Воронье живучее

5

Раннее утро. Заря еще не подрумянила край неба, сладкоголосые птицы еще не омыли свои крылья в животворной росе, повсюду еще властвует благостная тишь, а Аминджон Рахимов уже на ногах. Осторожно отворив калитку, он вышел на улицу и направился в сторону колхозных полей. Они начинаются сразу же за садом, метрах в пятистах от дома. Достаточно пройти это расстояние и пересечь узкую проселочную дорогу, чтобы оказаться перед низкорослыми, как карликовые деревца, кустами хлопчатника.

Поля принадлежат колхозу «По ленинскому пути», его первой бригаде. На них пока ни души. Дремлют еще и развесистые урючины, и стройные тополя, и кряжистые тутовые деревья, которые окружали участок. Бодрствует только ручей, неустанно журчит он свои чарующие песни. Звенят цикады, но все тише и тише, будто устали от бесконечных ночных концертов и лишь усилием воли берут последние такты мелодии.

Ночью прошел дождь. Обрушился ливнем, шумел часа три, и с тех пор Аминджон не спал — мучила мысль: что будет с хлопком? Этот дождь — первый, он как сигнал: теперь заряжу, потому торопитесь, иначе на ветер пойдут все ваши труды. Да, рано нынче грозится осень, дали только сорок процентов плана… сорок и две десятых. Видно, пора поднимать на помощь колхозникам горожан и школьников. Или еще подождать? Ведь и у горожан свои дела и заботы, свои обязанности. Отвлекая их, разве ничего не теряем? Разве это нормально — отрывать от учебы школьников? Потом школы вынуждены за час проходить то, на что отводится два или три часа, — какие уж тут прочные, глубокие знания?..

«Надо проехать по колхозам, поговорить с народом, — решил Аминджон. — Одно дело — совещаться с председателями в райкоме, другое — встретиться с саркорами[13] и колхозниками. Проедусь, посмотрю, потолкую, тогда и обсудим на бюро, поднимать горожан и школьников или еще подождать».

Аминджон перешагнул межу и сделал несколько осторожных шагов по междурядью. Грязь облепила туфли, но работать, кажется, можно. Если бы он был в сапогах, мог бы смело ходить по полю. Но кусты мокрые, вот что плохо. Мокрый хлопок лучше не собирать: он быстро загрязняется, сереет даже от прикосновения рук; дождь и без того уже снизил сортность. Значит, придется ждать, пока солнце и ветер подсушат. Ждать, снова ждать. Сколько?!

На дальнем конце поля виднелся навес — стан бригады. Аминджон вернулся на тропу и направился туда. Уже посветлело, заалел восточный край неба, близится торжественный миг появления солнца, и, словно радуясь предстоящему свиданию с ним, из гнезд с веселым щебетанием выпорхнули птицы и зарезвились в прозрачно-чистой голубой вышине.

Вот оно, солнце, ласковое и прекрасное, могучий кудесник! Мир засиял! Аминджон — любитель поэзии, поклонник Хафиза Ширази. Поддавшись очарованию утра, он невольно вспомнил стихи этого великого волшебника слова:

Да, жизнь торжествует, цветет красотой! Жизнь прекрасна! Какое счастье — жить в мире без войн и скорбей!

— «Благоухает весь мир, как будто счастьем дышу», — вслух повторил Аминджон.

Но в следующее мгновение он уже снова думал о хлопке. Поле было бело-зеленым и искрилось от мириадов капель, лежавших на листьях бриллиантовой россыпью. Однако красота эта вызывает не радость — грусть и тревогу. Из-за нее теряют время, драгоценное время! Одна надежда, что выручит солнце. Если зарядят дожди, может пойти насмарку весь летний труд хлопкоробов. Два дождливых дня — и хлопок уже не тот, снизится его сортность, колхозы потеряют на разнице в ценах… Но почему до сих пор никого нет на поле? Ни одной живой души не видать и на полевом стане.

Едва Аминджон подумал об этом, как из-за дерева вышел высокий грузный мужчина в черном стеганом тонком халате, в сапогах, с большим, видно недавно отточенным, кетменем в руке.

— Доброе утро, товарищ Рахимов, — сказал он. — Что это вы объявились чуть свет?

— Доброе утро, саркор, — ответил Рахимов. — Природа не терпит пустоты. Если на поле нет хлопкороба, заполняет ее секретарь райкома.

Саркор улыбнулся.

— Если каждый день будете посещать да своих людей посылать, то на наших полях не останется пустого места.

— Но ваши карманы останутся пустыми.

— Э, на что нам карманы, когда есть такие заботливые друзья!

