Ветер сулит бурю

Глава 21

Мистер Мак Гинти наводил чистой тряпочкой лоск на свой и без того безупречно чистый прилавок.

Самой примечательной чертой характера мистера Мак Гинти была его чистоплотность. Он был довольно высокого роста, не слишком толстый, но в теле. Голова у него была лысая и розовая, а те волосы, что на ней еще сохранились, отливали серебром, как мелькающая в воде форель.

Мистер Мак Гинти привык к тому, что самые разнообразные люди посещают его пивную. Поскольку его заведение находилось рядом с портом, ему приходилось слышать наречия и говор многих стран. Слышал он французскую речь, и испанскую, и немецкую, и индийскую, и раза два китайскую, ну и, конечно, английскую. Итак, сейчас он продолжал протирать свою стойку, хотя в этом не было никакой нужды, и слушал, как говорят между собой пятеро англичан. Беседа была не слишком оживленной: уж очень деловито они накачивались портером, чтобы еще тратить время на разговоры. Тот, кто сидел к нему ближе всех, — шкипер (судя по тому, как обращались к нему остальные) — был очень крупный, мускулистый человек в резиновых сапогах, плотных брюках и мохнатой куртке верблюжьей шерсти, надетой поверх толстой фуфайки. Его шляпа валялась на стойке. Когда-то он был блондином, но уцелевшие на голове после короткой стрижки волосы говорили за то, что он начинает седеть. Плоский затылок переходил по прямой линии в здоровенную красную шею. У него был большой торчащий нос и выдающийся вперед подбородок, который, однако, носа затмить не мог. Годы, проведенные на море, окружили глаза множеством морщинок. Жесткий человек, к такому не подступись, сказал бы о нем мистер Мак Гинти. Жесткий, и решительный, и сравнительно честный.

Шкипер был действительно человек жесткий.

Сейчас он думал о том, как неудачно получилось, что его поймали за незаконной ловлей рыбы в ирландских водах. Не то чтобы это имело какое-то значение, да только пойдет теперь канитель. Думал он и о том, что совсем уж некстати им пришлось зайти сюда за припасами, а тут еще с Атлантического океана, как на грех, несет черт знает что. Но на душе у него было спокойно. «Кто может доказать, что они ловили рыбу в недозволенном месте?» К тому же он был уверен, что рыбаки, на которых они напоролись, наверно, попали в шторм и отсиживаются сейчас в какой-нибудь защищенной от ветра бухте, так что вряд ли они вернутся, а если даже и вернутся, так тоже не беда. «Доказательств-то нет!»

— Ну, будь здоров! — сказал он, обращаясь к своему помощнику, сидевшему рядом.

— Будь здоров! — отозвался тот, поднимая свой стакан.

Помощник был невысокий крепкий человек в кепке из твида, почти без шеи, с большим круглым лицом. Руки и ноги у него были короткие, кисти рук маленькие, так что вся его мощь, казалось, сконцентрировалась в туловище. Он был в толстой шерстяной фуфайке и в синем костюме, залоснившемся от времени и носки в любую погоду. Из-под складок жира маленькие глазенки выглядывали почти игриво.

Стойка была круглая, массивная, красного дерева, с толстым медным прутом внизу, на который можно было поставить ногу, с закругленными краями, под которыми шла резьба. В пивную вела двустворчатая дверь с матовым стеклом. В середине стекло оставалось прозрачным, и там было выведено название. По обе стороны двери было по большой витрине, на которых стояли бутылки с подкрашенной водой, удивительно нарядные издали и поставленные так, что сквозь бутылочное стекло можно было прочитать этикетки. Под каждой витриной стояло по столику с шестью деревянными стульями. Сейчас в пивной были только шкипер с помощником и еще трое из их команды. Матросы пили за столиком. Три матроса — двое светлых, один темный; высокий, маленький и средний, все давно не бритые.

— Пошли-ка лучше. Припасы нужно грузить, — сказал шкипер, допивая свой стакан, и, утерев рот, нахлобучил шляпу.

