Воронье живучее

34

Врач, тот самый молодой человек, которого тетушка Нодира приводила к Мулло Хокироху, осмотрел Дадоджона и определил, что переломов нет: сильные ушибы и растянулись сухожилия, но было сотрясение мозга, и это опаснее всего, нужен абсолютный покой дней на двенадцать — пятнадцать. Поставили на ушибы компрессы, забинтовали голову и уложили в отдельной комнате. Марджону назначили сиделкой.

Наметав сугробы снега, буран улегся. Небо вызвездило. Степь снова радовала своих обитателей тишиной и покоем.

Дадоджон пришел в себя, обвел глазами комнату. Он лежал на железной кровати, в углу напротив тихо потрескивала, отдавая тепло и даруя блаженство, железная печка, над головой на длинном витом проводе ярко горела электрическая лампочка. В другом углу на сундуке сложены одеяла, накрытые шитым шелком сюзане. Пол застелен мягким войлочным паласом, вдоль стен расстелены курпачи. В стенных нишах стоит посуда — чайники и пиалы, чаши и стеклянные вазы, большие расписные блюда… Взор Дадоджона останавливался на каждом предмете, и он не скоро увидел ту, которая сидела у его постели на высоком табурете, а потом долго вглядывался в нее, то ли не узнавая, то ли не веря глазам.

— Вам лучше? — певуче произнесла Марджона и, чуть наклонившись, кокетливо добавила: — Все смотрите по сторонам, а меня не замечаете. Здравствуйте, Дадоджон!

— Здравствуйте, — чуть слышно вымолвил он. — Вы здесь? Или мне снится?

— Нет, это не сон, и слава богу, что не сон, а самая настоящая явь, — улыбнулась Марджона. — Я — сестра милосердия, помогаю больным. Вы попали в беду, и посмотрите, как милостив бог: знает, что вы мне близки, и послал меня к вам, чтобы мы были рядом в этот опасный для вас час.

— Вы и там были, в ущелье?

Марджона сперва удивилась: что за вопрос? в каком ущелье? бредит, что ли?.. Но быстро овладев собой, мило улыбнулась и пошутила:

— Нет, в ущелье вы, наверное, были с другой.

— Да, — сказал Дадоджон, все еще плохо понимая, явь это или пригрезилось. — Там были вы и Наргис, вас было двое… Почему вы не убрали камень с моих ног? Зачем мешали Наргис?

Марджона поняла, что он не в себе, и поэтому промолчала, да и что она могла ответить? Но Дадоджон не сводил с нее умоляющего взгляда, он ждал ответа, и Марджона, чтобы уйти от его взгляда, стала поправлять одеяло.

— Как голова? Не болит?

Дадоджон закрыл глаза. Он напряг память, стараясь восстановить течение событий. Да… из-под ноги выскользнул камень, и он упал, покатился за камнем… Катился, пытаясь за что-то ухватиться, потом его сильно ударило — и все погрузилось во тьму, потом… потом появились Наргис и Марджона… Наргис… Красивая, милая, белая как снег, угасшая Наргис… Наргис умерла… Это, наверное, была ее душа, не она сама, а ее душа. Ее душа прилетела помочь ему. А Марджона как? Но ведь Марджона жива. Почему она появилась в ущелье? Откуда взялась тут, у его изголовья? Нет, это не душа Марджоны, а она сама. Он разговаривал с ней, она улыбалась ему. Значит, она не пригрезилась ему, значит, это явь!..

Он снова открыл глаза. Та же комната, то же лицо, тот же теплый, любящий взгляд, и та же милая мягкая улыбка.

— Когда вы приехали? Зачем? — спросил Дадоджон.

