Воронье живучее

20

На седьмой день, после того как врачи убедились, что нож не задел легкое, а лишь поцарапал кость, и молодой, сильный организм успешно справляется с большой потерей крови, они решили удовлетворить просьбу Дадоджона и выписать его из больницы. Старшая медсестра, пожилая женщина с худым большеглазым лицом, сообщила об этом сразу же после завтрака и прибавила:

— Больной Остонов, к двенадцати часам вам принесут ваши вещи, оденьтесь и зайдите ко мне, я оформлю вам документы, и отправитесь домой.

Дадоджон обрадовался, а потом взгрустнул. Он подумал, что дом его в Богистане, а где остановиться сейчас? Куда пойти из больницы? Поспешно собираясь в дорогу, по сути дела бежав из кишлака, он не размышлял об этом. Не спросил об этом и никто из провожавших, даже предусмотрительный ака Мулло. Они, конечно, полагали, что здесь у него есть друзья, иначе дали бы какой-нибудь адрес. Подъезжая к Сталинабаду, он решил прямо с вокзала направиться в юршколу. Вдруг встретит там кого-нибудь из знакомых, а, в крайнем случае, день-другой, пока решится вопрос, поживет в общежитии. Но первой обителью стала эта восьмикоечная больничная палата.

Сосед по койке, заметив, что Дадоджон погрустнел, спросил, в чем дело? Дадоджон рассказал.

— А учитель, который навещает, разве не родственник?

— Нет, мы в поезде познакомились…

— Ах да, забыл. Хороший человек, помнит добро! Ты не торопись, дождись его, может, что-то и посоветует. Он-то сам где остановился?

— Не знаю, не спрашивал. Наверное, в гостинице.

— Дождись его! — повторил сосед, заряжая Дадоджона верой в то, что учитель, приходивший в больницу каждый день, непременно поможет ему найти крышу.

Правда, Дадоджон подумал, что он придет, как обычно, к вечеру, и надо, не теряя времени, все-таки съездить в школу, заняться делами, а потом вернуться и ждать… Но Салохиддинов, словно добрый дух, появился за несколько минут до выписки.

Хотя октябрь уже кончался, небо было чистым, прозрачным, солнце сияло ярко. Улицы города казались аллеями ослепительно прекрасного сада, радующего взор переливами золотистых и алых, палевых, голубых и зеленых красок. Такого буйного многоцветья не увидишь даже весной. А сколько на тротуарах народу, и все вроде бы веселы, счастливы. А может, когда человек выходит на волю, все воспринимается по-особому?

Салохиддинов сказал, что совещание закончилось, он взял билет на вечерний поезд, Дадоджона выписали как нельзя кстати, теперь он уедет со спокойной душой. Сейчас они вместе перекусят, потом Дадоджон может отдохнуть у него в номере, а он на два-три часа отлучится — хочет поискать кое-какую литературу. А затем, до самого отъезда, — к его услугам.

— Ой, належался я, муаллим, наотдыхался! — мягко возразил Дадоджон. — Лучше я тоже займусь в эти два-три часа своими делами, а потом буду в вашем распоряжении.

— Ладно, — кивнул Салохиддинов и, улыбаясь, прибавил: — Когда сердце молодо, ноги сами носят.

Он остановился в гостинице «Вахш», занимал отдельный номер с окном на площадь и на театр оперы и балета. Комната была небольшой, но уютной. Салохиддинов выложил на стол свежую лепешку, две большие кисти «джауса» — белого сладкого винограда, несколько красных гармских яблок, поставил блюдца с кишмишом, фисташками и наботом — кристаллическим сахаром. Усадив Дадоджона, он насыпал в чайник заварку и сказал:

— Вы не скучайте, я только залью кипятком и быстро вернусь.

Вскочив, Дадоджон хотел забрать у него чайник, чтобы самому сходить за кипятком, но Салохиддинов не дал.

