Волхов не замерзает

ТРУДНАЯ БОРОЗДА

Слухи — самые разноречивые — ползли тяжелыми болотными туманами. По тракту проходили разные люди — чего только не наслушаешься! Змеем Горынычем представлялся Мише враг: ему одну, другую голову отрубят — вырастают новые. И все лезет, лезет чудовище.

И все-таки тревожно зовущий горн трубил в Мишиной душе. «Храбрый», «Боевой», «Дружный», «Грозный», «Буденновец», «За Родину» — эти прекрасные слова он шептал перед сном и с ними пробуждался. В народе все настойчивее поговаривали о партизанских отрядах, сражающихся в окрестных краях.

Молва ширилась, росла. В Поддорье разгромили немецкий гарнизон. На станции Батецкая — крушение. Под Порховом взлетел эшелон. Дерзкие налеты партизан Дедовщины.

Ничего не говорят про Мишины «пыхи». Семь-восемь проколов не в счет. Надо переходить на мины.

Позарез нужен Неуловимый. Куда пропал? Нашел ли он партизан? Проверить, что он за человек, тогда открыть ему арсенал — и в лес! Мама будет партизанской стряпухой, Сашку тоже можно взять… Прощай, Тосенька! Не поминай лихом партизанского разведчика товарища М.

В эту осень забросила детвора свои забавы: не ходит веселой гурьбой по ягоды, по грибы, не жжет костерков на рыбалке, в синие сумерки не играет в «горелки».

Тяжелый крестьянский труд раньше времени лег на плечи маленьких должинцев, детство — золотое времечко — покинуло их.

Дети и раньше помогали взрослым… Бывало, выйдут лен тягать — и не легко, а весело. Мишино звено обычно соревновалось с Граниным. Без зависти говорила она Мише: «Да, хитренький! Твоя-то полоска для ленивых: вон сколько клевера и ромашек!» Пионеры ухаживали за конским молодняком, за телятами. Мальчишки покрепче вставали с косарями в ряд. И артель в долгу не оставалась: дарила школе музыкальные инструменты, спортивный инвентарь, книги…

Сейчас не то. Труд — не радость, труд — борьба за кусок хлеба насущного…

Вон девчонка — велика ли? — тянет на поводу лошадь. А лошадь такая, что ни в плуг, ни в борону. У девчонки пятки в кровавых рубцах, обтоптаны копытами. За плугом надрывается мать. Волосы растрепаны, пот ручьем катит с лица, кричит, ругает малолетку: на ком еще зло сорвешь!

Трудная борозда!..

Плуг — на три хозяйства. Лошадь — на шесть семей. Живешь под страхом, что отберут, не успеешь запахать, заборонить.

Всю трудную мужскую работу по дому Миша взял на себя: и сено в сарае уложил, и сушину из леса притащил. Со всем управился. Еще прибежал к Немковым таскать кочаны с огорода. У них устраивалась толока.

Обычай капустных толок давний. Чтобы управиться за день с рубкой и засолом капусты, приглашались знакомые и соседи. Кто участвовал в «помочи», того хозяин угощал холодцом, картофелем с мясом и пшеничным пирогом с морковью.

Ничем этим Анна Ивановна не собиралась угощать: скромная толока устраивалась для отвода глаз.

В это время возили сено с дальних покосов. Анна Ивановна попросила Мишу пособить. Во второй заезд велела помаленьку навевать сено, а сама ушла в подлесок грибков на солянку собрать.

Вернулась не скоро. И не одна.

Миша растерялся: признать в этом человеке знакомого — нарушить данное когда-то обещание. Тот подмигнул только, а разговаривать не стал. Откуда Анна Ивановна его знает?..

— Нарви, Мишатка, на метелку, а я поеду потихонечку, догонишь… — сказала Немкова.

Когда Миша нагнал воз, болотного знакомца не было. Сбоку с вожжами шла Анна Ивановна.