— Сегодня приехала, — ответила Марджона нежным шепотом. — Сегодня, — повторила она, глаза ее забегали, она заговорила горячо и взволнованно: — Приехала за вами и к вам, вас повидать, не могла больше терпеть. Пусть люди говорят все, что хотят, и вы думайте, что вам угодно, но я не могу больше терпеть, не хочу больше ждать, не могу без вас. Я приехала с бригадой, я ведь когда-то училась в медшколе, работала в госпитале медсестрой, меня и взяли сюда. Как кстати! Пока вы не пришли в себя, я чуть с ума не сошла. Слава богу, что все обошлось, сто раз слава! Полежите несколько дней и встанете на ноги. Я буду ухаживать за вами, я ваша сиделка. Я рада и счастлива, что в эти трудные дни буду рядом с вами, что докажу вам искренность своих чувств и своей любовью поставлю вас на ноги!..

— Странно, — только и вымолвил Дадоджон.

Марджона не поняла, что значит это «странно». Но лицо ее по-прежнему оставалось ласковым и приветливым. Если бы даже Дадоджон сказал, что она бессовестная и бесстыжая, назвал бы ее потаскухой, потому что ни одна порядочная девушка не бегает за женихом, и тогда не изменилось бы выражение лица Марджоны. Она готова снести от него любые оскорбления — он хозяин ее судьбы. Она должна ему это внушить. «Я потерплю, дождусь своего часа, успею еще показать, кто я есть, погоди!» — думала Марджона, лаская Дадоджона взглядом.

Посмотрев на свои ручные часики, она поднялась, что-то взяла с полки в стенной нише, вновь приблизилась к Дадоджону и, склонившись над, ним, сказала, что время принимать лекарство. С ее помощью он приподнял голову и проглотил две таблетки, запив их водой.

— А теперь выпьем пиалочку молочка, — сказала она тоном, которым разговаривают с капризным ребенком.

— Нет, не хочу.

— А вы через «не хочу». Ведь мы хотим поскорее поправиться?

Дадоджон выпил молоко.

— А теперь закроем черные глазоньки и поспим.

Дадоджон невольно закрыл глаза и через несколько минут действительно погрузился в сон.

Марджона смотрела на своего суженого и размышляла, как покорить его, какими чарами пленить, чем сломить его упрямство? Она могла прикинуться искренней и доброй, влюбленной и нежной, но Дадоджон чувствителен, он быстро угадывает всякую фальшь. По всей вероятности, с ним надо быть сдержанно-искренней. Хватит с него одного признания. Больше она не промолвит ни слова о любви, будет старательно, заботливо ухаживать за ним, чтобы он проникся доверием, чтобы оценили и стали нахваливать ее другие.

В дверь постучались, вошла Зарина, жена Камчина.

— Здравствуйте, — сказала она. — Как наш ака? Выпили молока? Может быть, что-нибудь приготовить поесть? Вы и сами, наверное, проголодались?

— Нет, я сыта. Ведь плов ели.

— Э, когда-а-а это было? — протянула Зарина. — Может быть, яхни[45] принести? Или яичек сварить?

— Нет, не надо, спасибо. Пусть ваш ака спокойно поспит, мне больше ничего не надо.

— Тогда постелить вам?

— Не надо, я не буду спать. Если уж сильно устану, то подремлю сидя.

— Почему это вы не будете спать? Раз ака спят, то и вы поспите нормально, — сказала Зарина и, сняв с сундука несколько одеял, устроила высокую мягкую постель.

Как только Зарина, пожелав спокойной ночи, ушла, Марджона скинула туфли и платье, залезла под одеяло и с наслаждением вытянулась. Но рано утром уже снова сидела на табурете и, когда Зарина, постучавшись, вошла, разговаривала с Дадоджоном. Постель казалась нетронутой.

— Здравствуйте, — сказала Зарина. — Акаджон, как вы себя чувствуете? Поправляетесь?

— Да, — слабым голосом ответил Дадоджон. — Как Камчин?

— О вас беспокоится.

— Пусть придет.

— Хорошо, я передам, — сказала Зарина и, складывая на сундук постель, спросила: — А что приготовить вам на завтрак? Может быть, ширчай? Или рисовую кашу с молоком? А может быть, мясо пожарить?

