Ветер сулит бурю

Глава 6

«Мико! — писал Питер.

Весть о твоем предстоящем возвращении к родным пенатам, после года заточения в безлюдных просторах Запада, потрясла весь город. Зная твою врожденную скромность, я сделал все, чтобы удержать городской совет от устройства официальных торжеств в твою честь. Только подумай! Четыре оркестра, вооруженные силы, зачатки нашего флота, профессора, студенты!.. Как бы то ни было, Кладдах, должен признаться, главным образом в лице Туаки, совершенно опьянен известием о твоем приезде. Туаки только и знает, что всех спрашивает, слыхали ли они последнюю новость. Знаешь, какой он: глаза вытаращены, от восторга задыхается, прыгает с ноги на ногу. Можно подумать, что он сейчас разразится таким сообщением, что весь мир только ахнет. В канун твоего появления он, наверно, всю ночь глаз не сомкнет. Да и все мы очень рады будем тебя видеть.

Твое письмо — все его семь строчек — оказалось неисчерпаемым источником интереснейших сведений.

Раза два я встречал Папашу. Он про тебя спрашивал.

„Ну что, Кюсак, появилось у него наконец стремление добиться чего-то в жизни?“ — спрашивает он меня, а сам стучит палкой оземь. Я сказал ему, что, несомненно, появилось — ради хорошего дела я всегда готов хорошо соврать. „Ну, — говорит, — а если не появилось, так пусть лучше появляется. Какого черта он прозябает Бог знает где? Пусть скорее возвращается, напиши ему! Он здесь может прекрасно стать капитаном какого-нибудь пассажирского парохода“. И удалился. Так что ты не забыт.

Я все еще осаждаю цитадель Мулкэрнс. Уж теперь-то я по опыту знаю, каково было в старину бедным ратникам брать города с неприступными стенами! Как-то раз вечером мне удалось выманить ее на прогулку. Я совсем уже было приготовился взять ее за руку. Затащил в подворотню смотреть на луну. „Теперь, — сказала она, — по-видимому, наступает самый подходящий момент для того, чтобы впасть в лирическое настроение и как бы нечаянно взяться за руки“. Ты представляешь! Мне захотелось придушить ее, но вместо этого мы перешли к обсуждению Пифагоровой теоремы во всех ее тонкостях. Ты будешь рад услышать, что она спустилась с облаков кельтской мифологии (неужели ты забудешь когда-нибудь ночь на крысином острове и волшебниц?). Теперь это уже в прошлом. „Чепуха для малолетних!“ Итак, величественный Йейтс и Кэмпбэлл[18] и все остальные барды полетели на свалку. Т. С. Элиот[19] — вот последний гвоздь программы! Я как-то робко заметил, что мне нравится Бернард Шоу[20] (так сказать, пустил пробный шар), но она совершенно стерла меня в порошок, заявив, что с этим она покончила уже в одиннадцатилетнем возрасте. Во всяком случае, она не дает мне почить на лаврах ни на минуту, и я, читая при тусклом свете огарка, занимаюсь самообразованием, чтобы поспевать за ее литературными причудами. Непонятная она девчонка, и лучше бы мне и вовсе не встречаться с ней, уж очень она меня изводит. Просто не знаю, чем все это кончится. К сожалению, она все-таки очень славная, и я бы, кажется, ее на все голуэйские пивнушки не променял. А это уже немало — ты сам знаешь, сколь доходны сии предприятия.

Она разрешила мне называть себя Джо. Вот и все мои достижения после года неусыпного труда. Так что все подвиги Геркулеса тускнеют и меркнут в сравнении с моими.

Со следующего месяца мы опять идем в школу после каникул. Все, за исключением Томми, думают об этом с отвращением. Да, кстати, я встретил его на днях. После Элиота и Джо было немного тяжело переключиться на Томми и тригонометрию. Он с ума сходит по ней. Можно подумать — она ближайшая родственница Клеопатры[21]. Алгебра, видишь ли, для него детские игрушки. Он просто умирает от нетерпения поскорее разобраться в перестановках, сочетаниях и планиметрии. Это будет для него, как он думает, настоящей проверкой умственных способностей. А право, его умственные способности давно пора бы проверить. Наш преподобный брат Б. просто вида его не переносит с того самого урока, когда он с большой помпой принялся доказывать какую-то теорему и заврался, а Томми возьми да и скажи: „Это неправильно, сэр!“ Тот повернулся и говорит: „Раз уж вы столь гениальны, мистер Томми, сделайте одолжение, подойдите к доске и докажите нам теорему“. И самое ужасное было то, что Томми подошел и доказал! Что же после этого остается делать брату Б., как не воспылать к нему ненавистью? Подозреваю, что у него руки сильно чешутся добраться до Томми, да только к Томми не подкопаешься, у него всегда все уроки сделаны, и сделаны блестяще. У него на все всегда готов ответ. Одним словом, он всегда прав, а ты знаешь сам, как это бесит. Но как ты тоже знаешь, у Томми есть и свои положительные стороны. И вообще, приятно встретить человека, который действительно может шевелить мозгами. Что касается вашей матери, то для нее он по-прежнему один свет в окошке.