Дадоджон подошел к окну… Часть здания театра оперы и балета была в лесах, вероятно, что-то ремонтировали. На площади и в пространстве между театром и длинным одноэтажным белым домом рдели цветники и стояли тонкие молодые деревца. Дадоджон помнил, что прежде на месте площади расстилался пыльный каменистый пустырь, а театр кончили строить уже во время войны: когда он уходил на фронт, здание еще было сплошь в лесах.

Он вгляделся в прохожих. Сколько среди них людей, еще донашивающих сапоги или ботинки с обмотками, гимнастерки и кителя, на их груди поблескивают боевые награды. Дадоджон подосадовал на себя за то, что приехал не в офицерском мундире, не надел орденов и медалей, а надел щегольский черный бостоновый костюм и блестящие, будто лакированные, туфли. В чемодане — набор голубых и белых шелковых рубах с отложными воротничками, — словом, пижон пижоном, дурак дураком.

Его размышления прервал Салохиддинов. Они принялись пить чай, съели лепешку и виноград.

— Такого винограда, как наш «джаус», нет нигде в мире, — говорил муаллим. — Это самый лучший на свете сорт. И сладкий, и сочный, и ароматный. Если в сезон съедать ежедневно по килограмму такого винограда, не пристанет никакая хворь. Вы не улыбайтесь, а ешьте. Пока не съедим весь, никуда не пойдем…

Юридическая школа из небольшого старого здания в центре города переехала в двухэтажный особняк на одной из тихих боковых улочек. Дадоджон подошел к стеклянной двери, но она была заперта, хотя за стеклами прохаживались слушатели. Один из них, увидев Дадоджона, жестами показал, что надо обойти здание — вход со двора. Почему во многих учреждениях и школах заколачивают парадные подъезды, никому не известно. Однако Дадоджон не стал задумываться над этим.

…Увы, в коридоре ни одного знакомого лица. Неужели не осталось никого из бывших однокурсников? Неужели сменились все преподаватели? Только у лестничной площадки, ведущей на второй этаж, он увидел тетю Дусю — гардеробщицу и уборщицу. Похоже, она единственная знакомая из того большого коллектива, который он знал. Боже, как она постарела! Годы согнули ее, но она по-прежнему с ведром и веником… Дадоджон обрадовался ей, как матери.

— Здравствуйте, тетя Дуся! — воскликнул он. — Вы узнаете меня?.. Нет?.. Я Дадоджон. Дадоджон Остонов.

— Да, да, теперь узнала, дорогой, узнала! Ты, кажется, уходил на войну…

— Уходил и вернулся!

— Слава богу, сынок. Рада я за тебя. Значит, дальше будешь учиться?

— Нет, я ведь кончил учиться, приехал за дипломом.

— A-а, за ди-ипломом, — певуче произнесла старушка. — Это тоже хорошо, сынок. Иди прямо к директору, он на втором этаже, третья дверь направо. Ты должен знать его… Нет, нет, не прежний, прежний-то тоже на войну пошел и, говорят, не вернулся. Теперь вместо него Гаюр-заде, бывший завуч, помнишь его?.. Иди, поднимайся, он как раз у себя.

— Спасибо, тетя Дуся! — сказал Дадоджон и взбежал на второй этаж.

Он отлично помнил Гаюр-заде, завуча, одновременно преподававшего им и родной язык. Он почему-то невзлюбил Дадоджона, всячески придирался к нему, занижал оценки, несколько раз поставил «плохо» и даже «очень плохо». Как-то Дадоджон, вспылив, нагрубил ему, обвинил в необъективности. Гаюр-заде в ответ усмехнулся, ехидно произнес строки из Рудаки, о творчестве которого как-раз говорили на уроке: «Ты сдерживай свой гнев: кто развязал язык, тот связан цепью бед», — и, пока однокурсники заливались смехом, прошипел в лицо: «Мальчишка!»

С тех пор отношения между ними вконец испортились. Как бы тщательно Дадоджон ни готовился, Гаюр-заде сбивал его с толку дополнительными вопросами и больше тройки никогда не ставил. Эта оценка была тем более обидной, что по всем другим предметам Дадоджон получал только «отлично». К счастью, в начале третьего курса Гаюр-заде был вынужден уступить часть часов другому преподавателю — Шамбе Надирову, человеку строгому, но справедливому.

