Волхов не замерзает

ЕЩЕ НИЧЕГО НЕ КОНЧЕНО

В один из февральских дней Должино огласилось скрипом въехавших в село саней и военных подвод. Избы наполнились разноязычным гомоном — немецким, голландским, финским, — руганью злых, промерзших до костей солдат.

Ефрейторы и капралы ходили по избам, отбирали у крестьян лошадей и сани, а самих крестьян назначали в подводчики — везти дальше солдат, снаряжение и припасы.

Гитлеровец с крючковатым носом на плоском пятнистом обмороженном лице тыкал автоматом в грудь Матроса. Старик беспомощно разводил руками. На сенной подстилке лежала лошадь, ребристое ее брюхо вздымалось в тяжелом дыхании.

Капрал ругался, пинал сапогом — Чалая только сердито вертела мордой, устало брыкалась. Матрос ухмылялся в усы, теперь поседевшие и обвисшие: «Видно, у вас, чертей вшивых, дела совсем швах, что до такой инвалидки добрались!» Бывший боцман понимал толк в конском деле не хуже цыгана: если захочет, у него и здоровая кобылка не встанет.

— Русским языком говорю: хвора, — доказывал Матрос. — Лошадь кранк, понимаешь?

Но только лишь немецкий обоз скрылся за селом, Матрос взял седло:

— Вставай, будет дурочку строить!

Вывел разом взбодрившуюся Чалую за околицу, а там вскочил — и на Сосницы, где рысцой, где иноходью. Незавязанные уши на шапке бывшего боцмана торчали воинственно.

Не один Матрос спешил предупредить партизан: в село Тюриково прибыл и остановился на постой карательный отряд в четыреста человек. Ждут пополнения. По дороге особых бесчинств не устраивают: хотят скрытнее подобраться к Партизанскому краю. Командует экспедицией офицер СС Шпицке: волк молодой, но ярый. Разведка фронта давно добирается до него.

Поздним вечером два отряда скрытно, в обход, вышли на шоссе и оседлали его севернее и южнее Тюрикова. А через несколько часов открыто по большаку двинулись десять подвод. Звенели полозья, скрипела сбруя. Все — сорок пять смельчаков ударной группы — в трофейных немецких шинелях и с белыми повязками полицейских на рукавах.

В третьем часу ночи подводы остановились на окраине Тюрикова. Не такая б ночка нужна. Уж партизаны честили-честили луну: чего сияешь во всю рожу! А тут еще забрехала собака, ей ответили другие. Где-то скрипнула калитка — по морозному воздуху каждый шорох далеко слышен.

Часовой спросил пароль.

— «Пан Шпицке»!

Первые сани проскочили галопом, остальные за ними.

Обоз растянулся по главной улице. Партизаны сбросили шинели, стащили дерюжки с пулеметов — все молча, бесшумно.

Первая граната — сигнал. Звенят стекла. Начали свою скороговорку пулеметы.

В окнах суматошно мелькают огоньки: немцы спросонья чиркают спички. В чем дело? Но по улицам и дворам уже несется страшное:

— Партизанэн!..

Мечутся фигуры в одних исподних, прячутся в хлевах, погребицах, в одоньях. Кто-то напялил короткую женскую поддевку, хочет задворками дать деру. Партизанские пули всюду настигают.

— Кэссель! Умкрейсунг!.. — пугают сами себя немцы «котлом» и «окружением». В панике не разгадать, что за сила противостоит. Бросились бежать из села — напоролись на заслоны.

На снегу плясали багровые отблески пожара. Дико ржали сорвавшиеся с привязи лошади, перепуганный жеребец волочил перевернутые сани. Вовсе не сильный и не бог знает какой мужественный на вид, единственный партизан охранял на краю села добрые полсотни пленных. А на другом конце еще кипел бой.

Шпицке, едва оправившись от первого испуга, понял, что оборону уже не наладить. Надо было думать о спасении своей жизни. Каждый сам за себя — иначе из партизанского ада не вырвешься…

Повсюду видны следы короткого ночного боя. Чадят обугленные избы, хрустят стекла под ногами. Сани, которые раньше везли карателей, теперь нагружаются трофеями — оружием, боеприпасами, радиостанциями.

— Васькин!.. Тебя-то мне и надо было… С победой!.. — Зорин, представитель Дедовичской тройки по восстановлению советской власти в тылу врага, крепко пожимал руку Павла. — Что с тобой? Болен? Худущий, почернел, одни глазищи…

— У меня, Семен Иванович, большое несчастье.

Зорин слышал о повальных арестах в Болотовском районе. Трудно в таких случаях утешать. Что поделаешь — война… Семен Иванович осторожно тронул Павла за отворот шубы:

— Потом расскажешь… А сейчас едем со мной, срочное дело: обоз надо организовать для блокадников Ленинграда…

Опять работа — и хорошо: единственное спасение. Захватили с собой еще двух партизан, поехали с попутными подводами.