Всякий раз, когда мне случается бывать у вас, он принимается читать мне лекции о стилистических промахах Честертона[22] или о заблуждениях Уэллса[23]. Дед в таких случаях, я заметил, сразу же поднимается и выходит, а потом возвращается, сильно попахивая портером. Он просто дождаться тебя не может. Да и мы все тоже. Мико, старый друг, приезжай скорее и введи нас во искушение. Туаки прямо-таки пропадает от желания немного погрешить, и я тоже. Знаешь, Мико, это просто удивительно, до чего ты — такой хороший, спокойный парень — умеешь разнообразить жизнь!

Итак, до скорой встречи. Всего хорошего! Можешь мне не отвечать, я хорошо знаю, как ты обожаешь писать письма. Ну, вот я и исполнил свой гражданский долг: написал длиннущее письмо со всеми новостями, а теперь пойду на свиданье с Джо. Надежды не теряю, но уверен, что все опять кончится Элиотом».

Вспомнив письмо Питера, Мико рассмеялся. Смех его громко прозвучал в вечернем воздухе; мимоходом он удивился, чего это Питеру вздумалось писать ему все это? Какие-то имена, которых он никогда даже и не слыхал. Но строить догадки и то уже было приятно. Славный парень Питер! Ужасно приятно было получить от него весточку. Сразу, конечно, захотелось домой, но теперь, когда пришло время возвращаться, он уже далеко не так радовался этому, как радовался бы год назад, когда только что приехал.

Ни с того ни с сего он вдруг остановился посреди коннемарской дороги и оглянулся назад на домик дяди. Был чудесный осенний вечер, на небе ни облачка, и звезды только-только начали загораться. Домик дяди стоял на самом краю Аугриса[24], и прямо перед ним расстилался Атлантический океан. Сейчас, когда по воде пробегала чуть заметная рябь, казалось, что безобиднее моря на всем свете не сыщешь. На этой косе, выдающейся далеко в море, домик дяди был самым последним. Влево от Мико море, вгрызаясь в сушу, измельчило камни, превратив их в золотистые отмели Ома, соединяющие остров Ома с берегом. А направо, отрезав кусок материка, оно создало остров Инишбоффин, который круто возвышался над водой. Таким образом, место, где стоял теперь Мико, было похоже на палец, указывающий в сторону Америки.

Когда он впервые, больше года тому назад, перевалив через громадные Коннемарские горы, пришел сюда, на самый край света, сердце у него с каждым шагом падало все ниже и ниже, прямо в пятки, натертые новыми башмаками.

Унылый край! Торфяники да камни, разбросанные там и сям домики, редкие прохожие на дорогах. Да, сердце у него ушло в самые пятки, он почувствовал себя настоящим изгнанником. Расспрашивая прохожих, он долго шел до дядиного дома по усыпанной кремнистой галькой дороге, которой, казалось, конца-краю нет. Шел он через гору и через долину, и все домики, встречавшиеся ему на протяжении каждой мили, можно было пересчитать на пальцах одной руки. И пахло здесь в горах непривычно: увядающим вереском и овцами, а издалека ветерок доносил совсем уж незнакомые запахи. И он вспомнил шумный Кладдах, голосистых ребятишек, гусей, безработных матросов, визг ссорящихся женщин, поскрипыванье парусов на темных мачтах и собачий лай. Здесь, окруженный великим безмолвием, он ясно представил себе все эти звуки, и они показались ему родными и милыми.