— Если б план выполнялся только моими заботами, я позабыл бы все свои радости.

— Зачем? Одно другому не помеха.

— Вас не переспоришь, саркор, — улыбнулся Аминджон. — Но если говорить серьезно, то признаюсь: беспокоит меня этот дождь, всю ночь не спал, и вот вам, — показал он на поле, — хлопок мокрый, грязь, хлопкосборщики все еще досматривают сны…

— Зря беспокоитесь, товарищ Рахимов, — махнул саркор рукой и уже серьезно добавил: — Солнце скоро подсушит хлопок и землю, самое большее через три часа сборщики приступят к работе. Вы не сомневайтесь, план мы выполним. Нет безвыходных положений, и на дьявола находят управу.

— Но выход-то надо найти своевременно. После драки кулаками не машут, — возразил Аминджон. — Вот потому-то мы с вами и встаем спозаранок, потому-то и встретились здесь — ищем управу. — Он усмехнулся. — План, говорите, выполните. А обязательство? Ваша бригада, если мне не изменяет память, обещала по двадцать центнеров с гектара…

— Раз обещала, значит, будет, — с горделивой уверенностью произнес саркор. — Мы не с неба берем свои обязательства. Вот взгляните на поле. Половина коробочек еще не раскрылась. Даже если только четверть их раскроется, план будет выполнен. Остальное пойдет сверх плана, в счет обязательства.

— Что ж, если выйдет по-вашему, тогда хорошо, — задумчиво проговорил Аминджон и вновь посмотрел на поле и на небо.

Солнце позолотило своими лучами верхушки высоких тополей. Легкий утренний ветерок запутался в омытой дождем листве, и листва шелестела, убаюкивающе что-то шептала, а небо было таким высоким, таким бездонно глубоким, таким голубым и чистым, что казалось, вернулась весна.

Вот такое же безмятежно чистое небо было и над маленьким немецким городком Целлендорфом в тот день, когда Аминджон прощался с боевыми друзьями. Они стояли там гарнизоном, Аминджон был заместителем командира по политчасти. Ему приказали явиться в политуправление группы войск, и командир — гвардии полковник Михаил Якимович, друг, с которым вместе сражались и в донских степях, и в лесах Белоруссии, и на берлинских улицах, — знал, зачем его вызывают, и поэтому не без грусти сказал:

— Когда-то еще увидимся?..

Аминджона отзывали из армии и отправляли на родину, в Таджикистан, в распоряжение ЦК, но это ему еще предстояло услышать в политуправлении.

— Да что вы, товарищ полковник, будто на другую планету провожаете, — сказал Аминджон. — Я к вечеру вернусь.

— Не кажи «гоп»… — улыбнулся Якимович и крепко обнял, а потом вдруг сказал: — Глянь, какое чистое небо.

— Да, давно мы не видели такого…

— Хоть бы наши дети не видали его в дыму пожарищ и в огне. Давай-ка, брат, руку, — протянул Якимович свою, — поклянемся: где бы мы ни были, кем бы мы ни стали, будем жить и работать для мира. Трудно придется — страна в руинах. Но мы поднимем ее. Будем работать…

…Аминджон поднял голову и встретил напряженно-выжидающий взгляд саркора. Тому, видимо, показалось, что секретарь райкома не очень-то поверил его расчетам.

— Если выйдет по-вашему, хорошо! — повторил Аминджон и улыбнулся. — С председательницей еще не встречались?

— Нет еще. Летучка у нее в десять, а до этого видимся редко. Наша бригада крайняя, так что у нас она появляется напоследок.

— А может быть, больше доверяет?

— Но ведь и проверять не мешает? — усмехнулся саркор.

— Тоже верно, — засмеялся Аминджон.

— Наша бригада от центральной усадьбы далеко, стоит между нами вон тот холм со святым мазаром, и не найдется человека, который сказал бы: «Эй, люди, сроем этот холм, уберем мазар!»

— Чем?

— Да хотя бы кетменями!

— Такую махину?

— Зато сколько земли получим.

— А времени сколько потратите?

— Если возьмемся миром, управимся быстро.

— Богатая у вас фантазия, саркор, — улыбнулся Аминджон.

— Почему же фантазия?

— Потому что смотрите далеко вперед. Это хорошо, саркор, замечательно! Но всему свой час. Придет время, уберем и этот холм или поднимем на него воду и заложим сады. А пока есть дела поважнее, осилим их — возьмемся за другие.

— Вам виднее, — ответил саркор.

— Не скажите, — качнул головой Аминджон. — Язык народа — божья плеть. Так, кажется, говорится?

