Ветер сулит бурю

Глава 17

Было субботнее утро. Приближалось Рождество.

Вот почему Мико с таким трудом протискивался через толпу. Улицы были совершенно забиты подъезжающими автомобилями и отходящими автобусами, и весь этот поток машин поминутно разражался нетерпеливыми гудками по адресу медлительных возниц, правивших телегами, запряженными лошадьми или ослами, из-за которых то и дело образовывались заторы, превращавшие уличное движение в невообразимый хаос из ревущих ослов, гудящих автомобилей, рвущих постромки лошадей, кулдыкающих индюшек со связанными лапами, визжащих свиней и возмущенно кудахтающих кур.

В воздухе висел густой запах свежего портера, доносившегося из пивных, к нему примешивался запах навоза и сизые дымки, поднимавшиеся от зловонных трубок, потягивать которые тем не менее одно удовольствие. Были тут и здоровенные бабы с корзинами, и солдаты в отпуску, и полисмены, которые, бормоча под нос ругательства, старались навести порядок среди всей этой неразберихи.

Все это было очень красочно, и, пожалуй, даже так оно и должно было быть, только современная цивилизация сюда еще, по-видимому, не заглядывала, а заглянув, отступила бы, наверно, в недоумении, почесывая голову: мол, сумею ли я ужиться с такими неправдоподобными штуками, как ослы, и лошади, и колеса с железными ободьями? Неужели эти люди никогда не слыхали о пневматических шинах? Разве они не знают, что лошади вышли из употребления еще лет десять тому назад?

Мико чувствовал себя среди всего этого как рыба в воде, он шел, громко перекликаясь со знакомыми.

Ему прямо кричать хотелось от радости. Несмотря на будний день, одет он был по-праздничному. На нем была толстая двубортная куртка, излюбленная одежда моряков, складка на брюках еще не разошлась, в общем костюм сидел совсем недурно. Белая в синюю полоску рубашка без воротничка, чистая, как простыня, отбеленная на солнце, открывала шею. Кепки он не надел, и его густые волосы торчали непокорными вихрами. Здоровую щеку он чисто выбрил, другая щека, разделенная белой полосой шрама, производила немного странное впечатление. Росту он был дай Бог всякому, но сейчас он терялся в толпе, потому что город почти полностью заполонили крестьяне. Тут были рослые мужчины со всех концов страны: из Спиддала и Барны, из Фурбо и Мойкэлина, из Утерарда и даже с клэрголуэйской стороны. И одеты они все были крайне разнообразно: кто в овчинной куртке, кто в костюме из грубой домотканой шерсти; уроженцы Аранских островов расхаживали с неизменными посохами в руках, громко шаркая сандалиями из сыромятной кожи; мелькали тут и сюртуки, и байковые куртки, и костюмы, купленные в магазинах дешевого готового платья; тут же сновали бродяги, одетые кто во что горазд, распахнув отрепья на мощной волосатой груди и подставляя ее декабрьскому ветру. Росту все они были большого, и это было, пожалуй, единственным, что у них было общего: одежда была разная, наречия разные, говор разный.

Пестрое было зрелище.

Магазины были битком набиты народом, и многие горожане уже спешили домой кто с индюшкой, кто с гусем. Индюшек тащили или за шею, или за ноги, так что голова волочилась по земле, оставляя в пыли борозду; зажатые под мышкой гуси со связанными лапками и гордо поднятой головой, казалось, встречали предстоящую казнь стойко, как христианские мученики. Народ валил стеной. Проталкиваясь сквозь толпу, Мико кинул испуганный взгляд на городские часы, но тотчас же успокоился — до прихода автобуса у него оставалась уйма времени.