Дядя Джеймс удивился при виде Мико. Он просчитался со временем его приезда. Это очень его огорчило, он засуетился вокруг Мико, и скоро тот почувствовал себя гораздо лучше. Дядя вскипятил чайник на крюке над огнем. В старую жестяную банку, служившую кастрюлей, положил два смуглых яйца. А когда он зажег керосиновую лампу и в кухне стало светло, в очаге запылал огонь, Мико совсем приободрился, принялся за еду, а дядя все говорил и говорил, неторопливо, по порядку расспрашивая обо всем. Молчаливостью он отнюдь не страдал. Жил он один. Нет, он не женат. Почему?

— Да потому, Мико, что в этом мире существуют два зла. Знаешь, какие? Женщины и спиртные напитки. Совместить их невозможно. Надо выбрать или то, или другое. А уж если их соединить — жди беды.

Дядя развеселил Мико. Домик его сверкал прямо как стеклышко, до того он был чистенький. Очень похож на их дом — тоже кухня и две комнаты. Мико дядя отвел отдельную комнату, и тот решил, что иметь свой угол совсем недурно. А когда он напился чаю, дядя Джеймс повел его к соседям. Там они сидели у очага и разговаривали, и дядя Джеймс курил и заплевал бедной хозяйке весь пол табаком. Это был тот самый домик, дальше по дороге, куда он теперь шел за Комином Коннолли. Тогда, в первый раз, ему представилось, что домик населен до отказа: отец и мать и — по подсчетам Мико — штук пятнадцать детей (на самом деле их оказалось всего двенадцать), и его все время беспокоил вопрос, где они все спят. Соседи буквально закидали его вопросами. Им все хотелось знать о нем. Они помнили его мать, когда она была еще маленькой девочкой и бегала вместе с миссис Коннолли в школу, что на дороге. Они и Большого Микиля знали и стали называть Мико сыном Микиля. И когда заходили другие соседи, его сразу же знакомили с ними и объясняли, что он Мико, сын Делии, жены Большого Микиля. Все это было очень приятно, и, придя домой и добравшись до постели, Мико уснул крепким, спокойным сном.

После этого жизнь пошла своим чередом. Он и оглянуться не успел, как промелькнул год. Ему пришлось много работать и многому учиться. Он научился добывать торф на унылом болоте, когда ветер пронизывает тебя насквозь, нарезать его правильными кусками и складывать аккуратными пирамидками и, наконец, грузить и доставлять домой с болота в плетеных корзинках на маленьком ослике дяди Джеймса — на том самом ослике, который в тех же корзинках таскал с берега водоросли для удобрения клочков земли, затерявшихся среди обломков скал и называвшихся здесь полями, на которых местные жители выращивают скудный урожай картофеля, реденький овес, репу и кормовую свеклу.

Да, жизнь была очень трудна, и на море всегда было трудно. У дяди Джеймса была байдарка. Мико боялся ее до смерти, пока не привык к ощущенью, которое испытывал, садясь в нее. Только вообразите, каково сознавать, что от морской пучины тебя отделяет всего-навсего тоненький слой просмоленного брезента! А потом, научившись с ней обращаться, он полюбил ее за легкий ход и невесомость. Только, конечно, на такой штуке далеко от берега не отойдешь, разве что в тихий день, а крупная рыба близко не подходит, вот и приходилось довольствоваться тем, что попадется. У других рыбаков были гребные лодки, тяжелые лодки на две пары весел, на которых они уходили за Инишбоффин, а то и дальше. Но какой это был каторжный труд — не покладая рук ворочать тяжеленные весла! Почему бы им не завести себе парусные лодки, вроде как у нас в Кладдахе? Господь с тобой, парень! Ты что, не знаешь, сколько они стоят?..

А теперь нужно было покинуть все это!

Он подумал, что уезжать ему все-таки жаль, и, еще раз окинув взглядом дядин домик и море, зашагал по направлению к домику, приютившемуся у подножья ближней горы.