Но вот судьба опять свела Дадоджона с Гаюр-заде, опять он попал в зависимость от него. Что делать? Как разговаривать с ним, этим новоиспеченным директором с мелочной и злобной душонкой? Позабыв прошлое, польстить и подлизаться? Или говорить строго официально? Ведь он теперь не школяр, а бывший фронтовик, лейтенант запаса Советской Армии. Он должен держаться с достоинством, обязан! Пусть Гаюр-заде лебезит. В конце концов, свет клином на нем не сошелся…

Испросив разрешения у миловидной девушки-секретарши, Дадоджон вошел в кабинет. Гаюр-заде сидел за большим письменным столом, читал газету. И даже не поднял головы. Тогда Дадоджон созорничал: щелкнул каблуками, вскинул правую руку к виску и громко отчеканил:

— Здравия желаю, товарищ директор!

Гаюр-заде вздрогнул, похлопал глазами и, вглядевшись, неуверенно произнес:

— Остонов.

— Так точно, муаллим! Дадоджон Остонов, ваш бывший ученик!

— Здравствуй, здравствуй, добро пожаловать, дорогой! — разулыбался Гаюр-заде и, приподнявшись, протянул руку: — Рад, очень рад видеть тебя живым и здоровым. Поздравляю с возвращением!

— Спасибо, муаллим! — ответил Дадоджон, приятно удивленный ласковым, медоточивым голосом своего врага.

— Садись, герой, садись, дорогой, дай-ка погляжу на тебя. Выглядишь молодцом, как говорится, отважен и смел. Я слышал, что ты вернулся и живешь в своем Богистане, но не знаю, чем занимаешься и как устроился…

— Пока никак. Я ведь недавно вернулся, и месяца не прошло. Немножко отдохнул, повидался с родней и друзьями, потом взял чемодан и приехал к вам. Ведь у меня еще нет диплома.

— Да, диплома у тебя нет, — Гаюр-заде поджал свои тонкие бесцветные губы.

— Если бы я с вашей помощью получил свой диплом… — начал было Дадоджон, но Гаюр-заде живо перебил:

— Для того чтобы получить диплом, тебе придется не меньше года постажироваться в органах суда и прокуратуры. Тебя куда направляли?

— В Курган-Тюбе.

— Вот и надо вернуться туда и пройти стажировку. Ты и твои товарищи сразу же после окончания школы были призваны в армию, но только двое из вас работали там по специальности, они и получили, возвратившись, дипломы. А ты ведь не был на фронте юристом, не так ли?

— Я был артиллеристом.

— Вот видишь! Значит, тебе и всем остальным, кто, подобно тебе, служил в боевых частях, необходимо годик поработать в органах юстиции, пройти практику…

— Так я уже работал около полугода, потом ушел в армию. Разве это не засчитывается?

— Нет, этого недостаточно. Да и кем ты работал? Я ведь знаю, что ты в основном выполнял общественные поручения, да еще долго болел. Поэтому, мой дорогой, ничем не смогу помочь, разве только советом вернуться в Курган-Тюбе, пройти полную годичную стажировку, получить справку и положительную характеристику. Придешь с этими документами — буду счастлив вручить тебе диплом.

Дадоджон был обескуражен. Ходить еще целый год в учениках, околачиваться без настоящего дела, быть чьим-то подручным — эта перспектива не радовала. Год стажировки, что он даст? А три года на фронте, где каждый день считался за три, это не стаж? Играть ежедневно со смертью, пройти сквозь все невзгоды и тяготы войны, увидеть пол-Европы — какая практика еще нужна? Пережить все это, чтобы снова стать секретарем суда? Хватит с него! Он в состоянии справиться с любой работой в органах юстиции, хоть в суде, хоть в прокуратуре. Работал бы не хуже других, даже лучше. Что он, тупее Бурихона, что ли? Да посидит он два вечера над кодексами и прочей литературой и все вспомнит и заткнет за пояс Бурихона и любого другого законника…

— Неужели нет никаких исключений для фронтовиков? — спросил Дадоджон, сдерживая раздражение. — Ведь три года службы на фронте, наверное, что-нибудь стоят?