Он еще ни разу в жизни не встречал автобуса: как-то никогда до сих пор не было случая. Но на этот раз случай представился, и какой! Он представлял, как автобус подкатит и остановится, а он уже будет стоять тут и, не отрываясь, смотреть на дверь, и вот из-за этой двери появится Мэйв и оглядится по сторонам. Интересно, как они встретятся? Какая она теперь? Долго ли им придется привыкать друг к другу? Он хотел, чтобы теперь их знакомство пошло совсем по-новому, чтобы не было этой постоянной связи с прошлым. Ни в коем случае! Ведь прошло уже два с лишним года, и нет такой трагедии, которая бы вечно оставалась свежа в памяти. Как ни береди душу, а все равно память человеческая так устроена, что всякое горе должно в конце концов притупиться, иначе невозможно было бы жить. Он мог судить о ее настроении только по редким письмам, которые получал в ответ на свои.

Некоторое время тому назад он начал замечать, что в ней происходит перемена. Почувствовал, хотя никогда бы раньше не поверил, что можно судить о душевном состоянии человека по нескольким словам, нацарапанным на бумаге. Он заключил, что вот уже больше года назад она перестала ждать, чтобы скрипнула дверь. А потом он увидел из писем, как пусто у нее на душе. Случайно оброненные слова: «…может, он поймет, каким пустым стал их дом, как пусто вокруг, как ужасно смотреть на море, которое так и не отдает тело твоего мужа».

Ну что ж, потерянного не воротишь. И вот наконец ей стало невыносимо при мысли, что предстоит провести здесь еще одно Рождество. Ей хотелось бы уехать. Но куда? Это известие Мико как громом поразило. Действительно, куда же ей ехать? У нее были кое-какие деньги, несколько фунтов она получила от фонда в помощь семьям потерпевших, еще немного набежало от продажи домика и кое-чего из имущества. Ну а дальше что?

Вся надежда была на Папашу. Мико пошел к нему.

Папаша отнесся к этому делу как к уравнению, оставить которое нерешенным было для него немыслимо. Он только крякнул и принялся за работу. А потом Мико так, между прочим, зашел к матери Питера и, сидя с ней на кухне за чашкой чаю, рассказал ей историю Мэйв. Слушая его, миссис Кюсак заметно оживилась, даже ее худенькая фигурка немного распрямилась. Мико рассказал ей все это без всякой задней мысли, но так вышло, что она вдруг сказала: «А знаешь, у нас есть свободная комната». Это была комната Питера, которая так и осталась нетронутой с той ночи, когда он ушел из нее для того, чтобы больше никогда туда не вернуться. И вот теперь в этой комнате поселится Мэйв. Неисповедимы пути Господни. Может быть, теперь эти две страшные трагедии помогут изгладить одна другую. Возможно. Так, во всяком случае, думал дед, а уж если он так думал, то так оно и должно было быть.

Вот тут-то и пришел Папаша и принес решенное уравнение.

— Она поступит ученицей в мануфактурный магазин, — сказал он голосом, не допускающим возражений. — Обычно за это еще приходится платить, но одному из моих бывших учеников нужна помощница, и он относится скептически к этому чудовищному пережитку Средневековья, ведь надо же придумать — платить только за то, чтобы иметь право на кого-то работать! Так что можно считать, что тут все улажено. Сначала получать она будет ровно столько, чтобы не умереть с голоду, но со временем может рассчитывать и на более высокое вознаграждение, при условии, конечно, если окажется подходящей. Я буду присматривать за ней, да и за своим бывшим учеником. Со временем, если она не выйдет вторично замуж, можно будет устроить для нее небольшую ссуду через другого моего ученика и помочь ей открыть свой собственный магазинчик, если она того пожелает. Ну как, устраивает тебя это, Мико?

Если бы было можно, Мико расцеловал бы его.

— Я обязательно зайду к ней завтра же. Ты говоришь, она у Кюсаков остановится? И все это устрою, — сказал Папаша. — И нечего меня благодарить. Если я не могу сделать из тебя капитана пассажирского парохода, то могу я по крайней мере хоть чем-нибудь помочь тебе?

И пошел себе, а Мико так и остался стоять посреди Шоп-стрит, упершись руками в бока, глядя вслед маленькой фигурке. Казалось, с годами Папаша делается все меньше и меньше — других признаков старости заметно не было.