— Что за спешка? — спросил помощник. — Уж в такую-то дрянную погоду мы, надеюсь, выходить в море не станем?

Шкипер не мог решить. Он думал, что, может, они и выйдут. Они уже давно в плавании. Рейс был отвратительный. Да и чего может быть хорошего, если им приходится ходить в Ирландию за рыбой! И вообще, куда эта паршивая рыба подевалась?

— Ну, давай по последней на дорожку, — сказал помощник и положил на стойку монету в два шиллинга.

Шкипер заколебался, и это его погубило. Они выпили еще, а потом еще. Подействовало это на них мало. Кажется, с тем же успехом они могли бы пить воду.

Они уже с час пробыли в пивной, когда вдруг дверь распахнулась, и на пороге появился человек громадного роста, совсем еще молодой, со странным пятном на лице, и пристально посмотрел на шкипера. Он шагнул в пивную, за ним следом появился его двойник, только постарше, потом вошел еще один высокий человек, а за ним какой-то приземистый парень с широченной грудью. Лица их были угрюмы, и все они в упор смотрели на шкипера. Мико сразу узнал его по профилю. Этот же профиль мелькнул тогда в грязном окне рулевой будки. А тут еще этот маленький, чернобородый, с белыми зубами. Ведь это же он смеялся, Мико видел. И все же ничего определенного сказать он не мог. У них не было никаких данных, только какие-то смутные впечатления.

Мак Гинти бросил протирать стойку и посмотрел на них. Напряженные лица, нахмуренные брови. Что-то непохоже, что они зашли сюда выпить по стакану портера.

— Здравствуй, Микиль! — сказал он.

— Здравствуйте, мистер Мак Гинти! — сказал Микиль, не сводя глаз со шкипера.

— Задувает, кажется? — сказал Мак Гинти.

— Дует здорово, — ответил Микиль.

— Здравствуйте, господа хорошие! — сказал шкипер.

Мико успел заметить выражение, промелькнувшее на лице шкипера, когда они только вошли. Собственно, ничего особенного: только брови приподнялись и глаза забегали. Теперь лицо вполне спокойно, одна нога небрежно опирается о медные перила, большая загорелая рука сжимает почти пустую кружку.

— Чего это вы вздумали нас топить? — спросил Мико.

Шкиперу удалось изобразить на лице неподдельное изумление.

— Ты о чем это, милый человек? — переспросил он. — А ну, повтори, я что-то не понял.

— Вы ловили рыбу в запрещенной зоне, — сказал Мико, — и вы хотели протаранить нашу лодку своим тральщиком.

— Ты слышишь? — обратился шкипер к своему помощнику. — Слышишь, что он говорит? Ведь надо ж!

— Черт знает что такое! — сказал помощник, поднимая кружку. В другой руке он держал наполовину опорожненную бутылку.

Мико был убежден, что они не ошибаются. Убеждали его в этом и напряженная тишина, воцарившаяся в пивной, и то, как застыли в неловких позах три матроса, сидевшие позади них за столом. Он не мог решить, что же, собственно, предпринять. Потом он представил себе нос тральщика, несущегося прямо на них, и в нем поднялась волна раздражения.

— Что вы полезли сюда рыбу воровать у тех, кто машин завести себе не может, чтоб отойти подальше от берега, — это еще полбеды! Хотя зачем вам это понадобилось, когда на вашей посудине вы б хоть к чертовой матери могли уйти и, пожалуй, не треснули б? Да что с вас возьмешь — воры и воры, а вот нарочно, по злобе нас таранить — это уж вообще ни на что не похоже. Это могло кончиться очень плохо.

— Послушай, приятель, — сказал шкипер. — Очумел ты, что ли? Что это ты несешь, никак не пойму. Если кто такими делами и занимается, так это не мы. Нам это ни к чему. Правда, помощник?

— Ни к чему, — согласился тот. — Чем так зря петушиться, надо бы тебе записать их номер, тогда б и знал наверняка.

Это была ошибка.