— Совершенно верно, — ответил Гаюр-заде. — Я тоже так считаю, но, к сожалению, наши правила никем не отменены и имеют силу закона. Если бы я и выдал тебе диплом, наркомат не утвердил бы, аннулировал. Так что надо поработать.

— Странно! — чуть повысил голос Дадоджон. — Неужели сам нарком считает это правильным?

— Закон есть закон, — развел Гаюр-заде руками.

— Дурацкий закон! — зло произнес Дадоджон и стремительно, чуть не уронив стул, поднялся. — Дойду и до наркома!

— Да, да, обязательно сходи, непременно! — закивал Гаюр-заде головой и тоже встал. — Если благодаря твоим стараниям этот закон отменят, мы, преподаватели, будем рады.

— Увидим! — резко сказал Дадоджон. — До свидания! — и вышел, хлопнув дверью.

Он понял, что Гаюр-заде, как говорится, намерен умертвить врага верой. Приветливость его наигранная, улыбки фальшивые. Все, что он наговорил, — чепуха. Он просто мелочно мстит и еще насмехается: «Если благодаря твоим стараниям…»

Дадоджон решил сейчас же, сию минуту направиться в наркомат и выложить там все, что он думает. Железо куют, пока оно горячо. Если с ним, фронтовиком-орденоносцем, лейтенантом запаса, позволяют так обращаться, то горе другим. Но пусть тыловая крыса Гаюр-заде не воображает, что ему все дозволено, найдется и на него управа.

С этой мыслью Дадоджон заявился в наркомат юстиции, но, увы, наркома не оказалось на месте. Дверь его просторного кабинета была распахнута настежь, словно специально для того, чтобы входящие в приемную не отвлекали секретаршу вопросами, у себя ли нарком. Тем не менее Дадоджон подошел к этой уже немолодой русской женщине в строгом темно-сером костюме, с пепельными волосами, ниспадающими на плечи, и сказал;

— Извините, что отрываю…

Женщина, перестав печатать, посмотрела на него карими приветливыми глазами.

— Я хотел бы только узнать, товарищ нарком будет сегодня?

— Он в Совнаркоме, а придет или нет — неизвестно.

— А завтра?

— Завтра неприемный день, у нас с десяти коллегия. А вы по какому вопросу?

— Мне надо увидеться лично, — ответил Дадоджон.

— Боюсь, раньше понедельника не удастся, — сказала секретарша. — Я запишу вас на прием, а вы позвоните мне в понедельник утром, хорошо?

— Хорошо. Спасибо.

Но в душе Дадоджон решил прийти завтра, до коллегии, часов в девять утра. Мелькнула было мысль зайти в отдел кадров или попытать счастья у одного из заместителей наркома, но Дадоджон тут же отказался от нее: идти — так к тому, кто решит наверняка, слово которого будет последним, с остальными лишь осложнишь дело. Лучше потерпеть. Как говорится, сегодняшний день не без завтрашнего — подождем до завтра, не беда!

Итак, решение принято, хорошо. А чем заняться теперь? Куда пойти? Вообще, где он будет жить? У него совсем вылетело из головы, что до сих пор нет места для ночлега. Кто из товарищей приютит его? Когда-то их было в Сталинабаде немало, но кто уцелел? Можно, наверное, пойти к Мухаммаджону, его родители не откажут, обрадуются… Да, обрадуются… если Мухаммаджон жив и вернулся. А если нет? Нельзя заявляться вдруг, надо бы прежде узнать, — а у кого? Где навести справки? Опять идти в школу?