— Привет, Мико! — окликнул его чей-то голос. Он очнулся и увидел брата, на лице которого, как всегда, играла скептическая усмешка.

— А, здорово, Томми, — сказал он более или менее приветливо.

С тех пор как Томми снял себе комнату в городе, они редко видели его. Было это два с лишним года тому назад. Вначале он частенько забегал домой поесть. Но с тех пор как он получил еще какую-то важную научную степень (Мико всегда путался в степенях), он поступил на работу в химический цех какой-то фабрики. Теперь он появлялся дома только для того, чтобы продемонстрировать очередной новый костюм, что случалось довольно часто, а иногда приходил, когда все были в сборе, и вручал матери фунтовые банкноты. Это всегда обставлялось очень торжественно, и отчасти было даже приятно видеть, как озаряется лицо матери и как обводит она их горделивым взглядом. «Ну, что я вам говорила? Не говорила я вам разве, что когда-нибудь дождусь такого дня?»

Сейчас на нем был синий костюм в тоненькую полоску, белая рубашка и красный галстук, и ботинки его сверкали так, что в них можно было смотреться. С ним была какая-то девица, высокая, с длинными, спадающими на лицо волосами. У нее было бледное — такова была последняя мода — лицо и роскошный красный рот, который она держала приоткрытым, чтобы дать всем возможность рассмотреть свои зубы. Что ж, зубы были и впрямь неплохие. Ее ресницы по длине не уступали рыбьим плавникам. Томми выглядел прекрасно, он был чисто выбрит, светлые блестящие волосы лежали красивыми волнами. Он был одного роста с Мико.

— Куда это ты собрался в таком параде? — поинтересовался он.

— Автобус иду встречать, — ответил Мико.

— Надеюсь, автобус оценит твои старания в его честь, — сказал Томми.

Девица захохотала, широко раскрыв пасть. Еще немного, и Мико смог бы заглянуть ей в горло.

— Все шутишь, брат, — сказал Мико, наливаясь краской.

— Да ты не так меня понял, Мико, — сказал Томми. — Пойдем-ка лучше выпьем с нами, ну хоть ради Рождества, что ли?

— Спасибо, — сказал Мико, — не могу. Я ведь не просто так автобус встречаю.

— Ну ладно, — сказал Томми. — Может, в другой раз. Я буду у вас ужинать в первый день Рождества.

— Вот и хорошо, — сказал Мико. — Ну, мне пора! — И ушел.

Томми стоял и смотрел, как он своими широкими плечами прокладывает путь через толпу.

— Интересно, что могло заставить нашего скромника Мико, — недоумевал он вслух, — вырядиться так в субботу и что за автобус, при мысли о котором у него глаза так и сияют?

Циферблат с надписью «Дублинское время» заставил его ускорить шаги. Он быстро прошел остающийся кусок улицы и свернул на площадь к автобусной остановке. Сейчас тут не было ни одного автобуса, и он остановился в праздном раздумье, наблюдая народ, толпившийся у пивной напротив. Со стаканом в одной руке и с палкой — в другой мужчины протискивались к стойке, напирая друг на друга. Из дверей пивной доносился голос, певший «Голуэйскую серую шаль» с настоящим кабацким пошибом, с надрывом и придыханиями, точно вздыхал рабочий в доке на погрузке угля. Потом послышались разрозненные хлопки пьяной аудитории и выкрики, и певица снова запела, исполнив на этот раз «Заброшенную тропу», и растрогала их всех до слез куплетом, в котором говорилось, что «моя мамаша померла прошедшею весною…». Когда же дело дошло до того, «как безутешна я была, соседи ж уверяли: таких хороших похорон мы в жизни не видали…» — тут уж, пожалуй, пень бы расчувствовался, и даже те, что скандалили у дверей, начали прислушиваться и покачивать головами, а один дед так даже вытащил из кармана красный носовой платок, поднес его к носу и затрубил, совсем как рожок в казармах, когда играют команду тушить огни.