— Нет-нет, лучше молочную кашу, — сказала Марджона.

Убрав постель и накрыв ее сюзане, Зарина вышла из комнаты и направилась в кухню, где у очага хлопотали ее свекровь и невестка — жена Шамси-ака. Зарина принялась расхваливать Марджону:

— Давно уже умылась сама и умыла его, сидит на табуретке, как шахиня на троне, и ухаживает за своим женихом, будто за принцем. Я не видела таких ласковых и заботливых женщин.

— Вот и учись! — сказала свекровь. — Еще не жена, а уже заботливая.

— По-моему, она и ночью совсем не спала. Такая заботливая, такая нежная, а как говорит!.. Мне сто лет стараться, никогда не смогу быть такой!

— Если захочешь, станешь. Все дело в желании!

На третий день Дадоджону полегчало. Но врач, осмотрев его, объявил, что придется полежать еще не меньше десяти дней.

— Опять лежать? — недовольно пробурчал Дадоджон.

— С мозгами не шутят, браток! — ответил врач. — Я не специалист по этим болезням, но мне известно, что при контузиях мозга необходимы полный покой и строгий режим. Мы и во фронтовых условиях старались обеспечивать людям покой. Иначе болезнь может привести к необратимым изменениям, а вам, надеюсь, хочется быть нормальным, здоровым человеком. Так что лежите в тепле и покое, радуйтесь, что у вас такая заботливая и красивая сиделка.

Врач улыбнулся. Марджона воспользовалась паузой и спросила:

— Трудно приходится, доктор? Остались без медсестры?

— Нет, мне помогают. Наш брат, — кивнул врач на Дадоджона, — мой единственный серьезный пациент в этой степи. Пока результаты профилактики меня радуют. Люди тут здоровые!

— Вы хотите сказать, что обходитесь без меня? — стрельнула Марджона глазками и обидчиво надула губы.

— Ну что вы? — смутился врач. — На вашу долю выпала самая тяжелая в этой командировке обязанность.

Марджона опустила ресницы.

— Я делаю все, что могу, не знаю, как получается…

— Хорошо получается, я благодарен, — сказал Дадоджон. — Мне неудобно, что отрываю вас от главной работы. Может быть, не надо сидеть все время со мной.

— Нет уж, позвольте решать это мне, — решительно возразил врач. — Дня три еще подежурит, а там посмотрим.

Он стал собирать свою сумку. Дадоджон спросил:

— А на каком фронте вы воевали?

— На Первом Прибалтийском. А вы?

— Первый Белорусский…

— Вот отлежитесь, устроим вечер воспоминаний, — сказал врач и, попрощавшись, ушел.

— Еще десять дней! — в сердцах произнес Дадоджон. — Три года воевал, ходил между жизнью и смертью, ничего не случилось, а дома шлепнулся и лежу.

— Не надо убиваться, всякое с человеком случается, — участливо проговорила Марджона. — Пройдет и это, скоро поправитесь и снова будете здоровым и сильным, веселым… и внимательным. — Она лукаво улыбнулась. — Вы даже не спросили, что нового в вашем кишлаке и у нас в Богистане, как ака Мулло…

Дадоджон усмехнулся. Он и правда ни разу не вспомнил о Богистане, словно и не знает, что есть такой город, словно нет там у него ни друзей, ни знакомых. На упрек Марджоны он ответил:

— А что может быть нового в кишлаке и Богистане? Все, конечно, живы и здоровы, все занимаются своими делами. Не тянет меня туда…

— Как это не тянет? — вдруг вспылив, перебила Марджона. — Всем своим существом вы связаны с кишлаком и Богистаном. За что вы воевали три года, как не за свой кишлак, за наш город, за своих родных и близких…

— Я воевал за Родину…

— А может быть Родина без кишлака Карим-партизан и без близкой родни, без друзей?