Все поняли, что это ошибка, и шкипер и три матроса, поднявшиеся на ноги, едва он кончил говорить. Он и сам понял, что это ошибка, не успели слова сорваться с языка. Но даже и после этого, может, ничего не произошло бы, разве только еще больше помрачнели и нахмурились бы лица рыбаков. Что могли они сделать? Ничего. У них не было возможности доказать свою правоту. Но в словах помощника проскользнула чуть заметная издевка, и этого Туаки, стоявший позади остальных, снести уже не мог. Прежде чем его успели остановить, он, весь белый от злости, с горящими глазами, выскочил вперед в своих сапогах со свисающими голенищами и, крикнув:

— Ах ты, свинья такая! — развернулся и ударил помощника по щеке.

Помощник, наполнявший в это время свою кружку, повалился на засыпанный опилками пол, все еще сжимая в руке бутылку. Он ушибся не сильно, только обалдел на миг.

Мак Гинти страшно разволновался. Он громко сказал:

— Господа! — но это не произвело должного впечатления.

Шкипер отделился от стойки, три матроса придвинулись поближе, и Мико расправил плечи, и Большой Микиль, сверкая глазами, сделал два шага вперед, и быть бы в тот вечер хорошей драке в пивной Мак Гинти, если бы лежавший на полу человек не взял бы молниеносно инициативу в свои руки. Он сделал две вещи: вскинув ноги в тяжелых башмаках, изо всех сил пнул Туаки в обе голени, так что от этого неожиданного выпада тот, раскинув руки, повалился навзничь. Одновременно помощник шкипера отбил дно бутылки о медные перила стойки. В один миг он оказался верхом на поверженном Туаки и занес бутылку с торчащими краями, чтобы ткнуть в его запрокинутое лицо.

Хотя длилось все это какую-то долю секунды, Мико, вероятно, навсегда запомнил картину: растерянное лицо Туаки на полу, и опускающаяся разбитая бутылка, и зеленоватый отсвет лампы на ее рваном крае. Еще мгновенье, и он увидит, как острые края вонзятся в глаза Туаки, увидит, как брызнет кровь на зеленое стекло.

«О Господи! — только и подумал он. — Опять это на меня свалилось!»

Воображение вихрем понеслось вперед: вот Туаки катается на полу, схватившись руками за изуродованное лицо, а сквозь пальцы льется кровь. Вот Туаки с палочкой и с пустыми глазницами сидит на кнехте на набережной в Кладдахе и поджидает лодки — одинокая, жалкая фигурка…

Что мог он сделать? Ничего, абсолютно ничего. Еще миг, и все будет кончено. Даже Микиль и отец Туаки стояли слишком далеко. Что бы они сейчас ни предприняли, будет слишком поздно.

И тут шкипер со своего места у стойки плеснул содержимое своего стакана в лицо помощнику. Они видели, как жидкость попала тому в глаза, как залила коричневыми потоками лицо, услышали, как он вскрикнул. Бутылка все же опустилась на лицо Туаки. Однако удар вышел вслепую. Он пришелся в щеку, ближе к уху. Тогда шкипер изловчился и пнул помощника ногой в руку. Тот повалился на бок и растянулся на полу, утирая лицо рукавом куртки.

Туаки, как кошка, вскочил на ноги. Лицо его исказилось от бешенства, кулаки сжимались, из ранки на левой скуле текла кровь.

— Ах ты, сволочь ты такая! — задыхался Туаки. — Да я убью его, убью-у!..

— Спокойно, Туаки, — сказал Мико, хватая его.

Удержать Туаки оказалось не так-то просто: он рвался из рук, как взбесившийся жеребец. Микиль подошел и тоже положил свою огромную руку ему на плечо.

— Ну-ну, Туаки, угомонись! — сказал он. — Угомонись!

— Пустите меня! Пустите! — бушевал Туаки, выдираясь. — Господи, да пустите вы меня, вот я его сейчас!

— Туаки, да ну же, Туаки, — успокаивал его отец.