И тут он увидел с трудом пробиравшийся по улице автобус. Сердце у него застучало, а ноги в новых коричневых ботинках растерянно затоптались на одном месте.

Взвизгнули тормоза, и красный запыленный автобус, содрогнувшись всем своим громадным корпусом, остановился рядом с ним, отдуваясь после трудного пути. Сошел кондуктор, а за ним начали выходить и пассажиры с усталыми лицами, в помятых от долгого сидения платьях. Он отступил к загородке, которой было обнесено место автобусной остановки, и засунул руки в карманы, стараясь хоть как-то утишить их дрожь. Она сошла с автобуса чуть ли не последней.

Она стояла, щурясь от ослепительного блеска негреющего солнца. Мико показалось, что она стала меньше с тех пор, как он видел ее в последний раз. Она была в коричневом пальто, надетом поверх красного платья, с непокрытой головой. В руках она держала потертый фибровый чемодан, перевязанный куском крепкой желтой веревки, кажется, соломенной.

Потом она посмотрела по сторонам.

Мико шагнул ей навстречу. Она еще не заметила его, а он уже успел разглядеть, как похудело ее лицо. Щеки чуть ввалились, так что рот теперь был резче очерчен, чем он раньше представлял себе, нос стал тоньше и прямей, и ямочка на подбородке казалась теперь глубже. Глаза потемнели и запали и были обведены лиловатыми кругами. А потом их глаза встретились, и он сразу забыл про все сомнения, поднявшиеся в душе при виде ее, и подошел к ней. Взгляд ее оживился, когда она увидела его, и она слегка улыбнулась и стала вдруг прежней Мэйв. Ничего с ней нет особенного, просто похудела немного, а это дело поправимое. Глаза ее тоже казались спокойными.

Он взял ее руку в свою. Неужели она всегда была такая тонкая и хрупкая?

— Здравствуй, Мико, — заговорила она первой.

— Рад тебя видеть, — сказал Мико.

Какой-то короткий миг они смотрели друг на друга. В глубине ее глаз Мико увидел горе, которое жизнь потеснила теперь на задний план. Пустынные обители, куда уходишь один, но из которых ты рано или поздно должен возвратиться.

Мэйв, увидев большого Мико, представила себе, что такое же чувство должен испытывать при виде большого порта пароход, выбравшийся из бескрайной пустыни огромного моря. В глазах Мико, которые, не отрываясь, смотрели на нее, светилась глубокая доброта, тепло шло от ладони, державшей ее руку с такой осторожностью, точно это была яичная скорлупка. Она отметила его темный, никогда не сходящий загар, чуть побледневший на зимнем морском ветру. Увидела она и морщины, избороздившие лоб, и бесчисленные мелкие морщинки вокруг глаз, оттого что ему вечно приходилось смотреть на небо и солнце. Заметила шрам на щеке, белой лоснящейся полоской разделявший надвое родимое пятно, и отвела глаза — он будил воспоминания о том, другом море.

— Неужели я так уж изменилась, Мико? — спросила она.

— Да что ты! — сказал он. — Я б тебя из миллиона узнал, ей-богу. И ты отлично выглядишь… Малость отощала, правда, но ничего, вот поживешь здесь немного, так мы тебя, как рождественскую индюшку, откормим.

Она засмеялась.

Он нагнулся и взял ее чемодан.

— Пошли, что ли? — спросил он.

— Пошли, — сказала она. — А куда?

— Вон туда, — сказал Мико, положив руку ей на плечо, и тут же сердце у него снова упало: какая она все-таки худенькая. Они переждали, пока проедет телега, и пока пройдет автобус, и еще два автомобиля, и мотоциклет с распевающими седоками, раскачивающимися из стороны в сторону.

— Народу-то сколько! — сказала Мэйв. — С чего это?

— Да ни с чего, — сказал Мико, — просто рождественская ярмарка, вот и понаехали.