Дадоджон был поражен. Он считал Марджону избалованной, легкомысленной, ветреной девушкой. Ему и в голову не приходило, что она может так рассуждать, так горячо спорить…

— Да, начинается-то здесь… — начал было Дадоджан и умолк. Он хотел сказать, что именно здесь растоптали его мечты и надежды, здесь убили его счастье, его Наргис!.. Но почему-то сдержался и, немного помолчав, ответил: — Там нет никого, к кому бы меня тянуло.

— Вы сами виноваты! — резко сказала Марджона. — Если бы не удрали из кишлака…

— Я не удирал…

— Знаю, знаю, акаджон, — улыбнулась Марджона, и ее лицо разом подобрело. — Я все знаю. Хорошо, что вы приехали в эту степь, успокоились, позабыли печаль и обиды. Когда мне хочется плакать, я тоже уединяюсь. — Она опять улыбнулась. — Но в кишлаке вас ждут не дождутся. Вы ошибаетесь, там много новостей!

— Какие же? — вздохнул Дадоджон.

— Во-первых, выпустили Нуруллобека и вернули на прежнюю должность. Он отделался строгим выговором. Мы думали, что он захочет отомстить, но он и не помышляет об этом. Наоборот, дал знать, что мечтает увидеть меня и от своего намерения не отступился… — при этих словах Марджона внимательно посмотрела на Дадоджона, но в его лице не дрогнул ни один мускул. «Пройму я тебя, все равно пройму!» — подумала Марджона, гася закипевшую злость, и воскликнула: — Бывают же люди! Ведь, если разобраться, он из-за меня сел в тюрьму, из-за меня пострадал и чуть не лишился доброго имени, а все равно не отступился. Не знаю, как назвать такое…

— Любовью, — сказал Дадоджон, и Марджона возликовала, потому что в интонации, с которой прозвучало это слово, ей почудились и зависть, и волнение, и даже затаенная ревность.

— Безответная любовь, — сказала Марджона как можно более равнодушным тоном. — Любовь расцветает, когда она взаимна. Да что говорить, — махнула она рукой, — вы сами хорошо знаете. Не нравится мне Нуруллобек. Убивать будут, не пойду за него.

— Вам виднее, — сказал Дадоджон, не желая разговаривать на эту неприятную ему тему. — Какие еще новости?

— Ну, про стычку ака Мулло и Бобо Амона вы, наверное, слышали…

— Какую стычку? — удивился Дадоджон. — Мне ничего не говорили.

Марджону задело, что Дадоджон не хочет говорить о любви, она ляпнула первое, что пришло в голову. Если бы Марджона знала, что Дадоджон не слышал про эту нашумевшую историю, она никогда не заикнулась бы о ней. Но раз уж сказала, придется выкручиваться.

— Бобо Амон стал потом и сам раскаиваться, что так поступил. Ака Мулло немножко отлежался и снова вышел на работу.

— Ничего не понимаю, — сказал Дадоджон. — Что сделал Бобо Амон с ака Мулло?

— Ну, это… Вы же его знаете… Вспылил и ударил…

О том, что Бобо Амона за это арестовали и что вот уже семь или восемь дней, как его не стало, Марджона умолчала. Не сказала она и о том, что Бурихон, который и без того висит на волоске, и Абдусаттор, арестовавший Бобо Амона, боятся, как бы их не обвинили в смерти кузнеца.

В то утро, когда его взяли, Бобо Амон твердо решил рассчитаться с Мулло Хокирохом сполна. Он проснулся с намерением быстренько позавтракать, пойти к этому ползучему гаду и выложить ему все, что знает про него и за что ненавидит, а потом удушить, бросить людям к ногам и сказать: «Вот теперь пусть судит меня закон, я приму наказание с чистой душой и спокойной совестью, потому что отомстил за дочь и за нашего героя Карима-партизана. Больше всего я виноват перед миром в том, что так долго молчал и не вывел этого негодяя на чистую воду раньше. Мир был бы тогда чище, и Наргис не покинула бы меня».