По дороге бредет коняга — низкорослая, головастая. Ведет ее под уздцы парнишка. Валенки с загнутыми носами устало гакали, загребая по обочине снег. Заячий треух его то и дело сползает на глаза. Где-то Павел видел этого мужичишку. Придержал спутников.

— Куда путь держишь, паренек?

— Должинские мы.

Так и есть, должинский!..

— Чей же ты? — Павел спрыгнул с подводы.

— Мы-то? Журова сын. — Журка сдвинул мешающий треух на затылок.

— Мишу Васильева знаешь?

Журка помолчал. И правда не знает или притворяется?

— Убили его.

Многое бы мог рассказать Журка: как привезли в село семь гробов, самый маленький несли на погост Журка и его товарищи. Но горло почему-то сдавило, не сглотнуть. Сказал только: скукотища у нас теперь в Должинах, ну!.. Тянется и тянется…

Вот и все — поговорили. Может, лучше не ворошить, не расспрашивать…

Отстал паренек в заячьем треухе, остался сзади с унылой своей конягой.

Партизанские кони бойко несутся по санному пути. Павел нехотя прислушивается к разговору. Партизаны вспоминали бой в Тюрикове, вспоминали, как всегда это водится, не опасные и не страшные моменты, а все, что было смешного в этом ночном переполохе, — людям свойственно с юмором вспоминать о пережитом.

Подводы свернули на Зелему, а Зорин, Васькин и двое партизан отправились своим путем, в Горки. По дороге Зорин сказал:

— Повстречал утром, как в Тюрино ехал, партизан из полка, говорят, каратели — человек сорок. Прорвались ночью, проскочили между заслонами, выдают себя за партизан… В Першневе и других деревнях караулы поставлены. Надо бы и нам караул оставить — у входа в Горки и на выезде…

Деревня Горки на всхолмье. Спуски с обеих сторон уходят в ложбину с малоезженой дорогой. Васькин взял винтовку, остался на краю деревни караулить.

Как принарядила все зима-опрятница! Деревья стоят в махровом инее, купы их кажутся хрустальными чашами — вот-вот зазвенят тонким серебряным звоном. Тишина. Вот так стоять и не чувствовать времени и думать о том, о чем времени не всегда остается подумать…

Прошел между тем час-другой. Скоро, видно, и смена. Шагая широко, энергично, чтоб как-то согреться, Павел дошел до края лощины. Скрип полозьев. Храпящая от усталости лошадь тащит с натугой наполненные вооруженными людьми сани. Васькин крикнул:

— Стой!

Сани, скрипнув, остановились. Сошел человек в бекеше, в немецких бурках.

— Я — Дементьев.

— Не знаю, не слыхивал, — сухо отрезал Васькин. — Здесь застава местной обороны.

— Все команды подчиняются мне. Ты разве не знаешь?

— Нынче многие начальством прикидываются.

Васькин говорил спокойно. «Господин инспектор» Дементьев мог не сомневаться в том, что за кустами притаился не один десяток вооруженных мужиков, держит каждого из его молодцов на мушке; еще не минули ночные страхи.

А Павел думал: как же так першневские часовые пропустили? Эх, понадеялись на них… Надо выиграть время, предупредить народ.

— Если ты большой начальник, то наш староста признает. Наш староста всех начальников знает, сейчас его позовем, — и Васькин дал выстрел вверх.

— Что ж, господа, местную самооборону уважить надо, соблюдем порядок, — сказал Дементьев полицейским, сидевшим вперемежку с немцами. Вновь влез в сани.

Со злым любопытством рассматривали все они одинокого человека с винтовкой. Стоит, ухмыляется. И что, спросить, лезет на рожон?..

А Павлу думалось: неужели все?.. Так просто? И в такой сверкающий, в такой хрустальный, в такой прекрасный солнечный день!.. Где Зорин, где они все — услышали его, успеют ли?..

— А что, путнички, закурим? — правой рукой, не спуская пальца с крючка, прижимал винтовку, левой полез в карман за табачком. Настороженно поглядывал: каждую секунду мог получить неотплатную пулю.

Немцы громко заговорили. Им надоело ждать. Кто может задержать их — этот? Один из гитлеровцев приподнялся — хэк! — ударил кулаком по крупу лошади. Сани неожиданно рванулись.

Павел выстрелил еще раз, вдогонку, и тотчас земля поднялась навстречу. Хороводом пошли березы, почему-то откинулись, звеня хрустальными ветками.