Он перевел ее через улицу.

— А далеко это место, Мико, куда я иду?

— Не слишком, — сказал Мико. — Ты что, устала?

— Вовсе нет, — сказала она. — Просто в автобусе долго ехала, утомительно это.

— Теперь уж скоро, — сказал Мико.

— А ты думаешь, я этой женщине понравлюсь, Мико? Может, она и не захочет совсем, чтобы какая-то неизвестная особа из Коннемары вселялась к ней?

Она рассмеялась, увидев выражение его лица.

— Да ты о чем это? — возмутился он. — Говорят тебе, она за тебя просто ухватится обеими руками. Это очень трудно объяснить, но ты даже не представляешь, как ты можешь ей помочь, если все обойдется хорошо.

Он не сказал ей о своей надежде, что и ей самой от этого тоже будет польза. Но чтобы кто-то не захотел впустить к себе Мэйв! Да ведь это все равно что захлопнуть дверь перед носом Богородицы в Рождественский сочельник!

Они снова перешли через дорогу, лавируя между машинами, и пошли вдоль длинной улицы, где на углах стояли дома с закругленными фасадами.

Около почтамта им снова пришлось остановиться, потому что какой-то высокий молодой человек преградил им дорогу со словами: «Так вот ты где, Мико!» — и окинул любопытным взглядом шедшую рядом с Мико девушку.

Мико остановился.

— А это мой брат, Мэйв, — коротко представил он.

— Здравствуйте. Очень приятно с вами познакомиться, — сказал он, внимательно рассматривая ее.

— Спасибо, мне тоже, — сказала Мэйв, подавая руку и удивляясь, какая мягкая у него рука по сравнению с ручищей Мико, жесткой, как хорошо выдержанное дерево. Она взглянула на него, приподняв брови.

— Знаю, — сказал Томми, — никто нас никогда не принимает за братьев, но мы действительно из одного гнезда. Правда, кто-то подсунул в гнездо чужое яйцо, и мы не знаем, вылупился из него Мико или я, но, как бы то ни было, мы братья.

Она улыбнулась.

— Наверно, хорошо быть братом Мико? — сказала она.

Томми откинул назад голову и захохотал. Зубы у него были крепкие и белые.

— Это хорошо сказано, — проговорил он.

Мико ждал, стиснув зубы, думая, что он не замедлит блеснуть остроумным ответом, но Томми перестал смеяться, заметив удивленно приподнятые брови Мэйв: «Что она это, серьезно?»

— Отложим обсуждение этого вопроса, — сказал он. — Должен сознаться, что я пропадал от любопытства, с чего бы это братец Мико разоделся в лучшие одежды и с сияющим видом отправился встречать автобус. Теперь мне все понятно. Мико вечно от меня все скрывает. Увы, прошло то время, когда мы, бывало, обменивались секретами в мягкой постельке. Верно, Мико?

— Это ты, брат, вырос и отошел от нас, — сказал Мико. — Если бы мы теперь захотели что-нибудь тебе рассказать, так нам сначала пришлось бы тебя отыскивать.

— Ну ладно, — сказал Томми, — не буду вас задерживать, но, может, мы все-таки еще встретимся?

— Возможно, — сказала Мэйв.

Томми отступил в сторону.

— Ну, значит, до новой встречи, — сказал он.

Он стоял, глядя им вслед и удивляясь. И где это Мико ее подцепил? Очень интересное лицо. Глаза такие спокойные, а чувствуется, что в них что-то есть. Худовата, пожалуй. И одета довольно-таки по-деревенски, будто сама себе шила при свете огарка. Но лицо очень интересное.

— Он на тебя ничуть не похож, — говорила Мэйв.

— Ты хочешь сказать, что я на него ничуть не похож? — сказал Мико.

— А я думала, он совсем не такой, — продолжала Мэйв. — Ты так про него рассказывал, что я думала, он у вас какой-нибудь заморыш в очках. А он и ростом-то не ниже тебя.