…Это было в годы басмачества, когда отец Мулло Хокироха — охотник Азиз, — сдавшись властям и получив амнистию, пытался сдержать свое слово. Вы уже знаете, что прежние сподвижники Азиза не оставляли его в покое и требовали, чтобы он вернулся в их ряды, убив Карима-партизана. Они действовали через его сына Самандара, теперешнего Мулло Хокироха. И когда сын не справился с поручением, то есть не сумел уговорить отца, они стали понуждать на убийство его самого.

Бобо Амон в те тревожные дни был в добровольческом отряде. Однажды басмачи схватили его, жестоко избили и уже собирались перерезать горло, но предводитель банды — курбаши — вдруг вспомнил, что у него расковался конь. Вспомнил об этом и еще кое-кто. И Бобо Амона оставили жить до тех пор, пока не найдут кузню и он не исполнит работу. Три дня и три ночи басмачи таскали его с собой, положив, как куль, поперек седла. На четвертые сутки они остановились в какой-то лачуге на лесистом склоне горы. Шел дождь, громыхал гром, сверкали молнии. Бобо Амон лежал на вонючей войлочной подстилке в углу хижины лицом вниз, а басмачи, рассевшись вокруг очага, жадно насыщались. Продукты им принесли трое мужчин, двое из них, судя по голосам, были в годах, а третий молодой.

— Наотрез, говорите, отказался? — спросил, рыгнув, курбаши. — Значит, слово, которое дал безбожникам, для Азиза-охотника сильнее веры в аллаха?

— Истину молвили, господин, — сиплым голосом ответил кто-то.

— А что скажешь ты, его сын?

— Все от бога, сударь, бог и вымочит, бог и высушит, — зазвенел молодой голос. — Оставим отца в покое, изыщем другие пути.

Курбаши снова рыгнул и грязно выругался. Потянулось молчание. Бобо Амон затаил дыхание. Он притворился спящим и напряг слух.

— Хорошо, — сказал курбаши, — тогда это сделаешь ты.

— Я?! — вскрикнул сын охотника. — Вы шутите, господин.

Курбаши рассмеялся.

— Какие могут быть шутки? Карим-партизан должен отправиться к праотцам, и ты поможешь ему.

— Я скромный, смиренный послушник. Мне предназначено проникать в души людей, мое оружие — божье слово. Я не держал никогда в руках ни меча, ни ножа…

— Мы дадим тебе нож, — опять хохотнул курбаши. — На, держи… Бери, говорю! — повысил он голос и потом властно и твердо сказал: — Запомни, Самандар, сын Азиза: если ты не вернешь мне этот нож работы лучших ура-тюбинских мастеров с кровью Карима-партизана, я омочу его в твоей крови!

Вдруг грянул выстрел, басмачи повскакали с мест и, забыв про Бобо Амона, выбежали из хижины. Затарахтел пулемет… Связанный по рукам и ногам Бобо Амон напряг все силы и сумел перевернуться на спину. Красноармейцы, атаковавшие басмачей, спасли его.

Возвратившись в родной кишлак, Бобо Амон узнал, что пропал Самандар, сын Азиза-охотника. Он спросил, давно ли, и, услышав ответ, высчитал, что он исчез через два дня после той ночи. С Каримом-партизаном ничего не случилось, до его злодейского убийства было еще несколько лет, и Бобо Амон успокоился.

Но он не мог побороть своей неприязни к Самандару, вернувшемуся в кишлак в обличье Мулло Хокироха, он запомнил его слова: «Мое оружие — слово божье, мне предназначено проникать в души людей», — и чем успешнее ему это удавалось, тем больше Бобо Амон ненавидел его.

