого писателя.

Жажда историй у человека огромна. Существуют истории о боге и дьяволе, о ведьмах и святых. Ибо и тот, кто сулит миру спасение, не может обойтись без историй. История о непорочном зачатии и о рождении в хлеву, история о том, как тысячи людей были накормлены пятью хлебами, история о воскрешении мертвых, о распятии и вознесении. История о вознесении самая полезная из всех. Ибо теперь наконец сын божий восседает рядом с отцом и никогда уже больше не изгонит торговцев из храма.

У шлюх, сутенеров, воров и убийц тоже есть свои истории. Истории для судей. Истории о тяжелом детстве, о родителях, которые разошлись, и так далее.

Оливер Эпштейн придумал для своих судей не одну историю. Все они захватывающе интересны. Но судьи сошлись на одной. Потому что судьи могут воспользоваться только одной историей. И она должна по возможности иметь настоящий конец. Если в конце истории умирает человек, это всегда хорошо. Ибо смерть — это единственно убедительный конец. И потому судьи Оливера остановились на истории об убийстве девушки. Десять лет тюрьмы для несовершеннолетних — плата за эту историю, плата, которую не в состоянии были бы внести и сами судьи. Почему же они требуют ее от ребенка?»

Вечером Зайлер прочитал редакторам статью Кремера.

— У кого-нибудь есть возражения? — спросил он.

Все молчали.

— Статья не пойдет, — заявил Зайлер.

Клейнгейнц заметил:

— Мысли, по-моему, неплохие.

— Господа, — сказал Зайлер, — суд вынес приговор. Приговор, который отвечает чувству справедливости широких слоев населения.

— И все же, — возразил Клейнгейнц, — и все же труп до сих пор не найден, пропавшая девушка, возможно, жива…

— Дело не в этом, — ответил Зайлер. — Дело в том, и только в том, что мы, я подчеркиваю, наша газета не должна оскорблять чувства читателей. Что касается меня, то парнишку Эпштейна мне жалко, шутка сказать: шестнадцать лет и уже убийца, но я пользуюсь случаем, чтобы еще раз повторить: кто хочет делать ходкую бульварную газету, обязан строго разграничивать свое личное мнение и мнение, которое призвана выражать подобная газета. Нет сомнения, мы протестовали бы против этого приговора, если бы речь шла о сыне бедных родителей. Но речь идет о сыне человека, которого, пусть и не совсем справедливо, все же причисляют к богатым, к «более чем благополучным». И вы, господа, должны в таком случае спросить себя, как же будет реагировать на наш комментарий большинство читателей. Наши читатели — это простые люди. Сложные процессы им непонятны. Они любят недвусмысленные решения. Их правовое чувство имеет ветхозаветные корни: око за око, зуб за зуб. Жертва — девушка из бедной семьи. Следовательно, жертве большинство наших читателей сочувствует. Они знают среду бедных людей. Преступнику они не сочувствуют. Если мы выступим в защиту преступника, мы сразу услышим; бедняков казнят, а богачей отпускают на волю. Итак, господа, как бы мы ни крутили, ни вертели, даже если бы мы сами были убеждены в невиновности Оливера, заявить об этом прямо мы бы не могли. Не сейчас. Не так громко. И не так четко. Я не буду возражать, если, скажем, господин Клейнгейнц напишет короткий комментарий на эту тему, в таком примерно духе: «Несмотря на это, мы прекрасно понимаем, как трудно было судьям решить это дело… тайна до конца не раскрыта… однако, полагаясь на здравый смысл…» и так далее… Ведь верно же — такой тон позволит нам в любой момент сделать поворот, если потом, паче чаяния, возникнут какие-либо неожиданности. Вы меня поняли?


Присутствующие закивали. Опять они поздно засиделись; заведующие отделами думали о том, что уже пора сдавать полосы в набор, что впереди — отдых, и никто не хотел опаздывать, потому что любое опоздание, в конце концов, записывалось на их счет, а приговор суда им все равно не изменить.

Загрузка...