— Верно, — сказал Мико, — может, это оттого, что мы такие разные. Я рядом с ним всегда свое убожество чувствую. Если бы ты знала, до чего неприятно вспоминать, какой ты глупый, каждый раз, как встретишь собственного брата. Я думаю, это у меня еще с тех пор осталось, как он вдалбливал таблицу умножения в мою тупую голову.

По дороге он показывал ей город. Он надеялся, что ей здесь понравится. Надеялся, что город ей понравится настолько, что она захочет в нем остаться. Мико испытывал смутный страх при мысли о том, что она, раз вырвав корни, больше не захочет оставаться на одном месте. Страшная это, должно быть, вещь — вырвать корни, и найдется ли такое место, где захочется пустить их снова? Итак, он показал ей кинематограф и церковь и сводил ее посмотреть буйную реку и цветы на ее берегах, там, где она сломя голову проносится под мостом Салмон-Уир. Он довел ее тихой улицей до университета, а потом свернул назад мимо больницы, от которой несло лекарствами, что всегда напоминало ему о Питере. Скоро они уже стучались у дверей миссис Кюсак.

Он заметил, что Мэйв устала. Лицо у нее осунулось, и она немного задыхалась, это после такой-то пустяковой прогулки! Она казалась поникшей, совсем как чахлый цветок.

«Боже мой, — подумал он в отчаянии, — как же, наконец, заставить ее забыть?»

Дверь отворилась. Перед ними стояла миссис Кюсак.

«Ну, все теперь зависит от этого, — подумал Мико. — Хоть бы только все сошло благополучно».

Миссис Кюсак сама была жалкая, как воробышек. Волосы у нее поседели, и она их гладко зачесывала назад и закручивала в узел. Личико у нее было маленькое и худенькое, нос обтянутый, глаза светло-голубые, желтоватую кожу изрезали морщины. В своем светло-коричневом вязаном жакете она была похожа на крошечного мужчину, такая плоская у нее стала фигура. Голубая кофточка была сколота впереди камеей. Черная юбка, черные туфли и чулки.

Она взглянула на стоявшую перед ней молоденькую женщину и застенчиво улыбнулась. Улыбнулась и Мэйв.

— Входите, милочка, — сказала она наконец, пожав ей руку.

Мэйв ощутила под ногами ковер, увидела просторную прихожую, залитую странным светом, проникавшим сюда с улицы и из соседней комнаты через синие и желтые стекла входной двери и круглое окно. Затем дверь закрылась, и они оказались в жарко натопленной кухне. Здесь был красный кафельный пол, маленькая плита, начищенная до ослепительного блеска, прямо как пара башмаков. Накрытый стол. На белой скатерти стояли японские чашки с синим рисунком. Посреди стола красовалась ваза с цветами, поблескивали ножи и вилки. Тут же стоял миндальный торт, густо-коричневый на фоне белой скатерти, и еще какой-то торт, покрытый белой глазурью, по которой розовыми буквами было выведено: «С Рождеством Христовым».

— По-моему, — сказала миссис Кюсак, — можно приниматься за рождественский торт. Все равно Рождество уже на носу. Папочке пришлось на несколько минут отлучиться, но он скоро вернется, и мы тогда попьем чайку. Давайте, я возьму ваши вещи, милочка. Раздевайтесь, пошли наверх, я провожу вас в вашу комнату, — все это одним духом.

Когда Мико нагнулся за чемоданом, она сказала:

— Нет, нет, Мико, ты здесь подожди и обогрейся, я сама отнесу.

И она нагнулась, и подхватила чемодан, и взвилась по лестнице, как птичка, а Мико так и остался стоять, громадный, чуть не под потолок, с красным от волнения лицом, и Мэйв улыбнулась ему, прежде чем пошла наверх следом за хозяйкой.