Кузнец понимал, что никто не поверит, если он обвинит Мулло Хокироха в убийстве Карима-партизана, так как весь кишлак и все в округе видели, какие установились у них отношения и как переживал и страдал Мулло Хокирох, узнав о злодействе. Да и сам Бобо Амон сомневался в его причастности к убийству. Не имея доказательств, не хотел брать греха на душу. Он был твердо уверен в одном: никакой Мулло Хокирох не праведник, ибо, как говорили мудрецы, «кто мерзок — мерзостью змеиной обладает».

Однако теперь, после трагической смерти дочери, Бобо Амон пришел к мысли, что Мулло Хокирох причастен к убийству героя. И никто не смог бы убедить его в обратном: руку, взявшую нож для того, чтобы пролить кровь, не остановить. Мулло Хокирох был пособником басмачей, им он и остался. И этого достаточно, чтобы избавить мир от его гнусного дыхания.

Итак, наутро после колхозного собрания Бобо Амон решил покончить с Мулло Хокирохом раз и навсегда. Однако едва он собрался выходить со двора, как в калитку забарабанили и перед ним оказались три милиционера во главе со своим начальником Абдусаттором.

— Вы арестованы! — с ходу объявил Абдусаттор.

Бобо Амон окаменел.

В милиции следователь объявил ему, что на него заведено уголовное дело по обвинению в покушении на убийство. Слушая, Бобо Амон наливался кровью, жадно ловил ртом воздух, и следователь, осекшись на полуслове, испуганно спросил:

— Что с вами?

Но Бобо Амон уже не слышал вопроса, он оглох и онемел от яростного гнева и пережитых страданий. В таком состоянии его вернули домой. И через два дня, так и не сумев вымолвить ни одного слова, он умер. Его похоронили рядом с Наргис.

Мулло Хокирох, услышав о кончине кузнеца, схватился за голову, лил слезы и сокрушался и, хотя еще не оправился от побоев и едва передвигался, заявился на похороны, отстоял заупокойную молитву. На кладбище он не смог пойти: Ахмад с одним из своих приятелей притащил его из мечети домой чуть ли не на руках. Затаившись под одеялом, Мулло Хокирох долго не мог унять сердцебиение. Он боялся, как бы не умереть от радости. Ведь о таком везении он даже и не мечтал. Умер один из тех, кого он всегда боялся, перед кем испытывал дикий, неизъяснимый страх. Умер, лишившись языка, разбитый параличом. Умерев такой смертью, проклятый кузнец оказал ему неоценимую услугу, пусть теперь покрутится с досады в могиле!.. По кишлаку и по всей округе пойдет слух, что Бобо Амон поднял руку на невинного, тихого, божьего человека, ни за что ни про что измывался над ним. Благородный, святой человек простил его, но бог не простил, воздал по заслугам — и Бобо Амон умер, не оставив ни завещания, ни наследников. Он, Мулло Хокирох, постарается, чтобы слух этот прошел по всей области…

Он снова и снова твердил себе, что умный человек должен проявлять сдержанность и рассудительность, никогда не суетиться и не подгонять события, извлекать максимальную выгоду из каждого поворота небес. Если взвесишь каждый свой шаг, никогда не споткнешься! Теперь осталось только два человека, которых нужно опасаться. Первый — это его старуха. Но она, к счастью, сама боится мужа, рта не раскрывает, глупа и покорна. Страшнее второй — Аминджон Рахимов, секретарь райкома. Он умный, проницательный человек, его провести невозможно, разве только убрать с дороги. Но как?

— Используя поворот небес, — вслух подумал Мулло Хокирох, благо жена вышла из комнаты.

