Волхов не замерзает

„ПРАЧЕЧНАЯ. ТОЛЬКО ДЛЯ ГОСПОД НЕМЦЕВ“

День за днем заладили снегопады. Снег принарядил все вокруг. Темно-бурые болотца побелели. Засеребрился Долгий бор. Засверкали сугробы вдоль тракта. В деревне тихо, как на погосте. У колодцев и то никто не задерживается: в такое время лучше помалкивать, неосторожное словцо к добру не приведет. А так и хочется сказать:

«Слышала? На дновской одноколейке пути подорвали…»

«А за Сосницами мост сожгли».

«В Горушках-то пятнадцать фрицев кокнули и с ними оберста»[3].

Только одного не знают должинцы: того, что у них творится.

— Никак, Мишуха, в путь собрался? — спрашивали односелы.

— За табаком. За солененьким.

— A-а… Это хорошо.

Кабы знали, что под сеном в санях лежит и мешок самосада, и куль соли, привезенный из Старой Руссы. Миша стоял возле лошади и нетерпеливо посматривал на немковскую избу. Чего мешкают?

Анна Ивановна вышла бледная, строгая, долго целовала маленькую дочку. Строже обычного был и Василий Федорович, но Мише улыбнулся, запахнул тулуп:

— Садись! Кони на козлах, кучера в хомутах. Поехали по первопутку!..

Ехали мимо знакомых мест, но деревни можно было узнать только по табличкам с прежними названиями, намалеванными немецкими буквами. Чернели головни, печи с обрушенными трубами. Из снега виднелись скрюченные руки. Трупы, укрытые мешками, висели на обугленных столбах. Ко всему, оказывается, можно привыкнуть, даже к тому, что вот трупы висят.

Навстречу гуськом шли солдаты-оккупанты. Поверх пилоток и вязаных шлемов головы обмотаны женскими платками, кофтами. Один вояка грел руки в муфте. Увязали в снегу сапоги, обернутые соломой и тряпьем или засунутые в обрезанные крестьянские валенки.

Гвардия фюрера! Ишь, какие мороз-воевода штемпеля на рожах понаставил: синие, красные, лиловые, белые. «Сей фриц был в России, что и удостоверяется печатями. Генерал Мороз — Красный нос…»

Дно — важный железнодорожный узел. На шоссе у должинцев раза три проверяли пропуск. В городе порядок, орднунг! Солдаты изо всех сил припечатывают подошвами, козыряют офицерам. Снег аккуратно сгребен, улицы вылизаны. Ехать по ним страшно: кругом враги, так и ждешь — вот-вот раздастся «хальт!».

На базарной площади Миша и Анна Ивановна остались с лошадью. Василий Федорович пошел на толкучку.

Чем торговали — не сразу разглядишь: товары прятали за пазухами, под мышками, в мешках.

— Чем промышляешь?

— Не для тебя товар, батя. Иголки.

— Почем?

— Двадцать целковых.

— Дюжина?

— Поищи дураков. Штука!

В толпе мелькали серо-зеленые шинели. Немцы спекулировали медикаментами, скупали шерсть, лисьи и заячьи шкурки.

Еремеев кого-то отыскивал. Протиснулся к бородатому человеку в шинели железнодорожника, с трудом передвигающемуся на деревяшке. Торговал он нательными крестиками — навешал их себе на шею, ходил, бряцал.

— Мне для новорожденного, — подошел к нему вплотную Василий Федорович.

— Выбирай. Не ржавеют. — Тихо спросил: — Один?

— С Немковой. Еще малый с нами.

Брезгливо расталкивая людей, прошествовал офицер. Денщик на ходу запихивал в мешок отчаянно визжавшего поросенка. Женщина, скинув платок, бежала, боясь приблизиться к обидчикам и не желая их отпустить:

— Что же такое делается! Деньги за порося?!

По площади пронесся крик:

— Облава, облава!..

Ночевали должинцы у подпольщика инвалида Песоцкого.

Миша вертелся на сундуке: никак не мог заснуть. Хозяин говорил:

— Сборы задушили. За похороны — два пуда хлеба. Налог за пустующий дом. В Стругах Красных за бороду берут десять рублей — на процветание Германии. В Германию вывозят все: рельсы, кладбищенские кресты, даже дверные ручки вывинчивают…

Утром Анна Ивановна и Миша с узлами белья шли по Зеленой улице. В конце ее у мостика зябко топтался часовой. Покосился, но не остановил. Анна Ивановна повернула к палисадку. Над крыльцом кособокого домика висела вывеска:

Прачечная. Только для господ немцев.

Миша не удивился: в городке он видел вывески и на кафе, и на парикмахерской, и на уборных: «Только для господ немцев».

Едва открыли дверь, сразу обдало паром. Из влажной белой мглы слышались возгласы:

— Анна Ивановна приехала!

— А это что за жених?

— Сынок нашей учительницы. Здравствуйте, труженицы!

Миша сразу не разглядел, с кем здоровалась Анна Ивановна, но мало-помалу глаза привыкли, и в облаке испарений он увидел женщин в клеенчатых передниках, кипящие котлы на плите. За перегородкой катали белье. Грохот вальков мешал говорить и слушать.

— Вроде раньше часового здесь не было? — спросила Немкова.

— А это чтобы нас партизаны не унесли, — засмеялись прачки.

— Эй, бабы! Майор! — крикнул кто-то с порога.

Прачки заголосили — две песни разом. Сдвинули тяжелую бадью с водой, подняли лючок. Руки потянули за собой Мишу и Анну Ивановну. Кривые ступени вели в подвал.

— Кто здесь? — прошелестел в темноте девичий голос.

— Свои. Из Должина, — ответила прачка.

Открылась дверь.

Фонарь тускло освещал в углу печатную машину. Вращающийся диск бренчал: «дринь-тинь-тинь… дринь-тинь-тинь…» А валики катались по диску и свинцовому набору и шипели: «ти-ше… ша… ти-ше… ша…» В полумгле мелькали руки. Они снимали листки с качающейся железной плиты и складывали на досочке.

Семилинейная керосиновая лампа с картонным колпачком стояла на краю стола с наклонной крышкой. В крышке — множество ящичков-гнезд.

— Это наборные литеры, — объяснила молоденькая наборщица, заметив интерес подростка. — А ты что делаешь — листовки расклеиваешь?

— Так, подбрасываю.

— Наши дновские ребята клеют. Газетку свою гитлеровцы на стенку налепят, а наш подойдет — раз! — сорвал и дальше. Другой подошел — раз! — на свежий клей нашу листовку пришлепнул. И дальше.

Миша спросил, кто это «майор».

— Ходит тут один эсэсовец. Сам белье приносит. Жмот! Каждый раз квакает: «На нашу компанию стирайт?» — «На вашу, на вашу». — «Зер гут».

— Почему же вы днем работаете? Ведь опасно!

Серебряный смешок:

— Ночью слышно, а днем — наших прачек никто не переголосит…

Анна Ивановна и Миша вышли из прачечной с небольшими свертками. В свертках — листовки.

До сумерек должницы покинули Дно.