Дадоджон увидел перед собой ехидно улыбающееся лицо Гаюр-заде, и на него напало отчаяние. Прекрасный солнечный день, людные улицы, осенняя красота природы — все словно бы померкло и исчезло, стало чужим и безрадостным. Прохожие, на которых он то и дело натыкался, действовали на нервы, ему казалось, что они насмехаются над ним и злорадствуют. Где все-таки переночевать? С кем поговорить? Как провести эти предстоящие сутки?

Вдруг вспомнился Салохиддинов — он же ждет! Вот добрая душа, ласковый, деликатный, интеллигентный человек! Он говорил, что вернется к себе в номер часа через два-три, предлагал вместе поужинать. Надо идти к нему.

Дадоджон втиснулся в переполненный автобус и доехал до гостиницы. Салохиддинов действительно ждал его.

— Ну как дела? Львом вернулись или лисицей? — спросил учитель.

— Никем, — вздохнул Дадоджон и сел на диван. — Говорят, для того чтобы получить диплом, нужно год побатрачить.

Салохиддинов улыбнулся.

— Вообще-то такое правило есть, — сказал он. — Но не везде. Например, в культпросветтехникуме оно не применяется. А в вашей школе, очевидно, необходимо. Но вы не огорчайтесь: год не такой уж большой срок, за работой пролетит незаметно.

— Так ведь не дадут настоящей работы, — снова вздохнул Дадоджон. — Сделают чьим-нибудь подручным, в лучшем случае буду на побегушках у районного прокурора или следователя.

— То есть помощником?

Дадоджон пожал плечами.

— Но что же в этом плохого? Не место красит человека и не должность возвышает его, а, наоборот, человек украшает место, — назидательно произнес Салохиддинов. — Поработайте как следует там, куда вас назначат, и уверяю — любая должность покажется вам важной и нужной людям. Вас заметят и выдвинут.

— Вы правы, муаллим, — ответил Дадоджон, — да люди-то думают, что я вернусь председателем суда.

— Ясно, — сказал Салохиддинов. — Людская молва — железная мялка. Как говорил Низами —

— Да, вот именно! Убьет злословье, — проговорил Дадоджон.

— Но сказано и другое: «Не привязывайся к тем, кто не дорожит тобой: нельзя жить с оглядкой на молву и плыть по течению, становиться рабом обстоятельств».

— Я решил пойти к самому наркому. Если не разрешит выдать диплом, то хоть, может, работу подходящую предложит.

— Сходите, — кивнул головой Салохиддинов и поднялся с места. — Пойдем ужинать? Говорят, в нашем ресторане подают великолепный шашлык.

Они спустились в ресторанный зал, оказавшийся почти безлюдным. Но меню оказалось очень бедным, не было и обещанного Салохиддиновым шашлыка.

— Неужели не найдете двух порций? — спросил Дадоджон у официанта.

— Даже одной нет, — ответил тот.

— А кто у вас шеф-повар?

— Истад-ака.

— Кто-кто? Истад-ака? Он не из Богистана?

Официант пожал плечами.

— Я сейчас, — заговорщицки подмигнул Дадоджон учителю и направился в сторону кухни.

Салохиддинов проводил его недоуменным взглядом. Через несколько минут Дадоджон вернулся и весело объявил, что все в порядке — шашлык будет.

— Откуда? Вы разве волшебник?

— Почти, — засмеялся Дадоджон. Ему вспомнились Ташкент, вокзальный ресторан, речи Шерхона, хваставшего, что его сила — в друзьях и знакомых, связанных круговой порукой, и он сказал: — Знакомство лучше денег, есть блат — сварится и из воды варенье. — А потом обратился к официанту: — Подайте-ка нам, братец, три порции шашлыка, бутылку вина «Таджикистан» и салат из помидоров.

— Не многовато ли — целая бутылка? — пытался возразить Салохиддинов. — Мне все-таки в дорогу…

— Пировать так пировать! — махнул Дадоджон рукой и, все больше воодушевляясь, прибавил: — Выпьете сколько можете, остальное — мое!

Официант быстро исполнил заказ и отошел.