О, Аминджону уже уготовано несколько ям, и он, Мулло Хокирох, будет отныне денно и нощно молиться, чтобы секретарь райкома поскорее провалился в одну из них. Он будет сталкивать его туда с помощью дурака и пьянчужки Бурихона, жулика и хапуги Хайдара, самонадеянного глупца и грубияна Абдусаттора. Пусть они ведут себя так, как ведут, пусть нагромождают ошибки на ошибки, преступления на преступления — из-за них несдобровать и Аминджону, спросят с него, ведь он должен отвечать за кадры. Начало уже положено — горит Бурихон, а для Абдусаттора не пройдет бесследно смерть кузнеца: надо раздуть слушок, что этот нарушитель законов выдвинулся при Аминджоне… так что берегись, Аминджон, дай срок, то ли еще будет! Продлил бы господь жизнь Мулло Хокироху, остальное пустяк. Он все предусматривает, он знает, как использовать повороты небес и добиваться задуманного. Марджона в степи тоже исполняет его волю…

Да, Марджона была способной и достойной последовательницей Мулло Хокироха.

На десятый день врач разрешил Дадоджону ходить, но в меру, не утомляясь. В воздухе уже пахло весной, снег сошел, солнце пригревало, и Дадоджон чуть ли не по полдня проводил на воздухе. Дядюшка Чорибой хвалил доктора, но при этом говорил:

— Доктор поставил тебя на ноги, а вылечит, воздух.

У становища было необычайно людно и шумно: со всех сторон пригнали сюда овец. Ветеринары осматривали их перед началом массового окота. А врач устроил в одной из комнат медпункт, выстукивал и выслушивал чабанов и членов их семей, заводил на них медицинские карточки. Марджона работала с ним, но через каждые три часа прибегала к Дадоджону и поила лекарствами. За минувшие дни она стала своим человеком в семье дядюшки Чорибоя: помогала в свободное время тетушке Рухсоре и ее невесткам по хозяйству, учила невесток наряжаться, играла с детишками…

— До чего же хороша у меня подружка! — восторгалась Зарина, жена Камчина. — Умная, красивая, работящая! Все у нее спорится в руках!..

Тетушка Рухсора считала, что всякая беда излечима радостью, — женитьба поможет Дадоджону забыть горе, а лучшей жены, чем Марджона, и искать не надо.

— Не надо упускать такую девушку, сынок, — сказала тетушка Дадоджону. — Она будет тебе и женой, и сестрой, и матерью.

— Зачем ждать? — говорил Камчин. — Быстрее готовьте свадьбу. Я сам притащу козла, устроим козлодрание, повеселимся!

Позже всех высказался дядюшка Чорибой.

— Не надо жить бобылем, хватит, — сказал он, — нам, мужчинам, без жены нет пути. Все, что было, прошло, ничего не вернуть. Если послушаешься моего совета, то бери эту девушку. Твоя тетушка Рухсора права: от добра добра не ищут.

Дядюшка Чорибой сказал это после того, как Марджона спасла от несчастья его внучку, двухлетнюю дочку Шамси.

…День выдался почти по-летнему жаркий, и детишки играли на солнцепеке, близ того места, где работали ветеринары и зоотехник. Дадоджон и Марджона тоже были рядом с врачами, помогали. Никто не заметил, как из загона вырвался огромный баран-производитель и, опьяненный воздухом, горячий и норовистый, победно заблеял. Красное платьице, в котором была дочурка Шамси, возбудило его сильнее, и, выставив крутые рога, он помчался на девочку. Это увидела Марджона. Не раздумывая, рванулась она наперерез барану, схватила его мертвой хваткой за рога, упала, но не выпустила. Баран протащил ее несколько метров по земле, и тут подоспел Камчин, свалил барана, а все остальные, сбежавшись, занялись Марджоной.

Она стояла бледная и смущенная. К счастью, отделалась испугом и почти не пострадала, только поцарапала руки и ноги да порвала платье и чулки. Дадоджон хотел поднять Марджону на руки, однако она не позволила и доковыляла до дома, поддерживаемая с одной стороны Зариной, с другой Фазлиддином. Врач смазал ссадины йодом, напоил валерьянкой и велел отдыхать. Успокоившись, Марджона вытянулась на спине, положила руки под голову и, глядя в потолок, улыбнулась: хорошо, что это случилось. Это подогреет Дадоджона, сильнее привяжет его к ней.