Саркор усмехнулся.

— Только кое-кто стал меньше бояться этой плетки, — сказал он и, не успел Аминджон открыть рот, сменил разговор: — Просьба у меня к вам: если можно, не посылайте на наш участок школьников и горожан, сами управимся.

— Боюсь, не управитесь, — возразил Аминджон. — Затянем сбор — хлопок пропадет.

— От их помощи больше пропадет.

— Следить надо.

— Уследишь за каждым! Не их это дело, не знают и не умеют, да и сердце у них не болит за труд дехканина, вот и топчут больше, чем собирают.

— Нет, саркор, тут вы не правы. Большинство, абсолютное большинство, — подчеркнул Аминджон, — знает, что хлопок сегодня — главное богатство нашей республики, и знает, какой ценой достается каждый кустик и каждая коробочка, и поэтому подходит к делу сознательно, воспринимает призыв помочь хлопкоробам как свой патриотический долг.

— Ладно, посмотрим на обстоятельства, — уклонился саркор, — как говорится, сойди с коня, но держи ногу в стремени.

Аминджон, глянув на часы, собрался было прощаться, однако саркор удержал его:

— Есть еще один совет, товарищ секретарь… Не могу промолчать. Только, чур, не подумайте, я не против женских свобод!

— Так, так, — проговорил Аминджон. — Раз речь о женской свободе, значит, разговор пойдет о председательнице?

— Догадались, — кивнул саркор и, подавшись корпусом вперед, сказал тихим голосом: — Женщина есть женщина, сперва видят в ней бабу, потом все остальное. Часть мужиков не признает ее…

Он сделал паузу и вопросительно посмотрел, будто бы испрашивая разрешения продолжать, а на самом деле пытаясь определить, как секретарь отнесся к его рассуждениям.

Аминджон ничем не выдал себя, разве только чуть наклонил голову, что можно было истолковать и как знак согласия. Но саркор тоже не простак. Он заговорил лишь после того, как встретился с Аминджоном взглядом и решил, что секретарь не видит в его словах ничего предосудительного и смотрит на него с явным интересом и даже доброжелательно.

— Ну, а когда председателя не признают, какая работа? — развел саркор руками. — Боюсь, как бы из-за этого наш колхоз не покатился вниз.

— Но почему? — спокойно произнес Аминджон, чуть помедлив. — Она столько лет руководит колхозом, и в самые трудные годы вы во главе с ней всегда выполняли планы, ходили в передовиках. Почему же теперь должны покатиться вниз? Ведь возвращаются мужчины и, значит, есть возможность работать еще лучше.

— Вот в том-то и дело, что возвращаются мужчины, — сказал саркор. Он все-таки уловил в спокойном и мягком тоне секретаря, как бы приглашающем поразмыслить, твердые нотки осуждения, и потому несколько смешался. — Возвращаются мужчины, — повторил он, — и им… ну, неловко, что ли, попадать под женскую власть, самолюбие мужское противится… Скажу вам откровенно, есть такое мнение, что пора ее сменить. За прошлое, говорят, поклон и спасибо, но пора и уступить место. Не знаю, может, кто-то нарочно мутит воду, чтобы рыбу поймать. Мое дело предупредить…

— А вы никого не знаете из тех, кто мутит воду?

— Знать-то знаю. Но назови вам я сейчас кого-то, получится — наушничаю. Я сказал вам, а там дело ваше. Я за колхоз болею.

— Что ж, и на том спасибо, — сказал Аминджон и протянул саркору руку. — Счастливо оставаться, саркор, до свидания. Постарайтесь организовать сегодня работу так, чтобы собрать хлопка хотя бы не меньше, чем вчера.

— Постараемся, товарищ секретарь.

— Не уставайте!

— Вы тоже…

Да, не прост человек, не прост!.. Шагая по тропке вдоль поля и по улице, ведущей к дому, Аминджон мысленно восстанавливал подробности разговора с саркором и думал о том, что такие слова услышал о «тетушке Нодире» впервые. И в районных организациях, и в колхозе все отзывались о ней уважительно, ценили за преданность делу, твердость характера. Нет, этот разговор нельзя оставлять без последствий. Необходимо выявить баламутов, разобраться, что ими руководит — действительно ли задетое мужское самолюбие или корысть, и всячески поддержать «тетушку Нодиру», помогая ей советом и делом. Кстати, нужно выяснить, не очень ли дают себя знать в районе проявления феодально-байских пережитков по отношению к женщинам и девушкам. Теперь, когда возвращаются мужчины, да еще учитывая, что в минувшее лихолетье оживились духовники, это может оказаться острой проблемой.