— Вообще-то я не пью, — сказал Дадоджон, разливая вино по рюмкам, — но иногда почему-то тянет, вот как сейчас. «Таджикистан» — хорошее вино, мне расхваливали его, целебное, говорили, словно бальзам. Выпьем, дорогой муаллим, за ваше здоровье. Доброго вам пути!

— Нет, — сказал Салохиддинов, — поднимем этот бокал за наше знакомство и за нашу дружбу, за то, чтобы она была долгой и крепкой. Я уверен, вы будете честно, добросовестно служить народу, преодолеете все соблазны легкой жизни и обретете свое место под солнцем благодаря труду. За вас, мой юный и отважный друг, за ваши радости и счастье! Будьте здоровы!

— Спасибо, муаллим. За ваше здоровье!

Первая рюмка подействовала благотворно: усилила аппетит, подогрела приятную беседу. Подняли и по второй, после чего Салохиддинов не стал пить. Дадоджону очень хотелось, чтобы он выпил хотя бы еще одну рюмку, однако учитель был непреклонен. Тогда Дадоджон поднял тост за его счастливую дорогу, потом — за членов его семьи. Он входил в раж, и Салохиддинов, взяв бутылку с остатками вина, сказал:

— Вам тоже хватит!

— Хорошо, повинуюсь, — приложил Дадоджон руку к груди. — Но ешьте, пожалуйста, шашлык, остывает.

Он говорил без умолку. Его подмывало рассказать муаллиму о своей любви к Наргис и ее жестокосердном буйном отце, поделиться своими сомнениями и печалями, но в последнюю минуту он сдержал себя. Если бы знал их, он мог бы повторить в душе слова Саади…

Но Дадоджон и сам рассудил, что негоже раскрывать эту тайну — о любви не болтают, тем более о трудной и горькой, да еще за ресторанным столом. Может, он сам во всем виноват или отец встал стеною? А может, все это дело рук ака Мулло. Узел тугой, пока не распутаешь, лучше помалкивать. Он говорил о войне, о фронтовых приключениях, о краях и странах, в которых довелось побывать.

Салохиддинов слушал его, не перебивая, но потом вдруг взглянул на часы и воскликнул:

— Ого! Пора закругляться.

— Уже?.. Одну минуточку. — Дадоджон, поднявшись, ушел на кухню, расплатился и вернулся. — Идемте.

— Позовите официанта, пусть принесет счет, — сказал Салохиддинов.

— Счет оплачен, — улыбнулся Дадоджон.

— А вот это вы зря сделали. Поставили меня в неловкое положение: ведь я пригласил вас сюда.

— Но заказывал-то я, — рассмеялся Дадоджон. — Пустяки все это, — сказал он потом. — Главное, мы славно посидели. Идемте!

Они вернулись в номер. Салохиддинов собрал свои вещи. Достав из-под кровати чемодан Дадоджона, который он хранил всю эту неделю, он сказал:

— Сдаю в целости-сохранности, принимайте. — И спросил: — Вы куда-нибудь переберетесь или останетесь в гостинице?

— А меня оставят?

— Почему же нет? Сейчас постараемся уладить.

Спустившись вниз, они переговорили с администратором и, переоформив номер на Дадоджона, забрав вещи учителя, направились к автобусной остановке. Дадоджон ощущал и радость, и грусть. Радостно было оттого, что все так легко и просто уладилось с ночлегом, а грустно — из-за расставания с благородным, сердечным, умным человеком. Побольше бы таких людей на свете, никто не знал бы мучений и страданий!..

Когда Дадоджон, проводив учителя, вернулся в гостиницу, совсем стемнело, зажглись электрические огни. У входа его ожидал шеф-повар Истад-ака, и вправду земляк. Вцепился клещом и не успокоился, пока не затащил в ресторан и не угостил в своей подсобке шашлыком и вином. Дадоджон намеревался лечь пораньше, чтобы как следует выспаться и утром к девяти часам быть в наркомате. Однако вырваться из рук разгулявшегося Истада-ака ему удалось лишь около полуночи. Перепив, он спал беспокойно, забылся перед рассветом, а, проснувшись, увидел, что часы показывают половину десятого.