Она не привыкла к лестницам. Ладонь скользила по полированному дереву перил, ноги утопали в мягком, упругом ковре. Наконец она добралась до площадки, а миссис Кюсак уже стояла там у открытой двери и застенчиво улыбалась, как будто хотела сказать: «Надеюсь, вам здесь понравится». Самоотверженный поступок с ее стороны, потому что это была комната Питера. Мэйв вошла и огляделась: узенькая кровать под окном, покрытая синим стеганым одеялом; посередине одной стены камин, от которого в обе стороны расходились полки, заставленные от пола до потолка самыми разнообразными книгами. В камине горел огонь, он освещал комнату; на окнах висели накрахмаленные тюлевые занавески, казавшиеся на солнце совершенно ослепительными.

Мэйв решила, что комната очень милая. Она подошла, села на краешек кровати и опустила голову.

Она устала. Шум мотора все еще отдавался в мозгу. Стоит только вырвать корни, и понесет тебя ветром, как пушок одуванчика, неизвестно куда. И вот на пути попалась эта комната, светлая кухонька внизу, эта маленькая встревоженная женщина в дверях, тоже, видно, побывавшая в одинокой обители и вернувшаяся назад. Мэйв понимала ее, понимала всем своим существом, чувствовала ее тоску, видела, как она, вроде нее самой, бродит ощупью, будто впотьмах. Так бывает в темной комнате: идешь, вытянув вперед руки, чтобы не налететь на стенку, и вдруг рука встречает руку, и ты спасена, ты попала на верный путь. Она ощущала все это, и эти ощущения странным образом передавались маленькой женщине, стоявшей позади нее.

По крайней мере, она нисколько не удивилась, когда эта гостья с печальными глазами бросилась на кровать, уткнув лицо в одеяло, и ее плечи вдруг начали вздрагивать.

Миссис Кюсак неторопливо подошла к ней. Она ничего не сказала. Только дотронулась слабенькой рукой до ее спины. До худой спины с острыми лопатками. Может, миссис Кюсак и знала, сколько надо было пережить, чтобы так исхудать. Поэтому она только дотронулась до ее спины, а потом вышла и прикрыла за собой дверь, достаточно громко, чтобы это дошло до сознания той женщины, что осталась там на кровати, а сама с блестящими глазами пошла вниз.

— Не беспокойся за нее, — сказала она большому, растерянному Мико, дожидавшемуся ее в кухне. — Не беспокойся за нее.

Мико внимательно посмотрел на миссис Кюсак. «Эти женщины! Разве поймешь их? — Вот сейчас он увидел что-то новое в глазах миссис Кюсак. — Что это? Может, у нее наконец цель в жизни появилась? Во всяком случае, в глазах ее появилось что-то, чего раньше в них не было».

— Она очень устала, Мико, — сказала миссис Кюсак. — Но теперь за нее можно не беспокоиться.

— Худая она очень, — сказал Мико. — Вам не кажется, что она уж чересчур худая?

— Это поправимо, Мико, — сказала она. — Может, теперь я и сама потолстею.

— Я, пожалуй, пойду, — сказал Мико довольно благоразумно.

— Иди, пожалуй; может, так лучше будет, — сказала она, угадывая его мысли.

Он остановился на ступеньке и посмотрел ей в глаза. Столько вопросов было в его взгляде! А что, если миссис Кюсак с ней не поладит? А что, если ее ждет еще новое горе? А что, если… Глубокая морщина легла у него между бровей от тысячи всяких «если». Миссис Кюсак положила руку ему на плечо.

— Ты за нее не беспокойся, Мико, — сказала она. — Все будет хорошо.

«И будет! — подумал он, глядя на нее. — Правда, будет. — У него отлегло от сердца, и он улыбнулся. — Теперь она в хороших руках, — подумал он. — Все должно быть хорошо. Кто мог в этом сомневаться? За нее можно не беспокоиться».

— Я завтра зайду, — сказал он, и повернулся, и вышел за ворота, и закрыл за собой щеколду, и помахал ей, когда она уже запирала дверь, и посмотрел на окно, где раньше была спальня Питера, а потом свернул в свою сторону и зашагал насвистывая.