«Создадим-ка комиссию во главе с прокурором, пусть изучит вопрос, рассмотрим на бюро», — решил Аминджон.

…Час от часу не легче! Будто нет сегодня других важных дел, кроме связанных с колхозом «По ленинскому пути»! В приемной Аминджона дожидалась Нодира.

— Извините, товарищ Рахимов, за нежданный визит. Постараюсь не отнять много времени, — сказала она.

— Пожалуйста, пожалуйста! — ответил Аминджон, пропуская ее в кабинет. — Если председатель приходит в райком с утра пораньше, значит, дело не терпит отлагательства.

— Да как посмотреть, — вздохнула Нодира и подробно рассказала о вчерашней встрече с Мулло Хокирохом, несшим в интернат рис, о чуть ли не полуночной беседе с колхозным главбухом Обиджоном и его предложении. Упомянула и о предстоящем возвращении младшего брата Мулло Хокироха.

— Неспокойно у меня на душе, — вздохнула она. — Такое чувство, будто сама впустила вора в свой дом и с ним заодно.

— Да-а, — только и вымолвил Аминджон и после долгого раздумья спросил: — А этот родственник жены вашего главбуха в каком лагере сидит?

— Нет-нет, товарищ Рахимов, только не это! — воскликнула Нодира. — Я обещала Обиджону, что того человека больше не тронут. Он свое получил. Лучше обойтись без него.

— А вы уверены, что он не клевещет?

— Теперь я ни в чем не уверена, — ответила Нодира после небольшой паузы. — Может быть, и клевещет… Но какой смысл?

— Может, хочет свести счеты, ведь Мулло Хокирох помог изобличить его и был главным свидетелем. Я правильно понял?

— Так рассказывал Обиджон, — кивнула головой тетушка Нодира.

— Понимаете, ведь Мулло Хокирох — человек известный, можно сказать — многими уважаемый. Насколько я знаю, он хороший работник, деловой и энергичный, человек вроде бы скромный и тихий…

— Может, скрытный? — неожиданно вставила Нодира.

— Что? — запнулся Аминджон. — Скрытный?

— Да, скрытный и хитрый.

Аминджон призадумался. Перед его мысленным взором вдруг возникли блюдо с абрикосами и персиками и старинная четырехгранная бутыль с домашним вином, которые Мулло Хокирох притащил к нему домой. Вспомнилось, как это не только раздосадовало его, но и насторожило. Вино он возвратил, за фрукты уплатил по рыночной цене. После того случая Мулло Хокирох долго не попадался на глаза, а когда они повстречались, сам заговорил про это. Просил понять и извинить. Дескать, позволил себе явиться с подношением из лучших побуждений, от чистого сердца. Он так искренне каялся, что Аминджону даже стало жаль его.

— Ладно, забудем об этом, — сказал он тогда и пожал руку.

И все-таки в душе остался неприятный осадок. Теперь вот он всколыхнулся. «Черт его знает, может быть, и вправду хитер? — подумал Аминджон. — Волк в овечьей шкуре?..»

Аминджон сознавал, что, будучи секретарем райкома партии, не имеет права судить о людях по личным впечатлениям и ощущениям и обязан всегда оставаться предельно объективным, сто раз взвесить все «за» и «против». Верно, что сомнение — отец истины. Только истину должен утверждать Аминджон всей своей деятельностью!

В Богистане мало кто сомневается в порядочности и честности Мулло Хокироха. Тем лучше для него. Но раз возникли сомнения, раз заподозрили в преступлениях, пройти мимо нельзя. Даже во имя того, чтобы защитить его доброе имя. Потому Аминджон признал, что колхозный главбух подсказал разумный ход.

— Итак, вам нужна внезапная ревизия? — спросил он, нарушив висевшую в кабинете тишину.

Тетушка Нодира молча кивнула головой.

— А он действительно намерен широко отметить возвращение брата?

— Вроде бы да.

— Когда брат приедет?

— Сегодня или завтра.

— Пусть встречает, как желает, — сказал Аминджон. — Если действительно попросит продукты и если есть такая возможность, помогите. Праздник так праздник, пир так пир!.. — Аминджон улыбнулся. — Только в оба смотрите, когда будете подписывать какие-нибудь бумаги. Кому бы то ни было, — подчеркнул он и добавил: — А ревизия нагрянет в нужный момент.

— Хорошо, — сказала тетушка Нодира. — Но если старик затянет пир на несколько дней, что будет с хлопком?

— При чем тут хлопок?

— Так праздник без людей не праздник. Люди нужны на поле.