— Ну ладно, вставай, сукин сын, — сказал шкипер, нагибаясь над помощником и поднимая его на ноги. — Ты чего это выдумал? Хочешь, чтобы нас всех тут поубивали, что ли?

— Да отстань ты! — крикнул помощник, вырывая руку и протирая глаза, которые все еще жег едкий портер.

— Спьяну это он все, — сказал шкипер, обращаясь к остальным. — Пить не умеет.

— Ладно, — сказал Туаки, — я уже ничего.

Они отпустили его.

Воинственный пыл у всех прошел. Да и какой там пыл! Вот встретить бы этих людей лицом к лицу, когда те гонялись за ними там, в море, наверно, тогда взыграла бы у них горячая кровь. А сейчас что? Да и как бы там ни было, а вид разбитой бутылки, опускающейся на лицо Туаки, охладил их. Охладило это даже самого Туаки.

— Если я тебя еще раз увижу у нас в городе, — сказал он, обращаясь к помощнику, — не жить тебе! Это я, как перед Богом, говорю. И если еще кто-нибудь из вас появится в этом городе, тоже хорошего не ждите!

— Ну ладно, хватит! — сказал Мико. — Пошли!

Он рад был уйти. Ведь втянул их в эту историю отчасти он сам. Тральщик-то в порту он заметил. Если бы не он, никто бы и не подумал доводить это дело до конца. Поговорили бы, поговорили, да и успокоились. Ведь так и так дело ничем не кончилось. Ну а вот если бы разбитая бутылка попала по назначению, раз и навсегда кончились бы его надежды на счастье. Он прекрасно сознавал это сейчас. «Так чем же мне это не знак? Случись это всего лишь год назад, Туаки обязательно остался бы без глаз. Но ведь не случилось же! И не он предотвратил несчастье, хоть и пришли они туда по его вине».

Выйдя за дверь, они остановились и посмотрели друг на друга.

— Погодите! Что ж это мы в самом деле? — сказал Туаки, стирая с лица кровь какой-то тряпкой, и повернул обратно в пивную.

— Не надо, Туаки, — сказал Мико, удерживая его. — Брось!

Туаки озверел.

— Да что мы за народ, в самом деле? — кричал он. — Они тут черт знает что вытворяют и плюют нам в рожу, а мы только утираться будем, будто это так, ерунда? Да они же теперь до конца своих дней над нами смеяться будут. Да они же теперь по всем портам разнесут басню про простачков из Кладдаха! Что, думаете, не разнесут?

— Эх, Туаки! — сказал его отец. — Ну подерешься ты, ну и что? Кому это нужно? Ты вот затеял драку, и, если бы не тот человек, дай ему Бог здоровья, да не милость Божья, лежал бы ты сейчас в больнице с выколотыми глазами. Брось ты, ради Бога. Заявим на них в полицию, и пусть там разбираются.

— К черту полицию! — сказал Большой Микиль. — Раз у нас даже фотографий их нет, так ничего из этого и не выйдет. Пошли-ка лучше по домам, и дело с концом.

Он широко зашагал в сторону порта, отец Туаки пошел за ним.

Мико стоял и смотрел им вслед, и, несмотря на то что вся эта история была отвратительна, его вдруг обуяла радость. Он смотрел, как ветер метет мусор в порту, гонит перед собой, будто гигантская, невидимая глазу метла, клочки соломы и сена из канавы и обрывки грязной бумаги. Даже спокойная вода дока всколыхнулась под напором крепчавшего ветра, словно та же метла прошлась и по ее поверхности. За воротами дока, туда дальше, бесновалось море. Видно было, как волны перекатываются через остров, на котором стоял маяк. Низко нависли тяжелые тучи. Небо темнело, и вдалеке на флагштоке поднялся черный флаг — сигнал бури.

«Я это сделаю сегодня же, — подумал он. — Я это сделаю сегодня вечером, и дело с концом».

— Ты чего это стоишь и ухмыляешься, как дурак? — озабоченно спросил Туаки.