День угасал. Из-за выступа дальней горы уже появился край луны. «Ночью будет хорошо», — решил он и ускорил шаги, а потом подумал: «Чего это я, собственно, спешу, все равно завтра уезжать, и, значит…»

Он даже самому себе признавался с трудом, почему ему так не хочется оставлять то, что он нашел здесь. Умей он писать, как Питер, уж он бы ему написал! Он написал бы: «Ха-ха, дорогой Питер, не одному тебе говорить о Джо! И у меня тоже есть своя Джо. По крайней мере, голова моя да и сам я полны ею. Только об этом говорить как-то совестно, да что там говорить, даже думать, хоть мне уже пятнадцатый год и ростом я выше иного взрослого». Интересно, что бы Питер понял из всего этого? «Пожалуй, что ничего», — подумал Мико, улыбаясь, и подпрыгнул так, что гвозди, которыми были подбиты его башмаки, высекли из камня искры. Он уже ходил в длинных домотканых брюках, которые доставали ему до самых башмаков. Первые в жизни длинные брюки! Подарок дяди. А как интересно было шить их на заказ у рыбака, который в то же время и портняжил! Его здесь все звали Портным. Он без нужды носил очки, и были у него длиннущие усы, кончики которых вечно казались вымоченными в портере.

Ее звали Мэйв. Ну вот, наконец-то он решился произнести это имя.

Все началось с родимого пятна.

Теперь можно и сознаться в том, что раньше, пока он не приехал сюда, родимое пятно было его больным местом. Но в этой глуши люди привыкли к тому, что все должно иметь свои приметы. Они и сами все были меченые. Трудная жизнь наложила неизгладимый отпечаток на многих: сломанные, плохо сросшиеся кости, раны, полученные во время драки, которая вспыхнула внезапно и так же внезапно погасла, но оставила на память по себе шрамы. Они привыкли к тому, что по воле Господней болезни косят их детей и они мрут в таких странных местах, как больницы в городах, далеких и непонятных. Перст Божий, говорили они. Перст Божий… Мико всегда вспоминал Бриджит, дочку Майкла Тома.

Этой весной они с дядей ходили помогать Майклу Тому заготовлять торф. После окончания работы их позвали в кухню и накормили до отвала вареной грудинкой с капустой и картошкой. Тут же на полу сидела кудрявая маленькая девочка удивительной красоты, он таких даже и не видел никогда. Огненно-рыжие волосы и синие глаза; нежные ручки и ножки, тоненькие и стройные. Она была в голубом платьице. Девочка сидела, не говоря ни слова, чуть заметно покачивая головкой, и, когда Мико, опустившись на пол рядом, заглянул ей в глаза, оказалось, что он смотрит в бездонную пустоту. «Да она, бедняжка, слепенькая», — сказали ему, и Мико почувствовал, как в сердце у него что-то оборвалось.

А потом все посмотрели на него и заметили ужасное, безобразящее лицо пятно и в голос заговорили:

— Ой, Мико, да ты ведь меченый! Как это вышло? Уж и гордишься ты этим, наверно! Ведь теперь каждый на тебя обернется.

Взглянув на маленькую Бриджит, он подумал, что, пожалуй, Бог мог обойтись с ним и похуже. Дома его обижали гораздо чаще. Мальчишки умеют быть жестокими, и у него в ушах до сих пор еще звенел насмешливый выкрик: «Индюшачье рыло». Но теперь и здесь все изменилось. Теперь, когда в нем начало подниматься это незнакомое раньше чувство, когда он стал замечать, как замирают в объятьях пары, притаившиеся в тени под навесом крыши, или в зарослях кустарника, или на вершине горы, или расходясь с танцев на перекрестках, ему и здесь стало нелегко.

И как-то раз на торфяном болоте, когда кругом никого не было, он задумался над этим и много еще над чем. Он закусывал, сидя у тихого болотного озерка, и, вдруг нагнувшись, стал внимательно разглядывать свое лицо, пожалуй, в первый раз в жизни. Он старался представить себе, какое впечатление произвело бы оно на девушку, впервые увидевшую его, и, прямо надо сказать, собственное лицо показалось ему отталкивающим. Солнце освещало его, и вода — та самая вода, которая умеет иной раз польстить не хуже, чем розовые очки, оказалась бессильной хоть как-то скрасить его. Она преломляла все его лицо в какой-то несуразный кошмар, и Мико, опершись на локти, все смотрел и смотрел, а сердце у него сжималось медленно, но верно, и он думал: «Да, дело дрянь, ничего не скажешь… Будь я девчонкой, я бы при виде такого даже в темноте напугался. Побежал бы, наверно, домой и заорал: „Ой, мамочка, что я только что видела! Просто ужас, что я видела!“» Он поднял руку и начал ощупывать и теребить щеку.

— Стоит ли огорчаться из-за родимого пятна? — неожиданно раздался над ним голос.