Пришел дядюшка Чорибой, поблагодарил ее и, называя дочкой, пожелал многих лет радостей и счастья. Дадоджон стоял рядом с ним, все слышал. Он смотрел на Марджону теплым, добрым, восхищенным взором. Они обменялись улыбками, которые часто многозначительнее слов.

После разговора с дядюшкой Чорибоем Дадоджон призадумался. Да, прошлого действительно не вернуть, рано или поздно придется жениться, а раз так, то, может быть, и вправду взять Марджону? Она оказалась много лучше, чем он думал. Умная, заботливая, по-своему красивая… Да, она нравится ему, он стал относиться к ней теплее, сердечнее. Да иначе и невозможно — это было бы черной неблагодарностью. Если уж жениться, то, наверное, только на ней. От добра добра не ищут. Она всем нравится — и родным в кишлаке, и друзьям, обретенным здесь. Но не надо спешить. «Побуду здесь март, потом съезжу в кишлак, там и посмотрю, как быть дальше», — решил Дадоджон.

Двадцать третьего февраля Марджона подбила все становище отметить праздник Советской Армии. Женщины захлопотали с утра у очага, и около полудня все собрались в большой комнате, где была расстелена скатерть с обильным угощением. Чего только на ней не было — золотисто-розовые теплые масляные лепешки и жареное мясо, горячее и холодное, и чакка — густое откидное кислое молоко, и жирная брынза, и сладости… С позволения дядюшки Чорибоя врачи разбавили водой спирт, и мужчины, кроме Камчина, выпили по рюмке за славных советских воинов и отдельно за участников войны Дадоджона, Фазлиддина и Шамси. Все развеселились. Дядюшка Чорибой заиграл на дутаре, Шамси на дойре, потом спели несколько песен и стали танцевать. Дадоджон танцевал с Марджоной. Растроганная тетушка Рухсора шепнула мужу:

— Хорошая пара, — и дядюшка Чорибой согласно кивнул головой.

Подали плов, после него началось чаепитие. Однако тут раздался резкий автомобильный сигнал. Вскоре в комнату вошел Туйчи. Его встретили восторженными возгласами, усадили за стол. Он залпом выпил пиалку чая, проглотил кусочек лепешки.

— Плову Туйчи! — сказал дядюшка Чорибой.

— Нет, не надо, мне нужно немедленно возвращаться, — сказал Туйчи и повернулся к Дадоджону: — Меня послала тетушка Нодира, чтобы быстро привез вас.

— Что случилось? — спросил дядюшка Чорибой вместо Дадоджона.

— Ака Мулло сильно болен. Уже в горячке.

— Надо ехать! — неожиданно для себя вскочил Дадоджон с места.

— Да, надо, председательша зря не пошлет, — сказал дядюшка Чорибой. — Собирайся, сынок.

Дадоджон направился в комнату Камчина, где лежали некоторые его вещи. Следом за ним туда прибежала Марджона.

— Особенно не расстраивайтесь, акаджон, — сказала она с улыбкой, мерцая глазами. — Вот увидите, с нашим ака Мулло все обойдется, он живуч как ворон, проживет еще двести лет.

Дадоджон вскинул голову и взглянул на девушку.

— Как ворон живуч? — переспросил он. В его голове шевельнулось какое-то воспоминание. Он подумал, что уже слышал когда-то эти слова, но вспоминать, когда, где и от кого, было некогда.

— Ладно, пусть будет вороном, лишь бы живучим, — сказал Дадоджон. — Кроме него, у меня никого пока нет. Он вырастил меня, воспитал. Я должен быть сейчас возле него.

— А я о чем говорю, разве не о том же? Я еду с вами!

— Со мной? А как же… работа?

— Работа почти закончена, через два дня врачи отсюда уедут, — сказала Марджона.

— Тогда поехали!