Мико обнял его за плечи.

— Туаки, — сказал он, — я сейчас самый счастливый человек во всей Ирландии. И знаешь почему?

— Почему? — спросил Туаки.

— Потому, что этот сукин сын промазал и не попал в тебя бутылкой, — сказал Мико. — Слушай, Туаки, если бы он покалечил тебя, я не знаю, что б я сделал. Я б убил его.

— И никого бы ты не убил, — возразил Туаки. — Потому что я бы его сам первый убил.

— Слава Богу, никому никого убивать не пришлось, — сказал Мико. — Этому-то я и радуюсь. Ну, теперь пошли! Я иду домой. Мне нужно еще кое-что сделать.

Он пересек улицу и быстро зашагал мимо таможенного склада, около которого стоял английский тральщик.

— Ты бы потише, а? — сказал Туаки, с трудом поспевавший за ним. — Чего это на тебя нашло, Мико? Кто тебя гонит?

— Черт меня гонит, — ответил Мико, не поворачиваясь.

— Вот тебе! — сказал Туаки и плюнул в английский тральщик, когда они проходили мимо. — Чтоб ты потонул поскорее!

Двое пожилых рыбаков с нетерпением поджидали их.

— Вы где это запропастились? Где запропастились-то?

У пристани стоял дед.

— Ага! — издевался он. — Тоже морячки. Дунуло на них чуть-чуть, а они сразу домой бежать!

— Ветер уж больно поганый, отец, — сказал Большой Микиль. — Большого ненастья с таким ветром можно ждать.

— Чудо еще, — сказал дед, — что у вас мозгов хватило вовремя воротиться.

Они выгрузили из лодки все, что полагалось, и подвязали паруса, и подвесили кранцы[40], и после этого Мико ушел.

— Спешу я, — сказал он, — сделать мне кой-что надо. Вы всего не тащите, оставьте тут что-нибудь, я потом прихвачу, когда со своими делами управлюсь.

И побежал прочь от них по зеленой траве, напугав пасшихся на лугу гусей.

Он засмеялся, когда они зашипели на него, и приостановился, вспоминая случай из далекого детства, когда он швырнул оловянную кружку в голову гусаку Бидди Би. И напугал же его тогда этот гусак! Да и Бидди Би тоже. Где теперь Бидди Би, которой ничего не стоило отчитать хоть самого Папу Римского? Будто и не было ее вовсе. Домик ее стоял в конце ряда, а сама она умерла. Да и от домика-то ничего не осталось. Скинули с него прогнившую соломенную кровлю, а стены сровняли с землей, чтобы кто-нибудь туда ненароком не вселился. Сплошной ряд белых домиков обезобразили появившиеся в нем там и сям бреши, похожие на зияющие дыры на месте вырванных зубов. А скоро и от всего ряда ничего не останется. Домишки будут разрушать и сносить, а на их месте строить безобразные двухэтажные строения. Все изменится. Старого никогда не воротишь! Он побежал дальше, подумав между прочим, что все-таки странно, отчего бы не строить здесь дома вроде тех, что разрушают. Взяли бы кого-нибудь, кто в строительстве понимает, как они называются — архитекторы, что ли, ну вот, и взяли бы кого-нибудь из них, чтобы составил план нового поселка с отдельными домиками, построенными по последней технике. Кладдах знают все. Он всегда славился как раз потому, что он такой, как есть, ни на что другое не похожий, а когда понастроят тут безобразные дома, так он свое лицо потеряет и станет, как всякая другая новостройка: на месте старых трущоб — ряд домов с грядками капусты в садиках и с железными оградами, ржавеющими на сыром морском ветру.

А ну их, раз нет у них воображения, чего с них возьмешь? Дом все равно остается домом, а крыша крышей. И ну их всех к черту! И наши дети не будут знать, какой был раньше Кладдах, а если кому и захочется узнать, так может посмотреть картинки. Это все, что останется. Картинки, на которых будут нарисованы ряды белых домиков, а перед ними гуси на зеленой траве.