Не поднимая головы, он внимательно всмотрелся в воду и увидел рядом со своим отражением другое лицо, улыбающееся, загорелое, окруженное мелкими кудряшками. Он стал разглядывать это лицо с тем же вниманием, с каким только что разглядывал свое. Каштановые волосы — или это только так казалось в болотной воде? Изящный лоб, загорелый и блестящий там, где солнечный луч касался загара. Тонкие брови и глубокие глаза, цвета которых он никак не мог разглядеть. Он заметил только искорку в них да ярко-белые белки, ясные, как морская вода на серебристом песке в тихий день. Нос шел по прямой линии ото лба, ну, совсем как у того парня на картинке в греческом учебнике, что принадлежал Томми. Да еще губы, красные — это было заметно даже в воде — и улыбающиеся, потому что ему виден был блеск ее зубов и чуть намечающаяся ямочка на подбородке.

Наконец он поднял голову и взглянул на нее.

Она стояла, нагнувшись, упираясь руками в колени. Ворот платья отставал, и видно было белую полоску тела, резко отличавшуюся от загорелой шеи. А она все улыбалась и улыбалась, и, как ни странно, он нисколько не смутился. Он только оперся рукой о мягкий торф, сел и, глядя на нее снизу вверх, спросил:

— А почему не стоит?

Она присела на корточки, так что глаза их оказались на одном уровне. Она была босиком, и торфяная пыль пробивалась у нее между пальцами. Позади нее маленький ослик с корзинками на спине пощипывал жесткую траву. Она нагнулась и сама сорвала стебелек осоки, взяла его в рот и с громким хрустом перекусила. Потом отшвырнула стебелек, подобрала откушенный кончик и положила его на палец.

— Да как тебе объяснить, — сказала она. — Разве в коже дело? Важно ведь то, что под кожей спрятано. Вот, например, возьми картошку: бывает, снаружи будто и хорошая, а внутри такая гадость, что дальше уж некуда. А то, наоборот, бывает картошка с порченой кожурой, про которую подумаешь, что ее бы только выбросить, ан она-то как раз самая вкусная оказывается.

— Вот же черт, — сказал Мико совершенно не к месту, а она захохотала и уселась на жесткую траву.

— Ты Мико, — сказала она.

— Да, — ответил он. — А ты кто?

— Мэйв, — сказала она. — У нас торфяной участок за горой, недалеко от дяди твоего. Чего это ты разглядывал свое лицо?

— Не знаю, — сказал Мико. — Так просто, что-то на меня нашло. — Он не сказал ей, что рассматривал себя с точки зрения девушки, — это было бы уж слишком.

— Ты здесь надолго? — спросила она.

— Не знаю, — сказал он. — Мажет, на год. А потом я поеду домой и буду работать с отцом на лодке.

— Нравится тебе это дело?

— Да, — сказал Мико.

— По дому-то скучаешь? — спросила тогда она.

«Только не сейчас», — чуть было не сказал Мико, к своему удивлению, но вместо этого ответил:

— А как же! Знаешь, у нас ведь все другое.

— Что другое? — настаивала она.

— Море, ну и мало ли что, — сказал он.

Тут она рассмеялась. Она подтянула кверху коленки так, что они уперлись ей в грудь, и крепко обхватила их руками.

— Вот это уж странно, — сказала она. — Разве в Голуэе не то же море, что здесь?

— Верно, — сказал Мико, — только устроено там все иначе. Если, к примеру, выглянуть из окна нашего дома, то море будет немного в стороне, а неподалеку есть ямы, в которые сваливают всякий хлам.

— Зачем?

— Там у нас площадки для игр устраивают, — сказал он, — и все такое. Вот туда и свозят отбросы со всего города — засыпают, значит, ямы.

— Воображаю, какая там вонь стоит! — сказала она.

— Да уж, — сказал Мико со смехом, — воняет всем чем угодно: и мокрыми тряпками, и тухлой капустой, и консервными банками, и еще каким-то красным песком, которым посыпают яму сверху. Он, говорят, все уничтожает, даже сорняки. И все-таки мне этого недостает. Привык я, ну вот и скучно теперь.

— Первый раз в жизни слышу, чтобы кто-то без вони скучал, — сказала она, и оба снова рассмеялись.

— Если так говорить, и впрямь смешно получается. Но ведь и другое есть: река, например, и лодки у причала, запах рыбы и бородатые старики с удочками, и церковные шпили. Да мало ли что.