— Только бы услышали!.. — ярко взорвалась в угасающем мозгу последняя мысль. Звон, звон березовый, хрустальные ветви…

В марте все первое: первые кучевые облака и первый весенний дождь; первая песня скворца и полевого жаворонка; первый прилет грачей и первая барабанная дробь пестрого дятла. Сбросила чехолики с «барашек» красная верба, раскрыла цветочные почки ива-бредина…

Показались проталины. Скоро сев! Но немецкие фуражиры до зернышка вымели закрома, обобрали даже семена. Не одного Симана Степановича Яковлева тяготило раздумье: как жить дальше, чем кормить семью?

Он чинил хомут. Поднял калмыцкие глазки на Василия Васильевича. Тот сидел, полуобернувшись к окошку.

— Все поглядываешь, сосед?

Яковлевский пятистенок на краю деревни. Три окна смотрят на Кривицы. Отсюда все как на ладони. Побуревшие дорожки тянутся к бункерам. Видны колокольня и поповский дом. В нем — штаб опорного пункта по борьбе с партизанами. Того самого опорного пункта!

— Герасимыча жду, — не сразу отозвался Василий Васильевич. — Все думаю — что случилось? Может, Павел отбой дал?..

Васькин обещал быть днями. Но вот прошла неделя, другая. Зима повернула на весну. Тогда, как было уговорено, на партизанскую базу отправился Федор Герасимович Зайцев.

О чем только не говорится в таких вот сумерках! Говорить — время коротать. Сидят два соседа, без конца возвращаются к одному и тому же: с чем-то Герасимович приедет…

И Федор Герасимович легок на помине — вот он! Ввалился в избу, не раздеваясь, зачерпнул ковшом воду, сказал: «Прогони сынишку», выпил залпом и устало опустился на табурет.

— Павла-то нашего… Убили Павла Афанасьевича…

Не успели окроевцы опомниться от страшной вести, спросить, «кто убил, когда», раздался стук. Стучали в ворота приклады, солдатские каблуки. Мужчины тревожно переглянулись. Есть приказ: более трем в избе не собираться. Их трое. Черт знает этих фрицев, в каком они настроении: могут посмеяться — да и все, галетину ребенку сунуть, а могут ни за что ни про что избить плеткой. Могут и застрелить, такое настроение у них тоже бывает…

Хозяин пошел отпирать ворота.

И сразу двор и сенцы наполнились гомоном чужой речи, бранью, топотом. С холодом в избу ввалились два рослых жандарма с эсэсовскими знаками на груди. Обшарили вокруг карманными фонарями. Втолкались в избу еще солдаты, сразу облепили неостывшую печку: «Кальт… бр-р… кальт!»

Из-за спины жандармов протиснулся волостной:

— Господ немцев на постой привел. С оравой своей, Симан, в хлеву поживешь.

— Шнеллер, шнеллер! Айн, цвай, драй! — орали эсэсовцы.

Хозяин сгреб сброшенные на пол подушки, одеяло, сенник и снес в хлев. Там в темноте его ждали соседи. Мужчины молча закурили.

Убили Павла… Не придет, не поговорит, не обнадежит. Умел он так посмотреть, такое слово сказать, словно в самую душу глянуть. Скажет: «Это надо сделать» — сделаешь.

— Что ж тебе еще в штабе сказали? — тихо спросил Василий Васильевич.

— Назначили время. Спросили, однако: пойдет ли теперь на такое окроевская группа? — Федор Герасимович замолчал. В темноте меркли и разгорались огоньки цигарок.

Опять заговорил Василий Васильевич:

— Что ж ты ответил?

Зайцев сделал подряд несколько затяжек, потушил пальцами окурок:

— Не знаю, мужики, как нам от своего слова отступаться…

У них не было времени придумать какие-то иные способы выполнить то, что задумал их вожак и что обещали они совершить партизанам.

Трое окроевцев, спрятав под полами тулупов фонари, пробрались на вспольку, граничившую с Кривицами.

В полночь, когда повернулась Большая Медведица, в вышине тихо загудела басовая струна.

Василий Васильевич, Симан Яковлев, Герасимыч подняли над головами зажженные фонари. Гудение усилилось, потом стало затихать — тише, тише… Окроевцы печально переглянулись: пролетел. Не заметил.

И вдруг сельская тишина раскололась. Столб пламени поднялся и рухнул. И еще один боевой заход бомбардировщика, и еще одна точная, прицельная бомба…

Вскинули белые руки прожекторы, зашарили по облакам. В разных местах ударили зенитные пушки.

Трое окроевцев не сдвинулись. Вот они, начали!

Так ждали этого часа!

По-весеннему шумел ветер. Нес живые, непокоренные человеческие голоса — с Шелони и Волхова, Мсты и Ловати, с Полы и Северки.