Мать была в кухне.

— Горячая вода есть, мама? — спросил он. — Я побриться хочу.

— Вернулись? — сказала она, поднимаясь со стула. — Дед твой за вас беспокоился. Боялся, что вы не увидите сигналы в порту.

— А ты-то сама разве совсем за нас не беспокоилась? — спросил он, стягивая с себя куртку, и кинул кепку на стол.

Она удивленно подняла на него глаза и, прежде чем ответить, худой рукой откинула назад прядь седых волос.

Седых волос. Она совсем поседела. Старится она. Его мать старится. Кожа туго обтягивала нос, точь-в-точь такой же нос, как у Томми. Глаза ее утратили прежний блеск. «Заглянуть бы сейчас матери в душу, — подумал он, стаскивая через голову толстую синюю фуфайку. — Что она за человек?» Он любил ее. С годами она стала гораздо мягче. Собственно говоря, стоило только ее сыну добиться того, о чем она мечтала, и характер ее начал смягчаться. Теперь она отдыхала. Надо полагать, что так же, сотворив за шесть дней вселенную и человека, отдыхал на седьмой день Бог.

— Да нет! — сказала она. — Я, пожалуй, не беспокоилась. Может, об отце я б и поволновалась, да раз ты с ним был, так чего с вами могло случиться?

Он стащил с себя рубашку и стоял, глядя на мать. Волосы у него растрепались, пока он раздевался, на руках и на голой широкой груди играли мускулы.

— Ты что, хочешь сказать, что, когда он со мной, за него можно не беспокоиться? — спросил он.

— Пожалуй, что и так, — ответила Делия.

Мико рассмеялся:

— А помнишь, мама, было время, когда ты думала, что мне ничего доверять нельзя? Что кто со мной поведется, обязательно в беду попадет?

Она чуть улыбнулась.

— Да, Мико, — сказала она, — помню. Столько хлопот ты мне доставил, не приведи Господь.

— Да и себе тоже, — сказал Мико. — Только знаешь что, мама, больше я не буду людям несчастье приносить. Теперь я буду самым надежным человеком на свете. Вот увидишь!

— Это хорошо, Мико, — сказала она. — Я очень рада. — Она налила горячей воды из большого металлического чайника в таз и поставила на табуретку. — Только ты зря думаешь, что приносил людям несчастье. Просто есть люди, за которыми беда по пятам ходит. — Она отставила чайник и принесла ему чистое полотенце и красное карболовое мыло.

Мико взял с подоконника кисточку для бритья и смочил лицо, а потом взбил хорошенько пену, насколько позволяло карболовое мыло. Он не приглядывался к своему лицу, просто смотрел, как обычно смотрят на себя бреющиеся люди, ну, как плотник смотрел бы на доску, что ли, или каменщик на каменную стенку. Но мать бросила на него внимательный взгляд.

«И что это с Мико? — подумала она. — С чего это у него глаза вдруг так блестят?»

«Я хочу, чтобы меня кто-то полюбил, — сказал Мико своему отражению, сбривая щетину со здоровой щеки. — Кажется, всю жизнь свою я только и делал, что беспокоился за тех, кого люблю, и мучился за них, и расстраивался. Неужели же не найдется никого, кто бы посмотрел на меня и сказал: „Эх, надо бы мне за Мико присмотреть!“?!»

Едва ли. Он был такой большой и такой сильный, и всем казалось, что он прекрасно может о себе сам позаботиться, и лицо у него было такое мужественное и доброе, что каждому казалось совершенно естественным, что он должен вызволять из беды других.

«Может быть, — размышлял он, держа бритву наготове, — Мэйв тоже так думает? А что, если она и вовсе про это не думает?» Он еще ни разу не говорил ей об этом. Надеялся главным образом на то, что она поймет, когда придет время, угадает инстинктивно, внутренним чутьем. Надеялся, все время надеялся.

Он спешил, боясь, чтобы как-нибудь не пропала его решимость.