У Гривского проселка их остановил конный патруль. Лоснящиеся жеребцы не для сытости — от жадности дергали свежее сенцо. Жандарм с красным загривком, пригнувшись с седла, проверил пропуск. «Орднунг». Порядок.

Вышел из избы Саша, помог завезти телегу задком к самым воротам сарая. Вдруг закачался воз. Копнище скатилось. Из него, отряхиваясь, встал — все он же, Неуловимый! Хорошо — весь в сенной трухе…

Миша так и залился. Неуловимый тоже засмеялся.

— Понимаешь, трамвайным зайцем был, а вот тележным зайцем — впервые.

— Ну как твои «пыхи»?

Откуда он знает про Мишину «охоту на дорогах»?

— Пых и есть пых. На мины бы перейти.

— Ставить мину — не просто. Конечно, человек в тринадцать лет всему может научиться, но и от малого не следует отказываться. Ничего, дружок, как-нибудь потолкуем…

Мише стало грустно: опять уходит!

— Знаете что?.. — Миша глядел себе под ноги. — Мы могли бы вам сигналы подавать. Наше звено. Немцы в селе — в канаве оглобля лежит. Свободно село — Оглоблины нет.

Неуловимый положил руку на плечо:

— Спасибо… Со звеном повидаюсь когда-нибудь, а пока ты один знаешь меня. Понял? Ну, ступай домой.

Миша поднял над головой руку. Салют!

По случаю толоки изба Немковых была особенно чисто вымыта, пол старательно надраен голиком. На дерюжке — груда кочанов. Ошпаренные полубочья стояли посредине.

Всем нашлась работа. И если б какая «холера» (так Саша называл немецких прихвостней) захотела проведать, что творится у Немковых, то ничего подозрительного не приметила бы. У печки сидел Павел. Люк подле него открыт: в случае тревоги — туда! Павел точил на кирпичине сечку, молча прислушивался к разговору. Наблюдать, размышлять о людях стало теперь необходимостью. Кажется, многое известно ему про каждого из должинской группы, и вдруг новая грань открывается.

Как всем хотелось собраться, побыть вместе! Люди теперь позабились в углы, ушли в свои нужды, в свое горе. А тут можно было не таиться друг от друга — с открытым сердцем, с прямым взором. Такая возможность может не скоро представиться: в селе сейчас почти нет немцев. Как-то невольно все поддались обманному чувству, будто все идет по-прежнему, будто ничего страшного не случилось.

На выскобленном до желтизны столе женщины рубили сечками бело-желтые сочные хрустящие листья капусты.

Говорили: нет одного — учителя математики Виктора Степановича.

— Не придет этот «всемугодник». Кому теперь не тяжело? Тяжело всем. Но этот так согнулся, что коленки подогнул. Таракан запечный!

Сказала это женщина с венцом светло-русых волос на голове, с блеклыми глазами много испытавшего человека, Мария Михайловна Матвеева. Пришла из Старой Руссы. Там заведовала Дубовицкой школой. Могла бы забраться в щель, спокойно переждать бурю. Не задумываясь, взялась за подпольную работу. А у женщины двое детей-подростков…

Василий Федорович Еремеев смотрел, как Таня натирала на терке морковь. Усмехнулся.

— Приспосабливается. Не рад хрен терке, да по ней боками пляшет.

Саша принес и высыпал из рогожки кочны. Сразу понял, о ком речь идет.

— Виктор Степанович?.. Отходит он от нас… Повел ребят в церковь. Староста и тот поддел его: «Вроде вы, Виктор Степанович, раньше другому учили». А Виктор Степанович? «Заблуждался я…»

— Не может быть!

— Эх, Нина Павловна, вы столько от него натерпелись, а все выгораживаете. — Саша, и повзрослев, все чувствовал себя учеником Нины Павловны, но тут шел наперекор: — Всех вы хотите видеть добренькими.