— Ну, тут уж я не советчик, — развел Аминджон руками. — Вы лучше знаете свои кадры. Могу только надеяться, что не подведете.

— Спасибо за доверие, — сказала тетушка Нодира, вставая. — Я пойду. До свидания.

— Желаю успеха!

Аминджон проводил ее до дверей кабинета и, вернувшись на место, потянулся было к телефонной трубке, но передумал и взял в руки свежую газету. В глаза бросилась шапка: «Выше темпы хлопкозаготовок! Равнение на передовиков!» Да, хлопком в эти дни живет вся республика…

Однако читать Аминджон не смог: мысли были заняты тетушкой Нодирой и Мулло Хокирохом. Что-то еще в рассказе председательницы задело его, но что?.. Он забарабанил пальцами по краю стола. Потом поднялся с места и, заложив руки за спину, стал ходить по кабинету, пока не вспомнил: председательница усомнилась в том, что старик добывает все нужное колхозу безвозмездно и бескорыстно. Правильно усомнилась! Любое нарушение установленного порядка снабжения — махинация. Деляга и стяжатель — две половинки одного яблока.

Аминджон подошел к столу и, склонившись над ним, записал в рабочей тетради два слова: «Фондируемые материалы». Еще один вопрос, с которым надо разобраться.

Да, час от часу не легче! И жаль, очень жаль, когда деловые энергичные люди превращаются в деляг…

Продолжая стоять у стола, Аминджон позвонил прокурору и спросил, не съездит ли он с ним после полудня, часов в тринадцать или четырнадцать, в кишлак Карим-партизан.

— Там что-нибудь случилось? — встревожился Бурихон.

— Где и что случается, вы должны мне сообщать, — с шутливой укоризной произнес Аминджон.

— А, да, конечно! — Бурихон засмеялся. — Приму к сведению, Аминджон Рахимович. С удовольствием проедусь с вами. Хоть на край света!

— Ну зачем так далеко? Нам бы свои края да дела получше знать…

Решение съездить в кишлак пришло внезапно, и, если бы кто-нибудь спросил, что Аминджон намерен там предпринять, для чего берет с собой прокурора, он вряд ли бы смог объяснить. А может, ответил бы:

— Поговорить с людьми о их работе, их нуждах. О жизни!..

Должно быть, в таком подходе к делу сказывался фронтовой опыт: там ведь, зная основную задачу, нередко приходилось действовать как бы по наитию, исходя из конкретных обстоятельств…

…А Мулло Хокирох выглядел в то утро радостным и счастливым. Вбежав в кабинет тетушки Нодиры, он, ликуя, воскликнул:

— Едет родимый, брат мой едет, живой, невредимый!..

— Да, я уже слышала. Поздравляю!

— Спасибо! Я всем объявляю. Вас не застал, сказали — в райкоме. Опять совещание? Продолжение вчерашнего? Снова о хлопке?

Мулло Хокирох изобразил на лице озабоченность. Стараясь не встречаться с ним взглядом, тетушка Нодира пробормотала:

— Снова о хлопке, о чем же еще?

— Да, пугнул нас дождичек, пригрозил… Ну, и сколько пришлют нам горожан? К какому числу готовить им фартуки?

— Еще не решили, — ответила тетушка Нодира и подняла глаза. — Вы пока готовьтесь встречать Дадоджона. Мне Обиджон передал вашу просьбу.

— Успел?!

— Когда Дадоджон приезжает?

— Сегодня или завтра. Пока точно не знаю. Если не задержится в Ташкенте, то к вечеру должен быть дома.

— Сегодня, боюсь, не удастся собрать правление…

— Нет-нет, уважаемая, без решения правления я ничего не возьму! — перебил Мулло Хокирох. — Если другим без этого не отпускаю, то как могу взять себе? Даже по вашему письменному разрешению не возьму, вы уж извините меня, старика. Только по решению правления!

— Ладно, что-нибудь придумаю, будет вам решение, — сказала тетушка Нодира, улыбнувшись. — Напишите заявление и, если меня не застанете, оставьте Обиджону.

— Спасибо, уважаемая, — приложив руку к сердцу, церемонно поклонился старик. — Не обессудьте, еще одна просьба: разрешите мне быть сегодня дома. Подготовиться надо, прибрать… Если вдруг понадоблюсь, пришлете за мной.

— Конечно, разрешаю, что за вопрос? Только если куда отлучитесь, предупредите, чтобы сразу можно было найти.

— Да-да, обязательно, — снова поклонился старик. — Но я не отлучусь из кишлака. Давно уже не прибирали в доме, как бы это не покоробило Дадоджона…