— А разве у нас здесь всего этого нет? — спросила она. — У нас тоже есть и речки, и лодки, и причалы, и запах рыбы, и бородатые старики, и церковные шпили. Глянь-ка вниз, — продолжала она, обводя руками, — уж такого у вас, верно, нет.

Со склона горы, где они сидели, им было видно расстилавшуюся внизу долину: Аугрис, похожий на указательный палец; море, омывающее его; бесконечные отмели Ома и остров Инишбоффин, поднимающийся по другую сторону из горячей мглы. И разбросанные поля, и желтую дорогу, прорезавшую долину, и солнце, освещавшее выбеленные известью домики с соломенными кровлями, которые, казалось, росли прямо из земли, как грибы, и чаек, носившихся в воздухе, и поблескивавшее внизу голубое озеро с маленькой фигуркой рыбака, застывшего на коленях в лодке, с удочкой, опущенной в воду. Да, что хорошо, то хорошо!

— Нет, — признался он и откинулся на локти. — Такого у нас нет, но если бы ты только видела Корриб-Лох[25]. Вот на что стоит посмотреть.

Тогда она снова рассмеялась звонким, продолжительным смехом, и он увидел, как у нее на шее вздрагивают маленькие жилки.

— А, да чего там, — сказала она, — так можно продолжать сколько угодно. А может быть, нам просто каждому свое место нравится? Давай помиримся на этом?

— Давай, пожалуй, — сказал Мико.

Они поднялись и, забрав своих осликов, пошли домой. На ней было синее платье в горошек, короткое, так что видны были ее коленки, худые и загорелые. Ноги у нее были хоть и босые, но хорошенькие. Очертаний ее фигуры не могло скрыть даже платье, довольно-таки бесформенное, сшитое кое-как. И когда они пошли рядом, он заметил, что она ему до плеча и что ей должно быть лет пятнадцать-шестнадцать.

— Ужас какой ты большой, — сказала она, положив руку на спину ослика и приноравливаясь к его мелким, грациозным шажкам. — Сколько тебе лет-то?

— Мне пятнадцатый, — сказал Мико. У него было большое искушение соврать, но в конце концов он все-таки решил сказать правду.

— А на вид тебе лет девятнадцать, — сказала она, и ему это было приятно.

Да и правда, ему можно было дать все девятнадцать. Плечи у него были широченные, мощная грудь так и распирала фуфайку. Он порадовался, что надел длинные брюки. Они расстались немного повыше того места, где берут торф. Мико чувствовал, что этот день, это место и все происшедшее с ним ему уже больше не забыть никогда, что бы там потом ни случилось. Она стояла, склонив голову немного набок, смотрела на него открытым взглядом и улыбалась.

— И не расстраивайся из-за пятна, — сказала она и вдруг сделала нечто странное: протянула руку и притронулась к пятну, прямо к самой его середке.

Он ощутил прикосновение ее руки и легкий нажим пальцев. Впервые в жизни чужая рука коснулась его щеки.

— Важно то, что внутри.

— Как картошка с испорченной кожурой? — спросил он.

— Вот-вот, — сказала она. — Как картошка с испорченной кожурой. — И похлопала его легонько по щеке, и отняла руку, и пошла прочь, а потом обернулась на дороге, помахала ему и скрылась из виду, но не из его памяти.

«Разве ее забудешь! — думал теперь Мико. — Пока в небе есть солнце и луна, пока в воде живет рыба, а над водой летают чайки, я буду ее помнить».

С тех пор он встречал ее несколько раз, но много разговаривать им не приходилось. Всегда тут был кто-нибудь еще, и он отчасти даже был рад этому. После их первой встречи она так завладела его мыслями, что он боялся, как бы она, чего доброго, не заметила этого по его глазам и не рассердилась бы, что какой-то четырнадцатилетний мальчишка смеет о ней думать. «Откуда же ей знать, — рассуждал Мико, — что у меня так жизнь сложилась, что на самом деле я куда старше своих лет, да и чувствую я себя совсем не на четырнадцать. Я прямо старик настоящий, только не знает она этого. Но, слава Богу, сегодня я ее увижу. Вот только взойдет луна, попробую сразу же вытащить Комина и пойдем копать пескороев[26]».

Он свернул с дороги и пошел прямо на желтый свет, падавший из окошка маленького домика, сплошь завитого красным вьюном. Плющ поднимался с земли, расползался по белой стенке и нахально тянулся к стрехам соломенной кровли.