Нина Павловна ответила не сразу.

— Думаешь, Саша, я не знаю Виктора Степановича, не знаю должинцев? Вот как видны мне все. Плохое разве трудно увидеть? Слабому побегу помочь расти — вот чего всегда хотела. — Беспомощной улыбкой обвела всех. — Думаешь, если война, то и о доброте к человеку говорить не следует?..

Немков пробовал пальцем острие наточенной Павлом сечки:

— Этак начнут и среди немцев выискивать добреньких. А их надо истреблять! Истреблять!.. — Он с силой всадил сечку в лавку.

Васькин покачал головой, усмехаясь, вытащил сечку и снова стал затачивать на кирпиче:

— Все семьдесят миллионов?

— Да!.. Око за око, кровь за кровь…

Сестра взглянула в окно, махнула ему рукой. Раскрыла створки:

— Чего они тут собрались, Мишенька?.. Кочерыжек ждут?.. Ладно, ладно, сейчас вынесу. — Анна Ивановна закрыла створки: — Вот пострелята, уж про толоку разнюхали. — Набрала полный передник кочерыг, вышла на улицу.

Когда она вернулась, спор кончился.

— Только фашизм ставит перед собой цель уничтожения целых народов, — так говорил должинцам Васькин, — но это варварство, и мы вовсе не собираемся это осуществить… Мы воюем только с фашизмом.

— Прослушала я, — сказала, остановившись на пороге, Анна Ивановна, — вот вы говорите, Павел Афанасьевич, фашизм. Я по женскому своему разумению скажу: что поделает маленький, простой человек против силищи?

С ней не соглашались.

И первая Таня.

— Ты маленькая, Анна Ивановна, а не сдалась. И не пойдешь на поклон этой силище… Мы-то знаем: не пойдешь!

А Павел продолжал рассказ. Он не очень-то был осведомлен о положении на фронтах, знал, что шли бои под Смоленском, Вязьмой, Гжатском, Клином, совсем недалеко — под Калинином. Быть может, эти города уже оставлены. Враг на подступах к Москве. Армии немецко-фашистской группировки «Север» — у стен Ленинграда. Да, нелегка борьба с фашизмом. Павел говорил, ничего не приукрашивая, не утаивая горькую правду, говорил о размахе партизанской войны. И опять не мог знать всего — так солдат в наступлении или обороне знает лишь свой участок. Порадовал новостями. В Поддорье, в Порхове, Дедовичах — от берегов Полисты до берегов Шелони — ожили леса и болота. Люди взялись за оружие.

Должинцы позабыли и про капусту. Павел словно вывел их из села. Смотрите, какая борьба идет вокруг. Не считайте свои беды самыми большими, не удовлетворяйтесь сделанным. Сражения впереди.

— Ну, а с тем, кто уже расседлал коня, как поступим?

Все поняли, на кого намекал Василий Федорович.

Васькин ждал ответа от самих подпольщиков.

Нина Павловна сказала:

— Подождем. Дадим ему срок.

С нею согласились.

— Собираться вот так вряд ли будем, — сказал Павел. — Что дальше делать — об этом поговорю с каждым в отдельности. Мужчины просят взрывчатки, мин, гранат. Я бы и сам не прочь устраивать немцам фейерверки. Да пока у нас другая задача. Мы в тылу врага, а вернее — на самой передовой. Бойцы без оружия лицом к лицу с хитрым врагом… Прямо в лоб бить нельзя. Порой приходится подать напиться тому, кого следовало бы придушить. — Васькин посмотрел на Таню.

— Правильно говорю, товарищ Ефремова?

— Конечно! А только врагу улыбаться не могу.

— Любому из нас это трудно. — Васькин помолчал, сказал тихо: — Трудная борозда досталась нам, товарищи… — Потом, помолчав, добавил: — Ну, а к Виктору Степановичу я сам наведаюсь…