Умылся, заплескав в кухне весь пол. Потом поднялся к себе в комнату, сбросил старые штаны и башмаки и тщательно оделся: натянул свежую рубашку, надел новый синий костюм и коричневые ботинки, потом вернулся в кухню, намочил в воде гребенку и пригладил свои жесткие волосы.

— Ты куда это? — спросила мать. — С чего это ты так распарадился?

Ему хотелось сказать ей, но он понимал, что это невозможно. Он никогда не был откровенен с матерью.

— Да так, надо мне, — сказал он. — Повидаться тут с одним хочу.

Он ушел.

Начинало слегка накрапывать. Пока что дождь был скорее приятный, но чувствовалось, что скоро он разойдется вовсю.

— Куда это тебя черт несет? — вытаращил глаза дед, встретив его посреди луга. — Куда это ты отправился в такое ненастье? Да еще расфрантился, прямо как граф какой-то.

— Деда, — сказал Мико, — в поход я пошел. От этого похода, может, вся жизнь моя зависит.

— А, иди ты! — сказал дед.

— Я тебе правду говорю, — сказал Мико. — К черту! Надоело мне ждать. Надоело мне все время помнить о покойниках. Живой я человек или нет? Здоровый, сильный. Нет, что ли? И ведь, если приглядеться ко мне как следует, не так уж я плох, ведь правда же? Мне надоело ждать и гадать: будет — не будет, будет — не будет. Я теперь пошел, деда, и так или эдак, все через час должно решиться.

— Ну, Господь с тобой! — сказал дед. — Не хотел бы я сейчас быть на твоем месте, хоть бы мне всю рыбу, что есть в океане, на блюде поднесли.

— Вот спасибо, подбодрил, — сказал Мико.

— Куда еще тебя к чертовой матери подбадривать? Ты что, сам не знаешь, что ли, что во всей провинции Голуэй лучше тебя никого нету? И чего ты боишься?

— Не знаю, — ответил Мико.

— Ну, иди! — сказал дед. — Темнеет уж. Такие дела лучше всего в сумерках обделывать, самое подходящее для этого время. Потом увидимся, тогда расскажешь, как все было.

— Хоть бы только, — проговорил Мико, — хоть бы только было, что рассказать.

— Ну, так ли, эдак ли, — возразил дед, — а что-то все равно будет.

— Верно, — сказал Мико, натянул на глаза кепку, застегнул пиджак и пошел прочь.

Дед стоял, глядя вслед большой фигуре, шагавшей по траве. «Не знаю, — думал он. — Ох, не знаю! Вечно у Мико у моего все не по-людски получается. Обидеть его так легко, даром что вымахал в такую громадину. Только бы его теперь не обидели. Ох, Господи, только бы теперь его не обидели!»

— Куда собрался, Мико? — спросил его Туаки, широко открыв от удивления глаза.

— Так, делишки кой-какие есть, — ответил Мико.

— Свят, свят, — сказал Туаки, — ты прямо как рождественская елка. Подождешь, пока я это все дома свалю, а? Тогда вместе пойдем.

— Нет, Туаки, — ответил Мико, — у меня дело не терпит, и должен я туда идти один.

— Ты что, Мико, попивать начал потихоньку, что ли? — спросил Туаки.

— Если б это! — сказал Мико и вдруг не удержался, надеясь в то же время, что ему не придется в этом раскаиваться. — Слушай, Туаки! — сказал он, положив руку ему на плечо. — Как ты смотришь на то, чтобы быть у меня на свадьбе старшим шафером?

— А, иди ты! Скажешь тоже! — возмутился Туаки.

— Да, вот то и скажу! — ответил Мико, и засмеялся, и зашагал прочь от него.

А на голову и на плечи ему сыпался дождь из сухих листьев, которые ветер срывал с деревьев в церковном саду и разбрасывал, как конфетти, повсюду — на дорогу, на водохранилище, на реку.

— Мико! Мико! — услышал он жалобный голос Туаки, но даже не обернулся, только помахал ему и ускорил шаг.

«Решается судьба моя», — думал он.